НИЧЕГО (рассказ)

Н И Ч Е Г О

(рассказ)

Михалыч щелкнул выключателем, и отдельный кабинет сауны «Посейдон» озарился неживым светом ламповых трубок во всем своем веселом безобразии: батарея опустошенных бутылок с разноцветными этикетками и подсохшие объедки на заляпанных картонных тарелках на столе, белые банные полотенца и простыни, валяющиеся на креслах, на диване и на полу влажными снежными кучами, и то тут, то там – желтоватые трупики использованных презервативов. В сыром воздухе стояла сложная смесь запахов: перегар спиртного, застоявшийся сигаретный дым, сладкая, фруктовых тонов, женская парфюмерия… Михалыч натянул плотные резиновые перчатки и принялся собирать все это свинство, раскладывая по разным мешкам: бутылки – в утиль, остальное – в помойку, в помойку… Чтобы отвлечься от того, что видели глаза и ощущали руки, Михалыч думал о том, что про себя он называл «бизнес-планом» – что можно предпринять, чтобы выбраться из той глубокой задницы, в которой он оказался. Вот, к примеру, сотовая связь – выгодное дело, телефоны сейчас у каждого, а у особо деловых – даже по несколько аппаратов. Дорогущие трубки расхватывают, как горячие пирожки. Так что ж – стать дистрибьютором какой-нибудь серьезной фирмы, привезти из Москвы первую партию, открыть салон где-нибудь на Проспекте – место должно быть бойкое! Девчонок в продавщицы нанять покрасивее, двух-трех блондиночек. Акцию какую-нибудь объявить для привлечения покупателей – и па-а-йдет дело! Через полгодика можно уже будет большую часть денег и вернуть… Вот тут-то и становилось ясно, где в плане слабое место: чтобы начать возвращать деньги, их нужно было сначала где-то взять, а брать было негде. Своих не водилось, а в долг, или, как теперь говорили, «в кредит», Михалычу никто бы уже не дал, проси не проси. Город-то хоть и миллионник, а все равно – большая деревня, все друг друга знают, и все помнят про последний бизнес Михалыча – кондитерский магазин, деньги на открытие которого дал ему сам Шишкин: успешный воротила, который в последние годы вдруг круто поднялся на православии: лил колокола, жертвовал на реставрацию храмов, мелькал в местных новостях, размашисто крестясь и говоря – с божьей помощью мы открыли новый цех… Обычно Михалыч никому не завидовал, не имел такой привычки, но глядя на попов, цокал языком и говорил своему партнеру Бочарникову – вот, Валера, смотри и учись, как надо бизнес организовывать… сами ведь люди деньги несут, сами! Эх, и нам бы вот так… Но так – не получалось, и даже как у Шишкина – примазаться, вскочить на подножку – не выходило, торговались конфеты с печеньями ни шатко, ни валко, продавщицы хамили покупателям и подворовывали, приходилось выгонять одних и нанимать других, ничем не лучше: либо немолодые тетки, крутившиеся в торговле еще при Союзе, либо девки, от которых толку было тоже немного, единственное удовольствие – прижать такую в подсобке. Михалычу, как директору, никогда не отказывали… Крыше платили аккуратно, и не только наликом: раз в два месяца приходили неулыбчивые мужики с синими от наколок руками и забирали пять килограмм карамелек и два килограмма дорогих шоколадных конфет: грев на зону, благо, небольшая колония торчала прямо посреди города, как бельмо на глазу – на бывшей окраине, а теперь уже, фактически, в центре.

Вот как раз из-за Валерки-гада все и рухнуло. Были они партнерами, соучредители фирмы, доступ к счету у обоих, все по чесноку… Михалыч последние пару лет что-то уставать стал: шестой десяток ведь на исходе, не шутка (а ведь была мечта – лет в пятьдесят отойти от дел, владея солидным капиталом, жить на проценты и на прибыль от исправно работающих бизнесов, распекать нерадивых управляющих, прислушиваться к советам солидных финансовых консультантов… а что вместо этого? – кабинетик директора кондитерской лавки, склочный бабский коллектив и суета, суета…), и все больше доверял Михалыч дела шустрому Валерке. Тот и помоложе был (совсем недавно полтинник отмечали, знатно погудели), и пооборотистее, двигался порывисто, несмотря на растущее брюшко, под мышкой носил пистолет в кобуре – правда, газовый, но, слегка распахнув пиджак, на баб можно было впечатление произвести, а когда и на переговорах помогало. И в финансах соображал Валерка получше, в уме считал, что твой калькулятор, даже с компьютером справлялся, а бухгалтера – вернее, бухгалтершу, которая вела отчетность магазина – Михалыч и не видал вовсе, все бумаги Валерка к ней прямо домой возил, там она с ними и работала. Вот только настал день – и пропал Валерка, обналичил все, что можно было обналичить, и пропал. А Михалыч только-только начал думать – вот, можно уже и долг Шишкину начинать отдавать, какая-никакая, а прибыль есть, еще немного усилий – и магазин полностью наш будет. Но нет, пришлось Михалычу не долг возвращать с достоинством, а стоять перед Шишкиным, в глаза не глядя, как школьнику в директорском кабинете, и мямлить что-то – мол, Бочарников, гад, свалил, но можно же его найти как-то, не пешком же он границу пересек? У Шишкина в доме мебель – как во дворце в Петергофе, белая, с позолотой. Забор по периметру участка глухой, высотой метра три, камеры везде понатыканы. Поселок загородный, Долина Нищих в народе зовется, на бумаге – построен для офицеров, выведенных из Германии в начале девяностых, на деле же – генералы поселились, несколько штук, это конечно, а остальные – вполне себе штатские, но очень непростые люди. Шишкин – один из них. Мне, Коля, на твоего Бочарникова насрать, сказал Шишкин. Я тебе бабло давал, не ему. Хочешь – ищи его, не хочешь – как хочешь, а бабло верни. С процентами, как договаривались. Счетчик тикает. Давай, пшел вон…

Много чего потом было – конечно, Шишкин сам больше на Михалыча времени не тратил, а вот быки его приезжали, засовывали в свой джип, возили по городу кругами – то молча, то пугали, под ребра стволами тыкали, а раз прямо у Михалыча дома, в коридоре, по морде надавали… Но потом отстали – нечего было взять со старпера, живущего в кирпичной хрущевке с женой и сыном-студентом, а грохнуть – руки марать не хотели, видимо. Последний раз подкатывали с год назад, Михалыч уже в «Посейдоне» работал – все рассказал им, чем занимается, где, даже трудовую показал, а там, честь по чести – «Менеджер по клинингу»… Быки заржали, послали его на три буквы и уехали. А Михалыч и без них знал, что ниже падать уже некуда.

Но даже на такую работу без блата не устроишься, поэтому довольно долгое время после исчезновения Бочарникова положение Михалыча было хуже губернаторского: попробуй-ка проживи в наши зубастые нулевые без дохода! За пособием по безработице обращаться смысла не было: еще с молодости, с тех пор, как ушел в конце семидесятых из постылой, пропахшей лежалой бумагой учительской на вольные хлеба, положил себе Михалыч никаких дел с этим сраным государством не иметь: он сам по себе, оно – само. Пока существовал закон о борьбе с тунеядством – числился то сторожем, то дворником, получал минимум миниморум и ни в чем себе не отказывал. Пришли девяностые – наступила свобода, писал себе Михалыч в ведомость чуть ли не нулевую зарплату и ухмылялся: выкусите, господа налоговики, а уж пенсию я сам себе заработаю… И вот теперь если и полагалось Михалычу какое пособие, то его бы даже на сигареты не хватило, да и пенсия в ближайшем будущем светила примерно такая же, чисто символическая… Ничего, Михалыч, бормотал он сам себе, иногда даже и вслух, будто совсем одинокий дед – ничего, все нормально будет… Всегда его эта присказка выручала, и сейчас выручила: кто-то из прежних партнёров по коммерции черкнул телефончик – Анисимов Сан Саныч, Центр Здоровья «Посейдон», требуется менеджер. Пришел Михалыч по адресу – ба, да это ж знаменитая баня номер 1 по улице Московской, куда маленького Колю часто водил отец: сначала ведь жили во времянке, так что раз в неделю помыться – святое, а потом уж так и привыкли: хоть и квартира с ванной (та самая хрущевка, так Михалыч в ней и остался – перестроил немного, конечно, когда деньги появились, а затеваться с переездом не хотелось, ни к чему это), а на выходных в баньку сходить надо, и после парилки отец брал в буфете кружку пива, а Коле – лимонаду. И вот теперь постаревший Коля стоял около обновленного здания (надстроенный третий этаж, пластиковые окна), пытался вызвать в себе то, детское, ощущение своей ладошки в твердой руке отца, пока стояли в очереди – бывало, что прямо на улице и начиналась – и не получалось. Изменилась улица, изменилась баня, давно уже не было на свете отца, да и Коли того тоже уже не было, а был Михалыч, пришедший за новой работой. Наверное, администратор им требуется, думал Михалыч, поднимаясь по ступенькам. Человек с опытом руководства, управления. Справлюсь, почему нет? Неприятно, конечно, на хозяина работать, за столько-то лет привык сам-с-усам, но что делать… Надо пересидеть тяжелый период, оглядеться, подумать – глядишь, и придет в голову какой-нибудь бизнес-план, не может такого быть, чтоб не пришел.

Сан Саныч сидел в директорском кабинете – том самом, который Михалыч помнил еще по советским временам бани номер один, в закуточке на втором этаже. Директор был плотный, коротко стриженый, с мускулистой шеей бывшего братухи-борцухи. Выслушав Михалыча, заулыбался и сразу перешел на «ты»:

— Во, отлично! Конечно, есть место… как тебя? Николай Михалыч? Во, Михалыч, пошли покажу наше хозяйство. Не бывал у нас? Зря, зря, знатную баньку отстроили! Во, и боле ничего!

От старой бани, действительно, мало что осталось. Общего отделения, гулкого мокрого зала с пожелтевшим кафелем на стенах и скользкими каменными лежаками, больше не было. Вместо этого построили несколько разных парилок: русская влажная, финская сухая, турецкий хамам… В каждом могла разместиться целая компания гуляющих друзей с подругами, и кроме собственно парной, имелся небольшой бар, холодильник с напитками и закусками. А в отдельном коридоре (насколько Михалыч помнил, раньше это было женское отделение) – несколько совсем маленьких номеров, каждый со своей крошечной сауной и всеми прочими удобствами, плюс приличных размеров двуспальная кровать. «Для романтических свиданий, — подмигнул Сан Саныч, — полная приватность. Во, и боле ничего!» – этой фразой Сан Саныч заканчивал почти каждое предложение, будто ставил жирную уверенную точку.

— А вот и твой инструмент, — Сан Саныч открыл незаметную дверь без таблички. В маленькой, без окон, подсобке вспыхнул свет. На полках стояли пластиковые емкости моющих средств, лежали стопки новых, в упаковке, половых тряпок, в углу стояли швабры и ведра.

— В каком смысле – мой? – не понял Михалыч.

— Так ведь нам менеджер по клинингу нужен. То есть, на самом деле, уборщик, по-простому если, но знаешь – оптимизация производства, все дела… Так что ставки уборщика и банщика мы совместили, зато зарплата выше. А банщик – это, сам понимаешь, должность серьезная – ты клиента встречаешь, ты и провожаешь. Лицо фирмы! Во, и боле ничего! Ну как, по рукам?

Михалыч стоял как оплеванный. Банщик – уж он-то знал, что это за должность! В прошлые-то времена, в бане номер один, Полтора Ивана – длинный, вислоусый дядька – был царь и бог, распорядитель простыней, номерков и мест в очереди, а главное – именно у него можно было из-под полы приобрести водочку, которую, вообще-то, в раздевалке пить было нельзя, но если потихоньку – то можно, а баня без водки – деньги на ветер, это всем известно. Ну так это когда было-то! А сегодня банщик – прислуга, нукер. Да ведь и сам Михалыч, в годы своего расцвета, будучи директором коммерческого центра «Астра», лихо торгуя оптовыми партиями продовольствия и прочих товаров, любил попариться в баньке! С друзьями, с девочками. Сколько выгодных сделок было заключено на распаренных досках сауны, сколько нужных людей стали друзьями, сколько грудастых блондинок и брюнеток весело плюхались на голые чресла хорошо платившего дядечки-коммерсанта! И всегда на этом празднике жизни присутствовал банщик – безгласная фигура, тень из царства Аида, виночерпий, дары природы приносящий. Эй, любезный, еще бутылочку! А ну-ка, убери отсюда это говно! И хохот коней сопровождал сгорбленную фигуру, уносящую отвергнутое… В такие минуты Михалыч особенно остро ощущал: жизнь удалась, он – ее хозяин. И даже мелькало подобие какой-то жалости к неудачникам, к обслуге этой – к банщику, к девчонкам, по телефону вызванным… Впрочем, кто-то же должен… А теперь что ж – это и будет его работа? Да еще и уборщик? Да как он посмел?!.

Конечно, Михалыч согласился. Какой у него был выбор? Подписал нужные бумаги, выслушал все указания. Сан Саныч особенно упирал на качество обслуживания и крайне гордился своей придумкой – в каждом «номере» у двери висел колокольчик со шнурком. Дернешь – звенит. Услышав этот звон, банщик должен был со всей возможной поспешностью оказаться у двери, но ни в коем случае не входить – мало ли в каком виде клиент, может, они там… ну, ты понял… а надо – стоять и ждать. Сами дверь откроют, сами попросят, чего принести. Вот этот колокольчик Михалыча просто добил. Шел домой, сглатывал слезы, бормотал – ничего, Михалыч, ничего. Все нормально будет…

Давно он так не плакал – горько, одиноко. Разве что тогда, еще учителем, возвращаясь с как-то с работы, полез в тощий кошелек и не нашел там даже пятачка на автобус, а до зарплаты оставалось еще больше недели… Хорошо, что на улице было уже темно, моросил ноябрьский дождик, и можно было не стыдиться мокрого лица. Никогда, никогда, шептал он себе, такого позора – никогда больше. И ведь смог, сдюжил, взял жизнь под уздцы, бросил школу, завел дела с серьезными людьми. Конечно, рисковал, а как без этого? Но лучше умереть от страха, чем от голода – так тогда говорили. И не пожалел ни секунды – а что, скажите, светило выпускнику истфака? Партийная или профсоюзная карьера, или, того хуже – в органы бы если пригласили? Конечно, диссидентом Михалыч никогда не был, но Солженицына, Булгакова и прочий сам- и тамиздат почитывал, как и вся прогрессивная молодежь семидесятых, да и на язык всегда был остер, а таких – не приглашают. И оставалось бы – интеллигентское прозябание, очереди за подписными изданиями, скверная водка и снова очереди, но уже за скверной колбасой…

А как все начиналось, как начиналось! Поступить в универ – предел мечтаний, пропуск в элиту. Англичанка, Надежда Федоровна Колтакова, так и говорила им, зеленым еще первокурсникам: вы – элита советской молодежи! И то сказать: конкурс на поступление – пятнадцать человек на место! И какая жизнь сразу понеслась, закрутила вихрем: учеба, новые друзья, самодеятельность, книги, книги… Коля был из простой семьи, но учился прилежно и полагал себя весьма неглупым парнем, но, попав в компанию новоиспеченных историков, поначалу стушевался и прикусил язык: факультетские юноши и девы вели беседы – куда там футболисту из окраинной средней школы! Толстого и Чехова читать, и Пушкина наизусть – этим тут никого не удивишь, а ты вот, к примеру, Фейхтвангера читал? Про Иосифа Флавия и его книгу «Иудейская война», а? А какая уж тут война, да еще и иудейская, когда в колином классе слово «еврей» было одним из самых обидных ругательств, за него могли и в морду дать. Но в студенческой среде, особенно на истфаке, морды бить было не принято и разрешалось быть евреем – то есть, не стесняться откровенно семитской внешности и соответствующих имен и фамилий. И поэтому среди студенческого сообщества ярко сверкала звезда Брони Табачника – красавец, умница, общественный активист, в которого влюбились все девчонки потока после первой же «Весны» – ежегодного конкурса самодеятельности. Броня считался и неформальным лидером «кружка интеллектуалов» – небольшой компании, которая сложилась как-то сама собой еще во время самой первой, сразу после поступления, поездки на картошку, и было в ней около десятка мальчиков и девочек, вчерашних школьников, тогда как большинство курса составляли ребята постарше, прошедшие армию или работу на производстве, для них при поступлении резервировалось около 80% мест, а курс истфака всего-то – 75 человек, вот и считай… И Коля, отбросив подростковую стеснительность десятиклассника, влился в бронину компанию, не считал зазорным читать умные книжки по советам новых друзей, участвовал в дискуссиях «на отвлеченные темы», которые всегда завязывались на посиделках: столовое вино, скромная закуска (картошка, селедка, огурцы), свечи вместо тусклой лампочки под потолком (не для света, для романтики!) – и споры, споры про жизнь и про любовь, а потом – стихи… И библейские глаза Сонечки Шапиро, в которых отражались огоньки свечей и в которых Коля просто тонул – увы, увы, ничего не вышло, перехватил инициативу блестящий Броня и преуспел, как и во всем, за что брался.

И вот – двадцать пять лет выпуска, встреча однокурсников на университетской базе отдыха «Ольденбургское», застолье в хлипком щитовом домике, и те же свечи, только из мрака выступают не мальчики и девочки с горящим взором, а потертые жизнью, отяжелевшие, растерявшие буйство причесок дяденьки и тетеньки – примерные отцы и матери, разведенные жены и мужья, школьные учителя и университетские преподаватели… И Михалыч вдруг почувствовал, что теперь он занимает в этой, на один вечер возрожденной, компании несколько иное положение: из них из всех он один был серьезный, деловой человек, бизнесмен, коммерческий директор, на нем был малиновый клубный пиджак и крепчайшие ботинки немецкой кожи, а на аллее турбазы его ждал антрацитовый БМВ. Да и большую часть расходов на вечеринку он взял на себя, поэтому, когда все собрались и разлили по рюмкам что полагается, то он, а не Броня, встал над всеми и обратился к повернувшимся к нему лицам: «Ну, здравствуйте, господа нищие!». И никто не возмутился, а наоборот – улыбались, а Броня воскликнул: «Подарить ему барана, он изрядно пошутил!» – он всегда был мастер цитировать классиков. Ничего, думал Михалыч, проглотят. Проглотят и еще попросят. Человек, заработавший десять кусков на одной сделке только сегодня, может позволить себе говорить, что думает. Михалыч не презирал старых друзей, он просто любил расставлять точки над «i» и считать цыплят по осени. Да это даже не он – это сама жизнь поставила на место всех этих маменькиных сынков и дочек, центровых отличников, умненьких еврейчиков. Прошло то время, когда можно было, выучившись гладко и безответственно болтать языком, жить себе припеваючи, только не забывай приседать в почтительном реверансе перед коммунистической шайкой, которая тебя содержит. Не было никакой такой «исторической науки», Михалыч понял это еще студентом, а была сплошная агитация с пропагандой и интеллектуальный онанизм. Преподаватели, не стесняясь студентов, бесстыдно изгибались вместе с линией партии: то распорядятся изъять из учебного плана книги только что снятого с должности Хрущева, то в журчащей с лекторской трибуны речи вместо «наш дорогой Никита Сергеевич» нет-нет да и мелькнет «наш Леонид Ильич», а то доцент Дедов, насупившись, произнесет: «Конечно, был культ – но была и личность!». Зато в наше время простой русский парень, вот такой, как Михалыч, может честно работать и зарабатывать, ни перед кем не выстилаясь, и если захочет – может накрыть поляну для бывших однокурсников, может зайти в дорогущий гастроном «Михайловский», что на Проспекте (друганы шутили – Михалыч, твой магазин-то!) и широким жестом велеть упаковать колбаски, сырку, ликеров вон тех, разноцветных, для дам, а мужикам – водки с подмигивающим Распутиным и спирту «Рояль» в тяжелых, зеленого стекла, литровках. И вот теперь, хорошенько разогревшись, Михалыч с умилением слушал заплетающиеся, пьяноватые разговоры о постылой работе и проклятых реформах, о выросших детях и новых книгах, а когда все хором запели ту, «курсовую» песню — «У незнакомого поселка», которую пели еще на картошке, в далеком 1964, возвращаясь холодным вечером с поля, у Михалыча и вовсе сжалось горло: вот она, наша молодость, сгорела и расплавилась, как эта свечка в пустой консервной банке… Эх, покурить надо.

Курили на скрипучем деревянном крыльце, Михалыч, разумеется, угостил Броню настоящим «Мальборо». Домик под номером 17 стоял крайним в ряду, и прямо от крыльца начинался луг, сейчас подернутый туманом, и где-то там, в сырых облаках, текла речка, а на ее берегу до сих пор стоял домик баньки, где парились в бытность студентами, и скрипучая дверь открывалась прямо на мостки, а с них – в холодную сентябрьскую воду, да так, что дух захватывало…

— Бро, а где Соня? – сегодня вечером они обращались друг к другу как встарь: Броню звали на американский манер, Бро (разумеется, он был «штатником» в те годы), а Михалыча звали просто – Колич.

— Соня… — Броня затянулся, — а ты разве не слышал? Вышла она замуж за Леню Левинзона, аспиранта нашего, он годом старше, и вскоре после выпуска свалили они. Поболтались в отказе немного и свалили. Живут сейчас небось в своем Тель-Авиве и в ус не дуют, а мы тут…

— А ты никогда не думал… того, а?

— Да я бы, Колич, хоть сейчас. Просрали коммуняки страну, что тут скажешь… Нечего тут ловить, валить надо. Денег вот только ни шиша, а без денег – кому мы там сейчас нужны? Слушай, Колич, ты тут рассказывал про свой коммерческий центр…

— Ну, рассказывал, — Михалыч, действительно, после третьей рюмки немного разъяснил благодарным слушателям, как нынче дела делаются: главное – волну поймать, говорил он. Поняли, чуваки? Волну! Вот, например, начались проблемы с сахаром – мы открываем дочернюю фирму «Астра-Шугар». Назавтра проблемы с бензином – открываем фирму «Астра-Ойл». На биржЕ у нас три брокЁрских места (Михалыч так и сказал: биржЕ и брокЁрских, это был профессиональный сленг, было приятно им щегольнуть, навроде как опытные вояки говорили «волына» вместо «пистолет» и «маслята» вместо «патроны»), торгуем по-крупному! Ребята со мной работают молодые, но все с высшим, нам дураков не надо! Оленька Попова так вообще аспирантка из нашего универа – поучилась два года и бросила, нечего фигней страдать, надо деньги делать. А ей до сих пор, между прочим, приглашения на разные конференции приходят!

— Слушай, Колич, — повторил Броня, и что-то искательное, совсем для него нехарактерное, послышалось в его голосе, — у тебя в этом твоем центре… работы не найдется? Для опытного руководителя, с образованием?

Михалыч знал, что Броня давно уже защитил кандидатскую и уверенно идет на доктора, а это – прямая дорога в завкафы… Впрочем, сколько им там платят, бездельникам…

— Работы… — задумался Михалыч. Работы-то было навалом, только успевай поворачиваться, деньги лежали под ногами, сыпались из прохудившихся государственных закромов, как песок из кузова старого грузовика, но вот собрать их мог не каждый. Работа эта была для шустрых, быстрых разумом, хладнокровных, циничных. Знающих, к кому можно поворачиваться спиной, а к кому нельзя. Оно ведь как: принимаешь ты, допустим, товар, стоишь и сам ящики считаешь: накладные-то накладными, а свой глазок – смотрок. Тут тебя окликают – Николай Михалыч, вас к телефону, в контору! Пока сходил и убедился, что никакого телефона нет (бросили трубу, не дождались, бывает!), пока вернулся – несколько ящиков уже налево ушли. А недостача – на тебе, ты – лох. Михалыч-то был уже стреляный воробей, его на такой мякине не проведешь, а вот Броня… Гуманитарий, театрал (до сих пор существовал созданный им еще в аспирантские годы студенческий театр миниатюр, и Броня был его бессменным главным режиссером – не прошла даром студенческая самодеятельность!), книгочей… Лох, короче. Человечком он будет верным, но вот возиться с ним… говно за ним подбирать… нет уж, ну его. Сейчас нужны люди серьезные, хваткие. А он – запорет все. Так что пусть лучше в своем универе сидит.

— Ты, Бро, позвони как-нибудь, через недельку. Покумекаем, обкашляем этот вопрос… — хорошее настроение было в этот вечер у Михалыча, лирическое, не хотелось ему обижать старого приятеля прямым отказом. Сам должен понять, что к чему.

Но Броня не понял, и хоть Михалыч визитки ему не дал, сам нашел телефон коммерческого центра «Астра» и дозвонился до директора. Михалыч в тот день был в запарке, партия КАМАЗов вышла из Ростова-на-Дону и затерялась где-то в железнодорожной неразберихе, а клиент, обещавший жирный процент со сделки, уже рвал и метал, и Михалычу было совершенно не до старых друзей. Посидели, пообщались – и хорош. Надо дело делать, а не сопли с сиропом жевать.

— Броня, — с трудом сдерживая раздражение, сказал Михалыч в трубку, — для тебя у нас работы нет, извини, – еще и ударение сделал на словах «для тебя», и добавил, как подранка добил, – и не предвидится!

…Вынырнув из воспоминаний, Михалыч обнаружил, что все номера для романтических встреч уже прибраны, а один так даже уже и занят: в первой половине дня приходили обычно мужья, погуливающие от жен с молодыми фаворитками. Да еще и Сан Саныч предупредил: ожидается сегодня до полудня солидный клиент, с хорошими рекомендациями от коллег, и если ему понравится – будет часто заходить, так что ты уж, Михалыч, давай… расстарайся. Проверь, чтоб в минибаре было все как надо: для девушки белое сухое и ликер, для папика – «Абсолют». Во, и боле ничего! Вот и сидел Михалыч в холле, прислушивался к звукам из коридора – не зазвонит ли колокольчик, и поглядывал на дверь в ожидании солидного.

Сан Саныч, кстати, оказался не самым плохим начальником: с зарплатой не обманывал, добавлял и в конверте, поверх «белой»: чаевые для персонала в «Посейдоне» были строго запрещены, но с хороших прибылей начальство поощряло и работников, щеголяя модным словечком «бонус». С Михалычем он держался покровительственно, хоть и на «ты», тому даже казалось – с уважением, но потом Михалыч понял, что Сан Санычу просто льстит, что у него банщиком служит человек, старший и по возрасту, и по опыту в бизнесе – Саня Анисимов только делал первые свои шаги в одной из городских «бригад», а Михалыч был уже уважаемым человеком, довольно известным, хотя и в узких кругах. Видимо, Михалыч в синем халате уборщика, со шваброй в руках, был для Сан Саныча одним из символов удавшейся жизни – как и налаженный бизнес, как и «мерин» последней модели, стоявший во дворе сауны на директорской стоянке под навесом…

Сквозь высокое окно было видно, как напротив главного входа в парковочном кармане остановилась четвертая Ауди, голубая, как мечта о лучшей доле. Из-за руля выбрался пожилой грузный мужчина в хорошем костюме и шелковом переливающемся галстуке. Обошел машину, галантно открыл дверь, подал руку девушке. Шикарным нажатием кнопки на пульте запер «четверку» (та послушно мигнула габаритными огнями), повел девушку под руку к дверям «Посейдона». Солидный прибыл, подумал Михалыч и встал, готовый встретить клиента и проводить в номер, не задавая лишних вопросов.

Пара вошла в холл, резная итальянская дверь на фиксаторе мягко закрылась за ними. И тут Михалыч узнал солидного.

— Бро?

Солидный вгляделся, не узнавая, потом в глазах за золочеными, тонкой оправы, очками что-то мелькнуло, и он сказал:

— Профессор Табачник моя фамилия, Бронислав Львович, так меня зовут. С кем имею честь?

— Не узнал? Колич я, однокурсник, — сказал Михалыч и тут же пожалел – лучше б неузнанным остаться…

— Ах, да, конечно, — губы профессора раздвинулись в улыбке, показав ровные отремонтированные зубы, — это что ж, — он обвел рукой помещение, — твой бизнес, значит?

— Да вот, работаем помаленьку… — неопределенно протянул Михалыч, и в нем затеплилась надежда, что, может, Броня и не издевается вовсе, а и вправду принял Михалыча за эдакого рачительного хозяина, который не в офисе с ногастой секретаршей сидит, а сам, лично вникает в детали, а порой не брезгует и руками поработать… К счастью, халат синий Михалыч снял, а одет он был в приличные вполне джинсы да футболку, еще с египетского курорта привезенную: ярко-оранжевую, праздничную, с надписью «RedSea», так что вполне он мог в таком виде сойти за хозяина – по-простому прикинутого, конечно, но хозяина…

— Ну-ну… — протянул Броня-профессор, оглядывая Михалыча, — А вот, кстати, познакомься: Ира, юное дарование, будет поступать на наш факультет! Ирочка, а это Николай Михайлович, мы с ним вместе учились, а теперь вот видишь – бизнес у человека…

Ирочка равнодушно улыбнулась накрашенными губами. Михалыч невольно скользнул глазами по ее основательно обнаженным ногам, по пышной груди, буквально вываливающейся из выреза летнего облегающего платья – и отвел глаза, поняв, что Броня его откровенно разглядывает.

— Ну, показывай, Колич, свое хозяйство!

Михалыч обрадовался: сейчас он проводит парочку в кабинет, а там уже все приготовлено – так, глядишь, Броня ни о чем и не догадается. Но тут сзади раздалось:

— Бронисла-а-ав Львович! – это Сан Саныч спускался из своего кабинета, улыбаясь умильно и протягивая руку для пожатия, — Здравствуйте, дорогой, здравствуйте, добро пожаловать – вот, Михалыч вас проводит, все уже готово, как и договаривались…

Михалыч понял, что Броня, по старой театральной привычке, слегка его разыграл экспромтом – знал он, гад, чье это заведение, и сразу понял, кем здесь трудится его старый приятель… Стараясь не смотреть на Броню, Михалыч проводил парочку в кабинет, все показал и с особенным трудом выговорил последнюю фразу:

— Если что нужно – вот колокольчик, звоните, я услышу…

— Конечно, Колич, непременно позвоню! – профессор улыбался все веселее. И точно, минут через десять из кабинета позвонили, и Михалыч, как положено, занял позицию у двери номера, ожидая, пока клиент сам выглянет. Броня и выглянул.

— Слушай, Колич, не в службу, а в дружбу – организуй быренько пачечку гандонов. Сосать-то она и так будет, — Броня оглянулся туда, где Ирочка, видимо, уже готовилась к главному своему вступительному экзамену, — а вот совать в нее… хрен ее знает, что она там из своего Задрищенска привезла, а я свой уд не на помойке нашел. Давай, давай, одна нога здесь – другая там! – и сунул несколько купюр, — Принесешь – постучи.

Михалыч взял деньги и вышел из предбанника на вдруг онемевших ногах. Разумеется, не было нужды бежать куда-либо: запас гандонов, как и запас бухла и всего, что могло понадобиться гуляющей компании любого состава, имелся на складе – в «каптерке», как называл это помещение Сан Саныч, армейская служба которого, была, видимо, самым ярким впечатлением всей его жизни. Цены, разумеется, процентов на 20 превышали таковые в ближайших магазинах, но клиенты не жаловались: платили ведь за сервис…

Держа в руках пачку «Durex»а и честно отсчитанную сдачу, Михалыч деликатно постучал в дверь. Броня выглянул – уже багроволицый, без очков, под мохнатым пузом наспех повязано полотенце. Ирочка, видимо, уже потянула билет.

— Ага, молодец, дружище, спасибо, — забрал принесенное и дверь захлопнул.

Через два часа, когда Михалыч протирал кафельный пол в холле, из «кабинетного» коридора вышел Броня, держа под локоток девушку. Броня лоснился, как блин на Масленицу, очки победно сверкали. Он что-то нашептывал Ирочке в розовое ушко – видимо, обрисовывал перспективы ее научной карьеры. Девушка улыбалась вновь накрашенными губами – но не так, как бесполезному Михалычу, холодно и отстраненно, а — с интересом, стреляя глазками. Она уже ощущала себя студенткой и праздновала заслуженную победу.

– Николай Михалыч, всех благ! – махнул рукой наставник молодежи, проходя мимо.

– Бронислав Львович, на минуточку… — вдруг сказал Михалыч, неожиданно для самого себя.

Броня притормозил, кивнул Ирочке на дверь – иди, мол, я сейчас, – повернулся к Михалычу.

– Слушаю.

– Броня… – Михалыч откашлялся и прислонил швабру к стене, – Я слышал, ты все на кафедре?

– Да что там на кафедре – деканствую я, уже третий год!

– И как, хорошо дела… идут? – бледно улыбнулся Михалыч.

– Разумеется! Высшее образование сейчас, знаешь ли, в цене! Мы только в нашей области два филиала открыли, а теперь и про дальнее зарубежье думаем. В том же Израиле, например, много нашей молодежи, и почти все хотят на родном языке учиться! Это, дружище, золотое дно, вот так вот! Ну, бывай! – и по плечу похлопал мягкой барской ладонью.

– Броня, послушай… Там у тебя на кафедре… ну, в смысле, на факультете… работы никакой не найдется? – Михалыч выговорил фразу – будто в холодную речную воду рухнул с порога баньки, как тогда, на турбазе Ольденбургское, и дыхание так же перехватило.

Броня смотрел на Михалыча внимательно и уже без улыбки, и Михалыч сразу понял, каков будет ответ, и пожалел уже, что спросил, но поздно было, и стало ясно, что ответ придется выслушать, будто выпить ту чашу с цикутой, которую мимо не пронесли…

– Нет, Николай Михайлович, – четко, по-лекторски, выговорил Броня, – нет у нас для тебя работы. Нам сейчас серьезные люди нужны, хваткие. А ты… – Броня оглядел его целиком, вместе со шваброй у стены, – Запорешь ты нам все, вот что. Так что извини – работы нет.

И, уже выходя сквозь резную, с узорами, дверь наружу, к машине и к Ирочке, оглянулся и добавил не без ехидства:

– …и не предвидится!

И ушел.

Михалыч осторожно взял швабру и принялся медленными движениями водить тряпкой по полу – так, чтобы не потревожить наливающееся болью сердце.

– Ничего, Михалыч, ничего, — шептал он синеющими губами, – все нормально будет. Ничего…

конец