Автор — Агоп Мелконян, рассказ «Одинокий и Одиночество»

перевод с болгарского языка — Владимир Победа

Агоп Мелконян 

Одинокий и Одиночество

Кругом полно гениев, доктор. Каждый написал нечто изумительное, или изобрел, или изобретет. Здесь пахнет грандиозными идеями и великими произведениями искусства, а я всего лишь деревянный цилиндр. Тонкий и длинный деревянный цилиндр. Ногами вкопан в землю, отчего прийти к вам стоило труда. Верхушка увенчана двумя фарфоровыми чашками. Белые стаканчики марки «Сименс». Они стары, но горжусь ими. Гордитесь ли вы первой любовью? А я горжусь фарфоровыми чашками «Сименс».

Иногда кажется, больше ни на что не гожусь. Выгорел и облупился. Одиноко торчу у забора крестьянина, который даже не знает, что такое телеграф. Он ходит по нужде в углу двора и не подозревает, кем я был, каким великим, изысканным. Через меня, доктор, прошла половина любви всего мира и половина ненависти.

Как-то аист смастерил соломенную квартиру на моей голове. Это так утомляло, цоканье клюва, но потом родились маленькие симпатяги. Папа их согревал. Мама кормила. А я молчал.

Папа выглядел ужасно печально, отправляясь в теплые края. Я спросил:

— Ты вернешься?

— Дорога длинная – отвечал он — В моем возрасте уже складывают крылья и срываются клювом вниз.

Клянусь, доктор, он не вернулся. Должно быть он так и поступил. И я представляю, как он воткнулся, а его теплая белая попка торчит кверху. Но ему проще, у него есть клюв и попка. Это я вкопан в землю, не могу ни лететь на юг, ни кормить птенцов, ни сложить крылья в одном величественном и последнем падении. Я ничего не могу. Не так давно пара белых витых проводов свисала с фарфора «Сименс», затем их украли. Теперь я облуплен, обесцвечен и ограблен.

Позже все изменилось. Техника, прогресс, конец этим раздражающим точкам и тире, которые так трудно понять. Они заговорили словами, настоящими словами. Представляете, доктор, один звонит из Парижа и ищет кого-то в Софии. И все проходит через меня, через обветренный старый деревянный столб, который каждый день должен наблюдать, как крестьянин ходит по большому в углу двора.

А они говорят: «Сегодня я на премьере в Гранд Опере». Или: «Нынче в моде темно-сиреневый, широко раскроенный книзу». Такие вещи я слушал, и душу наполнял восторг. Я жил жизнью аристократа, тогда у деревенщин не было телефонов. Представлял, как иду в «Гранд оперу», в темно-сиреневом. Как лакей открывает дверь и приглашает: «Прошу вас, месье». Все это время я хотел, чтоб хоть кто-то обратился ко мне так, а я бы смотрел на того парня в углу двора…

Никто не может выбрать судьбу. Абсолютно никто. Верно, я был просто глупой опорой, но через меня текло изящество, элегантность, благородство. Даже когда аисты гнездились на голове, я все равно отправлялся на премьеры, причем не пешком, а в кабриолете.

Или идет снег, деревенщина сидит в темноте, экономит свечи, я под  огромной белой гуглой[1], но слушаю. Слышу вальсы. Слышу цокот лошадиных копыт. Я поглаживаю подбородок, задумчиво поднимаясь по ступеням на выставку Гогена. Затем открывается дверь, и чернокожий мужчина обращается ко мне: «Добро пожаловать, мистер телеграфный столб».

Я в высшем обществе. Здесь не гадят по углам. Леди веером смахивает с меня сугроб. Но аистята остаются. Затем скрипки исполняют Вивальди, и приглашаю ее. Она, конечно, не может отказать такому очаровательному. Затем мы танцуем и переходим на французский. Она говорит мне, я ей. После благодарю за танец, и она в ответ. Провожаю к столу, и она счастлива.

Такие дела, доктор. Мне довелось побывать в высшем свете. И этот танец не забыть. Я расскажу, о чем мы беседовали. Она спросила:

— Красива ли я?

Я кивнул в знак согласия.

Она спросила:

— Вы смогли бы меня любить?

Я кивнул в знак согласия.

Она спросила:

— Вечно?

Я снова кивнул.

И это была моя ошибка, доктор. Я понял, что должен вернуться во двор к своему деревенщине. Должен сидеть со снежной гуглой на голове, пока не вернутся эти аисты. Я понял, мне там не место. Моя судьба — наблюдать, как тот парень в углу двора…

Я пытался выбраться, понимаете, но вкопан в землю. Я пытался прикинуться красавчиком с этими керамическими чашечками «Сименс», и свисающими проводами, которые потом украли. Скажите, доктор, может ли меня полюбить красивая парижанка в темно-фиолетовом, раскроенном книзу?

Никогда! Запомните, никогда!

Так прошла моя дурацкая жизнь. Пятьдесят процентов хороших новостей, пятьдесят — плохих. А вечером ровно в восемь мужлан выходит во двор, садится на корточки и сквернословит. А потом прилетают аисты и ремонтируют соломенную квартирку. Затем папа согревает птенцов, а мама бежит в супермаркет. Там только лягушки. Я не люблю лягушек, но малышня любит, и я не даю советы.

Все так. Много лет так.

И вдруг слышу голос, знакомый голос, тот самый голос. Похоже, снова Вивальди. Похоже, открытие выставки. Лакей отворяет дверь: «Прошу, мистер телеграфный столб». Затем осторожно протягиваю провода, чтоб лучше слышать. Это она, доктор, клянусь, это была она.

— Красива ли я?

Я кивнул. Не спрашивайте, как кивнуть по телефону, но вся моя деревянная плоть содрогнулась.

— Вы смогли бы меня любить? — спросила она.

Аисты похватали детенышей и в панике разбежались.

— Вечно? — спросила она.

С тех пор я без проводов, доктор. Разорвал их. Теперь торчу выцветший, облупленный и холодный с белыми фарфоровыми чашками «Сименс». Хочу признаться ей, но провода украли. Хочу кивнуть вновь по телефону, но она не может связаться со мной. А вдруг, она вышла замуж? Живет во дворце, гуляет в темно-сиреневом, шикарно раскроенном книзу. Слушает Вивальди и наслаждается картинами Гогена.

Но в одном уверен — и сегодня она из окна кабриолета провожает каждый одинокий телеграфный столб с любовью и надеждой, как провожаю я аистов, срывающихся клювом вниз.

Одинокий и Одиночество (подстрочный перевод) 

Агоп Мелконян

Одиночка и одиночество

Здесь полно гениев, доктор. Здесь каждый написал что-то удивительное, или изобрел, или будет изобретать. Здесь пахнет великими идеями и великими произведениями искусства, а я всего лишь деревянный цилиндр. Тонкий и длинный деревянный цилиндр. Я внизу застрял в земле, поэтому я пришел к тебе с усилием. А наверху, наверху, я увенчан двумя фарфоровыми чашками. Белые стаканчики, марка «Сименс». Они не помнят своих лет, но я горжусь ими. Ты гордишься своей первой любовью? А я горжусь двумя фарфоровыми чашками марки «Сименс».

Иногда мне кажется, что я больше ни на что не гожусь. Я отбеливал и шелушился. Он торчит в одиночестве у забора крестьянина, который не знает, что такое телеграф. Он ходил по необходимости в углу двора и не подозревал, что я был, какое величие я был, какая утонченность. Через меня, доктор, прошла половина любви мира и половина ненависти.

Это, в свое время один аист сделать квартиру из соломы на голове, это было очень утомительно, ударить клювом, но потом его родились одни такие маленькие симпатяги, папа их делал теплее, мама их, сидел за столом. А я молчал.

Папа выглядел ужасно грустным, когда осень пошел к теплу. Я спросил его:

— Ты вернешься?

— Дорога длинная, — сказал он.  В моем возрасте они обычно сжимают крылья и идут вниз клювом вперед.

Клянусь вам, доктор, вы не вернулись. Он, должно быть, взял клюв вперед. И я представляю, как он торчит с клювом, а его теплый белый зад торчит вверх. У него легкая добыча, у него клюв, у него зад. Это я вкопан в землю, ни я лететь на юг, и не могу кормить птенцов, ни могу согнуть крылья в одно величественное и последнее разочарование. Я ничего не могу сделать. До недавнего времени из белого фарфора марки «Сименс» висели два скрученных провода, затем их тоже украли. Теперь я очищен, отбелен и ограблен.

Потом все изменилось. Техника, прогресс, конец этим досадным точкам и дефисам, которые я все равно не мог понять. Они начали говорить словами, настоящими словами. Представляешь, доктор, один звонит из Парижа и ищет кого-то из Софии. И все проходит через меня, через обветренный деревянный столб, искаженный старостью, который каждый день должен смотреть, как крестьянин ходит по большой необходимости в углу двора.

А они говорят: «Сегодня я на премьере в Гранд Опере».  Или: «Здесь в моде уже темно-сиреневый, широко раскрытый внизу». Такие вещи я слушал, и моя душа наполнялась восторгами. Я жил жизнью аристократа, тогда у деревенщин не было телефонов. Я всегда представлял, как иду в «Гранд оперу», одетый в темно-сиреневое. Как лакей открывает мне дверь и говорит: «Прошу вас, месье». Все это время я хотел, чтобы кто-то сказал мне это, а я смотрел на того парня в углу двора…

Никто не может выбирать свою судьбу. Абсолютно никто. Верно, я был просто глупым столпом, но через меня текла изящество, элегантность, кавалерия. Даже когда аисты загорали мне голову, я все равно шел на премьеры, причем не пешком, а в кабриолет. Или идет снег, деревенщина сидит в темноте, чтобы сохранить свет, я с огромной белой гуглой, но я слушаю. Слушаю вальсы. Я слушаю чаты лошадиных копыт. Я царапаю подбородок, поднимаюсь по ступенькам задумчиво, будет представление Гогена, затем дверь открывается, и черный человек говорит мне: «Добро пожаловать, мистер телеграфный столб».

Я в обществе защиты. Там никто не ходит по углам двора. Леди выталкивает свой веер, накопленный на моем снегу. Но маленькие аисты остаются там. Затем несколько скрипачей играют Вивальди, и я приглашаю ее. Она, конечно, не может отказать такому очаровательному, как я. Потом мы оба танцуем и разговариваем по-французски. Затем она говорит мне, и я говорю ей. Затем я благодарю ее за танец, и она поблагодарила меня. Потом я отведу ее к столу, и она будет счастлива.

Такие вещи, доктор. Я также жил в высшем обществе. Но этот танец я не могу забыть. Я скажу тебе, о чем мы говорили. Она спросила меня:

— Я красивая?

А я кивнул в согласии.

Она спросила меня:

— Ты бы любил меня?

А я кивнул в согласии.

Она спросила меня:

— Вечно?

Я снова кивнул в согласии.

И это была моя ошибка, доктор. Потому что я прекрасно понимал, что должен вернуться во двор к этому деревенщине. Что я должен сидеть со снежной гуглой, привязанной к голове, пока не придут эти аисты. Потому что я понял, что мне там не место; что моя судьба — наблюдать за тем, как тот парень в углу двора…

Я пытался отскочить, понимаешь, но я застрял в земле. Я пытался прикинуться красавчиком с этой керамической кружкой «Сименс». И с двумя обвисшими скрученными проводами, которые затем украли. Тогда скажите мне, доктор, как я буду любить красивую парижанку в темной фиалке, раскроенной внизу?

Никогда! Запомни это, никогда!

Так прошла моя дурацкая жизнь. Пятьдесят процентов хороших новостей, пятьдесят — плохих. А вечером ровно в восемь человек выходит во двор, ругается и ругается. А потом приходят аисты и ремонтируют свою квартиру из соломы. Потом папа их согревает, а мама идет в супермаркет. Там только лягушки. Я не люблю лягушек, но маленькие любят их, поэтому я не даю им советов.

Итак. Много лет.

И вдруг я слышу голос, знакомый голос, голос. Похоже, это снова Вивальди. Похоже, это было открытие выставки. Какой-то лакей открывает дверь и говорит: «Прошу, мистер телеграфный столб». Затем я слегка натянул два провода, чтобы лучше слышать. Это была она, доктор, клянусь, это была она.

— Я красивая?

А этот парень кивнул. Не спрашивай меня, как кивать по телефону, но вся моя деревянная плоть качалась.

— Ты бы любил меня? — спросила она.

Затем аисты схватили детенышей и разбежались в панике.

— Вечно? — спросила она.

С тех пор у меня нет проводов, доктор. Я порвал их. Теперь ель беленая, шелушащаяся и холодная. С белыми фарфоровыми чашками марки «Сименс». Я хочу ей кое-что сказать, но у меня украли оба провода. Теперь я снова хочу кивнуть по телефону, но она не может со мной связаться. А может, она вышла замуж? Наверное, живет в каком-то дворце, гуляет в темном сиреневом, внизу сильно раскроено. Он слушает Вивальди, любит картины Гогена.

Но в одном я уверен — он смотрит с любовью и надеждой со своего кабриолета на каждый одинокий телеграфный столб. Как я смотрю на аистов, упавших клювами вниз.

Автор — Агоп Мелконян