Прикосновение. Он. Красное на белом

Майор же, отобрав наиболее крепких из нас, велел грузиться в КАМАЗ, с брезентовым тентом.

***

О том, что мы будем выполнять интернациональный долг, в братской республике, узнали только в учебке. Полгода подготовки к настоящей войне длились для меня бесконечно долго. Особенно раздражала строевая муштра и политзанятия. Но когда дело дошло до рукопашного боя и холодного оружия, то тут я вдохновился.

— Бойцы, Вы должны помнить, что к холодному оружию относится не только штык-нож, кортик или кинжал, но и саперная лопата… — внушал нам инструктор-прапорщик, забавно тараща глаза, — Так, что за смехуечки в строю? Фамилия, боец?

— Рядовой Полецкий.

— Встать к стенду, рядовой!

Я строевым шагом отправляюсь к огромному щиту, для тренировочных бросков ножей, и, развернувшись, комично изображаю на лице ужас. Сослуживцы хихикают.

Прапорщик, не замечая больше насмешек, кладет перед собой три саперные лопаты, и… поочередно кидает их в меня. От неожиданности и страха я зажмуриваюсь, и готовлюсь к худшему. Не открывая глаз, ощупываю себя… «Ух, все цело!». Одна лопата вошла в стенд в аккурат над моей головой, вторая под мышку, а третья между расставленных ног.

— Что больше не смешно, Пародист? – доносится до меня спокойный голос прапорщика, — Встать в строй, рядовой.

На ватных ногах я встаю на место. С этого дня я не улыбался долгих пять лет своей жизни.

***

Если бы сегодня меня спросили: «Что ты готов отдать за те семь месяцев пребывания на войне», я бы ответил: «Многое». Я бы отдал все страдания, что увидел там, свою медаль «За Отвагу», безразличие командиров и продажную алчность политиков.

Это время для меня навсегда раскрашено, в два цвета – белый и красный.

Раскаленное добела чужое Солнце и одетые багрянцем горы.

Белая дорожка «марафета» на моем запястье перед атакой, и красные языки пламени, пожирающего живьем сослуживцев в подбитом БТРе.

Мертвенно-снежное лицо сержанта, развернувшего мешок с «Красным Тюльпаном».

Седые виски двадцатилетнего пацана, пережившего смерть своих ровесников, которых вырезали спящими. И покрытые бурыми пятнами крови фотографии на их военных билетах.

Девственно бледные бинты в медсанчасти, куда я попал после ранения, и алый крест на тенте ЗИЛа увозящего на Родину запаянные цинковые гробы Героев.

***

— Он ничего не ест вот уже третий день, только курит без конца, — шепотом рассказывала миловидная белокурая медсестричка своей подруге.

Та, изгибая густые черные брови, сочувственно вздыхала:

— Невже такий молодий і цікавий хлопец жити не хоче? (Неужели такой молодой и интересный парень жить отказывается?)

Ставшая привычной бессонница, привела меня на скамейку перед госпиталем. Запахнув байховый халат, я раскурил сигарету, и бездумно уставился на желтую тыкву на небе. Луна томно расплывалась по ночному небосводу, навевая мысли о космосе. Слегка качнувшись, ночное светило вдруг… запело. Я встряхнул головой, но женский голос не умолк, а наоборот усилился:

— запрегайте хлопці коней… — лилась прямо мне в душу незнакомая, но показавшаяся такой родной, песня.

Она напомнила мне о маме, отце, моих юношеских мечтах, и… Не сдержавшись, я закрыл лицо руками, и беззвучно заплакал. Когда закончилось пение, я не уловил. Вздрогнув, от легкого прикосновения к плечу, я открыл заплаканное лицо. Она стояла в свете Луны, такая чистая и светлая, в своем белоснежном халате, заслоняя меня от дикого безумия по имени война.

Не вставая, я обнял ее за упругие бедра, и прижался к ним лицом. Она осторожно, будто раненного зверя, гладила меня по голове и плечам, приговаривая:

— Нічого, милий, все буде добре…

А потом я расстегнул нижние пуговички на ее халате, и жадно припал губами к смуглому волнительно-нежному животу. Покрывая поцелуями ворсистое кружево ее выпуклости, я опустился на колени и вкусил терпкий аромат нежных губ. Тихо застонав, она вскрикнула, и опустилась на колени рядом со мной. Целуя в губы, глаза, лоб… она своими прикосновениями возвращала меня в мир живых.