Пентюх
Евгений Жироухов
ПЕНТЮХ
(рассказ)
«Щлёп-щлёп», — с упорной ритмичностью шлёпал двухпалубный колёсный пароходик вверх по течению Волги. Коряво квадратной конструкции, с прокопчённой трубой, с буквами на борту славянской вязью «Самовар».
На второй палубе, опершись на перильца, рассматривал окрестности жигулёвской излучины мужик борцовской наружности, с бычьей шеей, с коротким волосом на круглой голове, похожий по одёжке и закрученными кончиками усов на купеческого приказчика, стремящегося выглядеть «по-культурному». В левой подмышке он крепко сжимал чёрный лакированный саквояжик, и сторонним взглядом легко догадывалось, почему саквояж не оставлен вместе с другим багажом в каюте – потому что в саквояже «деньги-золото-бриллианты», либо казна хозяйская, перемещаемая по коммерческой нужде в какое-то далёкое место.
Хранитель саквояжа, оттолкнувшись от перил, постоял некоторое время в раздумчивости, а затем направился в полотняную палатку на палубе с надписью «Буфетная». Видимо, по своей комплекции почувствовал желание червячка заморить: уже с час как отчалили от самарской пристани, а на свежем воздухе быстро аппетит образуется. В буфетной, похожий на приказчика, секретным шёпотом сказал буфетчику за стойкой:
— Мил человек, я, когда себе коньяк закажу, ты мне в графин чаю крепкого намешай с лимоном и мёдом. Понял, да?.. С меня тебе за эту хитрость гривенник причитается. – И объяснил смущённо: — А то поналезет публика, когда узнавать начнёт – «выпьем да выпьем, Иван Михайлович»…Так меня корёжит подобное обхождение.
Сел за свободный столик, громко заказал подошедшему официанту расстегай с осетриной, графин коньяка и пустой стакан. За одним из столиков на палубе узнал человека, с которым в Самаре в ожидании посадки на пароход перекинулись несколькими словами. Тогда этот господин в сером костюме с бархатным воротничком вызвал симпатию, а сейчас в манерности отставивший руку с длинной сигаркой, откинувшись на стуле, почему-то производил обратное впечатление.
Официант принёс заказ, и клиент, взяв в руку графин с тёмной жидкостью, наполнил стакан всклинь. Осушил стакан в два глотка. Затем наполнил стакан повторно, выдохнул – и опять в два глотка. Потом отломил кусок расстегая, понюхал одной ноздрёй, откусил значительный кусище, а затем ещё и пальцами подобрал со скатерти выпавшие крошки начинки. Пассажир с сигаркой за соседним столиком покрутил восхищённо головой в соломенном канотье и приподнялся со стула.
— Я восхищён, — сказал он, подойдя к столу своего знакомца и отшвырнув за борт сигарку. – Эко вы лихо… Шустовский? – он кивнул на опустевший графин. – Мы с вами минуточно знакомы и позвольте представиться, так сказать, конкретно. Корецкий, имею честь…
— Иван Михайлович… — протянув встречно ладонь, закашлялся, видимо, поперхнувшись не дожёванным куском, и Корецкому даже пришлось постучать кулаком по могучей спине Ивана Михайловича.
— Я уж так, по-приятельски, по-простому, фамильярно. Прошу извинить, Иван Михайлович.
— Ничего. Я мужик простой, сам волгарь и к приёмам барским не привычен… Ничего. Даже благодарен вам за вспоможество. Прошу садиться.
— Как вы, Иван Михайлович, ускоренно его обработали, — Корецкий опять кивнул на пустой графин. – Шустовский коньяк – он крепок, зараза. Будто куда-то спешка такая у вас.
— Знаете ли, опасаясь болезни бурлацкой упиваться в усмерть, зарок себе дал перед иконой, что выпью один раз – а дальше замок на глотку.
— А уж хотел вам шампузеи от всей души предложить. Для совместного времяпровождения на этом унылом пространстве. — И Корецкий обвёл жестом гористые берега по левому борту парохода.
— Никаких шампузей, мил человек. Вон сегодня я свою дозу уже употребил. И отчего же, говорите, места унылые? Мои родные места, свою замечательность имеют. Родиной пахнет. Давно тут не был. А вон как леса осенним золотом покрылись, точно лента чемпионская наградная…
— Лягушками пахнет, — фыркнул Корецкий. – Какая там лента наградная… Ты, Иван Михайлович, видать настоящей пейзажной красоты не видывал. Вот Ривьера во Франции, или, допустим, озёра в Швейцарии – вот где действительно награда для глаз после нашей российской унылости. Какие там виды вокруг, какие там мадам-мамзели, как птички райские порхают.
— Ну, у нас в Одессе, — хмыкнул Иван Михайлович, — тоже всякие мамзельки в кружевных шляпках по приморскому бульвару в большом количестве порхают. Особенно по вечерам и по хорошей погоде. Сплошной блезир-плезир, монжур-бонжур. А тут вот, — он ткнул мощным кулаком в сторону горных отрогов, — душа народа, дикость и свобода… А вон оттуда, чуешь, как с песчаных плёсов, что за летнюю жару так прокалились, что досель жаром пышут. А с другого берега из угрюмых лесов влажностью доносится, грибами пахнет.
— Грибами пахнет, да… А мне померещилось, лягушками… В Одессе бывали, Иван Михайлович? – чуть наклонив голову, спросил с заинтересованностью Корецкий. – По своим коммерческим хлопотам туда занесло? Позвольте спросить, у кого из самарских воротил-миллионщиков служите?.. С некоторыми имею честь знакомым быть.
Посмурнев лицом, Иван Михайлович уставился прямым взглядом в своего собеседника, и вдруг удивляясь обманчивости своего первого впечатления. «Ну – чистый же фармазон с бегающими глазками, с длинными чёрными бакенбардами на впалых, как у кокаинщика, щеках, усики в ниточку».
Там, на пристани в Самаре, этот господин в летнем канотье, пожалевший грузчиков, таскавших по сходням на баржу пятипудовые мешки с мукой, почему-то представился ему из учительского сословия, из тех, кто по-жертвенному стремятся нести в народ всякие благородные плоды. И в тот момент уважение к нему почувствовалось, а теперь – обратное впечатление, и Иван Михайлович ещё крепче сжал в подмышке лаковый саквояж.
— Ни у кого я не служу. Сам по себе своим хребтом свои гроши баю, — со взглядом из-под бровей пробурчал Иван Михайлович.
Его попутчик, точно уловив перемену настроения, повёл разговор о волжских красотах, о дикости природы, не затронутой ещё промышленными хищниками навроде новоявленных Строгановых и Демидовых – угнетателей простого люда. Принялся декламировать строчки: «Выдь на Волгу – чей стон раздаётся…»
-… Как жигулёвские утёсы обжимают могучее течение реки в этом самом месте… Так и российский народ… И расплескается Волга на вольном просторе до самого Каспийского моря…
Слушая возвышенные, с надрывом в голосе речи Корецкого, Иван Михайлович опять засомневался в оценке личности своего попутчика. Чем-то напомнил он сейчас своими словами и горячностью их произнесения одесского доброго приятеля, репортёра городских газет Сашу Куприна: у того тоже мелькали порой в поведении некоторые манеры мазурика, но человек был отменного ума и доброты. Иван Михайлович отвёл свой взгляд от физиономии Корецкого и опять уставился с некоторой печалью в глазах на гористый левый берег.
После некоторого времени молчания Иван Михайлович показал пальцем.
— Я помню. Вон за той песчаной косой сейчас перекат Пропотей будет, — с задумчивостью сказал он.
— Какой пропотей?.. Не понял, — и Корецкий посмотрел в указанную сторону. – Это ты, Иван Михайлович, о чём сказал?
— Я это о том сказал, что такие места бечевниками называли. Раньше в таких местах бурлаки в бечеву впрягались, оттого и назывались такие сложные места – пропотей… Это мне ещё мой батяня рассказывал. Он в бурлаках нашу семью до смерти своей кормил, ох…
Вздохнув, Иван Михайлович, будто что-то печальное вспомнив, замолчал, а затем сказал поясняюще:
— И в бурлаках и в грузчиках портовых батя до смерти работал. И смерть принял под мешком: какая-то жила в сердце оторвалась. Я тоже с ним с четырнадцати лет долю ту тяжкую хлебнул… Вот теперь и напомнили мне волжские берега те годы тягостные. Давно тут не был – вот и взбаламутилось внутрях.
— Уловил момент, — Корецкий улыбнулся, оскалив зубы. – По-французски называется, ностальгия напала. Сей момент лечить будем ту болезнь, — и он быстрым шагом направился в буфетную кибитку.
Пасмурное небо и белые гребешки на синих волнах. Чёрный дым из трубы «Самовара». Публика на верхней палубе зябко ёжится под осенним ветром. На нижней палубе простой народ спит вповалку на своих узлах, мешках, сидорах, а со стороны пароходной кормы хмельные голоса выводят нестройно что-то протяжное, заунывное, волжское.
Вернувшийся Корецкий сообщил с интригующей радостью в голосе:
— Именно на этом пароходике повар умеет готовить отменные кавказские шашлыки. Хозяин платит этому умельцу полтора жалованья от всех других поваров. Оттого, что привлекает пассажиров своим кулинарным умением. Ценит, шельма, людей искусных. Сейчас, Иван Михайлович, отведаем экзотическое яство. Подождём чуток минуточек.
Мальчик в поварском колпаке поставил на столик блюдо с ароматными кусками мяса на длинных деревянных щепках. Иван Михайлович втянул ноздрями запах и восхищённо покрутил головой. Посмотрел на попутчика чуть ли не с выражением собачьей умильности.
— Ух, люблю я от души закусить этими… яствами.
— А вот и к яствам как раз, — Корецкий движением фокусника вынул из-под полы пиджака бутылку зелёного стекла с этикеткой, изображающей могучего мужика с концом каната на плече и надписью «Четверть ведра». Поставил бутылку рядом с блюдом, пояснил со значением: Челышёвская. Отменная марка. Поставщик ко двору его величества… Наверное, наслышан в купеческих кругах?.. Пьяницей запойным его поносят, а завидуют размаху коммерческому. Уметь надо так – во все стороны с размахом. И богадельни спившемуся люду строит, и статьи в газеты против пьянства заказывает. А вон как умеет, чисто по-русски: кто пьян, да умён – два угодья в нём… Да брось ты, Иван Михайлович, свой ридикюль к груди прижимать. Отведай вот кавказского мяса, не варёного, не жареного, а на дыму томлённого с травами специальными.
А сам Иван Михайлович всей своей могучей телесностью перед блюдом с шашлыком и бутылкой «бурлацкой водки» напоминал одновременно двух борцов, сцепившихся на цирковой арене не за приз, не за славу – а за «правду жизни». Один из борцов внушал Ивану Михайловичу: «Ты клятву давал перед иконой, стервец такой-сякой…». Другой шептал по-дружески: «Ну, графин коньяка обманного – это не в зачёт. Тот «один раз выпить» ещё не использован, и клятва не нарушена…». Иван Михайлович прислушался к тому голосу, который больше соответствовал аромату мяса на блюде.
Первые две рюмки «челышёвки» выпили подряд и лишь после этого впились оскаленно зубами в мясо, стягивая его с урчанием с деревянной щепки.
— Куда изволите плыть, Иван Михайлович? – поинтересовался Корецкий, деликатно, как бы с осторожностью промокая салфеткой тоненьки усики.
— Плывёт говно, как говорят наши матросики в Одессе, — чавкающе жуя, отозвался Иван Михайлович. – А я путь держу… Наливай ещё. Мясо дюже скусное, само по себе водку притягивает… Да ты мне уж в стакан сыпь в половину, а то рюмка у меня между пальцами проскальзывает.
— Да положите вы, Иван Михайлович, свой ридикюль на стол… Что вам сей предмет общему удовольствию мешает, — равнодушно заметил Корецкий, разливая по ёмкостям следующую дозу. – И куда, извините за любопытство, путь держите? Может, совет какой от меня будет.
Попутчики выпили каждый по своей дозе, закусили, и Иван Михайлович спросил с усмешкой:
— А чего это вы, милый господин, меня то тыкает, то выкаете?.. А сами-то чем, по какому ремеслу по жизни промышляете?.. – И облизнув пальцы, сказал с прижмуром: — Ох, и скуснящее же яство тутошнее, на этом пароходе. – Выложил на скатерть свой саквояжик, придавил его левым локтём, добавил с весёлым задором: — А давай ещё насыпай, выпьем за Волгу-матушку.
Расслабленно, облокотившись на стол и посматривая на попутчика с некой пьяной душевностью, Иван Михайлович проговорил с расстановкой, словно сам с собой разговаривая:
— А путь я держу к себе в родимые места. В Симбирскую губернию, деревню Верхне-Талызино… Не слышал про такую? Как и про перекат бурлацкий?.. Ну-ну, мил человек, господин хороший, я годов пятнадцать в родимых местах не был. И никто меня там не ждёт, не встретит. Все помёрли, земля им пухом, горемычным. В семье у нас четырнадцать детей было – и все помёрли. Кто с голодухи, кто с холеры… Я один покеда живой остался. Батюшка мой, Михаил Зиновьевич тянул-тянул лямку, чтобы нас от старухи костлявой спасти…Даже по деревням ходил в кулачные бойцы нанимался, деревня на деревню биться… Эх, да и я сам с восьми годков от роду за какую только работу не брался. Нужда заставляла на любую работу соглашаться. В поводыри к одному самарскому нищему как-то меня пристроили за три рубля в месяц. Была у меня и такая гастроль, да. Нищий тот был из купцов-лавочников мелкого пошиба, но ослеп – а жаден был, гнида, до неимоверности и на паперти решил копейки собирать. Вот я его и водил по улицам Самары от церкви к церкви. Помню, как надерёт он мне ухи за какие-нибудь шалости, так я его в отместку намеренно в лужу заведу, чтобы он лапти промочил и долго стоять христорадиться не смог… Вот какая, добрый барин, житуха у меня была. А теперь желаю мечту свою справить – купить именьице небольшое в родных местах.
— Ой-ёй-ёй! – покачал головой Корецкий. – Разбогател, что ли, по-крупному, Иван Михайлович? Клад нашёл? Или ограбил кого?.. Шутейно, конечно, спрашиваю.
— Хребтом я своим. По честному всё заработал свой капитал, — спокойно ответил Иван Михайлович и добавил как бы объясняюще: — А чего деньгами швыряться по сторонам… О старости надо подумать, семейную уютность обустроить и чтобы сам по себе, а не на чужого дядю надеяться.
— А большое именьице покупать собрались? Может, подскажу что.
— А какое подвернётся на эти деньги. – Иван Михайлович похлопал правой ладонью по саквояжу под левым локтём. – Двадцать восемь тыщ везу.
— Ох, ты! – выдохнул Корецкий. – Опасное мероприятие, скажу вам, затеяли, Иван Михайлович. Сейчас уйма всяких ухарей, шарлатанов-стряпчих развелось, в один момент вокруг пальца обведут. И глазом не моргнёте… И ни имения у тебя, и ни денег.
— Есть у меня такое беспокойство. Сам опасность чую на этой дороге. По натуре своей я мужик простой, пентюх-пентюхом… Но как разгляжу, что меня дурить собрались… Во-о, — он поднял вверх обе руки, напряг плечи и шею, что его лицо налилось цветом переспелого помидора. – Любому оторву уши вместе с головой.
Корецкий даже не посмотрел на вздувшиеся бугры мускулов, его зрачки свелись в одну точку на оставленном без охраны чёрном саквояже.
— Петюх-пентюхом я, признаюсь. Ведь я даже грамотой не овладел… Учил, учил меня буквам мой друг Александр Иванович. Умнейший человек – его вся Одесса знает. Куприн по фамилии. Потом плюнул и сказал: мощный ты мужик, Ваня, волжский богатырь, но умственно хилый… И он мне говорит перед отъездом в эти места. Куда, мол, ты попрёшься с такими деньжищами? Покупай, говорит, рядом с моей дачкой в Аркадии домишко небольшой и хватит с тебя. Будешь там, на старости курей разводить. А то, говорит, ишь замахнулся земельные угодья скупать, как какой-то магнат ясновельможный пан. Футы-нуты, ножки-ручки в цирке гнуты…. – Иван Михайлович икнул, и вроде, как забыв, о чём говорил прежде, продолжил: - Из всей той его науки я только и научился, что подпись подписывать, — и коротким пальцем по скатерти Иван Михайлович принялся выводить, приговаривая: — Зю.., потом – аз… ижица… А на кончике надо вот такую закорючку делать…
И ногтём по скатерти он так чиркнул, что чуть не сдёрнул со стола скатерть со всеми находившимися там яствами. Корецкий, посматривая оценивающе на собеседника, вдруг предложил:
— А давай, Иван Михайлович, пройдёмся слегка по палубе. Продышимся чуток для последующего продолжения.
— А, нет, — мотнул головой собеседник с совсем осоловевшим взглядом, — давай лучше споём. Споём что-нибудь душевное, а?
— Ну, ты будешь сейчас другого волжского грузчика изображать, знаменитого Шаляпина? – ухмыльнулся Корецкий.
— А чо-о, оно – так!.. Я же Федьку очень уважаю, да. И он меня тоже любит… Как приедет к нам на гастроль в Одессу, да как снимет свой фрак, да как наденет рубаху красную с пояском витым. Да как мы с ним загуляем на его авто по всем одесским ресторациям – только пыль столбом. Как купцы на ярмарке нижегородской… Наблюдал я это, как купцы гуляют - вот русская душа где видна, вся нараспашку… Я же, мил человек, всю Волгу прошёл. И в Нижнем мешки-бочки тягал, и с Казани в сухие годы баржи дощатые бечевой тягал. Везде бывал по всей Волге, до самой Астрахани. И уважал меня народ бурлацкий, что даже в молодые годы в Царицыне меня в ватажные старосты выбрали…
Корецкий внезапно ахнул: то ли от порыва ветра, то ли от завиральной похвальбы попутчика с его головы слетело канотье. Шляпа колёсиком покатилась по палубе между ног гуляющей публики – и свалилась вниз. Корецкий, сказав «пардон», рванулся по трапу на нижнюю палубу.
Иван Михайлович облокотился на стол, подгрёб поближе к самом себе саквояж и лёг на него лбом.
На нижней палубе Корецкий в рыскающей манере среди множества лежащего, сидящего, гуляющего простого люда отыскивал взглядом нужную ему физиономию. В самом конце палубы в носовой части парохода обнаружил наконец-то две нужные ему физиономии шаромыжного вида. Два крепыша – один в полотняном картузе, другой – в мятом котелке уставились выжидательно в лицо Корецкого.
— Дело будет, — сказал таинственно Корецкий. – Один жирный карась вокруг крючка ходит. Пентюх с толстым кошельком. Я его сейчас на подсечку возьму, а вы в готовности будьте, чтобы чики-чики сработали.
— Что делать-то? – тоже таинственным шёпотом переспросил крепыш, который в полотняном картузе. – На гоп-стоп пойдём, или каким другим макаром?
— На гоп-стопе этот пентюх из нас всех мокрое место сделает. Могуч бычара, чуть меньше этого парохода… Тут хитро надо. Я сработаю хитро и без лишней возни, но по раскладу фарта три четверти мои. Потому что главный риск на мне. И не вякать – слушать сюда…
— У тебя один бакенбард отклеился, — небрежно заметил крепыш в котелке и показал место на своей щеке.
Корецкий нервно поморщился, послюнил палец и прикрепил кончик левого бакенбарда на место.
— Слушай оба сюда. На левом борту шлюпка висит. Присмотритесь и приготовьтесь, чтобы шустро на воду спустить, когда я вам большой чёрный кошель скину. В нём деньги громадные. И как кошель ты схватишь, — Корецкий ткнул в грудь крепыша в картузе, — ты будь готов в этот момент шлюпку спускать с борта, — и он ткнул пальцем в несвежую манишку крепыша в котелке. Плывёте на правый берег, там в деревне телегу найдёте и встречаемся в Самаре на нашей хазе… И смотрите мне! – Корецкий погрозил пальцем, как строгий папаша своим отпрыскам оболтусам. – Не крысятничать, я сумму в кошеле знаю. И вы меня знаете – кровя пущу… Давай, мухой на стрёмя. Мой сигнал будет, когда крикну: «пентюх».
— А ты сам как, вплавь, что ли, тикать будешь? — спросил который в картузе.
— За меня думать не надо, Это не ваших мозгов забота. Это я заместо вас думаю. – Корецкий быстрым движением отвернул полк пиджака и показал мельком полосатую подкладку. – Я на ничку вывернусь, в суете затеряюсь. На следующей пристани сойду и вернусь в Самару… Запомните: сигнал — «пентюх».
Неспешащей, прогулочной походкой Корецкий поднялся на вторую палубу. Присел за столик, потрепал по плечу дремавшего попутчика-собутыльника.
— Иван Михайлович, мил душа, давай прогуляемся, проветримся. И шашлык вон уже скособочился, остыл и весь духман потерял.
— Шашлык? – вяло переспросил Иван Михайлович, приподнимаясь из-за стола и засовывая чёрный саквояжик себе под левую подмышку. – Ну, пойдём, прогуляемся, коль просишь…
Поддерживаемый попутчиком Иван Михайлович проделал несколько шагов, шатаясь сам на качающейся палубе и приведя в возмущение задетую им даму с седыми буклями, опиравшейся на большой зонт траурной окраски. Он, извиняясь, изобразил несколько реверансов, чуть было, совсем не потеряв равновесия – и вцепился в ближайший поручень.
— Не тут, не тут… Вон туда перейдём. Там меньше сквозняк и не дует, — и Корецкий заботливо переместил приятеля к перилам противоположного борта. – Вот здесь стой и любуйся красотами своими дикими. Это родина твоя…
— Красотища-а, да-а. Родина. Она, — покивал головой Иван Михайлович. – Я и дом себе мыслю купить на берегу Волги. Каменный, а не какой-то там хилый курятник, хоть и на берегу Чёрного моря. Чтобы вот так выйти на балкон – и глядеть, и дышать простором.
Иван Михайлович в душевном порыве повёл правой рукой, покачнулся, и Корецкий, поддерживая его, резким движением выдернул саквояж из-под левой подмышки.
— Ой, — громко, чуть ли не с визгом, возмутился он, прокричав: — Пентюх!.. Какой же ты пентюх, Иван Михайлович!..
Его приятель, замычав в недоумении, точно потревоженный в берлоге медведь, перегнулся через поручни вниз, куда свалился его саквояжик.
— Эй, ребята! – крикнул Иван Михайлович народу внизу. – Я, вон видишь, чемоданчик свой уронил. Подай его сюда, ради бога…
На нижней палубе два крепыша, как две крысы на охоте, сделали каждый по одному прыжку: тот, что в полотняном картузе, подхватив саквояж, ринулся к спускаемой его напарником шлюпке.
И громко, словно в насмешку, засвистели колёсики лебёдки.
— Эй, вы, господа! – крикнул им в недоумении Иван Михайлович. – Как же так?.. Это моё!.. Отдайте, господа, это моё, — и несколько раз повторив «это моё», просяще протягивал руку в сторону людей в шлюпке.
Он в растерянности покрутил головой, ища своего попутчика. Но Корецкого рядом не было.
— Эй, люди добрые! Что ж это ж такое творится!?.. Средь бела дня. На своей родной Волге!..
А шлюпка тем временем на двух суетливых вёслах огибала корму парохода.
Иван Михайлович шатким шагом перебежал к правому борту и опять закричал, но уже не просяще, а грозным басом:
— Эй, гопота шелудивая! Я же разотру вас, как соплю об землю!.. Я – Иван Заикин!.. Я – Иван Заикин!
— Господа! – тут воскликнул чей-то густой мужской голос среди публики на верхней палубе, — среди нас находится чемпион мирового значения — Иван Заикин. Я читал недавно в столичной газете о присвоении ему в Париже главной чемпионской ленты… Слава нашему земляку! Слава!..
— Караул! – вдруг взвизгнула до рези в ушах дама с чёрным зонтом и принялась тыкать этим зонтом в сторону капитанской рубки. – Капитан, остановите пароход! Чемпиона обокрали жулики!.. Чемпиона из Парижа!..
На верхней палубе, как шум деревьев под порывом урагана, пронеслись возмущённые реплики. С нижней палубы донёсся чей-то радостный возглас:
— Слышь, народ, обули наши шустряки какого-то богатейчика из Парижу… Во-о, наши дают!.. А неча клювом туда щёлкать. Знай наших…
— Этот Заикин, говорят, рельсу об шею гнёт. Столбы телеграфные об колено ломает!.. Ух, наш богатырь!..
— Пентюх!.. Куда ж ему против наших волжских ухарей!.. Мы и не таковских вокруг пальца обведём!..
— Это ж тот Заикин – я сам видел… Он в Самаре, на пристани всех босяков пирогами за свой счёт накормил!.. Добрая душа!..
- А вот и неча рублём бахвалиться!.. Таких пентюхов и надо проучивать! Чтоб не бахвалились… Ишь ты, богач какой нашёлся!..
На верхней палубе публика требовала нервно:
— Ловите разбойников!.. Капитан, в погоню!..
— Какой позор!.. Лучших людей России… Что о нас подумают в Европе!..
— Иван Заикин – гордость России!
— Слава России!..
— Позор!.. Позор России!.. Лучших людей страны…
— Разворуют всю Россию, господа!.. Надо требовать всеобщего избирательного права!..
И мощный протяжный гудок из трубы парохода будто присоединился своим звуком к общему настроению своих пассажиров.
Иван Михайлович прищуренным взглядом смотрел на удаляющуюся шлюпку. По щекам у него катились слёзы, намочив усы, и те поникли на кончиках, потеряв свой задорный форс. Руки ослаблено повисли вдоль туловища, как пустые рукава у огородного пугала. Сплюнув по-мужицки на палубный настил, направился он в каюту медленной походкой в развалку, точно медведь, покусанный на пасеке собаками.
Щлёп-шлёп – шлёпали равнодушно колёса «Самовара» по синей воде, оставляя за кормой белую пену.
===== «» ====
