РОЖДЕСТВО С ЛЮКОМ И БЕЗ НЕГО

В комнате уже стояла наряженная елка, и квартира была заранее украшена. Тата с утра готовила праздничный ужин. Ей не хватало нескольких продуктов, и Люк в бодром праздничном настроении, переговорив с утра с друзьями и родственниками по телефону, сам вызвался в магазин. Тата сразу уловила это воодушевление, после которого Люк мог исчезнуть на неопределенный срок вплоть до нескольких дней, но как обычно понадеялась на то, что сегодня сочельник и Люка призовет ответственность за наступающий праздничный семейный ужин.

Ко взрослым детям заглянули друзья, и они засобирались на выход.

– Погуляйте с собакой! – крикнула им Тата.

Та восторженно залаяла и заметалась по квартире в поисках поводка.

На Рождество здесь по традиции полагалась индейка, ветчинная нога, рождественский яичный пунш – жидкий гоголь-моголь с ромом, который у Таты дома пили без рома, и рождественский фруктовый кекс с орехами. Все это было не по карману Тате, да и русские традиции того не требовали, и Тата обходилась экзотичной для местных русской кухней.

Здесь всем нравилась селедка под шубой, салат «мимоза», свекла с соленым огурцом, сыр с чесноком, творожные массы с изюмом, с медом, с шоколадом – хотя таких продуктов в местном меню и не существовало. Приходили непременно друзья детей отведать с рождественского стола и друзья Люка. Люк ел с восхищением все, что готовила Тата. И рекламировал друзьям:

– Пипито кулинар!

Он высоко ценил Тату. С таким же восхищением он восторгался всеми остальными ее достоинствами:

– Пипито издатель! Ты только посмотри: ты – модный дизайнер, литературный критик, писатель, художник, культурный деятель, кулинар – а теперь еще издатель!

– Да что ты болтаешь, – отмахивалась Тата.

Люк наматывал на себя простыню и становился в позу римского императора с поднятой рукой:

– О, совершенная Пипито!

– Люк, прекрати! – хохотала до слез Тата. – Что за неблагозвучное прозвище!

– Пипито, это что-то такое нежнейшее! – настаивал Люк из-под простыни.

Время, на которое рассчитывала Тата в ожидании майонеза, прошло. Люк не возвращался. Тата занялась другими блюдами.

Только живя здесь, Тата сообразила, что любимый всеми родной праздник Новый год – это на самом деле Рождество, перекочевавшее в ее стране на 31 декабря. Для всех и везде одинаково это была любимая пора. Здесь она начиналась еще в ноябре: в магазинах и торговых центрах наряжали елки и звучала фоном рождественская музыка, настраивая на ожидание рождественского чуда. Только здесь, в отличие от русского новогоднего праздника, присутствовала тема Христа и завет прощения; в праздничное убранство обязательно входила сцена рождения младенца Иисуса – хлев, домашние животные и волхвы,– и среди людей наступала пора примирения. Люк водил их с детьми на уличные рождественские представления и на одно, самое ими любимое – удивительное, расположенное в гараже частного дома, открытое всем прохожим. Хозяин даже ставил стулья для зрителей на тротуаре – многие приходили специально, зная, что в этом доме ежегодно выставляют удивительный макет, купленный, как говорили, в Испании. Подробнейший макет пригорода и города Вифлеема, с библейскими сценами и персонажами, природой и живностью, с освещением, с записью рождественского радиоспектакля с музыкой и пением – настоящий театр в гараже.

Так было каждый год. Рождество здесь считалось семейным праздником, и за рождественским ужином во время боя часов в полночь Люк, испытывающий терпение окружающих в течение года, с миром обнимал Тату с сыновьями. Так делали в его семье, и Тате нравилась эта традиция.

Подходило время обеда. Люк не возвращался. Заготовки были закончены, оставалась та часть, которая требовала недостающих продуктов. Отсутствие Люка переходило в знакомую для Таты стадию загула. В ней поднялась досада. Однажды Люк уехал в сочельник за индейкой, чтобы запечь ее на праздничный ужин. Тата с детьми прождали его весь день, вечером приготовили ужин из того, что было, Люк появился после Рождества, под вечер следующего дня без индейки. 

Надо идти в магазин самой. Она пошла за деньгами. Кошелек был пуст. В потайном кармашке сумки отложенной двадцатки тоже не было. Ярость чуть не задушила Тату. Зная с первого дня, что Люк берет все деньги, что плохо спрятаны, Тата завела банковскую карту, и в кошельке всегда лежала только мелочь. Однако в некоторых неотложных случаях десять-двадцать долларов Тата оставляла в сумке. Деньги всегда были наперечет. От Люка ждать было нечего и рассчитывать на него было нельзя. Тата вела хозяйство самостоятельно. Когда Люк получал гонорары, он покупал кухонные электроприборы и с восторгом притаскивал их домой: тостер, миксер, вафельницу. Или аппаратуру: магнитофон с дисками, плоский телевизор, супер наушники, мобильник. Дети пристрастились к горячим сандвичам и фруктовым коктейлям, каждый смотрел свой телевизор, по очереди таскали супер наушники.

Однажды гонорара не хватило и Люк купил стиральную машину наполовину в кредит. Самую лучшую, американскую, по последней технологии. Это была первая стиральная машина в самостоятельной жизни Таты. Она долго привыкала к подарку. Машину поставили на балкон, выделенный под прачечную. 

Люк так никогда и не выплатил кредит. Сначала ему звонили на новый мобильник и он, как прекрасный актер, убедительно называл даты следующего взноса. Потом никаких звонков Тата не слышала, но отлично знала, что после семи лет Люк, по образованию юрист, рассчитывает на амнистию – в этой стране, где только жуликам привольно живется, как с горечью констатировали пострадавшие. 

Люк жил с Татой уже четырнадцать лет. В состоянии ее непрерывной войны с его недостатками, пороками и болезнями. Оба не очень понимали, почему при этом, встречаясь на улице, они шли навстречу друг другу с улыбкой до ушей в предвкушении чего-то интересного.

Четырнадцать лет назад на вечере с кубинскими поэтами на частной резиденции известного журналиста, где собрался весь творческий цвет страны, Люк, который знал всех, выделил Тату из толпы, как новое лицо: она вошла в тот момент, когда Люк заканчивал выступать – он читал свои стихи. Ему достаточно было заговорить с ней, чтобы чуткость повела его напролом.

– Марица, он не сумасшедший? – с ужасом спросила Тата у знакомой певицы, столкнувшись с ней в туалете. – Он меня преследует!

– Это Люк,– удивилась Марица,­ – нет, он, возможно, торопится, но он совсем не сумасшедший. 

Тата остерегалась сближаться с поэтами и, наперекор своей деликатности, предваряя штурм Люка, попыталась предотвратить его:

– Ты, случайно, не посредственность?

– Я? – удивился Люк. – Посредственность? – он усмехнулся и покачал головой. – Нет, я не посредственность, – очень спокойно сказал он. И добавил уже для нее: – Нет, не беспокойся.

Тогда впервые она ощутила, как сомнение необъяснимо улетучилось, как если бы его слова назвали суть вещей. Впоследствии так было всегда. Все, что говорил Люк, было истиной в высшем смысле. Люк знал все. То, чего не знал никто. 

Осознающий свое несовершенство в быту, он упреждал все, что угрожало его житейской безопасности. Он чувствовал, что именно Тата подумала или что собирается сделать в отношении него. Скрывать мысли или намерения было бесполезно. Люк знал, где Тата и с кем, если думал, что это ему угрожает. Сознание Люка было вездесущим и всезнающим.

– Мне пора к детям, – сказала Тата, собираясь покинуть поэтическую встречу с кубинцами.

– У тебя дети? – удивился Люк. – Ты не похожа на женщину с детьми.

Детей оказалось двое, оба мальчики. Одна с двумя детьми в чужой стране. Отсутствие у Таты родителей Люка устраивало: в прежних его отношениях тещи играли роковую роль, и семейных связей он избегал. Как и собственных детей. 

Его звали Люк, но ничего французского в нем не было. Это был типичный местный креол с арабскими кровями, характерный физический арабский тип. Откуда здесь столько арабов?– сначала думала Тата, а потом вспомнила, что в Испании в средние века несколько столетий длилось мавританское иго, по аналогии с татарским на Руси, – вот и осталась арабская кровь в испанских завоевателях, пришедших разорять и убивать на новых землях, чудом до них доплыв.

Только к 500-летию Конкисты жители континента осознали, наконец, что это была бойня на истребление нелюдей, ведь в Библии о них упомянуто не было. Золотая маска усопшего аборигена, надетая на испанский меч – вот истинный символ Дня Испанизации, ежегодно отмечаемый на континенте. Но по иронии судьбы те, кто теперь возмущался извращению истории, были потомками тех самых конкистадоров.

На французский манер Люка назвала мать, креолка из пригорода с этими самыми арабскими кровями, делавшего всякого похожим на маленькую цепкую обезьянку. Она едва закончила школу и играла в любительском театре. Она же и оставила Люка на пороге детского приюта, когда отец ребенка загулял, и она поехала его искать в город.

Из приюта Люка забрала бабка. Ирене Планос, мать загулявшего отца. И больше никогда не отдала внука матери. Он вырос в загородном пансионе бабки, в чистоте и порядке уютной гостиницы, с утренним кофе для постояльцев в лучах еще не жаркого солнца. Он ходил за бабкой по пятам, как цыпленок, малолетний любознательный карапет. Однажды он засунул такого цыпленка со двора пансиона в морозильную камеру холодильника. Когда через некоторое время открыли морозилку, цыпленок стоял там весь синий с растопыренными крыльями. Люк вспоминал эту картину с содроганием до самых зрелых лет. С таким же содроганием прослушала впервые эту историю и Тата.

– Да как же ты мог его засунуть в морозилку?!

– Да что я понимал в таком возрасте.

В Люке рано проявились необычайные творческие способности к словам и звукам, к образам; артистизм, чуткость, граничащая с предвидением, нервность. Семилетний, он произносил фразы, которые взрослые вокруг него запоминали на всю жизнь.

Люка вырастила бабка и дед, ее второй муж, белокожий Фуло, проживший с ней до конца дней и воспитавший вместе с ней Люка, как родного. Они стали ему родителями. При живых отце и матери, у каждого из которых появилась своя семья.

Когда Люку исполнилось двадцать лет, Ирене Планос скончалась. За ней через полгода ушел и верный Фуло. Люк осиротел. Наследство по закону досталось не ему.

Богемное существование было для Люка способом выживания в городе. Ни на одной работе он не удерживался – сказывались издержки неординарности. После вечеринок у друзей, на которых Люк ужинал за завтрак и обед, он оставался у них ночевать в гамаке на террасе. 

Ни при каком раскладе Люк не мог устроить Тату. Но зайдя к ней однажды в гости, он больше не ушел.

Тата не раз пыталась избавиться от Люка. Однажды сама сбежала из дому, пока дети гостили у бабушки на праздниках. Но праздники закончились, и Тата вернулась домой. Люк смиренно ждал их дома, лежа на кровати и сочиняя в тетради своим неразборчивым почерком.

Дважды Тата выдворяла Люка с полицией. Люк уходил. Но через несколько дней возвращался. Стоял у порога за решеткой входной двери. Пока Тата не впускала его.

После очередного проступка, избегая ярости Таты, Люк увез детей к своим родственникам на все летние каникулы. 

В одно из таких расставаний тяжело заболел старший сын Таты. В беспамятстве она позвонила Люку. Он примчался в больницу, договорился вместо Таты с врачами, устроил сына в палату, увез Тату домой и снова остался с ней. С Люком она расслаблялась, чувствовала себя защищенной.

– Почему ты так себя ведешь? – отчаянно спрашивала Тата. Люк никогда не отвечал на тяжелые вопросы. Он просто не отвечал. Однажды Люк даже закрыл глаза и не открывал их, пока Тата не ушла. Он совсем не справлялся с жизнью.

­– Потому что я ничего не могу исправить, – неожиданно ответил Люк однажды. Возможно, он смилостивился, чувствуя, что она хочет понять, и жалость к Тате пересилила стыд.

– Как же бабушка? – недоумевала Тата.

– Бабушка не знала. Она думала, что у меня будет блестящее будущее, – сказал Люк.

По сути дела, здесь, в этом городе они оба оказались сиротами. Пара сирот. Каждый отдыхал в другом.

– Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, ­– посмеивался Люк, когда через некоторое время оба оказались в одной творческой группе столицы.

Тата, в отличие от Люка, не совершала непростительных поступков, ей было некогда: она растила детей, зарабатывала деньги и содержала домашний очаг, – но если бы сделала что-то страшное, Люк бы ее простил. Непростительный всепрощающий Люк принимал мир как есть – мужественно. Тату он принимал любую. Она не боялась, что Люк может ее обидеть или бросить. Для Люка она была единственным домом. Другого у него не было. У нее тоже не было другого дома, и уйти от Люка ей было некуда. Она просто научилась жить так, чтобы Люк не наносил вреда ни ей, ни детям. Люк тоже старался не наносить им вреда. Хоть и не всегда это у него получалось. Но после загулов он осторожно прокрадывался в дом незамеченным и спал до тех пор, пока все не привыкали, что он спит давно и, возможно, никуда и не выходил. Дома он никогда не курил и тем более не выпивал. 

Однажды подруги Люка пригласили его с собой за город.

– Можно мы возьмем его с собой на несколько дней в гости? – спрашивали они Тату.

– Возьмите, – сказала Тата, – и оставьте его там.

Люк захохотал и вспоминал этот случай всю жизнь, как семейный анекдот.

Они лежали целый день под высокой конусной крышей маленького ранчо на даче отца Люка. У Таты был день упадка сил, кода она набирала энергию; оба отдыхали от трудовых будней города. Тата полудремала с закрытыми глазами, вокруг них от полуденной жары потрескивали сухие кусты, шелестел бурьян. По ходу мыслей они переговаривались, Люк вспоминал строфы из своих поэм. 

– Еще что-нибудь, – просила Тата. Образы Люка переносили слушателя в морские глубины и бесконечность Вселенной, раздвигали мироздание, причащали источнику жизни, целили сознание и гармонизировали тело. 

День перевалил часам к четырем, когда в воздухе спал зной, а они все лежали, не в силах сдвинуться с места под шорох сухих трав и мерцание галактик.

– Посмотри наверх,– сказал Люк.– под крышей.

Из центра конуса прямо над ними свисала вниз головой, сложив крылья, большая летучая мышь. Они стали хохотать безудержно, как это чудище провисело беззвучно целый день и не свалилось на них.

– Они так спят,– сказал Люк.

Тата отправилась в супермаркет. По пути зашла в православную греческую церковь – небольшой белый храм с голубыми куполами. Украшенный к рождественской службе, он пустовал в этот час, ожидая ночного торжества. Греки праздновали Рождество по одному календарю с католиками. 

В особых случаях и на главные праздники года – Рождество и Пасху – Тата вслед за Люком заходила в католическую церковь поучаствовать в службах: они садились на лавку среди прихожан, слушали проповедь и песнопения, повторяли молитвы в общем хоре, пожимали руки соседям по окончании службы. В юности Люк, до того как поэтическое призвание не увлекло его в свой водоворот, собирался стать священником. «Прими Бога как концепцию»,– сказал он Тате, вышедшей из атеистического общества, когда однажды она оказалась на пороге сомнений. 

В рождественской толчее магазина под мелодии колядок, традиционно исполняемые детскими голосами, царило праздничное оживление. Тата любила местные магазины – просторные, удобно организованные: все необходимые для дома товары в одном месте, живописно оформлены рекламные акции, кафетерий для отдыха, музыкальный фон поднимает настроение, превращая бытовую обязанность в маленький праздник. Она любила зайти после работы – основной и преподавательской – уже в пустой, после девяти вечера, магазин снять стресс перед возвращением домой.

Поход в супермаркет затянулся: нужного продукта не оказалось, пришлось идти в другой продуктовый, и Тата вернулась домой, когда стемнело. 

Окна квартиры чернели рядом со светящимися у соседей. Дома никого не было. Тата не любила звяканье ключа, открывающего пустой дом. Особенно в отсутствие Люка. Но перевела внимание на кухонные заботы. Тем более дом не пустовал: навстречу вышла собака со своего места, покачиваясь сонная, звучно зевая во всю пасть – в одиночестве она обычно спала. Ее присутствие наполняло дом, он всегда чувствовался обитаемым.

На улице перекликались рождественские мелодии, мигали разноцветные фонарики на соседних балконах, взрывались пробные петарды грядущего ночного салюта. Не переставая звонил телефон – весь вечер друзья и родственники поздравляли с наступающим торжеством. Сочельник близился к торжественному финалу.

Тата закончила наряжаться, сушить волосы после душа и отвечать на поздравления по телефону.

Дети давно вернулись от друзей, вымылись и переоделись к встрече Рождества. Под елку положили последние подарки. Стол был накрыт. Время подходило к полуночи.

– Ребята, давайте к столу! – позвала Тата.

Собака прибежала первой из соседней комнаты, задирая морду и шаря глазами на голос Таты, и вдруг изменила свой курс и побежала к дверям, в восторге мотая хвостом.

Знакомое посвистывание раздалось за дверью, заменяющее Люку сигнал прибытия.

Люк! Все-таки явился. Куда только испарился праведный гнев, досада моментально отпустила. Абсурдное чувство защищенности окутало Тату. Семья была в сборе, и Рождество, как семейный праздник, все-таки состоится.

Люк стоял на пороге за решеткой входной двери с большой сумкой. Но не входил. Он понимал, что опять кругом виноват и что Тата сильно расстроена или даже злится. В прошлый раз она швырнула в него табуреткой, которая попала в дверь и навсегда оставила на ней большую вмятину.

– Пипито, – сообщил он со своей комичной улыбкой, – я тут принес подарки. 

– Люк, но ведь так нельзя!– сказала Тата с того места, где стояла. 

– Но я же успел,– примирительно ответил Люк, открывая дверь. ­– Ты только посмотри, что я принес! – Про деньги он молчал. – Смотри, это тебе! Мои друзья только что открыли новый ресторан, сегодня празднуют в нем Рождество и прислали тебе в подарок индейку! Она уже готова! И еще рождественский яичный пунш, без рома, нет-нет, они знают, и вот, смотри – рождественский кекс с фруктами! Это все они подарили специально тебе, Пипито! Едва дотащил!

Прибежали дети, загалдели восторженно: для них, мясных душ, громадная рождественская индейка стоила новых наушников. Да яичный пунш! Да кекс! Ура, Люк!

Люк сиял. Никчемный, кругом виноватый, совершающий непозволительные поступки, гениальный и невыносимый Люк был счастлив, что принес Тате подарки. Беззлобный всепрощающий Люк.

В конце концов он принес больше, чем взял.

Сколько раз, сказал Христос, надо прощать?  До семижды семидесяти? То есть всегда. Это про них с Люком. Невыносимо не прощать. Жаль человека, который не справляется с собой и это понимает. Жаль человека доброго, щедрого и мудрого, человека талантливого и гениального, но неприспособленного и никчемного. Жаль человека за его непростительные поступки.

– Иди, Люк, мойся скорей и переодевайся, уже пора к столу,­ – сказала Тата.

Люк научил ее, что здесь, в этой стране, на Рождество после боя часов в полночь все обнимают друг друга и прощают обиды. 

Они встали вчетвером при звуке боя часов, все вымытые и наряженные, как в детстве Люка, в пансионе Ирене Планос в кругу семьи, родственников и многочисленных постояльцев, в свечении и поблескивании наряженной елки, в предвкушении горячей индейки, сладкого пунша и рождественского чуда.

– С Рождеством, Пипито!

И объятия Люка принесли в дом мир.

Панама, 2022.