Есть даты, которые, независимо от всяких годовщин, тревожат, смущают наши души. Никто или почти никто не воспринимает эти календарные числа без эмоций. Слишком многое с ними связано в нашей памяти, собственной или семейной, в переплетениях судеб близких или знакомых людей, соседей или случайных попутчиков в каком-нибудь купе поезда, когда пассажиров тянет поговорить, и разговор получается долгий, с подробностями. Даты эти вызывают в памяти какие-то парадоксальные истории. Что, наверное, не удивительно, история сама по себе парадоксальна.

Я из послевоенных детей, и мои истории здесь будут больше детскими. Родители мои, оба, Леопольд Владимирович Левитин и Хана Липовна Варшавская, прошли войну. Долгое время у них, а, следовательно, и у меня, все делились на тех, кто был на фронте, и тех, кто не был. Как я понимаю, такое отношение было в то время у всех фронтовиков. Война вошла в их жизнь навсегда. Папа, бывало, вскакивал ночью с постели и командовал: «Огонь!» Маме до последних дней снились бомбёжки.

Однажды, после первомайской демонстрации (скорее всего это был 1960-й, мне уже шёл тринадцатый год) к нам домой пришли их приятели, с которыми они работали вместе. Естественно, сели за стол, выпили, закусили, беседовали. Разговор постепенно перешёл к войне. Сначала о фронте, потом об эвакуации, и, в конце концов, о том кого высылали, о немцах, чеченцах, калмыках, о ком-то ещё, и кому разрешили вернуться. Среди гостей был дядя Дима Шлосберг. Во время войны он был мальчишкой. И вдруг он воскликнул: «Вы знаете, а Сталин спас мне жизнь!» Все повернулись к нему и замолчали. Фраза прозвучала парадоксально и, казалось, в диссонанс разговору.  Их семья до войны жила в Риге, и когда Латвию присоединили к Советскому Союзу, все классово-чуждые элементы были высланы в Сибирь. Такими элементами оказались и Шлосберги. Их везли в теплушках и высадили где-то под Омском. В Риге жили они не богато, но с достатком. У его деда была какая-то «фабрика». Я думаю, что «фабрика» это очень громко сказано, но производство было. Кроме того, его дед был цадик и толковал талмуд. И это тоже сыграло не последнюю роль. В Сибири у них не было ничего, но они выжили. А все евреи, кто оставался в Риге, погибли в гетто. Дядя Дима рассказывал, как их везли, кто из близких и друзей был уничтожен в гетто, и по щекам его текли слёзы. Так закончился тогда праздничный день.

После я долго выспрашивал, кого и за что высылали.

О войне мама и папа говорили редко. Кино о войне смотреть не любили. Время шло. Однажды, по телевизору давали какой-то фильм о войне, где показали Сталинградскую битву: солдаты поднялись в атаку все как один в белых полушубках. Телевизор никто не смотрел, он работал просто фоном. Мы все беседовали совсем на какие-то отвлечённые темы. Вдруг папа рассмеялся, где они видели, чтобы у солдат были белые полушубки? Это была редкость, ну разве что у очень большого начальства. Война сидела у него где-то в подсознании, и последовала немедленная реакция на несуразность. Вообще, когда его удавалось разговорить о войне, он рассказывал так, как будто был командующим армией или фронтом, а не командиром зенитной батареи. Он объяснял, какая была задача, как должны были продвигаться войска и так далее. У него было полное понимание общей картины операции. Но иногда что-то вызывало у него ассоциации, и тогда он начинал вспоминать какие-то конкретные эпизоды своей службы.

Я попробую собрать некоторые запомнившиеся мне его рассказы из того, что он говорил мне. Его самого и его друга одноклассника Гилю призвали сразу после окончания школы в Гомеле. Их везли на фронт в эшелоне зимой 1941 года, у всех кончился выданный сухой паёк, и уже несколько дней они не ели. Железную дорогу бомбили, и у какого-то полустанка эшелон встал. Рядом горел разбомблённый элеватор, снег таял, и вода кипела. Из элеватора высыпалась гречка, и все наелись этой сваренной в снегу гречки.

Потом были бои, они попали под миномётный огонь, и от одного взрыва Гиля погиб, а отцу перебило ноги. Его подобрали санитары, и везли неделю на санях. Стояли сильные морозы, и в результате ноги были обморожены. В госпитале папа оказался уже в Москве, там он ругался с врачами, которые хотели ампутировать ноги, победил, ноги обработали, и его отправили в тыл. На вокзале раненых уложили на носилках прямо на перроне. Подходили санитары и грузили их в вагоны. Папа знал, что его родители, мои будущие бабушка с дедушкой, и другие родственники эвакуировались в Уфу, и он спрашивал санитаров, куда идёт эшелон, пытаясь выбрать что-нибудь поближе к Уфе. Ему повезло, один из поездов направлялся в Куйбышев. Он попросился в этот эшелон, а потом повезло ещё раз: в Куйбышеве их выгружать не стали, а отправили в Уфу, где он и лечился в госпитале довольно долго. Ноги остались целы, хотя ранения досаждали всю жизнь. Из госпиталя всех выздоравливающих, имеющих среднее образование, отправляли учиться в военные училища. Отец выбрал Севастопольское зенитное училище, которое во время войны располагалось в Уфе там, где позже был ШМАС – Школа младших авиационных специалистов –  на улице Карла Маркса. Потом опять фронт.

Мама служила телефонисткой. Как и другие девушки таскала тяжёлые катушки, сидела за коммутатором. Тогдашняя техника не всегда позволяла соединить линию напрямую, и телефонистки обязаны были слово в слово передавать приказы и распоряжения командования. Мама рассказывала со смехом об одном случае. Шли напряжённые бои, она дублировала донесения от командиров полков, а в ответ приказы командования. Генерал требовал сделать то, что те сделать не могли и просили помочь. Происходил примерно такой диалог. Комполка спрашивал:

— Что он говорит? Вы мне дословно скажите.

— Я не могу повторить, что он говорит.

— Ругается?

— Да.

— Сильно?

— Матом.

— Передайте ему, что я всё понял.

Через пару дней приехал генерал и спросил, кто передавал его приказы, и извинился.

Как-то раз я спросил отца, что он сделал самое важное на фронте. Он подумал и сказал, что вывел из окружения и спас человек триста и сорок единиц техники. Я спросил, как его наградили. Оказывается никак, потому что всё произошло быстро, и наверх не докладывали – в сорок четвёртом за вывод из окружения не награждали, но за то, что попали в такую ситуацию, могли наказать его начальство очень сильно.

Капитуляцию Германия подписала 8 мая, победу объявили 9 мая, а последний бой у отца был 13 мая 1945 года.

Участвовал он в уличных боях в Будапеште, в Вене, в Праге, а потом их вернули в Румынию. Любил он вспоминать, как, уже после окончания войны, с приятелями, такими же лейтенантами, они пошли в ресторан. Там играл оркестр, и официант спросил, не желают ли они заказать музыку. Папа заказал первое, что пришло в голову – «Серенаду» Шуберта. Музыканты посовещались и с извинениями сказали, что не играют этого произведения. Примерно через неделю эта же компания опять отправилась в тот же ресторан. Как только они вошли, оркестр встретил их «Серенадой».

Шло наступление, войска перебрасывали на запад, железные дороги не справлялись. На каком-то полустанке под Корсунем Шевченковским скопились эшелоны и долго стояли. Стихийно организовались танцы. Вот на танцах между теплушками мои родители и познакомились. Поженились они 8 марта 1946 года.

А теперь я вернусь к своим детским историям, так или иначе связанным с войной.

Одно время мы жили в комнате в коммуналке в одноэтажном деревянном доме. Когда становилось более или менее тепло, и иногда начинали открывать окна, к нашему окну подходили две девчонки, сёстры, из дома рядом. Они пристально смотрели к нам в окно своими тоскливыми голодными глазами. Отец у них был запойный, и когда он истошно кричал и вышвыривал на улицу мебель, вёдра, кастрюли, одежду и какое-то прочее тряпьё, мама моя вздыхала и говорила: «Он контуженный».

Девчонки стояли под окном, мама мазала маслом два ломтя хлеба, открывала окно и давала сёстрам. Они мгновенно всё съедали.

Как я теперь знаю, кусочек масла покупался специально для меня. Папа и мама масла не могли себе позволить. Для себя они варили постный картофельный суп. Я помню, как однажды был чуть ли не праздник, когда папа со своим приятелем дядей Женей, у которого появились знакомые на мясокомбинате, поехали туда, и им по блату продали костей полмешка из-под картошки. Они привезли всё это к нам и радостно делили драгоценную добычу.

Сёстры ходили в тот же самый детский сад, что и я. Наверно то, что давали там, было их единственной едой. Со старшей из них, которую звали, насколько я помню, Таней, я ходил в одну группу. 5 марта 1953 года почти вся группа била эту Таню за то, что она плюнула в сторону портрета Сталина. Воспитательница оставила её без завтрака.

Урезонить отца этих сестёр мог бы наряд милиции, но никто, наверно, туда не обращался за помощью. Даже наша вечно злая соседка, которой до всех всегда было дело. У её сына была куча наград, чем она по праву матери совершенно справедливо гордилась. Но получены эти награды были в тылу. (По всей видимости, у него была броня. Я нисколько не умоляю значение по истине титанического труда людей в тылу. Я пишу о том, каково было моё, детское, восприятие тогда.) А тут – контуженый фронтовик.

А я до сих пор помню взгляд этих двух девчонок.

Так вот, о датах. Для кого-то они могут быть радостью, для других горем, для третьих горькой правдой, от которой некуда деться, и от которой не прикроешься никакими заклинаниями. Как это ни парадоксально.