Кикса. Конкурсная работа № 2.

КИКСА

Я никогда не верила в теорию двойников. Не поверила в нее и в тот раз. Рядом со мной в самолете, уставившись в иллюминатор, сидел он, моя первая любовь. Валентин. Конечно, прошло двадцать лет, и мы изменились, но я узнала бы его, как принято говорить, из тысячи. Да что там — из миллиона мужчин. У него слишком характерная была внешность — орлиный нос, густейшие, не поддающиеся укладке жесткие волосы, напоминавшие подросшую газонную ровную траву. Только теперь эта «трава» была посеребренной. Очки в тонкой металлической оправе всегда ему шли. И на этот раз его благородное лицо украшали очки, причем, такой же формы, вытянутые, узкие, как и тогда, когда я увидела его в первый раз. Он был чисто выбрит, хотя в молодости часто отращивал небольшую профессорскую бородку. Я сидела, касаясь своим локтем его локтя, и не решалась обратить на себя внимание. Нет, я не боялась, что он меня не узнает, я почти не изменилась, разве что прибавила в весе, да и то незначительно. И прическа моя осталась такой же — распущенные русые волосы, свободно спадающие на плечи. Мне захотелось его ущипнуть, как тогда, в той, молодой нашей жизни…

— Господин Гартман?

Услышала я вдруг над самым своим ухом и вздрогнула. Какой-то мужчина средних лет, не обращая на меня никакого внимания, протягивал к моему соседу руку, чтобы тронуть его за плечо.

Валентин обернулся, увидел мужчину и посмотрел на него так, как смотрит человек, пытающийся понять, знакомы ли они с ним.

— Да, слушаю…

— Вы же тот самый Гартман, да? Валентин Гартман?

— Ну да, это я…

Я заметила, как гладкие щеки Вали порозовели.

Мужчина бесцеремонно протянул ему книгу в черно-красном лакированном переплете.

— Просто невероятно! Сам Гартман! Можно автограф?

Валя пожал плечами, взял протянутую мужчиной ручку, открыл книгу (я заметила на гладком белом, хорошей бумаги, листе имя автора, и вся, от макушки до пяток покрылась мурашками: «Валентин Гартман. Хроники моих демонов. Роман»).

Мужчина исчез, унося с собой свою добычу. В салоне снова стало тихо. Я слышала лишь, как стюардесса где-то в глубине салона внушала нашему любителю автографов пользу ремней безопасности.

Если бы я вдруг оказалась совершенно голой, то не испытала бы большего стыда, чем в ту минуту. Возможно, именно тогда мне и пришла в голову мысль, что Валя узнал меня, причем, сразу же, едва мы с ним столкнулись в салоне самолета, но сделал вид, что мы не знакомы именно потому, что ему было за что меня ненавидеть. И даже презирать.

Я закрыла глаза и тотчас перенеслась в то благословенное время, когда мы, юные музыканты, жили в маленьком провинциальном городке и учились в музыкальном училище. Музыканты, особенный народ, творческий, удивительный. Нас всех переполняла романтика, мы жили в музыке, мы дышали ею, мы слушали ее долгими часами в кабинете звукозаписи и были все, как один, влюблены. Друг в друга, в преподавателей, в природу, в саму жизнь. В любое время года в наших сердцах жила весна, то особое состояние восторга и праздника, присущее молодости. И мы физически ощущали, что впереди у нас долгая и счастливая жизнь. Это музыка сделала нас такими беззащитными, чистыми, неприспособленными к реальной жизни. Классическая музыка очищает души, делает нас ранимыми и восторженными, притупляет чувство опасности или нависшего над нашими головами зла.

Вот об этом мы говорили с Валей как-то вечером в пустом классе, где я разучивала первый концерт Бетховена для фортепиано с оркестром (произведение несложное технически, однако, невероятно торжественное и бравурное!), глядя друг на друга влюбленными глазами. Валентин был старше меня лет на семь, он появился в нашем училище уже после армии, был уже совершенно сложившимся человеком, и занимался в оркестровом отделении, играл на тромбоне. Невысокого роста, стройный, он отличался от всех наших парней-оркестрантов особой аккуратностью, интеллигентностью. У него было штук десять голубых рубашек, которые ему очень шли, и каждый раз, когда на горизонте появлялся мужчина в голубом, меня просто бросало в дрожь. Я знала, что он меня, как девушку, совершенно не воспринимает. Думаю, я весила тогда «чуть больше барана» (сорок пять кило; «бараний вес» — Валина фраза), и ужасно стеснялась своего легкого тела. У Вали же был роман с пышнотелой (точнее, пышногрудой) пианисткой с третьего курса Танечкой Поливановой. Когда я видела их вдвоем, шагающих в сторону дома, находящегося напротив училища, где она снимала комнату у нашей вахтерши, мне хотелось догнать ее, схватить за руку и оттащить от Вали…

Я строчила длинные письма-исповеди своей подруге, живущей в другом городе, где описывала свои любовные страдания и спрашивала ее совета, что бы сделать такого, чтобы Валентин обратил на меня внимание. И моя подружка, крышу которой снесли в свое время романы Вальтера Скотта и Шарлья Нодье, Проспера Мериме и Дюма, стихи Бернса и Блейка, не говоря уже о балладах менестрелей, деловито предложила мне обратить на себя внимание тем, чтобы сорваться с узкой крутой лестницы, ведущей на второй этаж училища, как раз в тот момент, когда внизу, на диванчике в ожидании своей великовозрастной и «опытной» пианистки-любовницы будет сидеть Валя. «Упадешь ему прямо в объятья, — расфантазировалась в длинном письме моя подруга. — И ему ничего не останется, как обнять тебя, пожалеть, а, может, и отнести (или отвезти, эх, жаль, что у него нет коня!) в больницу». В семнадцать лет мозгов нет, и я теоретически много раз падала с лестницы прямо Вале в объятья. И он на руках относил меня в какую-то там больницу (правда, декорации больницы в моем воображении как-то не возникали, все ограничивалось пределом моих мечтаний — поцелуем). Думаю, эти поцелуи мне даже снились. В реальности же мы с ним все чаще и чаще стали оставаться в пустых ночных классах училища, где вели разного рода беседы, все больше о музыке, об искусстве и как-то незаметно подошли к теме «капустника». Он предложил мне принять участие в написании сценария «капустника». Уж не знаю, откуда во мне взялись эти творческие силы, но мне так хотелось его удивить, поразить, что я написала огромное количество сценок, стихов, песенок, где откровенно глумилась над нашими педагогами, высмеивала все, что могла, чем вызвала безусловное уважение Вали. «Лиз, ты, оказывается, такая талантливая!» Валя же придумал просто гениальную музыкальную сценку, где смеялся над музыкантами, которые фальшивили в их оркестре. Роль Киксы (прим. «кикса» — фальшивая нота в музыке) должна была исполнять я. «Звучала Кикса!» И в этот момент я должна была так сфальшивить, чтобы заложило уши у всех присутствующих в зале. Надо сказать, что для музыканта сфальшивить, да еще и прилюдно не так-то просто…

Думаю, с «капустника» все и началось. И продолжилось в маленькой комнатке общежития, расположенной в шаге от моей комнаты (ключ от которой Валя где-то похитил), где по периметру стояли пропахшие смазкой лыжи, старые колченогие стулья, мячи, домры и балалайки и, главное, в центре стоял большой биллиардный стол, служивший нам ложем. Валя, опытный мужчина, обучал меня всему, разве что не игре на тромбоне. Он был для меня всем, но, главное — защитником, покровителем, старшим товарищем, почти мужем. Это мое любовное чувство прибавило мне силы и уверенности в себе настолько, что я замахнулась даже (при поддержке чудесной Т.И., моего педагога по фортепиано) на фантазию-экспромт Шопена и, страшно сказать, на первую часть Григовского концерта для фортепиано с оркестром! Любовь — страшная сила.

Первым потрясением для нас, юных музыкантов, с неокрепшей психикой и видевшим окружающий мир в розовом цвете, была внезапная смерть от сердечной болезни маленькой и тихой немочки-пианистки Анечки Коблер. До сих пор перед глазами стоит ее гробик, где лежит она, в белом подвенечном платье под завыванье профессиональных плакальщиц… В комнату набилось так много народу, что я не выдержала и, протиснувшись между моими рыдающими подругами, прошла в соседнюю маленькую комнатку, служившую при жизни Анечки ее спальней. Узкая, аккуратно застеленная розовым покрывалось кроватка, а над ней, в рамочке, украшенный нарисованными розочками и ангелочками список друзей и родственников с указанием даты их рождения.

На кладбище я не поехала, осталась, чтобы вымыть полы в доме. Валя с друзьями-музыкантами мерз под осенним дождем на кладбище, играя похоронный марш Шопена.

Выйдя из полупустого дома, где я до блеска надраила полы во всех комнатах, замерзшая, не знающая, как дальше жить, ведь жить-то страшно, можно, оказывается, умереть вот так внезапно, рано, ничего не увидев и не испытав, я отправилась к себе в общежитие. Было часа два дня, как бы еще не вечер, но на улице было совсем темно, моросил дождь, а над головой висела огромная, размером с город, полная фиолетовых чернил, туча. И надо было мне тогда свернуть на ту ужасную, незнакомую улицу, чтобы стать свидетельницей еще одной трагедии! Частные дома, сумерки, дождь… И вот поравнявшись с одним домом, я заметила пробивающийся из окон подвального этажа оранжевый свет. Я повернула голову и увидела за стеклом комнату, в центре которой — гроб, а в нем покойник (или покойница)… Испугавшись, что в подвале каждого дома я теперь буду видеть только гробы, я побежала прочь, старалась смотреть только вперед, пока не добежала, наконец, до общежития, опустевшего в этот час, потому что все еще были на кладбище…

Я ждала Валю, мне надо было рассказать ему о своих страхах, спросить его, как жить дальше и почему так все страшно и грустно… Он пришел не один, с нашими друзьями, мы пили красное вино, плакали… Валя обнимал меня за плечи, и это придавало мне сил.

Однажды я засиделась в классе, разучивая Шуберта. Заглянула Людмила, пианистка, спросила, свободен ли класс утром, я посмотрела — записок с проставленными на них датами и часами, которыми обычно бронировали классы, под крышкой пианино не было. На Людмиле была красивая белая шаль, в которую она куталась. Стройная, с длинными каштановыми волосами и чудесной улыбкой, она задала мне какой-то вопрос, я ответила, потом завязался разговор, не помню, о ком, и она села рядом со мной, показала, как играть начало экспромта. Помню ее быстрые тоненькие розовые пальцы… Потом она начала рассказывать о том, каким страстным любовником оказался Игорь-альбинос, наш трубач, высокий и худой парень с копной белоснежных волос, с белыми ресницами и бледно-голубыми глазами. И что их отношения начались совершенно неожиданно, когда в общежитии погас свет во всех комнатах и классах подвального помещения. И что они очнулись, когда свет вдруг внезапно вспыхнул. А потом, Люда, забывшись, кто перед ней, рассказала про свои отношения с Валей. Она рассказывала, а я ей не верила. Не могла и не хотела верить. Я просто умирала от горя, от предательства, от холода! Словно в классе пошел снег…

Я могла представить себе Валентина, увлеченно что-то рассказывающего Людмиле. Он многое знал, и вообще был интересным человеком. К тому же, талантливым во многих областях. Он писал стихи, музыку, рассказы, рисовал картины на продажу, отливал из гипса распятия и продавал их за большие деньги. Рассказывали, что у него в комнате под матрацем целый слой бумажных рублей… Да что там, что он миллионер, Корейка!

Но чтобы он, расставшись со мной, отправился к Людмиле?… Я не могла поверить в это.

— И как это произошло? Что ты сделала, чтобы все это. случилось? — я давилась словами, я умирала, погибала. Но все равно хотела все знать, представить. Я уже устала задавать себе главный вопрос: зачем она мне, мне все это рассказывает, неужели она не знала о нашем с ним романе?! Знала и мучила меня или просто забылась, увлеченная рассказом о своих любовных приключениях?…

— Да очень просто… — усмехнулась она, бережно расправляя на плечах шаль. — Просто положила ему руку…

— Куда?

— На колено… — улыбнулась она, встала, потянулась, вся такая милая, домашняя, уютная в своем желтом теплом халатике, и, даже не подозревая, что убила меня, вышла из класса.

…

— Лиз, открой… — он стучался в дверь моей комнаты, которую я в отсутствии своей соседки-баянистки, снимавшей квартиру в городе, занимала одна.

Я не открывала. Не могла придумать, как себя с ним вести. Знала, что если открою, то сразу все прощу, что сама себе внушу, что не было никакой Людмилы с ее откровениями, но как жить потом? И, главное, я не знала, какое сделать лицо. Я не могла уже держаться естественно. Мое сердце остановилось там, в том классе, где я так и не доиграла шубертовский экспромт.

А на следующий день был пикник. Весна, солнце, вся наша компания из общежития спустилась к реке, точнее, к заливу, мы расположились на казенных синих шерстяных одеялах на прохладном еще песке, на берегу. Парни наши разожгли костер, и когда образовались угли, мы побросали туда картошку, нанизывали на ивовые прутики сало… Валя вел себя так, словно никакой черной кошки между нами не пробежало (разве что одна большая черная пантера в желтом халате и с насмешливой мордой, увитой белой шалью). На нем была чистая выглаженная голубая рубашка. Она была точно такого же оттенка, что и весеннее нежно-голубое небо над нашими хмельными головами. Я внимательно наблюдала за ним. Людмилы, разумеется, не было. У нас была своя компания: трубач Алик, Роза-флейтистка, Ник — фаготист, Ната — вокалистка-сопрано…

Я пыталась поймать взгляды, которые Валя бросает на девчонок, но ничего такого не замечала. Он смотрел только на меня, и только меня кормил, пачкая мой рот и нос в золе, огненной картошкой, угощал шоколадом и подливал мне вина. Словом, был моим рыцарем.

Но я все равно столкнула его в ледяную воду. Вот просто подошла, улучив момент, когда он будет набирать воду, приблизится к самой кромке берега, и толкнула. Он упал плашмя, животом в воду. Забарахтался, отплевываясь от воды… Очки упали с носа, он искал их в песке. Было тихо. Никто не смеялся. Все любили Валю. Я до сих пор не знаю, видел ли кто-нибудь, что это я столкнула его в воду…

Мама повела меня на аборт. Вале не нужен был ребенок. Он с такой искренней нежностью сказал мне об этом, что я поняла. Ходила по училищу, общежитию, по улицам города, и в голове звучал уже не солнечный Моцарт, а отголоски пятой симфонии Беховена — так «судьба стучалась в дверь». И время от времени останавливалась, не в силах сдержать истерический смех: мне почему-то казалось, что Валин ребенок в моем животе время от времени поправляет на носу маленькие очки в металлической оправе…

Вернулась в училище из родного города опустошенная, свободная, и почему-то хотелось разучить что-нибудь джазовое, агрессивное, энергичное, дерзкое. Помню, мы с подружкой Т. уселись за два фортепиано (дело было вечером, все занятия в училище закончились), я на ходу сочинила мелодию, яркую и тягучую, как мед, Т. подхватила ее на своем инструменте, и потом началось такое! Мы играли, что хотели, время от времени возвращаясь к исходной теме, но потом снова искажали ее, издевались над ней, хохотали жгучими густыми диссонансными аккордами, мы били неистово по клавишам так, что старенькие инструменты стонали под нашими пальцами… Бац, бац… Трах, бах… Тррррррррррр…. Большим пальцем, ногтем — дерзили бесшабашными глиссандо!!!

В класс заглядывали, улыбались, крутили пальцем у виска… Некоторые подолгу застывали в дверном проеме, слушали внимательно, скорее всего, первокурсники, думая, что мы играем настоящий джаз. А мы играли саму жизнь.

…

Уж не знаю как, но я стала писателем. Для приличия закончив Литературный институт. Одной рукой, образно говоря, писала глубокий и интересный только мне сюрреалистичный роман (целых девять лет!), а другой — то, что было интересно другим. Ходила по городу, спрашивала книжных лотошниц, «что хочет народ», находила крупные московские издательства, у которых были деньги и которые издавали книги на дорогой бумаге, отправляла им любовные романы, реалистичную прозу, детские повести, рассказы, зная, что отчаянно раздражаю этим наших провинциальных литературных корифеев. Поила их водкой на свои гонорары, чтобы не отравились настойкой боярышника, пустые пузырьки которых полнили мусорную корзину в Союзе писателей… Выкупала своих спившихся коллег из милиции…

И вот в один прекрасный день получаю письмо. Даже бандероль толстую, тяжелую. Из Армавира. От Валентина!

Мама молча принесла целую кипу подобных бандеролей и плотных конвертов — накопились за долгие годы. На мой удивленный взгляд ответила, мол, не хотела, чтобы вы переписывались. Ее можно понять — Валя сломал мне жизнь.

Сначала вскрыла письма. Это были письма-плакаты, исписанные неровным дерзким почерком. «Лиз, привет… Слушай, мы тут с ребятами сочиняем песню для ресторана, придумай мелодию…» «Лиз, как дела? Куда пропала?...» Письма ни о чем. В плотных же конвертах были рассказы. Фантастические. Непонятные. И в последней бандероли лежала толстая рукопись фантастического романа. Полный бред. Чушь. Хотя написано вполне себе ничего. Валя просил меня отдать рукопись какому-нибудь маститому писателю, чтобы тот написал ему рецензию. Я ответила без колебания: так можно писать километрами. Рецензию никто даром не напишет. Типа, чао-какао, Валя. Вот, собственно, и все.

И вот сейчас он сидит рядом со мной, весь из себя такой важный, известный писатель, у которого читатели-почитатели берут автографы. Да к тому же еще и делает вид, что не узнает меня. Валя, отец моего неродившегося ребенка. Маленького мальчика в очках.

Валя. Моя первая любовь. Я почувствовала, как глаза мои наполнились слезами.

Ущипнуть его? Что-то сказать? Или «просто положить ему руку на…»

Я закрыла глаза и положила ему руку на бедро. Самолет летел над облаками, мы поднялись с ним над всем тем, что полчаса тому назад составляло наши, идущие параллельно, жизни. Сидела так несколько секунд, не в силах пошевелиться. И глаза открывать не смела. Почему он не сбрасывает мою руку? Почему? Ему приятно? Вспомнил меня?

И вдруг меня как током ударило — он положил свою руку на мою и слегка прижал. Мне стало жарко.

— Откуда фамилия такая дикая — Гартман? — прошептала я, так и не открыв глаз.

— Псевдоним, — ответил он хрипловатым голосом.

— Понятно. Как до жизни такой докатился? Ты живешь в Лондоне или по делам летал?

— Живу.

— И давно.

— Около шести лет.

— Тебя можно поздравить? Сколько книг написал?

— Да немного. Всего три книги. Четвертая на подходе.

— Фантастика?

— Можно и так сказать.

— Почему ты сделал вид, что не узнал меня? Молчишь? Ладно…

— А ты как? Чем занимаешься?

— У меня свое издательство.

— А что в Лондоне делала?

— Сына навещала. Блинов ему моих захотелось. Жена готовит не умеет…

— Бывает.

— Ты поседел…

Он повернул голову, и мы встретились взглядами. Он возмужал, изменился…

Что еще сказать? О чем? Попросить у него прощения? А может, я тогда все правильно сделала, и он учел свои ошибки и начал лучше писать?

Его голова качнулась, он осторожно приблизил свои губы к моим. И я почувствовала… едва различимый, услужливо подкинутый мне памятью, запах лыжной замазки, и где-то поблизости услышала какие-то призрачные арпеджио и гаммы, глубокие вздохи-басы тубы, визг трубы, бормотанье фагота и птичью трель флейты, голоса своих друзей, звяканье посуды из бытовки, шум деревьев за окнами общежития…

Мы целовались, проникая в наше прошлое, и мне казалось, что я маленькими сладкими глотками пью свою молодость…

В перерывах между поцелуями он говорил мне такие комплименты, что мне хотелось разрыдаться. Мой муж, скучнейший человек и совершено бездарный мужчина, был бы очень удивлен, увидев меня, так страстно и безоглядно целующуюся в самолете. Вот интересно, что бы он предпринял? Пересел бы на другое место, узнав, что его жена занята? Выпрыгнул бы за борт, разбив иллюминатор или выломав двери? Или взял бы у меня из рук рекламный журнал, чтобы он мне не мешал обниматься? А, может, спросил бы меня, не надо ли мне чего? Ну там, кофе или коньяк? Или минеральной воды? Или же попросил бы меня, чтобы я представила ему своего любовника? Может, застрелился бы? Нет, нет и нет. Скорее всего, сделал бы вид, что ничего не видит.

— Ты чудесная… — говорил Валя, переводя дыхание. — Я не отпущу тебя…

— Не отпускай.

В Москву прилетели вечером. Было тепло, за окнами такси сверкал, переливался огнями гигантский город, он просто проглотил нас. Понятное дело, что у Вали были другие планы, не просто же так он прилетел сюда. Да и меня как будто бы ждал муж. Но, странное дело, я в тот вечер и Москву-то воспринимала как-то иначе, словно она была другой, чужой Москвой, где все можно. Это как город из твоих снов, где ты свободна и вольна делать все, что хочешь. У меня есть такой город, он снится мне время от времени, в нем переплетены как родные мне провинциальные улицы (со знакомыми с детства кондитерскими, книжными магазинчиками, музеями, школами), так и незнакомые совсем, однако давно уже существующим в моем сонном воображении. Возможно, это перевернутые городские пейзажи когда-то увиденных городов, а, может, это город из другого измерения, куда мы попадаем, провалившись в сон. Да и какая, собственно говоря, разница, в какую Москву мы попали, в реальную или фантастическую, главное, мы снова были вместе, мы сидели в такси, крепко взявшись за руки, и наши головы касались друг друга. И это было счастье. Это был мой Валя. А я была его Лиз. Остальное просто не существовало, как бы банально это не звучало. Может, и сама встреча была банальной, если посмотреть на нее со стороны, но в этом случае я готова переживать подобные банальности снова и снова.

Знаю, я не была оригинальной, задавая ему вопросы и бросая фразы типа: «А помнишь, как мы тогда…», «Между прочим, ты причинил мне тогда гораздо больше боли, чем я тебе…», «Если бы ты знал, что я тогда пережила…»…

Да, он все-все помнил. Он просил у меня прощения, покрывая поцелуями мое лицо, и мне хотелось плакать. Но как же я была ему благодарна за то, что он вернул меня в то время, когда мы были так счастливы. Задавалась ли я вопросом, можно ли реанимировать наши чувства? Нет. И это была бы уже совсем другая история. В ту ночь я воспринимала его, как того прежнего неудачника, бросавшегося за все, из чего можно сделать деньги, обыкновенного тромбониста, ресторанного лабуха, волокиту, бумагомарателя… И я любила его именно такого, доставлявшего мне сладкую боль ревности. Кто бы мог подумать, что тогда, в такси, чувствуя его рядом с собой, я была благодарна ему и за его любовную связь с пышногрудой пианисткой, за которой он шел, как собачонка, и за похотливую Людмилу, совратившую его без особого труда в музыкальном классе, и даже за ту картинку, что доставляла мне всегда такую радость — голубое пятно его рубашки на горизонте…

Я бы могла рассказать ему о том, как все его письма были перехвачены моей мамой, что знай я о том, что он мне продолжает писать, я непременно ответила бы. Но так не хотелось тогда вспоминать все то нехорошее, досадное, что разлучило нас — не тот был момент.

Мы поехали на Поварскую, в ресторан ЦДЛ, он подозвал человека (который бросился к нему, чтобы поздороваться и спросить «Надолго ли вы к нам, Валентин Германович?»), чтобы отдать ему наш багаж, затем нас проводили за столик в Дубовом зале.

— Я буду то, что и ты, — сказала я, равнодушно отодвигая от себя меню. — Полностью полагаюсь на тебя.

— Ну, тогда водку, икру, — обратился он к официанту, — белые грибы в сметане, пожарскую котлету и ромовую бабу.

Я тихонько захлопала в ладоши:

— Прекрасный выбор! Да уж, это тебе не винегрет за три копейки в заводской столовой или толстые и невкусные блины в «Блинной». Помнишь?

Он молча смотрел на меня и улыбался. Да, конечно, все это было очень давно и, возможно, некоторые воспоминания были ему не очень-то и приятны. Мы все в то время были бедными студентами, жили от стипендии до стипендии, но нам, молоденьким барышням, все равно помогали родители, а вот Валя крутился сам.

— Как там Тата? — спросила я.

Он поднял брови, словно силясь вспомнить.

— Ну, ты что, Валя? Это же твоя жена, разве не помнишь, мы звали ее Тата. Она была самой примерной студенткой, положительной, домовитой, хозяйственной.

— Да, она такая, — проговорил он задумчиво, играя кольцом для салфетки.

— Ты до сих пор с ней?

— Конечно. Но не думаю, что тебе это разговор будет приятен.

Да, он был прав. Про Тату мне точно не надо было вспоминать. Я закончила музыкальное училище, мы расстались с Валей, и на этом, казалось бы, все. Но доброжелатели все равно как-то донесли до меня, что стало с Валей после моего отъезда в родной город. Он совершенно неожиданно для всех женился на самой нашей молоденькой пианистке Тате. Совершенный ребенок, круглолицая брюнеточка, стриженая челка, большие темные глаза. Единственная девственница. «Последний из могикан». Даже не помню, кто прозвал ее так.

— Я знаю, у вас двое детей, и вы счастливы… Она тоже в Лондоне живет?

— Да…

Помнится, я как-то нашла ее в соцсетях и даже поздравила с днем рождения. Она ответила мне. Тата. Она не могла не помнить, как я рыдала у нее на плече, после того, как узнала о связи Вали с Людмилой. И как она успокаивала меня, говорила, что мы с Валей не пара, что он вообще мне не подходит… Неужели она тогда уже была влюблена в него? Или он сам неожиданно огорошил ее своей любовью и желанием взять ее в жены? Что двигало им? Хотелось уже семьи? Или все вышло случайно, напоил девочку? Всегда знала, что никогда не стану задавать себе этот вопрос, но вот сейчас он возник как-то сам собой. Другой вопрос — затею ли я это разговор в паузах между белыми грибами и пожарской котлетой? Нет-нет. Это его жизнь. Да, конечно, царапает мысль, что не меня взял в жены, что не увидел во мне спутницу жизни, несмотря на то, что я носила его ребенка. Что во мне было не так? Чем она, Тата, лучше меня? Она и некрасивая, и фигуры никакой нет. Валя… Мы были с ним близкими людьми, нам нравилось часами разговаривать, музицировать, фантазировать, мечтать! Несколько лет тому назад я списалась с одной нашей общей подругой, и она вообще сначала сказала мне, что Валя спился, что его видели в Армавире на базаре, он торговал яблоками! А про то время, что она наблюдала его после моего отъезда, она сказала, что Валю было просто не узнать. Что он ходил мрачный, это он, вечный балагур и весельчак! Что грустил, тосковал. Что было делать мне? Я с легкостью предположила, что он тосковал по мне, по своей Лиз. «Лиз, у тебя такие губы, хочется их целовать и целовать… А твои ножки… Какие же они беленькие, стройные и сладкие…» У Таты ноги были волосатые, это все замечали. Может, она забеременела, и он с тоски решил жениться на ней?

Мы сидели за столиком, два вора. Я украла его на этот вечер у Таты, а он меня — у моего мужа. Мы и Москву украли у нее самой, сделали ее своей на этот вечер, обещавший перейти в ночь. Телефоны оба переключили на автономный режим, спрятались ото всех.

Гостиница-фантом. Она приняла нас, преступников, в свои шелковые объятья. Мужчина, которого я когда-то знала, раскрывался мне в своей чувственности с непередаваемой нежностью. Перемены, которые произошли с ним, я воспринимала с благодарностью.

…Под утро, сидя в одних жемчужных бусах с чашкой кофе на сбитых простынях и понимая, что близится рассвет, и что ведьмы уже надевают свои чулки (на улице было ветрено!), и что уже скоро нам придется расстаться, и каждый пойдет своей дорогой, я, глядя на стопки его новеньких, пахнущих типографией, книг, приготовленные Валей к предстоящей презентации в Доме книги, для чего он, собственно, и прилетел, поняла, что настало время сказать ему все…

Он лежал на спине, смуглый, весь шерстяной (за те годы, что мы с ним не виделись, он, конечно, изменился, прежде его тело не было таким темным и не было в нем ничего звериного), и утренняя голубизна комнаты делала его волосы на висках совсем серебряными. Я склонилась над ним, и бусы коснулись его губ. Он приоткрыл глаза:

— Валя, ты прости меня… За то письмо, в котором я написала тебе, что ты бездарь, что написал какую-то фантастическую чушь… Думаю, ты обиделся… Да-да, молчи, я же все понимаю. Творческому человеку нельзя отправлять такие письма. Они могут убить. Мне надо было тебя поддержать, но я… я…

— Решила отомстить мне? — Он улыбнулся, поймал мою руку и слегка прикусил. — Да брось. Может, именно твой пинок, заметь женский пинок, и заставил меня по-настоящему заняться литературой… Так что я тебе даже благодарен!

— Правда? Ты не сердишься?

— Да брось, Лиз… Все нормально.

— Ох… Я даже не поинтересовалась, о чем ты пишешь…

— Да так, фантазирую себе. Но народу нравится. В прошлом году премию получил в Париже… Сейчас вот номинируюсь на Пулитцеровскую…

— Боже, какое же это счастье, что ты не держишь на меня зла! Я обожаю тебя!

— Да, кстати, хотел тебя спросить… — Он приподнялся на локте и принялся играть ее распущенными волосами. — Неужели у меня с этой Людмилой был роман? Что-то я никак не могу ее вспомнить…

— Ну, как же! Она такая… с каштановыми волосами, пухлыми губами…

И мы предались воспоминаниям…

…

Я не могла не пойти вместе с ним на презентацию его новой книги. Я позвонила мужу, с которым мы давно уже практически не разговариваем, и каждый живет своей жизнью, сказала ему, что перепутала рейс, и что вернусь домой вечером, и, не дожидаясь ответа, отключила телефон. Автономный режим — удобная вещь.

Я стояла в толпе в Доме книги, слушала родной голос, и была счастлива тем, что этот мужчина, этот талантливый писатель – часть моей жизни. И что вот эти самые руки, которые сейчас подписывают книги, обнимали меня всю ночь. Что он принадлежал мне. Или все еще принадлежит… Конечно, мы обменялись телефонами, он дал мне свою визитку…

… Я успела в Домодедово на рейс Москва — Ставрополь, на 13.30, а оттуда уже добралась на такси до Армавира. Ночевала в какой-то придорожной гостинице, опухшая от слез. Валентин Гартман, он же Валентин Гольдман. Псевдоним — это все понятно. Но зачем было менять отчество с «Яковлевич» на «Германович»? И как, как я могла так обмануться? Мало ли мужчин с ежиком на голове и орлиным носом? Ведь он ни слова не рассказал о себе, а только слушал, словно с трудом вспоминая какие-то события. Тату не вспомнил, а я и не заметила? А ведь Тата — его жена вроде…Неужели мое одиночество и готовность встретиться со своим прошлым, с молодостью, желание любить, наконец, сделало меня слепой, лишило на время рассудка?! Только расставшись с ним и желая во что бы то ни стало проверить свою догадку, я с ужасом и стыдом начала припоминать, что он и ростом выше, и нос не такой крупный, как у моего Валентина, и голос как будто не такой, более низкий. Да и ночью он был совсем другим… Не случайно он не зажигал света, ох, не случайно.

Я появилась под высокими сводами армавирского Центрального рынка в восемь утра. Шла вдоль рядов, пошатываясь. Горы зернистого творога, ряды баночек с желтым топленым молоком, румяные торговки с пластиковыми стаканчиками с горячими кофе в руках, стеклянные витрины с конфетами и печеньем, салом и окороками… Когда я дошла до рядов с фруктами, мне показалось, что сердце мое остановилось. Я не могла поднять голову. И когда все-таки подняла и, пройдя несколько шагов, увидела между лотками с блестящими красными яблоками знакомое лицо, когда блеснули очки, мне стало и вовсе нехорошо. Ноги просто подкосились.

Я медленно подошла к прилавку и зачем-то взяла в руки яблоко. От стыда я просто задыхалась.

— Можете попробовать… — услышала я знакомый голос, и яблоко выпало из моих рук, покатилось под ноги.

Я стояла и смотрела на Валю. Волосы его были такие же густые, как и прежде, но заметно побелели и торчали в разные стороны. Щеки впали, а нос казался еще крупнее. Глаза за толстыми стеклами очков стали совсем маленькими.

— Привет, Гольдман, — сказала я.

Он уперся руками в прилавок и пристально посмотрел на меня. Черные его зрачки впились в меня.

— Ба… Кикса! Ты, что ли?

*****

Из интервью «London Review of Books» ( «Лондонское книжное обозрение»):

«Mr. Hartman, tell me, where do you get your stories?
— All journalists for some reason ask the same thing… Plots — they are everywhere.
— But still?
— From life. Here, for example, not so long ago on an airplane, I met one interesting Russian woman, and she told me practically all her life… You can’t even imagine such a thing! So, yousee, theplotsareintheair...»

(Господин Гартман, скажите, где вы берете свои сюжеты?

— Все журналисты почему-то спрашивают одно и то же… Сюжеты — они повсюду.

— И все же?

— Из жизни. Вот, к примеру, не так давно в самолете я познакомился с одной очаровательной русской женщиной, и она рассказала мне практически всю свою жизнь… Такое даже и не выдумаешь! Так что, сами видите, сюжеты носятся в воздухе...»

…