Открытый микрофон не отключается! Новое рецензирование в "Мастер-классах по прозе"

Открытый микрофон не отключается! Новое рецензирование в "Мастер-классах по прозе"

Эта неделя, друзья, у нас «урожайная» на запросы в рубрику «Рецензии». 
Вашему вниманию предлагается  законченное произведение одного из наших авторов. Поскольку оно довольно объёмное, то отведём на его обсуждение и рецензирование два-три дня, чтобы все желающие смогли внимательно прочитать и высказаться.
Будет интересно узнать и ваше мнение о том, какое их двух представленных в рубрике произведений произвело большее впечатление и почему. Можно ли вообще их сравнивать и нужно ли?

А так правила прежние: критика по существу, замечания — в корректной форме, тон общения — доброжелательный.

ЛЮБИМЫЙ УЧЕНИК

1.ОХОТА НА УТОК

(рассказ, навеянный школьными сочинениями Коли Глушкова)

На небо я не смотрю, но звезды вижу. В проеме камышовой стены они отражаются в воде длинной, расширяющейся вдаль полосой. Но берег, вода, камыши и отраженное небо — одинаково черные и неразличимые, как лежащие один на другом куски черного бархата. Звезды на их фоне всегда — поразительно раскованные, лучистые, даже – мохнатые. И горят, будто плавятся: пульсируя, выталкивают из своих глубин клубящийся парной свет, словно роднички — воду.

Правда, бывает, что в такие безлунные ночи, особенно, когда, не остыв от быстрой ходьбы, я войду в засидку, и в ожидании рассвета глубоко о чем-нибудь задумаюсь, мне вдруг примерещится, что будто бы я — один в целом мире. И что кроме меня, звезд и бездушной густой черноты больше никого на свете нет. На душе от такой мысли сделается и в самом деле так одиноко, что перепугаюсь и начну тревожно озираться, чтобы хоть что-то, кроме звезд, разглядеть в кромешной темноте. Но ничего не увижу, даже собственной, поднесенной к лицу, ладони.

От усиливающегося страха и отчаянного ощущения одиночества у меня крепко стеснится грудь. Я не смогу дышать, как дышал, когда подгоняемый восторженными предощущениями, торопливо шел через весь поселок на озеро. А буду дышать, как насторожившийся зверь — резко и шумно напряженными ноздрями выхватывать из темноты холодный воздух. Но потом обязательно что-то во мне, оттаяв, судорожно распахнется. Грудь обильно зальется изнутри мягким уютным теплом. Расслабившись, закрою от умиротворения глаза. Но, сразу же, опомнившись, встряхну головой и учую, наконец, запахи.

Их окажется так много, что в первый момент почудится, будто они, как обрадовавшиеся дети, обступят меня. Стараясь стать ко мне поближе, будут бесцеремонно заслонять один другого. И перемешиваясь — беспорядочными короткими вспышками вызывать яркие представления то одних, то других невидимых предметов и картин. Настырнее всех, а поначалу, пожалуй, и въедливее, будет, конечно же, залах разложившейся рыбы. Смешанный с запахом гнилых водорослей, он один лишь так приторно и тошнотворно сладковат. Но это обычный озерный запах, я быстро к нему привыкну и перестану замечать. А уж затем в удовольствие осторожно начну внюхиваться в свой самый любимый, от которого у меня тотчас ослабеют ноги. Запах долгой слякотной осени, похожий на тихую музыку, взмывшую

вдруг из оркестрой ямы и возвестившую начало ожидаемого с нетерпением спектакля. Я введу в этот запах свою душу постепенно. Буду сначала пробовать на вкус все то отдельное, из чего он состоит. И тихо умиляться, чуя, чем пахнут: усохшие камыши, начавшие преть из-за обильных дождей; солянки от этих же дождей, наоборот, жирующие; солончаковые испарения, утратившие из-за долгой влажности воздуха едкую остроту. И, конечно же, вязкая, разбухшая и прилипающая к сапогам большими комками земля…

Мистический малодушный страх перед темнотой и ощущение космического одиночества начисто из меня выветрятся. Мир вновь сделается буйно наполненным. И не только запахами и вызванными ими представлениями. Но и какой-то еще эфирной первостихией, которую я способен ощущать лишь когда у меня хорошее настроение. И в которой, как мне думается, когда-то очень давно и зародилась на нашей земле жизнь. Тут уж и все мое естество, доверчиво замерев, настежь раскроет свои поры. А через миг таинственная первостихия, словно подспудная вода в только что выкопанном колодце, появился и во мне. Где-то сначала в глубине, на донышке души, беспрепятственно просачиваясь в обмякшие мышцы и нервы. Но потом как-то вдруг сразу наступит в душе тугое сочное насыщение чем-то отдаленно похожее на опьянение вкусной и обильной едой. И с этого момента для меня отпадет надобность помнить самого себя. Теперь до самого конца охоты все, что ни придется мне делать — буду делать автоматически, Словно это и не я сам, а кто-то другой, сильный, уверенный, или какая-то опекающая меня иная могучая сила.

Выйдет из ночного оцепенения и заявит к этому времени о себе и окружающая меня жизнь. Над противоположным берегом, где должно взойти солнце, появится быстро удлиняющаяся линия между небом и узкой бархатной грядой. Маленькие домики и деревья в той стороне выступят из темноты, словно проявляемое изображение на фотобумаге. Придет в движение и воздух. Появившийся ветерок, словно ребенок, едва выучившийся ходить, то порывисто разбежится, собираясь с силами и раздумывая, в какую сторону шаловливо метнуться. Раз другой, третий и всегда неожиданно, и с одинаковым истеричным свистом, от которого замрет душа и гулко заколотится сердце, пролетят над головой первые чирки и хохлатые чернети.

Стрелять еще рано. Светлое пятно напротив меня слишком мало, и утки, если случится, и пролетят на его фоне, то как метеориты. Их плотные силуэты будут видимыми десятую, а то и сотую долю секунды. Тогда как с левой стороны, откуда будет основной лёт, и лететь будут главным образом непуганые утки, по-прежнему непроглядная темень. Но охотников уже охватит волнение, и они начнут давать о себе знать другим, где они находятся. То тут, то там вспыхнувший красный огонь от зажженных спичек тускло на миг озарит сосредоточенное лицо закурившего. Поднесу

зажженную спичку к лицу и я, но не для того, чтобы закурить (я не курю), а чтобы тоже показать притаившимся в темноте охотникам, где стою. Чтобы ненароком не стрельнули по мне и не пугали издалека и наудачу летящих на меня уток.

По зрелому устойчивым и равномерным, сделается ветерок. Зарябит вода, и в ней совсем потеряются побледневшие обескровленные звезды. Взбудоражено, словно спросонья, зашебуршат камыши. И все чаще, неожиданнее и с разных сторон со свистом, перерастающим порою в визг, разрезая узкими крыльями плотный осенний воздух, будут проноситься над моей головой осмелевшие утки. Торопясь до рассвета схорониться в непролазных камышах, они будут одна за другой с разлета плюхаться в воду в каких-то десяти, пятнадцати метрах от меня. Что я даже услышу, как дождем — ударят по камышам поднятые ими брызги, но их самих, как ни буду силиться, не разгляжу. Они, упав и замерев, так же, как камыши и вода, напрочь пропадут в темноте.

А тут со стороны, где глубоко, просторно, и вода уже, наверное, раскачалась в волне, вдруг донесется похожий на утробное урчание недр могучий усиливающийся гул. Это огромнейшая стая перелетных лысух, разбегаясь, чтобы взлететь, гулко захлопает по воде разом тысячами крыльев. Но, взлетев, сейчас же начнет садиться. Толи потому, что раздумает лететь дальше и решит остаться на дневку здесь, толи еще по какой причине. И тогда шум бросающихся с высоты на воду лысух сделается похожим на ливень. А когда затихнет и он, там, где они сядут, появится и, как команда по солдатской цепи, обойдет озеро тревожное предупреждение: «По воде не стрелять! По воде не стрелять!» У меня от этих возвещающих начало охоты слов все внутри судорожно сожмется и самопроизвольно в одно мгновение перестроится в какой-то другой, строгий порядок. Я лишь успею почувствовать, будто во мне как бы взорвется баллончик со сжиженным газом и чем-то теплым туго наполнит меня изнутри, что даже покажется, как, защипав, отторгнется от мышц кожа на лбу и щеках....

Но потом издалека услышу летящих на меня уток, и мне сделается как-то вяло на душе. Какая-то странная усталость заставит задрожать обмякшие ноги. На лбу выступит испарина. Я даже обессилено закрою глаза и опущу ружье. А свистящий шелест рубящих воздух крыльев будет усиливаться и как бы наваливаться на меня какой-то нарастающей и тоже странной при нормальных обстоятельствах не существующей тяжестью. И усиливаться, усиливаться, словно через громкоговорители так, что от дребезжащего свиста, покажется, что вибрируют камыши и вода. Но сам я только сильнее вспотею и не шелохнусь. Разве что только медленно догадаюсь, что это налетают на меня чирки, самые стремительнейшие из самых стремительных уток. И вдруг так же, как бы из самых душевных недр они отчетливо всплывут перед моим внутренним взором, и я даже увижу, что летят они,

вытянув тонкие шеи, выстроившись в шеренгу… И в этот же миг (я даже сам не замечу, как взлетят с ружьем мои руки) ослепит меня пышный красный факел, вырвавшийся из ствола. А затем так же для меня неожиданно прогремит и торжествующим эхом покатится по всему озеру гром первого моего выстрела. А уж после этого в наступившем вновь кромешном мраке и неестественной тишине раздастся и глухой шлепок о воду.

— С почином! — Отечески поздравит меня схоронившийся в соседней засидке старик Никонов. Который приезжает на охоту на осле, потому что, состарившись, сильно ослаб ногами.

Но отблагодарить его за поздравление не успею, так как вновь услышу свистящий шелест летящих на меня уток. Забудусь и, задрожав от слабости пуще первого раза, непроизвольно пригнусь. Напряженно поджидая уток, определю на слух, что на этот раз они крупные и налетают медленно, чуточку стороной и низко, как по заказу. От затянувшегося ожидания полностью успокоюсь. Но зато вспомню, что у меня в стволах лишь один патрон. С досадой пожалею, что не подзарядил ружье сразу после выстрела. И, как это бывает, когда перед выстрелом о чем-то суетливо подумаешь, упущу момент. Опомнюсь, когда увижу, как изящные, словно в красивом черно-белом мультике, силуэты двух крякв-селезней, проскользнув почти по середине молочного рассветного пятна, вновь станут растворяться в темноте. Автоматически выстрелив им вдогонку, в сердцах резко выпрямлюсь, закусив губу, стыдясь и надеясь, замру на секунду-другую. И вновь с радостью и облегчением услышу тяжелый характерный удар о воду и всплеск.

— Да так ты и нам ничего не оставишь! – С загоревшимся охотничьим азартом снова воскликнет старик Никонов.

— Подранок, наверное. — Нарочито неуверенным голосом, чтобы он не подумал, что хвастаюсь, отвечу я. Дрожащими руками переломлю ружье, достану из стволов дымящиеся гильзы. И пуще прежнего разволнуюсь, одурев от запаха сгоревшего пороха, будто зверь от свежей крови.

-Нет, не должно быть. — Рьяно и знающе возразит мне старый охотник, когда я, не удержавшись, поднесу теплые картонные гильзы и в упоении медленно закачаюсь. — И этот, будь здоров, как упал. Так лишь те, что влет — наповал, падают.

2.ВТОРЖЕНИЕ В СОН МАТЮХИНА

Матюхин, сорокачетырехлетний, худой, похожий на Дон Кихота мужчина, с испитым лицом, чувствовал, что мог, если бы захотел — полететь. То есть разбежаться, подпрыгнуть, и, прижав растопыренные напряженные пальцы к

бедрам, взмыть ракетою над поселком. И продолжить свой путь на озеро по воздуху, но не по заданной, выдуманной математиками, прямой, а как соизволит душа и как будет удобно телу. По любой, самой произвольной траекторией: головой или ногами вперед, в строгой позе, вытянувшись. Или, наоборот, самозабвенно и восторженно кувыркаясь и барахтаясь, как он барахтался в воде, когда был пацаненком и когда никто и ничего не мешало ему жить согласно своему естеству, стремившемуся тогда что есть мочи к проникновению во всеобщую жизнь природы и людей. Однако решиться на такое дерзкое счастье было боязно. Да и разбегаться, прыгать, а потом и лететь с охотничьим ружьем за спиной, придерживая его, чтобы не упало, одной рукой за ремень, а другой прижимая истертый приклад к боку и ягодице, тоже казалось как-то неловко. Впрочем, для счастья, давно им не переживаемого так откровенно и запросто, вполне хватало того, что он шел, наконец, любимой пустынной улицей на охоту. И что впереди между крайними домами — виднелись пологие вершины холмов, густо поросших грёбенчуком. И что ему спокойно и радостно. И во всю душевную мощь верилось, что там, за холмами, в низине, на меленьких озерах с подпочвенной водой, он увидит уйму собравшихся на дневку крупных и мелких уток. И что (а это, пожалуй, самое для него главное) от таких чувств, мыслей и представлений, он, обмирая сердцем, нет-нет и ощущал пьянящее, напрочь позабытое им за последние годы, полное душевное согласие с самим собой и окружающим его миром.

Сама же его душа, измученная и истощенная нескончаемыми склоками, пререканиями, выяснениями отношений, куражом, самоиздевательствами и надсадной мыслительной жвачкой длинных дум, запутанных как повилика, и высасывающих досуха едва появляющуюся силу, теперь была привольно распахнута. С торопливым по-детски застенчивым и восторженным упоением внимала она всему, что было вокруг. Почти одинаковым, стоящим один за другим по обе стороны дороги, уютным одноэтажным домикам, покрытым голубым шифером. Облетевшим и стоящим в нестыдливой наготе замершим с манерно вывернутыми ветками фруктовым деревьям. Глинобитным, тянущимся от домика к домику, забором, местами побеленным, но чаще обвалившимся, поцарапанным и исписанным детским и уличным фольклором. Редким, стоящим как-то особняком ото всего остального, одиночным деревянным столбам с крестами на верхушках. На которых держались натянутые электрические провода и с которых фонарями свисали хрупкие лампочки без плафонов и абажуров. На чей тусклый желтый свет в тихие летние вечера слетались мириады ночных бабочек, мошек, комаров, кузнечиков и медведок… То есть всему тому, что Матюхин в своем обычном для последнего времени душевном состоянии как-то и не замечал. Поскольку жил так, будто вся эта богатая, насыщенная донельзя покоем и светом внешняя жизнь существовала параллельно с его собственной. И была — как бы безличной темной породой, в которой, как в длинном,

нескончаемом, тоннеле, возмущаясь и бурля, текла его, матюхинская, единственная в своем роде неповторимая жизнь...

И вот теперь, когда его изумленному взору явилось вдруг ошеломляющее скромное великолепие знакомой с детства пустынной поселковой улочки, он никак не мог хоть что-то обо всем этом подумать. А только судорожно дышал, чувствуя, что вместе с воздухом его наполняет и нечто особенное, не ощущаемое, чем сочно пропитаны стоящие по обе стороны дороги деревья, заборы, дома. И что каким-то чудесным образом делает всех и вся добрыми, чистыми, спокойными. Но еще больше, а может быть и всклянь (и такое предчувствие в нем было очень сильно), он этим нечто, которого достаточно, чтобы враз душевно насытить всех живущих на земле людей, наполнится ТАМ, где — озера, холмы, дикая растительность, где естественный жизненный опыт в миллионы раз больше, чем у поселка и соответственно — душевно мудрее, организованнее, богаче. И потому так сильно стремилась душа Матюхина поскорее оказаться на озерах, и это именно стремление и возбудило в нем сказочное чувство, что, захотев, он может и презреть физический закон притяжения — оторваться от земли и полететь. Но лететь ему уже никакой нужды не было. Улица кончалась, шла на спуск. И глазам открывалось поймище, в котором в густых желтых камышах то тут, то там, показывала свое свинцово-синее тело изгибающаяся, словно гигантская змея, река. А дальше, под противоположным, освещенным солнцем, светло-коричневыми обрывистыми буграми яркими небрежно разбросанными пятнами голубели озера.

Всматриваясь истосковавшимися глазами в отрывшееся перед ним наполненное тихим осенним умиротворением поймище, Матюхин от захватившего его восторга забылся. Незаметно для себя ускорил шаг и, словно что-то пробив в своих легких, задышал легко, свободно, в полную грудь. И тут вдруг в самом конце улицы, где кончался асфальт и начиналась проселочная дорога, увидел на тротуаре Марию Николаевну Болдыреву, завуча школы, в которой лет, наверное, пятнадцать назад он работал учителем русского языка и литературы, и откуда ушел из-за Марии Николаевны. Обмерев от неожиданности и страха, Матюхин вознамерился, не здороваясь и не вступая в разговоры, пройти мимо своей бывшей начальницы, сделав вид, что её не заметил. Однако ноги, задрожав мелкой дрожью, перестали его слушать. Муторно и тоскливо заныло под ложечкой. От лица отлила кровь. На душе сделалось стыдно и нехорошо, как если бы он продолжал работать в школе, и Мария Николаевна вдруг застала его за постыдным, по её мнению, занятием. А он никак не мог ни схорониться, ни перестать заниматься тем, чем занимался…

Обильно вспотев и не умея продохнуть застрявший в бронхах воздух, Матюхин мученически открыл рот. И опустил голову, стараясь и теперь не замечать Марию Николаевну, предпочитая думать, что ему сейчас сделалось

плохо с сердцем. И, переждав приступ, он вновь продолжит свой путь на озера. Тогда как Мария Николаевна, увидев его остановившимся, подумала, что он это сделал из-за неуверенности, не зная, то ли подойти к ней, то ли просто поздороваться и продолжить путь дальше. Привычно приторно улыбнулась, думая, что своей улыбкой поможет ему быстрее разрешить сомнения в свою пользу. А затем, ничуть не изменившись в лице, она абсолютно точно зная, что кроме их двоих на этой пустынной, ведущей на озера, улочке никого из поселковых нет и быть не может, взяла и распахнула полы длинного до пят халата, вызывающе обнажив сбитое, но еще молодое, не смотря на преклонный возраст, розовое тело. От такого откровенного и расчетливого бесстыдства Матюхина аж затошнило. Но затошнило не как с перепою, властно и неудержимо, а — как-то вяло, беспомощно, будто у него нет сил и нечем рвать, а тошнота все никак не проходит. Впрочем, он и в самом деле ослабел до такой степени, что ноги перестали его удерживать. И потому супротив воли вынужден был прямо на середине улочки опуститься на корточки, гулко ударив железной набойкой приклада об асфальт. И сдавленно, мученически застонал от оттаявшей застарелой глубинной душевной боли. Закрыл глаза, предполагая ничего не видя и ни на что не отвлекаясь, сосредоточиться и мобилизоваться…

Однако, нагая Мария Николаевна, одинаково круглая в плечах и поясе (бревно бревном на коротких ногах и с пышной гривой) навязчиво возникла и перед его внутренним взором. А его внутренний толос отчаянно сообщил ему, что теперь от неё так просто не отделаться. Скрипнув в бессилии зубами, Матюхин тем не менее заставил себя напрячься и замотать головой так, чтобы не слышать своего внутреннего голоса и не замечать стоящего в сознании образа голого неподвижного женского тела. И делал он это не столько от великой физиологической неприязни к Марии Николаевне, сколько от животного панического ужаса перед вероятностью встречи взглядом с её холодными, всегда прищуренными глазами. Ни у кого, как у Марии Николаевны, Матюхину не доводилось видеть таких глаз. Даже у змеи в не шевелящихся черных зрачках при желании можно было разглядеть хоть какое-то выражение. У Марии Николаевны никакого выражения не было, словно они у неё и не глаза вовсе, а черные дыры, равнодушно и властно гасящие и втягивающие в себя любое проявление чужого светлого духа, и ничего светлого никогда не излучающие. Взглянув в них хотя бы нечаянно, Матюхин раньше, когда работал в школе, в один миг становился, по его выражению, идиотом. Он полностью и надолго терял интерес ко всему, к чему его обычно страстно влекло. Затем помимо своей воли начинал буйно и пышно благодушествовать и по-лакейски воодушевленно мечтать угодить Марии Николаевне, дабы вновь испытать почти что наркотическое удовольствие от чувства личной причастности и преданности её могучей и властной душевной силе.

Оттого и было ему наперед известно, что если он всего лишь признается себе, что видел на дороге Марию Николаевну, или хотя бы — что её дразнящий образ все еще стоит в его сознании, ему сразу расхочется идти на озера. По этим соображениям он был совершенно уверен, что Мария Николаевна специально возникла у него на пути, чтобы любым, даже вот таким издевательским бесстыдным способом отвлечь его внимание на себя и этим самым отвратить его душу от страстного стремления к озерам. Но как никогда он и понимал, что только там, на озерах, он сможет, наконец, избавиться от измучившей его раздвоенности личности и обрести вожделенное согласие с самим собой. Которое в свою очередь позволило бы ему восстановить гармонию и с людьми, среди которых живет. Да еще при этом всеми фибрами души своей почувствовал, что ежели сейчас, когда до реки и моста рукой подать, не дойдет до озер, то, пожалуй, уже не дойдет никогда. Поэтому заставил себя стиснуть зубы и напрячься так, что, сумев таки превозмочь слабость и дрожь в коленях, поднялся. И глядя сосредоточенно вперед, сделал несколько невероятно трудных шагов, не понимая, почему ему кажется, будто его сапоги ступают не по асфальту, а — словно вязнут в липкой чавкающей трясине? И почему он пробирается теперь на озера, будто сквозь какой-то густой, как крутое тесто, и в то же время прозрачный, невидимый или даже, может быть, и не существующий на самом деле колдовской туман? А когда его бывшая завуч осталась за спиной и преодолевать созданные ею каким-то непонятным образом препятствия стало легко, он вдруг ощутил огромной силы удар в спину, и, как в нокдауне, потерял ориентировку во времени и пространстве… А это произошло потому, что Мария Николаевна, увидев как он, прорвав-таки зону её влияния, уходит от неё, решила предпринять крайнее средство. Ничуть не изменившись в лице, но, заставив себя мысленно изнемогать от чувственной страсти, она судорожно сжала ягодицы, упруго отклонилась назад и как из пращи метнула вдогонку Матюхину свою тяжелую, превратившуюся на лету в чугунное ядро, правую грудь. И когда тот после короткого потрясения опомнился, то обнаружил это ядро внутри себя. Но теперь оно было и не ядро вовсе, и даже не женская грудь, а — сама Мария Николаевна, которая воспользовавшись моментом полной утраты Матюхиным своего сознания вцепилась мертвой хваткой в его перепуганное до полусмерти внутреннее Я.

Тут же забывшись и ослепив себя яростью, Матюхин со звериным воплем бросился на Марию Николаевну. В один миг отбросил её цепкие, но по-женски слабые руки от своего полузадушенного внутреннего Я. И не умея сдержаться от вспыхнувшего в нем бешенства, схватил мерзкую для него женщину за локти. Поднял над головой и хотел было что есть мочи грохнуть её об асфальт. Но та в свою очередь взбесившись, завизжала по-поросячьи и этим визгом ошеломила Матюхина. Изловчилась, цепко обвила толстыми пальцами его шею и дернула на себя. Потеряв от рывка равновесие, оба они упали и, словно сцепившиеся псы, клубком покатились по асфальту, ругаясь, поднимая пыль и не желая уступать друг другу. И тогда душа Матюхина, то

ли почуяв, что Марию Николаевну не одолеть, то ли не став дожидаться, когда, одолев её, он встанет и продолжит свой путь на озера, выскочила из него. И словно птица, а точнее — птенец, не научившийся летать, гортанно крича и махая растрепанными крыльями, на длинных неказистых ногах вприпрыжку помчалась на озера одна. Увидев убегающую от него душу, Матюхин заорал благим матом. Не помня себя, глухо стукнул Марию Николаевну затылком об асфальт. Брезгливо отряхнулся от её обмякших рук. Поднялся, чтобы броситься догонять свою душу. Но оправившаяся Мария Николаевна ухватила его за ногу и, вновь по-свинячьи взвизгнув, вцепилась зубами за ахиллесову пяту и что есть силы стиснула челюсти. Пребывая в страшном возбуждении, Матюхин не почувствовал боли. И даже не заметил, что проволочил по гравию тяжелую женщину метров, наверное, восемнадцать. И лишь когда выбился из сил и потерял надежду догнать свою душу, опомнился и только тут догадался, что боролся и тащил за собой не существующую на самом деле, а всего лишь воображаемую Марию Николаевну. А настоящая она — как стояла столбом у обочины дороги, так, наверное, и стоит там...

В пылу и отчаянии торопясь проверить это предположение, Матюхин, позабыв о том, что ему ни в коем случае нельзя смотреть на Марию Николаевну, резко обернулся. И та, добившись таки своего, удовлетворенно широко улыбнулась. Многозначительно и даже как бы подчеркнуто открывая ему какую-то свою тайну, вновь медленно раздвинула полы халата. Однако понять, какую именно тайну она ему открывала, Матюхин не сумел, так как рыхлая чувственная белизна нагого женского тела заставила его устыдиться, обескуражено затрясти головой и опустить взгляд себе под ноги. А когда он увидел, что его уже никто не держит, то вместе с облегчением ощутил вдруг и прилив такой могучей силы, что если бы его и держала Мария Николаевна за ногу, то он легко, словно хилого котенка, отбросил бы её от себя. Сразу же от этой, только что появившейся у него силы почувствовав себя победителем, Матюхин перестал стыдиться. Насмешливо закусив губу, неторопливо сверху вниз оглядел демонстрируемое ему нагое женское тело. И к ужасу своему заметил, что ноги у Марии Николаевны, словно корни у дерева, вросли в землю. Вмиг и почти одновременно понял, что сильна она оттого, что давно уже супротив своей человеческой природы превратилась душою и телом в дерево, утратив способность двигаться по земле. И что он сам сейчас ощутил прилив нечеловеческой силы оттого, что стал деревенеть, и, возможно, скоро тоже сделается таким, как Мария Николаевна — сильным, но бездушным и неподвижным. Ужаснувшись и похолодев от такой перспективы аж до ребер и костяшек пальцев, Матюхин проснулся…

3. ИГРА В ПЕДСОВЕТ

В кабинете директора я сажусь у окна, хотя сейчас, в прохладное время года, из щелей дует и риск простудиться, пока будет идти совещание, довольно

велик. Остальные учителя, точнее — учительницы, преподающие главные дисциплины в 9 «Б» классе, предусмотрительно садятся на стулья у противоположной от окна стены. Учителей труда и физкультуры сегодня на совещании не будет: их не пригласили. И два стоящих по обе стороны двери стула пустуют, хотя места эти считаются самыми удобными. Сидишь там за массивным книжным шкафом и вешалкой особняком от происходящего в кабинете. И, главное, когда кончаются совещания — выходишь из духоты на свежий воздух первым. Однако никто из учительниц эти места не занимает. Сказалась привычка держаться в кабинете у начальства тесной группой, отделяться от которой ради случайного и недолгого удобства может быть и действительно нет никому из них резона. Я же не сел около двери, а прошел к окну с решительным умыслом, чтобы мы, преподаватели, сидели друг против друга. По одну сторону длинного узкого стола – они женщины, по другую – я, единственный в кабинете мужчина. Потому как сегодня мне во что бы то ни стало надо противопоставить себя им, хотя бы только тем, что я — все же мужчина. И выделиться из них так, чтобы они это отчетливо почувствовали, но не обиделись и не рассердились на меня, а — наоборот тихо и тайно воодушевились бы.

Но им пока не до меня. Они все скрытно, а точнее — как бы украдкой друг от дружки торопливо приводят некстати встревожившиеся чувства в соответствие с привычным внешним видом. Одни, отпустив головы и прикрыв глаза, делают вид, что дремлют. Другие, напротив — нервно кусают губы и непроизвольно судорожно морщатся. Третьи — напрягают плечи и выгибают спины. То есть, все как одна, всякий раз приходя на совещание, едва усевшись, сразу же, словно по команде, начинают что-нибудь выделывать лицом и телом. И поначалу, когда я только стал замечать это, мне казалось, что они привычно, будто у них так заведено, выполняют какой-то нелепый ритуал. Но теперь знаю точно, что такое их поведение спровоцировано. То есть, не возникни у наших женщин сильного замешательства, а затем и резкого взрывного дискомфорта в момент, когда они переступали порог директорского кабинета, все бы, наверняка, сидели спокойно. И уж точно не дергались бы и не гримасничали. Собственно, некоторые учительницы тоже, возможно, знают (разве что не хотят себе в том признаваться), что настроение у них, каким бы оно ни было, вмиг разрушается, когда, открывая дверь директорской, они натыкаются на острый сосредоточенный взгляд завуча Марии Николаевны. Который, как зонд, или и даже катетер, в мгновение беспрепятственно погружается им в души, по хозяйски обшаривает все темные закоулки, выискивая, не припрятано ли в них для нее чего-нибудь неожиданного или же настораживающего.

Мария Николаевна так же бесцеремонно и оскорбительно предполагала вглядеться и в меня. Но я, войдя в кабинет, демонстративно подставил её изощренному взгляду не беззащитные, доверчивые глаза, какие они бывают в первый момент у входящего с добром или по приглашению в чужую обитель,

а крутой упрямый лоб, да еще вдобавок хмуро буркнул «Здрасте» в ответ на её приторно-добродушное приветствие. Тем не менее (впрочем, как и рассчитывал) не насторожил её. И это мне позволило посчитать, что она в душе была готова к тому, что я сегодня невежливо отреагирую на её приветствие и тем самым косвенно признаю себя виновником сегодняшнего экстренного совещания. А коль так, то ей наверняка думается и то, что я, пока она не спустит на меня собак, буду сопротивляться подспудному признанию своей несуществующей вины. И это внешне выразится у меня тем, что я на глазах у всех поведу себя не по интеллигентному развязано и вызывающе. Но именно такое поведение сейчас выгодно и мне самому. Так я и от коллектива сумею отторгнуться без дополнительных душевных затрат. И в раскрепощенной позе, какую ни при каких других обстоятельствах на людях себе не позволил бы, расслаблюсь и усмирю предательски громко колотящееся сердце. А затем, когда начнется совещание — сдержу до нужного времени и взрывное волнение переполняющих меня противоречивых и смешавшихся чувств малодушного страха, нетерпеливой злобы и бесшабашной решительности.

— Начну с самого начала. — Доносится до меня, будто из какой-то другой, выдуманной нами людьми, а на самом деле не существующей жизни, тихий и вкрадчивый, как кошачьи манеры, голос Марии Николаевны. От которого сознание мое мутится и как бы гаснет, тогда как тело по-боевому напрягается. Я автоматически, без волевого понуждения и напоминания себе, что время подготовки к схватке у меня вышло, упруго и не спеша выпрямляю полусогнутые ноги. Мои тяжелые теплые полусапожки оказываются под столом и вызывающий вид их черных подошв вводит в смущение сидящих напротив меня и принимающих все происходящее в кабинете за чистую монету женщин. И тем самым отвлекает их внимание от первых и, пожалуй, самых для них опасных слов начавшей выступать Марии Николаевны. Почувствовав на себе недоуменные взгляды учительниц, относящихся ко мне с симпатией и готовых за меня заступиться, я тем не менее продолжаю сползать со стула и откидываюсь так, что острое ребро подоконника больно впивается в лопатки. После чего постепенно укладываю крест на крест на животе расслабившиеся в кистях руки, а голову опускаю так, насколько это позволяет сделать упирающийся в грудь подбородок. Замерев и осторожно оглядев себя внутренним оком, остаюсь собою довольным: в такой позе мою душевную оборону не пробить. Да, похоже, и Мария Николаевна введена мною в заблуждение, увидев, что я повел себя развязано, она заметно возбудилась. И, наверное, даже сладострастно спружинила ноги, преждевременно возликовав от мысли, что загнала-таки меня в угол и что теперь сполна воздаст мне за непокорность и дерзость иметь на явления и предметы собственное мнение, отличающееся от общественного, а точнее — её личного…

— Мы все поверили Александру Никитичу. — Неожиданно, без обычных замысловатых предисловий, вкрадчиво упоминает она мое имя. И мне представляется, как при этом еще и словно указкой красноречиво указывает на меня взглядом. В душе моей непроизвольно вспыхивает возмущение и я, чтобы заглушить его, стискиваю пальцы на ногах, стараясь внешне оставаться невозмутимым. Хотя знаю, что от Марии Николаевны никакого душевного переживания скрыть невозможно. Заметив, конечно же, что ей удалось сходу зацепить меня за живое, она делает небольшую паузу. Возможно, и отмечает про себя, что все идет так, как ей думалось, и продолжает набирающим наступательную силу голосом. — Хотя, пожалуй, Александр Никитич (и тут наверняка еще один красноречивый взгляд в мою сторону, словно я для неё сейчас — наглядное пособие, демонстрируя которое, она доказывает правоту своих суждений) ввел нас в заблуждение невольно. Приняв желаемое за действительное, он и нам всем внушил, что Коля Глушков — высокоодаренный ученик. Едва ли ни будущий Тургенев. — 3десь я протестующее ни только вновь стискиваю пальцы на ногах, но и напрягаю ноги. Потому что никогда не говорил, что Коля — будущий Тургенев. Но после окончания им восьмого класса, когда его, как троечника, предполагали не допустить к учебе в старших классах, я, чтобы доказать педсовету, что он — одаренный ученик, прочитал не называя авторов, три отрывка прозы с описаниями природы. Один из хрестоматийных «Записок охотника» Ивана Тургенева, другой — современного автора Юрия Казакова, а третий — Коли Глушкова из его школьного сочинения на свободную тему, правда, несколько мною подредактированный. А потом попросил определить, какой из них написан Глушковым. Никто на такой прямой вопрос отвечать мне не стал, но из-за того, что я, как классный руководитель поручился за Колю, ему позволили продолжить учебу в школе...

Вспомнив об этом случае, я невольно вспоминаю и о том, как сильно, аж до дрожи в голосе и руках, волновался тогда. И вдруг этим воспроизведенным по памяти волнением неосторожно продавливаю себя. А точнее — разрушаю в своей душе плотину, которой намеривался до момента, когда буду выступать сам, задерживать, накапливая в себе, как в водохранилище, внутреннюю энергию. И та под напором стремительно ринулась в сознание, ярко и жгуче, словно лампочки на гирлянде, зажигая ассоциативно связанные между собой мысли и представления. Опомнившись, я быстрым, почти автоматическим волевым усилием восстанавливаю разрушенную плотину. Но все равно сознание мое уже не свободно. В нем раздражающе начинает хозяйничать длинная и удушающая мой дух, будто змея, мысль о том, что Мария Николаевна охотится за мною с первого года моей работы в школе. Но сих пор не сумела ни подчинить меня своей воле, ни продавить, разорив мою душу, как это делает она с непокорными учителями. Но, увидев, что я стою за Колю Глушкова горой, да еще, наверное, почувствовав, что он для меня -вроде как продолжение моей собственной жизни, перестала меня преследовать лично. А чтобы продолжать делать мне больно, принялась

изощренно незаметно угнетать моего ученика. Несмышленого подростка, совершенно беспомощного в сволочных делах и не подозревающего о том, что люди во взрослой жизни часто бывают не теми, за кого себя выдают. И что среди них даже есть и такие, которые, маскируясь под доброхотов, ведут себя по отношению к другим как настоящие хищники. Подкарауливают в засаде и, когда им не удается с первого (а часто совершенно неожиданного) мощнейшего броска перебить жертве душевный хребет, они её преследуют, отбивая от коллектива до тех пор, пока та не выбьется из сил или не взмолится о пощаде…

-Но… (пауза долгая, затяжная, явно меня провоцирующая), бога ради, не посчитайте это моим упреком Александру Никитичу. — Неподдельно потеплевшим голосом продолжает Мария Николаевна. – Он был тогда искренним и подкупил меня, это я признаю, страстной верой в открытый им в своем ученике талант. Ведь, если о том пошла речь, кому из нас не хочется воспитать нового Тургенева, или, скажем — академика, такого, как Королев? Да и школьному руководству разве неприятно думать, что школа, в жертву которой принесены здоровье, семья, да и сама жизнь, будет когда-нибудь, пусть даже и после нашей смерти, носить имя, предположим, того же Глушкова? Или же — открывшего его учителя… — Голос у Марии Николаевны вдохновенный, приятный для слуха: певучий и чистый. И лицо у неё одухотворенное мечтательное, красивое. И телом своим, спрятанным в строгие одежды, щедро излучает она сейчас могучее и сочное доброжелательство. Но… и в этом — её феномен, даже в такой вроде бы неподдельной искренности, она все равно лжива. Потому как потеплела ко мне душой не от того, что ей вспомнилось, как я когда-то якобы её подкупил. А чтобы усыпить мою бдительность перед тем, как на меня наброситься. А так же и для того, чтобы заодно подкупить присутствующих на совещании учительниц и директрису, расположив их к себе задушевной интонацией и музыкально произносимыми словами. Да и еще чтобы между прочем мастерски, как это умеет делать только она одна — вдуть в их доверчивые души, словно в надувные резиновые игрушки, содержимое своей души. И вот когда они незаметно превратятся в её душевных двойников, она и обрушит на меня свою огромную внутреннюю мощь, нисколько не сомневаясь в том, что большинство будут сочувствовать ей, а не мне, её жертве. А некоторые из сидящих напротив и умиляющихся сейчас, на меня глядя, женщин, разгорячившись от вспыхнувшего и в них охотничьего азарта, последуют её примеру и тоже набросятся на меня…

Наперед зная это, да еще чувствуя, как к угнетающему мой дух мыслям прибавляется и поднявшийся к голове по онемевшей спине страх, я невольно малодушно мечтаю превратиться в какое-то мелкое насекомое. Чтобы, забившись в щель, спрятаться от готовящейся надо мной расправы. И понятно, при всех этих, доводящих мою душу едва не до паники, переживаниях, сохранить невозмутимый вид становится невыносимо трудно.

Я отчаянно принимаюсь умолять себя продержаться еще хотя бы минутки три или две, выдерживая и ничем внешне не выдавая себя, усиливающийся душевный натиск Марии Николаевны. Потому как она сама скоро посчитает, что ей пришло время взвинчиваться для последнего ошеломляющегося «броска» на меня. И перестанет искоса пристально и цепко наблюдать за мною. Однако от непомерного душевного напряжения во мне вдруг утрачивается ощущение времени. Становится трудно дышать. От лица отливает кровь. И вырывающаяся из-под слабеющего волевого контроля дикая душевная стихия мутит разум, понуждая, ни с кем и ни с чем не считаясь, безрассудно вскочить со стула, чтобы немедленно перебить Марию Николаевну и гневно высказать в лицо ей все, что о ней думаю. Но этого-то как раз делать мне ни в коем случае нельзя. Потому как тогда и она тоже станет кричать, но в отличии от меня, не стесняясь в выборе интонаций и выражений. И будет кричать до тех пор, пока не доведет себя в глумлении надо мною до психологического оргазма...

И тут я решаю-таки использовать скрываемый доселе от неё душевный резерв. Заставляю себя вспомнить, как она, когда я еще учился в нашей школе, психологически насиловала на моих глазах моего любимого тогда учителя Валерия Михайловича Матюхина. Он до сих пор не может оправиться от того потрясения и, уйдя из школы, найти себе дело по душе, став к сегодняшнему времени из-за хронической нервозности и неприкаянности пакостником и пьяницей. То есть поганым, как считают почти все поселковые, человеком. А это, страшно волнующее меня всегда воспоминание, в свою очередь, будто взрывом, возбуждает во мне сильнейшее, долго вынашиваемое чувство справедливой мести. И так же в мгновение туго наполняет меня бешенной душевной силой. Начисто вычищает душу от страха, рефлексии, волнения Переводит её из состояния «оборона» в состояние «наступление».

С облегчением почувствовав, что теперь могу шутя противостоять натисками десяти таких, как Мария Николаевна, я, дабы неосторожно таки не обольститься этим чувством, заставляю себя вспомнить и о творческом эксперименте. Который, готовясь к сегодняшней стычке, проделал, чтобы, как можно глубже проникнуть в причины, по которым Марии Николаевне в один прием удалось дотла разорить душу Валерия Михайловича. Хотя тот был гораздо душевно богаче и сильнее её. Описав, как художественное произведение, сон Валерия Михайловича, рассказанный им при нашей последней встрече и как бы столкнув лицом к лицу в едином образе душу его и Марии Николаевны, я понял, что Мария Николаевна – непобедима. И что взять над нею вверх можно лишь в одном случае: если самому стать таким, как она. И этим самым — опять же проиграть, хотя и победив её. Понял тогда я и то, что у моего любимого учителя не было ни малейшей возможности отстоять себя в неизбежной стычке с нею. Он со своей поэтической натурой, придя работать в нашу школу и став учить нас, тогдашних его учеников,

видеть прекрасное в обыденном и устремлять свои помыслы только к прекрасному, как к истинно человеческому, был изначально обречен. И я, его ученик, ставший, как мне думается, душевным повторением его, нахожусь сейчас в такой же ситуации, которая зараз уничтожила его как Учителя и как Человека. Вот почему, не смотря на это, появившееся следом за приливом внутренней силы ощущение психологического превосходства над Марией Николаевной, мне сегодня ни в коем случае нельзя вступать с нею в душевное, а тем более словесное противоборство.

Возбудив в себе чувство серьезной опасности, я как бы поселяю в свою душу и сторожа, который впредь будет контролировать течение моей внутренней жизни автономно от моего сознания. А затем, чтобы и на более высоком душевном уровне восстановить в себе решимость и боевой дух, побуждаю себя вспомнить последнее. Как я, отчаявшийся что-либо придумать, чтобы оздоровить затхлую педагогическую атмосферу в нашей школе, вдруг прочитал в вольном сочинении у Коли Глушкова потрясающую, и как мне теперь кажется, гениальную фразу: «На небо я не смотрю, но звезды вижу» Повторив её неторопливо со вкусом, словно стихотворную строчку, несколько раз про себя, и совершенно перестав слышать, что говорит Мария Николаевна, я непроизвольно восстанавливаю в памяти и тот воодушевленный трепет, который пережил при первом её прочтении. И — вдохновенную мысль о том, что беда со всеми нами случилось от того, что мы, перестав видеть звезды, оказались во власти демонических личностей. Победить которых можно только в одном случае, ежели вновь всем вместе уйти жить туда, где с любой точки жизненного пространства и каждому живущему будет виден манящий и будоражащий напоминанием об истинном человеческом предназначении во Вселенной прямой или отраженный свет, опекающих нас в глубокой ночи звезд. И что мне, конкретному человеку, учителю, гражданину, чтобы способствовать такому общественному обновлению, вовсе не надо «свергать» Марию Николаевну, тратя на заведомо бессмысленное противоборства с нею лучшие душевные силы. Но — необходимо вырваться из охраняемой ею и где-то для меня самого привычной сферы затхлого душевного обитания, чтобы затем через образовавшуюся брешь повести и своих учеников. И — всех тех, кто, не найдя собственного пути к звездам, пожелает воспользоваться моим.

Вот, наконец, теперь после произведенного таки внутреннего переворота в себе мне можно перевести дух. И снова как ни в чем ни бывало ожидать, когда закончит свое выступление Мария Николаевна, чтобы взять следом за нею слово и спокойно, неторопливо таким же внешне доброжелательным голосом не оставить камня на камне от её ложных посылок. Однако со мной тут вдруг начинает происходить нечто непредвиденное. От того, что сижу без движений, и в меня продолжает упруго пребывать душевная сила, от которой, словно тесто на опаре, разбухает мое душевное естество, что уже будто через забор — переваливается за пределы обычного обитания моего

душевного бытия в какое-то иное пространственно-временное измерение. В котором, как мне сейчас кажется, и течет согласно единым для Вселенной законам истинная наша жизнь. Именно об этой вселенской жизни раз от разу напоминал мне в своих сочинениях Коля Глушков. И именно в эту вселенскую жизнь я хотел прорваться сам, чтобы потом повести туда за собой своих учеников. Поэтому сначала с приятным чувством облегчено реагирую на то, что раздваиваюсь. То есть — оставаясь телом в директорском кабинете, на совещании, я душою своею вроде как оказываюсь в иной, доселе мне совсем не известной среде. Но затем, когда душе делается неуютно, а я все сильнее начинаю чувствовать себя беспомощным и одиноким, во мне вдруг, будто я никакого душевного переворота в себе не производил, появляется малодушный страх. Но не желая сразу идти на попятную, я силком отдергивать душу обратно, в привычное её место обитания. Да еще, чтобы приглушить предательский страх, выработав к нему выгодное мне сейчас отношение, пробую представить себя охотником, только что пришедшим на зорьку и спрятавшимся в ожидании лета уток и рассвета в засидку. Но этим представлением лишь усиливаю чувство одиночества и беспомощности. Мне даже начинает мерещиться, что будто среда, в которой я пытаюсь обжиться в своем воображении, относится ко мне вовсе не дружелюбно, а скорее враждебно и агрессивно. И тогда от растерянности засуетившись, заставляю себя вспоминать лишь одни радостные ощущения, которые реально переживались мною, когда я, желая проникнуть в глубины души Коли Глушкова, писал на материале его сочинений на вольную тему, свой, где-то может быть, даже оригинальный рассказ. Но и эти, рожденные моим вдохновением ощущения радости и душевного полета — оказываются почему-то сейчас непомерно тяжелыми. Что, едва вспомнившись, сразу куда-то напрочь проваливаются, как в вязкую трясину. И мне приходится напрягаться что есть мочи, чтобы заново вытягивать их на свет памяти...

Быстро и сильно устав и с тоскливым отчаянием подумав, что мне эта затягивающаяся внутренняя борьба с самим собой сейчас не нужна, я вдруг к пущему своему страху замечаю, что из меня, пока я боролся с собой, будто бы вытек весь дух. И не осталось сил даже, чтобы продолжать сидеть в вызывающей позе. Вмиг покрывшись испариной от вспыхнувшей таки во мне паники, забываюсь и, пока не помню себя, самопроизвольно резко — так, что, наверное, обращаю на себя внимание присутствующих в кабинете, меняю позу на первоначальную — кроткую. Однако и в ней, привычной, чувствую, что мне, дабы вконец в самом себе не утонуть, немедленно нужна душевная поддержка. Но и помню, что обращаться за помощью к тем, кто с удовольствием сейчас мне её окажет, ни в коем случае нельзя, потому как поклялся. Что бы сегодня со мною ни произошло, никого вместо себя не подставлять под удар Марии Николаевне, как нечаянно подставил в прошлом году Колю Глушкова. И тогда, дернувшись, резко отвожу свой потерявший уверенность взгляд в сторону, к двери, а точнее — к книжному шкафу. Туда, где на нижней полке под стеклом стоят книги русских педагогов, в учении

которых мне прежде всегда доводилось находить, воодушевление и душевную опору. Однако в спешке и отчаянии, оглядывая, словно во сне, разноформатные томики, я отчего-то никак не могу вспомнить ни общей сути нашего педагогического учения, ни отдельных глубокомысленных высказываний о роли воспитания. Которые, учась в университете, заучивал наизусть и, как стихи; декламировал друзьям и своей будущей жене. Больше того, у меня даже возникает ощущение, будто здесь, в этом кабинете, в такой атмосфере, как сейчас, вообще ничего невозможно вспомнить из того, чему учили меня в университете. А все эти, тесно стоящие в шкафу книги с великими именами на корешках, будто и не книги вовсе, а – лишь муляжи. Материально вроде бы они и есть, а на самом деле — их здесь нет и в помине. И тут же догадываюсь — почему. Из них, как прессом сок из помидоров, начисто выдавлено духовное содержание. И ни только тяжелой напряженной атмосферой в этом кабинете, но и массивными, сдавившими их с боков и сверху темно-синими, почти черными, томами Большой Советской Энциклопедии. Первые из которых выходили еще в сталинское время с хвалебной статьей о Берии с его импозантным на всю страницу фотообликом. И мне тут же отчетливо вспоминается навзрывное возмущение моего ныне покойного деда на одном праздничном семейном застолье. Когда он, увидев меня, десятилетнего пацана, что-то читающего в этой Энциклопедии, стал рассказывать всем о том, как ему, подписчику её, прислали из редакции письмо с просьбой вырезать из пятого тома листы со статьей и фотографией Берия. А вместо них вклеить другие, услужливо присланные и подогнанные так, что после их вклейки не было бы в энциклопедии и духа Берии. «Расправиться с ним так, как он расправлялся с другими, — отчетливо помню, как дрожал тогда от негодования голос моего репрессированного, а потом реабилитированного деда, — это значит продолжать пользоваться его преступными приемами. Да, как мы до сих пор не можем понять, что страшны нам не сам Берия, а уж тем более не наша гневная и тем не менее историческая память о нем, а лишь Приемы, Приемы его!..»

И тут то давнее негодование отца как бы заново оживает в моей душе, становясь теперь моим лично мною выстраданным негодованием. По зрелому мощно и уверенно высвобождает оно меня из трясины беспомощности и одиночества. И делает понятным, что приемы Берия дожили до наших дней потому, что не были всенародно осуждены. А, оставаясь незаметными, они, словно зеркала Снежной Королевы, разлетелись тысячами кровавых осколков по всей нашей доверчивой, многострадальной, но все же не ожесточившейся огромной стране. Сразу у меня появилась и резь в глазах. Будто это и сейчас кто-то из тайного укрытия настырно и назойливо направляет мне в глаза осколком зеркала какой-то неестественно жгучий и въедливый солнечный зайчик. Вздрогнув от неприязни и раздражения, я что есть мочи напрягаюсь и отдираю свой, словно прилипший, взгляд от черных томов, резко перевожу его в окно. И к

неожиданному сильному изумлению обнаруживаю, что там, в школьном дворе — поздняя осень. Тяжелые тучи, равномерно и плотно, словно разбавленной черной тушью залившие небо, опустились так низко, что, похоже, даже кололись об острые, беспорядочно торчащие тонкие ветки и колючки голых макушек глядичей и акаций. И тут, как если бы я вдруг очнулся после многолетнего забытья, мне отчего-то делается пронзительно грустно и обреченно думается, что сквозь такую плотную завесу туч и невозможно пробиться к земле естественному земному свету. Но, углядев, что во дворе все же достаточно светло, обнаруживаю и тихое ласковое свечение, исходящее от желтых листьев, дружно и навалом лежащих в арыках, распластанных и потоптанных на площадке и аллеях, высохших прямо на ветках, но от повышенной сейчас влажности воздуха, обмякших и распрямившихся. А затем вдруг и чувствую, что тоже хочу быть желтым листом, чтобы вместе с остальными листьями светиться ласково, бесхитростно. И недолгим своим свечением согревать надеждой в затянувшуюся слякотную погоду истосковавшиеся по прямому небесному свету людские души. «Что же, если даже и придется закончить свою жизнь таким же затоптанным и захороненным безымянно — это, видно, и есть моя судьба, и она мне — нравится, и ни на какую другую менять её не хочу». А от этой мысли в душе, на самой глубине, что-то со скрипом, словно заржавленный засов, широко растворяется. В голове и теле образуется единый сильный гул освобождения, превращающийся потихоньку в изумительную торжественную музыку. Завороженный ею, я замираю и обнаруживаю, что у меня вновь душа и тело – едины. Разве что еще чудится, будто я и в самом деле только что побывал в каком-то другом месте, и оттуда сюда вернулся. И теперь мне здесь все как-то странно; и то, что сижу в кроткой позе; и то, что в книжном шкафу так много места занимает устаревшая энциклопедия; и особенно то, что Мария Николаевна, раскрасневшись и распалившись, едва ли не криком доказывает всем, что Коля Глушков — потенциальный бандит.

-… Он поднял ружье на человека! Он и убить мог! — Голос её пронзительно истеричен и безаппеляционно рубящий, словно не слова, а молотком гвозди, воодушевленно вбивает она в голову вынужденных её слушать учительниц. Чувствуется даже, что и сама она яро верит в то, что говорит. Хотя доподлинно знает, что Коля Глушков ни на кого ружья не поднимал, и что в том злополучном случае, который я уж и не помню сколько раз мы разбирали, больше виноват сам Валерий Михаилович Матюхин. Потому как он не имел право отнимать ружье у Глушкова. Да и руководствовался при этом, как сам мне признался в нашей последней встрече с ним, не благим намерением, а — суетным малодушным желанием. Вять хотя бы психологический реванш пацана, не имеющего по возрасту паспорта, а значит и охотничьего билета и права владеть охотничьим оружием, за то, что тот, словно дразня, стрелял на утренней зорьке без промаха. А он, Матюхин, бывший лучший в поселке стрелок, непонятно отчего в безудержном азарте

суетясь, и дрожа, словно ему до этого дня ни разу не приходилось держать ружье в руках, прострелял попусту почти все патроны в патронташе. И не попал даже по непуганому селезню-крякве, налетевшему на него так, что можно было его сбить стволами, как палкой, которого, взмывшего после оглушительного дуплета вертикально вверх, сбил навскидку из неудобного положения и из-под солнца одним глухим выстрелом Коля Глушков. И если на то пошло, то Глушков, неофициально давно принятый охотниками в свою организацию и находящийся в приятельских отношениях со всеми её членами, даже с самим председателем, стариком Никоновым, приезжающим на каждую утреннюю зорька на своем стареньком ослике, поступил совершенно правильно. Он не отдал ружье Матюхину, исключенному из Союза охотников за неуплату членских взносов. А когда Матюхин, вспылив от Колиного неповиновения, попытался было отнять ружье силой, Глушков опять же — отреагировал так, как должно — позвал на помощь своего негласного опекуна старика Никонова, который, разобравшись, в чем дело, стала материть Валерия Михайловича. И тот, поняв, что его уличили в непорядочности, испугался, что на шум, поднятый старым и самым уважаемым в поселке охотником, могут выйти из засидок и другие охотники. И тоже будут возмущенно кричать на него. А потом с позором прогонят с озера, как скандалиста и сорвавшего им охоту. Не стал больше пререкаться, и по своей воле быстро пошел с озера прочь, захлебываясь от обиды и негодования, как подросток. А, придя домой, так распалил себя, что, наперед зная: охотники этого ему никогда не простят, и что сам он будет от этого страшно казниться, на ничего не сумев с собою поделать — схватил с кипы писчей бумаги, заготовленный на случай творческого позыва, верхний, насквозь пожелтевший лист, торопливо написал на нем заявление о том, что у несовершеннолетнего Глушкова имеется незарегистрированное ружье. И не переодеваясь, в чем был на охоте: болотных сапогах и ватнике — отнес заявление через дорогу в милицию…

— Надо исключать! Исключать! — Гремит (или мне так уже кажется) Мария Николаевна — И не ждать конца полугодия. А прямо сейчас. У него ведь -сплошные единицы по всем предметам. И на нас всех он прямо-таки волком смотрит...

«Затравленным волком» — Автоматически уточняю про себя, судорожно морщась и закусывая губу от охватившей меня вдруг с бешенной силой ненависти к Марии Николаевне. Точнее даже не к ней самой, а всего лишь — ко лжи, которую она, извергнув, из своей души, выплеснула на всех нас. К самой же Марии Николаевне у меня параллельно ненависти возникает и что-то вроде жалости и снисходительного презрения, что она для того, чтобы жить, вынуждена все время кого-то преследовать и изощренно психологически над ним измываться. Да еще при этом лгать, и лгать, и лгать себе и другим. Да и за тонкой пленкой образа разбушевавшейся стервы, какой она сейчас представляется моему пониманию, видится мне лик

совершенно противоположный — старой, измученной до смерти собственными глубинными душевными страхами женщины одинокой и никогда никем не любимой…

4. ТВОРЧЕСТВО В ЗАСИДКЕ

На небо я не смотрю, но знаю, что надо мной звезды. Они слабым интимно-уютным светом освещают белые листы, раскрытой на моих коленях большой общей тетради в картонной обложке. Но чтобы писать и видеть написанное, звездного света недостаточно. Я на каждую зорьку беру с собой карманный фонарик, который вешаю на сухую гребенчуковую ветку в старой полуразвалившейся охотничьей засидке с таким расчетом, чтобы его расширяющийся луч высвечивал только тетрадь. Но пока мне не время включать фонарик, потому как зябко. Я, слегка дрожа, сижу, согреваюсь, напряженно стиснув колени и засунув ладони, словно в муфту, в противоположные рукава просторного армейского бушлата.

Впрочем, промозглый предрассветный холод, пробирающий порою распарившееся от быстрой ходьбы тело аж до мозга костей, и резкие гнилостные запахи с густыми тяжелыми испарениями в воздухе раздражают меня уже не так сильно, как в прежние мои приходы на озеро. А тогда особенно, когда впервые пришел ночью с Колей Глушковым на озеро, и он оставил меня в старой засидке одного, а сам ушел в другую, я и промерз до окоченения. И натерпелся от незнакомых вкрадчивых шорохов, неприятных запахов и кромешной темноты столько малодушного страха, что, перестав стараться вести себя в своем понимании достойно, сел на корточки. Настороженно нахохлился, будто птица, и, оцепенев, не пошевелился, пока не рассвело. Но и потом, когда загремели выстрелы и взошло солнце, мне не захотелось вставать. Видимо потому, что острые ночные переживания так опустошили мою душу, что в ней не осталось сил и желания воочию наблюдать за меняющимися великолепными видами. Которые каждый раз подробно и ярко представлялись мне, когда я читал или перечитывал школьные сочинения на вольные темы моего любимого ученика.

И я, наверное, больше никогда бы ни пришел на зорьку, ежели делать это мне надо было бы для своего душевного блага, а не ради Коли Глушкова. И ежели можно было бы спасти его неокрепшую подростковую душу от необратимого разрушения каким-нибудь другим способом. Не решись я на то, что решился, может быть, уже и потерял бы его: и как Ученика, и как Свет для себя самого «в конце моего затянувшегося туннеля». Потому как Коля и после того, как я отстоял его на последнем педсовете, все же впал в глубокую прострацию, потому как участковый изъял-таки у него ружье. Поначалу Коля по инерции ходил еще на зорьки без ружья. Но это ведь все равно, что художнику, оказавшемуся без кистей и красок, заполнять чистый холст воображаемыми ма

Союза охотников и выкупил выставленное в охотничьем магазине для продажи ружье Глушкова. И теперь хожу вместе со своим учеником на охоту. Точнее — сопровождаю его, потому как по сути дела охотился, то есть стрелял по уткам он лишь один. А я, так и, не сумев возбудить в себе ни малейшего интереса к охоте, находился в соседней засидке, мучась от холода и пронзительных, доводящих порою до непроизвольных всхлипываний, чувств собственной неприкаянности и никчемности.

Правда, в четвертое, или даже в пятое, проведенное мною на озере предрассветное утро, я, набравшись опыта, стал брать с собою складной стульчик и надевать ватные дедовские брюки. И тогда во мне, заглушая всякие неприятные ощущения, возникло таки изумительное чувство душевного насыщения, о котором часто писал и говорил мне Коля Глушков. Однако разобрать подробно это чувство, чтобы им насладиться, как это я делал, когда читал о нем — не смог. А точнее сказать — не успел, так как мое внимание тотчас отвлеклось на ярко и неожиданно вспыхнувшую в сознании потрясающая мысль о нашей школе. Впрочем, возможно, что в эту мысль каким-то образом трансформировалась мое чувство душевного насыщения. Потому как точно помню, когда оно еще во мне жило, на меня дыхнуло затхлым озерным запахом. И этот запах, удивительно, не был мне неприятен, хотя я и подумал, что вонь здесь от того, что в этом месте озера застаивается вода. И меня тут же осенило, что и школа наша тухнет оттого, что она — как водоём, ни одним протоком не связанный с главными руслами течений общественной и природной жизней. Что она – и не болото вовсе, а тем более не озеро, а — какой-то гигантский искусственный аквариум, в котором невесть как долго не меняли воду. И в этой, стоячей и затхлой воде успели вывестись уродливые личностные мутанты, вроде Марии Николаевны. Которым негде, кроме как в привычной им школе — не прижиться. А потому всегда в душах своих они будут отчаянно сопротивляться любым переменам и замаскировано исподволь создавать вокруг себя дух медленного и сладостного для них загнивания общественной жизни…

Мысль эта тогда произвела на мёня колоссальное впечатление, что показалось, будто она перевернула душу и высветила мне намного лет вперед мою дальнейшую жизнь. Но когда в тот же день, оставшись после работы наедине с собой и пожелав заново пережить то, что переживал утром, я эту мысль вспомнил, она к моему сильному разочарованию, не выглядела привлекательной. А была какой-то бестелесной и неживой, как кожица, из которой, линяя, выползают, царапаясь о колючие кусты, змеи. Поэтому на следующее утро вновь потрясся от неожиданности, когда эта же самая мысль сама по себе, то есть помимо моего волеизъявления ожила во мне. И даже вроде как принесла с собой и своего детеныша-понимание, что школу нашу можно-таки выправить, если сделать так, чтобы в неё, как в хранилище лучшего что есть для человека в природе и обществе, естественно вливались подспудными токами молодые человеческие жизни. Где бы они настаивались

на всем предшествующем им жизненном опыте, и, окрепнув, так же естественно вытекали во взрослую жизнь. Чтобы в свою очередь её обогащать и совершенствовать. И вот тогда я, охваченный вдохновением, и ощутил в себе чуть ли ни фантастическую уверенность в том, что все это со школой проделать можно. Но вдруг как-то с отчаянием и испугом подумал, что и эти жизнеутверждающие душевные состояния: вдохновение и набухшая пылкой упругостью уверенность в себе — живы, пока жива во мне моя Мысль. И что днем, когда мне больше чем когда-либо необходимо ощущать их, они так же умрут. Это возникшее противоречие возбудило в моей душе такое сильное напряжение, что я, судорожно сморщившись и сжавшись всем телом, неожиданно для себя решил впредь брать с собой на каждую зорьку тетрадь и фонарик. И записывать появившиеся мысли, пока они во мне живы.

А преодолев в себе и психологический барьер, я стал без стеснения (как если бы, решив писать картины — с мольбертом) приходить на озеро с удобной для записей общей тетрадью. И начал записывать в неё все, что шло мне на ум. Вот тогда во мне и выработалось устойчивое ощущение, будто все, записываемое мною с вдохновением и уверенностью, продолжает подспудно жить во мне и днем, когда я в делах и ни о чем утреннем не вспоминаю. А это само по себе радостное ощущение, в свою очередь создало во мне твердую душевную опору, разительно изменив мою душу. Теперь даже поселковые охотники, несмотря на то, что я ни разу так и не выстрелил из купленного ружья, встречаясь со мною в поселке, приветливо здороваются первыми и, если позволяют обстоятельства, заводят разговоры об охоте. Дабы, полагаясь на мою душевную Поддержку, попереживать между прочем кое-какие прекраснейшие моменты из своей охотничьей жизни. Правда, до сих пор я не совсем отчетливо представляю, как и когда в деле буду использовать то, что вдохновенно записываю по утрам, и на какое именно конкретное дело решусь в первую очередь. Потому как начать мне не терпится многое. Хочется засесть и за капитальную статью в педагогический журнал. И выработать хотя бы поначалу в тезисах программу, с которой намериваюсь выступить в день выборов школьного руководства. Хочется мне и Валерия Михайловича, талантливого, но, увы, так и не состоявшегося учителя, помирить с самим собой и охотниками, восстановив в душе его первоначальную меткость. Какая была у него в годы моего отрочества, когда он первым из взрослых людей восторженно открывал мне глаза на Жизнь. А коли вдруг удается сделать и это, то уж потом наверняка решусь и вовсе на невозможное и буду сколько у меня есть душевных сил содействовать возвращению его учительского дара в школу.

Тем более, что с этого момента, как я чувствую в себе душевную опору, мне как-то спокойно и обыденно все время кажется, что все задуманное мною здесь – выполнимо. И что надо только немного подождать, чтобы замыслы эти полностью вызрели в душе, и тогда как бы невероятно трудно не

пришлось бы воплощать их, у меня для такого дела всегда будет находиться душевная энергия. К тому же теперь мне нет больше надобности тратить её в огромных количествах на опеку Коли Глушкова. Потому как, глядя на меня, или же сам по себе после всех своих потрясений он тоже значительно изменился. Повзрослел и сделался в характере собранным и внимательным, каким прежде бывал только на зорьках. Что даже Марии Николаевне не удается разрушить его самообладание сволочными приемами. Больше того, он, когда я стал чувствовать, что вместе с моими намерениями на душу мне ложится и какая-то огромная незнакомая мне тяжесть, каким-то образом это учуял. И по своей инициативе принялся серьезно, хотя и по подростковому чрезмерно и неловко, меня опекать. Словно мы с ним поменялись ролями, и я из его учителя превратился в ученика. По забавному подчеркнуто глубоко и жадно старается теперь он вслушиваться в классе в мои объяснения предмета русской словесности. В то же время настороженно, словно на охоте, исподволь внимает тому, как реагирует на них класс. И, пожалуй, сам о том не подозревая, своим искренним непосредственным сопереживанием непроизвольно притягивает ко мне внимание и остальных ребят. И на озере он, всякий раз, закончив охоту и придя в мою засидку в щегольской набедренной повязке из добытых им уток, увидев, что я пишу, сразу же отходит. И до тех пор, пока не выйду из засидки сам, охраняет меня, не допуская ко мне для разговоров возвращающихся по домам охотников, на полном серьезе поясняя им, что для меня моя «охота» не закончилась. Потому как моей рукой продолжает еще водить та самая таинственная сила, которая несколькими минутами раньше производила их руками драгоценные прицельные выстрелы...

+2
22:27
1133
RSS
06:08
Уток жалко, они ведь тоже жить хотят. А нам равлечение. Любить природу и убивать живых существ, тут что-то неправильное. Зверь убивает чтобы выжить а человек для развлечения.

09:49
+1
Мне показалось, что произведение не только и не столько об убийстве уток, Стас.
09:55
+2
Если можно, я буду писать о своих впечатлениях по главам. Пока прочитала только «Охоту на уток».
Вне всякого сомнения, это писал мастер – не новичок. Виртуозное владение словом, богатые метафоры, наполненность эмоциями, склонность к философским размышлениям – всё указывает на писателя «со стажем» и раскрывает читателю интереснейшую, глубокую и разноплановую личность автора. Человек пишет об охоте со знанием дела, я бы даже сказала – с любовью. Столько подробностей и важных деталей не выдумать, если ты не заядлый охотник. И так точно, до мельчайших нюансов, не передать переживаний и внутреннего состояния тоже. Как сказал Stas, уток, конечно, жалко. Я сама не разделяю страсть к охоте, но в защиту охотников могу сказать, что такой вид добычи честнее и гуманнее, чем, скажем, выращивать тех же уток на птицефабриках в жутких условиях, колоть их гормонами, нашпиговывать антибиотиками, массово забивать и продавать людям под видом вкусной и здоровой пищи. А на охоте у уток хотя бы есть шанс выжить. Всё же инстинкт охотника записан у мужчины где-то в генах с далёких дремучих времён, и бороться с ним бессмысленно, если уж он проснулся. Имхо…
Извините, отвлеклась.
Что меня несколько напрягло? Язык изложения, бесспорно, красивый, сочный и образный, но плотность метафор и сравнений на квадратный сантиметр текста, на мой взгляд, слишком велика. Буквально в каждом предложении есть сравнение чего-то с чем-то. И вместо того, чтобы усилить впечатление от прочитанного, такое изобилие параллелей и сопоставлений затрудняет чтение, даже немного утомляет. Текст прямо пестрит союзом «словно», и на нём глаз начинает запинаться. Тот же эффект производит глагол «сделается». Я очень люблю это слово. Оно такое изящное, интеллигентное, но когда его слишком много, становится неуютно. Ну, и конечно же, такие орфографические ошибки, как «толи»,
«по зрелому» — это явно опечатки. Даже у мастеров слова случаются недоразумения. Пунктуация (лично для меня) – бальзам на душу. Запятые ставятся осознанно, не случайным образом, и это — ещё один повод высказать автору моё восхищение. В общем, работа мне очень понравилась. Буду читать дальше. Дорогой автор, огромное спасибо за возможность приобщиться к Вашему таланту.
14:04
+1
Виталина, не исключаю, что некоторые «опечатки» могли возникнуть и по моей вине — при копировании такого большого объёма из первоисточника на сайт были слияния фрагментов и даже пропали несколько строчек, хорошо, заметила и исправила.
Спасибо за анализ текста. Меня тоже несколько утомило обилие сравнений и метафор, затрудняющих общее восприятие рассказа.
14:13
Нет, Лена. Это явно авторский недосмотр. Вашей вины тут нет.
Толи потому, что раздумает лететь дальше и решит остаться на дневку здесь, толи еще по какой причине.
Бывает…
Вита, сердечно благодарю за отклик. По поводу ТОЛИ. Я по врожденной своей безграмотности (писал уже об этом) и сейчас не знаю как правильно писать это слово. Заглянул в поисковик, увидел, что ТОЛИ пишется раздельно. Но уже через час опять забуду это правило. Что касается пунктуации — это благодарность не мне, а профессиональному корректору, которая поработала с моим текстом. Нет, что ни говори, а совместное творчество: моё и корректора — дает неплохие результаты. То же самое можно сказать и о совместной профессиональной работе с редактором…
10:50
Уф, наконец присоединяюсь!
Все утро заполнял онлайн-заявку на назначение пенсии (мой г.р. пришел как раз после СНГ), отвечал на комменты по вчерашней «Приемщице».
Теперь могу с чувством, с толком, с расстановкой почитать этот текст.

Пока желаю сам себе удачи.
14:48
+3
Возможно, я сейчас пройдусь всего лишь фуганком, потом надо будет поработать отзывы начисто, но часто бывает, что первое впечатление является самым ярким и его не стоит зажимать до созревания.
Поэтому пишу.

Прежде всего скажу, что мое мнение субъективно.
(Как, впрочем, и любого из нас.)

Также подчеркну, что не стану анализировать детали, вести статистику вспомогательных и невыразительных смысловых глаголов, и т.д.
То есть сегодня я не хочу заниматься лингвостилистическим анализом текста.
Не потому, что мне лень (хотя на самом деле, прежде всего — именно лень!), просто сегодня так хочется. И, как я уже вижу, такой анализ тут уже ведется профессионально, не хочу вклиниваться.
Я хочу просто выразить свое общее впечатление от этого произведения как факта литературы.

Признаюсь честно: я уже давно перестал ждать в ОМ что-то, кроме пафосных миниатюр, благолепных зарисовок и татуированных трупов в мастерских известных художников.

А сегодня я прочитал ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ вещь — и это несказанно обрадовало.

Само произведение, конечно, довольно сумбурно, но тем не менее оно оставляет удивительно цельное впечатление: это мастерски отраженный пласт человеческой жизни. Реальной, а потому неоднолинейной, часто ветвящейся в тупиковых направлениях.
Раздрай в душе главного героя очень характерен всему, что тут описано.
Кому-то может показаться сомнительной сцена сна, где бесстрастная завучиха предстает в обнаженном виде.
А я хочу подчеркнуть, что это-то как раз — самое реальное место, выход подсознательного в бессознательной иллюзии.
(Не ранее, как нынешней ночью мне самому, например, приснилась одна достойная женщина из прежней жизни, не виденная мною без малого 20 лет. И она тоже пришла обнаженной, хотя тому никогда не было никаких предпосылок.)
Человеческое сознание — айсберг, лежащий в зеленой толще вод, мы видим лишь вершину да натыкаемся на отколовшиеся куски.

Далее отмечу, что качество литературного произведения в существенной мере коррелировано с качеством его воздействия на случайно выбранного читателя.
В этом аспекте скажу, что сам я круглый год живу среди уток (правда, крякв, иных видов в городе не водится). Я этих хулиганок люблю, знаю их повадки, охотиться на них никогда не стану. Я вообще, ясное дело, не веган, люблю убоину и ходячую и летающую и плавающую, но сам убивать никого никогда не буду, даже рыбу ловить не могу, мне ее жалко.
Однако автор так мастерски описал сцену охоты на уток, что мне самому захотелось вогнать в ствол пару патронов 12 калибра с утиной дробью, пальнуть (в конце концов, охотник ради еды есть элемент естественного отбора, эту утку в ином случае могла и лиса на берегу скрасть...) — а потом с удовольствием есть черное жаркое из чирка!
И это потому, что написал мастер: он увлек в действо даже такого защитника природы, как я.

И, наконец, хочу отметить еще один аспект.
САМЫЙ важный, поэтому и оставил его под конец.
Истинный художник пишет не просто кто кого убил и у кого сколько украл, а рисует картину мира, дает живые кадры иллюзорной жизни, использует изобразительные средства, которые воздействуют на читателя вместе с чисто вербальной информацией.
Одним из самых мощных — даже мощнейшим из всех средств является описание запахов, ибо обоняние — самое сильно действующее чувство.
(Я бы мог поговорить о коллекционерах женских трусиков, но воздержусь.)
Но, признаюсь честно, читая абсолютное большинство современных текстов, я испытываю такое чувство, что автор писал их в противогазе.

А здесь уже с первых строк я ощутил такую живую, полную запахов атмосферу, что впечатление от описаний усилилось десятикратно.

Не знаю, кто автор, даже не гадаю, потому что никого из известно знакомых не вижу.
Скажу только, что я получил ОЧЕНЬ БОЛЬШОЕ удовольствие от прочтения великолепной, живой, реалистичной прозы!

Давно такого не получал.
15:43
+1
Тот нечастый случай, когда я в восторге от вашего комментария и полностью с ним согласна.
Почему несчастный, Елена?
Кстати, я тоже согласна. Нет смысла что-то добавлять.
не несчастный, а редкий:) обычно я с комментариями Виктора не согласна
16:24
+1
Ну да, несчастный котик сидит и мявсит под забором.
Я так и подумала, что редкий))
16:25
+1
Ну, Елена, так всякое бывает иногда…
А если серьезно — я ОЧЕНЬ рад совпадению наших взглядов.
А я то как рада! Особенно тому, что и вы разглядели наконец на нашем сайте серьёзный писательский потенциал. Просто не все авторы, по каким-то причинам, его сразу раскрывают. Кто-то из скромности или неуверенности, кто-то — потому что серьёзно и вдумчиво относится к своим произведениям, долго работают над ними, вынашивают… и не стремятся предавать гласности.
И результат этого обсуждения будет, несомненно, иметь очень важные последствия — для всех участников Литературного клуба. Но об этом — позже. А пока ждем следующих рецензий. Должен же кто-то покритиковать…
17:01
+1
Этот автор — об имени его я не имею ни малейшего понятия, но буду ужасно рад, если. например, это окажется кто-то из тех, с кем я нехорошо ругался — заслуживает самой высокой похвалы!
Именно что вдруг открылся серьезнейший писательский потенциал.

Ведь в этом тексте есть всё: и элементы «почвенной» прозы и поток сознания, и достоверное описание реальности.
А в комплексе вышло произведение, которое я даже с чем-то известным не могу сопоставить!
16:19
+1
Добрый день всем! Автору сразу скажу СПАСИБО! Прежде всего за прекрасное изложение материала — Он знает о чём пишет, т.е. не про убийства уток, а о своих ощущениях, восприятии природы, охватывающем азарте — до дрожи и в душе, и в руках. Считаю, что все сравнения, эпитеты уместными, я сама ещё девчонкой — подростком была на ночной охоте и рыбалке на Волге, ЭТо ЧТО _ ТО! Как верно передано описание ночной темноты, запахов, поведения, молодец! Единственно что, как медик, отмечу — испуганный человек никогда не будет дышать громко и шумно, именно из — за испуга, он замирает, хотя сердце колотится страшно.А вот быстро идущий человек может дышать шумно, особенно, если сбился ритм дыхания.Желаю удачи!
16:29
+1
Я, Татьяна, хочу выразить согласие с Вашим комментарием.
Охота ради пропитания и охота ради самой охоты — это разные вещи.
А на уток охотятся ведь как раз, чтобы их потом изжарить и съесть, а не просто убить: они ведь смерть какие вкусные, сам едал…
17:38
+1
Да, Виктор, охота охоте рознь, Вы правы.согласна.Я вспомнила, что точно также вытягивала руку и не видела её и удивлялась, а мой дядя — коренной волгарь говорил — час смоляной, а этот я бы сказала «отрицательный! аромат гниющих водорослей и остатков рыбы, особенно если ветер в сторону берега, а описание мохнатых звёзд — чудо! Они ведь и правда, в колеблющейся воде кажутся мохнатыми, шершавыми и из-за этого отражение их тоже кажется бОльшим.
17:05
+2
У каждого свой вкус, у меня, видимо, он непритязательный. Начала читать текст, и с первых строчек прониклась в состояние автора, начала жить его ощущениями. Выразительность языка настолько густая, что её можно резать ножом. Но где-то после пятого абзаца я просто объелась образами. Думаю, что это очень талантливо! Это даже чересчур талантливо для меня. Я зачем-то люблю краткость.
«Объелась образами» — это гениально сказано, Ольга. А я вот не нашла таких слов. С остальным тоже согласна и даже не удивлена…
Значит, наши мнения совпали. pardon
18:44
+1
Очень рад! Самодостаточности автора, который лукаво не скрывает свою зависимость от русской классической традиции, называя Тургенева и Казакова, который гордо подчеркивает свой получившийся «звездный» образ. Композиционное мастерство — самое сложное у пишущих, здесь оно, преодолевая тактильность образов, которые стараются тащить одеяло на себя, проявляется обдуманно и естественно. Смутили меня лишь некоторые этикеточные определения больших душевных подъемов, да и вообще — изменений состояния духа, в уточнении этих слов есть резерв. Впрочем, это дело автора.
14:44
+1
Ну вот, как и намеревался…
Скопировал текст, переформатировал, преобразовал в пдф, прочитал более продуктивно, нежели тут, где мешают и манжеты и шапка.
Чтобы не показалось, будто читал кое-как, отмечу несколько описок.

«заЛах» вместо «заПах», «толи» вместо «то ли» — это ерунда, прогнать через Гугл-документы и такие ошибки выявятся.
Чуть более серьезные — повторения одного и того же слова, например «камыши» в двух соседних предложениях — тоже ерунда; внимательно прочитать и заменить слова.
Иногда перебор шипящих гласных — там, где нет необходимости в изобразительной аллитерации; это тожа исправляется быстро.
Порой тире стоит не к месту… но это может быть авторским стилем.
Кое-где видны огрехи, рожденные неотключенной функцией «Делать первые буквы предложений прописными»: ошиблась рука при наборе запятой, получилась точка, предложение распалось. Надо внимательно перечитать автору весь текст и поправить такие несуразности.
Есть, конечно, и ошибки чуть более существенные: например, «большинство будУт», «бешенНой силой». Но и это исправляемо быстро, такое случается в спешке.

Но самое главное, что хочется сказать: от рендеринга восприятия не ушла атмосфера.
Произведение прекрасно!
17:03
Виктор, согласна с Вами, иногда так и бывает, в спешке не на ту кнопку, или кнопка не сработала, но это видно, что опечатки, не ошибки.А образы ночного неба, озера, звуки, запахи, ощущения самого человека во всём этом — достоверно, искренне.Может быть, что — то взято от классиков, но то, что тут Своё — чувствуется,
находит отклик, будоражит.Что это — авторская удача или работа не одного дня? Я просто рада за автора и себя, что ознакомилась схорошим текстом.
Что это — авторская удача или работа не одного дня? — Татьяна, а вы спросите об этом самого автора:) он с нами.
17:21
1000 раз верно.
Если бы тут не выходило СВОЕГО, я бы не ощутил атмосферу, которая превыше всего.
16:55
+1
На авансцену выходит автор.

В первых строчках моего письма хочу выразить огромную благодарность Виктору Улину за то, что он как признанный мастер прозы признал, что и моя проза может иметь место. А большего мне и не нужно. Ради этого я и затевал весь сыр-бор.

Но самую главную, и для меня, пожалуй, самую ценную
характеристику моей прозы дала Ольга Которова, и потом Маргарита назвала это замечание гениальным. Оно и мой взгляд – гениально: это «ОБЪЕЛАСЬ ОБРАЗАМИ». Поскольку именно по этой причине я никогда не писал, не пишу, и в обозримом будущем не собираюсь писать для читателей. И вовсе не потому, что у меня высокомерное отношение к читателям. Читатели тут вообще ни при чем. Причина тут гораздо глубже, фатальнее, а может быть даже и трагичнее.

Где-то полвека назад, в начале семидесятых, учась в универе, я, если так можно сказать – СЛОМАЛСЯ и как личность, да и как писатель тоже. Причина в том, что я всеми фибрами своей души, до последней клеточки костного мозга, вдруг ощутил, что советская власть, а вместе с ним и русский этнос, как наиболее пострадавший от большевистского эксперимента – обречен. Жить с таким ощущением сделалось невозможно. Я пробовал заглушить раздирающее меня изнутри противоречие водкой. Но только довел себя до грани сердечной недостаточности. Но и справедливо возненавидеть тех, кто довел и продолжал доводить мое Отечество до такого состояния — тоже не мог. У меня на редкость по нынешним временам было счастливое детство и отрочество, да и ранняя юность тоже. И если впустить в душу ненависть, значит предать, втоптать в грязь и все мои воспоминания о детстве. А этого я сделать никак не мог, и у меня оставался суицид, ну или психушка, если бы я стал дергаться. Решение пришло парадоксальное (полагаю, что его мне Сам Бог надул в уши, хотя я тогда и не был еще верующим) Бог надоумил меня провести так называемый в науке мыслительный эксперимент: а можно ли хотя бы в теории жить в таком социуме достойно – любить себя и природу, как это я делал в детстве. То есть провести своего рода исследование. Первое с чем я столкнулся: такой эксперимент, для чистоты его потребовал от меня, если ни совершенного, то хотя бы относительно безупречного владения словом. Поскольку истинное, настоящее живое слово – никогда не солжет: его невозможно ни обмануть, ни обхитрить. Второе, что для меня тоже оказалось неожиданным: я столкнулся со свирепым так называемым сопротивлением материала. Теперь я полагаю, что это – коллективное бессознательное, которое живет своей жизнью тотального разложения, и не хочет уступать ни пяди. Тут (придется вам поверить мне на слово) развернулась война ни на жизнь, а на смерть. Если бы я хоть на йоту отступился от Слова, подсознание сожрало бы меня и не поперхнулось. Каждая выверенная деталь – была для меня своего рода ударом (уколом), нанесенным разъяренному подсознанию. Каждый образ – воин на передовой линии фронта.

Так вот, возвращаюсь к Ольгиному «ОБЪЕЛАСЬ ОБРАЗАМИ» Если бы мне вынуть хотя бы несколько моих солдат из окопа, то фронт в этом месте был бы прорван. И я в буквально смысле был размазан по стенке: раздрай в душе, тотчас обернулся бы и телесным разрушением. Поэтому я и стою горой за каждого своего солдата. Но попутно вот что хочу сказать: ежели бы у меня возникло побуждение писать для читателя, неужели вы полагаете, что я не смог изучить язык читателя, да, хотя бы Ольги и Маргариты. И написать текст на их языке? Но у меня никогда не было такого побуждения. Более того мне и сейчас совершенно нечего сказать им, да и они совершенно не нуждаются, чтобы я хоть что-то им говорил…

Но продолжу. Эксперимент удался. Мне удалось сотворить коллизию, при которой (подчеркиваю) теоретически можно жить в загнивающем социуме достойно. И вот этот удавшийся эксперимент дал мне НАДЕЖДУ жить дальше. А когда опять становилось невмоготу – принимался за очередной эксперимент. То есть, я стал писать прозу, не убоюсь этого слова – ПРОФЕССИОНАЛЬНО. Но не в качестве ПИСАТЕЛЯ, а – ИССЛЕДОВАТЕЛЯ. А если сказать еще проще – писал, чтобы спасать свою шкуру (душу). Дожив до сегодняшнего дня, могу сказать, что мне это удалось. Прожил по меркам обывателя (а на большее никогда и не претендовал) вполне нормальную, а местами и счастливую жизнь. Впрочем, все это явление достаточно распространенное и называется оно – ВНУТРЕННЯЯ ЭМИГРАЦИЯ. Понятное дело, она внесла коррективы и в мою личность. И, порою, совсем даже не желательные. Но это уже так называемые издержки производства.

Теперь отвечу и на закономерный вопрос: а что я делаю в Клубе? А мне нравится тут тусоваться, беседовать на темы, имеющие к литературе прямое или косвенное отношение. Ведь что ни говори, я хоть и не ПИСАТЕЛЬ, а – ИССЛЕДОВАТЕЛЬ, но понимаю толк в художественном слове и как теоретик, как практик. Да и не особенно я в этом оригинален. Мы с Улиным исходим из одного – бескомпромиссного отрицания загнивающего социума. Просто он возбуждает в себе ненависть к загниванию, запуская в свою душу окружающий ад (а то, что нас окружает ад – тут у меня нет никакого сомнения); и на возбужденной в себе ненависти к аду — пишет и живет… А я изо всех сил оберегаю свою душу от этого ада. Исследуя его. Благодаря этому до сих пор сохранил в себе душу 10-летнего мальчика.

Георгий, да удалите вы последний абзац:) а то это выглядит нескромно после всех комментариев. Вы — писатель, и это признали все рецензенты. Сомнений не осталось.

Главная цель действительно достигнута, и дуэль — пусть в таком необычном виде — всё же состоялась. Слава Богу, все остались живы. А читатели получили подарок в виде двух совершенно разных, но интересных и достойных прочтения произведения.

Пожмите руки, дуэлянты! Жду вас в Беседке — поговорим таки о Добре…
Удалил :)
17:20
+1
ГЕО!
ЖМУ РУКУ!
Вы — Писатель.
Я был глубоко не прав.
17:22
+1
Слова не мальчика, но МУЖА! УРА!
19:28
Как говорил Пеликан из ПЦ:
— Что выросло, то выросло…

Спасибо!
18:04
+1
Виктор! Ответно крепко жму протянутую Вашу руку.
Но насчет неправоты хочу подкорректировать:
у нас с Вами общие, а можно сказать и больше — единые корни:
любовь к Ремарку и категоричное неприятия внешнего мира,
который по нашим общим выстраданным убеждениям — обречен.
Ну а дальше дерево переходит в два ствола, как две разнокачественные реакции на вырождающийся внешний мир.
Уф… мир, дружба, жвачка!
19:28
Спасибо, Георгий!
Комментарий удален
18:29
+1
Анатолий, спасибо за комментарий. Проясню: событие происходило чуть ли ни на самой южной точке бывшей Российской империи, между двумя древнейшими цивилизациями Маргианой и Мервом на реке Мургаб. И происходило оно в середине 60-х годов прошлого века. Описание охоты документально. Насчет заключительной (четвертой) части — рассказ писался только ради неё. Объяснение я дал в своем письме, которое опубликовал тут после обсуждения. Могу добавить только, что это НЕ РЕАЛИСТИЧЕСКОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ, когда описывается нечто увиденное (подсмотренное). А — исследование…
Комментарий удален
06:33
+1
Возьму на себя смелость присоединиться.
Читая повесть Гео (на тот момент просто анонима) я как-то сразу понял, что дело происходит в Средней Азии.
Прежде всего потому, что в полосе летнего обитания утки стаями обычно не летают. Даже почти одомашнившиеся кряквы у меня во дворе, на сбросном канале ТЭЦ и на болоте за домом. кормятся сразу десятками, а летают парами, максимум — четверками-шестерками. Утки сбиваются в стаи только в период перелета.
Кроме того, разные виды обычно конкурируют — а раз здесь стаи разные, то это еще раз говорит о том, что местность скорее промежуточный пункт при перелете, чем среда постоянного обитания — т.е. юг.
А на юге осел — первое дело.

По поводу увлечения учителя РЯиЛ утиной охотой…

ВСЕ люди разные.

Я был доцентом-математиком, но коллекционировал оружие, страсть как любил пострелять.
Правда, не по уткам, а по бумажным мишеням, изготовленным из портретов знакомых людей: бывших одноклассников, сослуживцев, соседей по дому.

И таких примеров могу привести тьму.

Так что тут Гео абсолютно достоверен.
Комментарий удален
07:42
+1
12-й калибр… это круто. Я всю жизнь мечтал о 45-м, но так и не обзавелся.
Самое удивительное, дорогой Анатолий, что даже ишак не всегда есть атрибут юга, только что подумал.
Уфа стоит на 55-й параллели, но в детстве я помню чисто южную древовидную белую акацию, которая росла в парке Якутова.
И там же жил осел — точнее, ослица, ее звали Машка, она целыми днями ходила по парку и ревела громче, чем поезда на вокзале внизу.
Сейчас осла в парке нет: ослов в Уфе теперь 1 200 000 и они живут в домах.
А камыши все те же:
Комментарий удален
10:04
Дорогой Анатолий…
Пытаюсь вспомнить…
87/88… я как раз перешел из Академии Наук в университет, был молод и полон сил:


А Вы что и где делали в уфе?
Комментарий удален
13:45
Надо же!
А какая у Вас специальность, Анатолий, на какой кафедре обсуждались?
Наверняка кто-то из моих знакомых или даже друзей там был…
Комментарий удален
14:01
Так… Садыкова не знал.
А знали ли Вы Зеленкина?
Или моего «дядю Фарита» — Фарида Сабирзяновича Киреева?
Из философов — Кашу Лукьянова, хотя он молодой?..
Или Александра Федоровича Кудряшёва?

А главного «философа» — Баязита Галимова?
Комментарий удален
15:01
О, дорогой Анатолий!
Это узнаваемо.
ИО первого декана матфака Зигандара Иргалеевича Биглова редко кто мог выговорить с первого раза, хотя ничего проще я и не знаю…
Злотников был на слуху, но знаком я с ним не был.
Корпус — Фрунзе, 32 (сейчас Заки Валиди), главный фасадом, физмат пристроен со стороны Салавата (в «Теще» описано), во дворе химфак…
Общага на углу Аксакова, там жили юристы и математики.
Комментарий удален
16:46
Вот это да…
На 1 этаже — еше и трамвай скрипел прямо за окном.
18:02
+1
Дорогой Георгий! Поздравляю, рада, пишите, пожалуйста!
Да, куда ж я денусь, Татьяна? Литературное творчество для меня как лекарство. К примеру, больные сахарным диабетом колют себя инсулином и продолжают жить с относительным здоровьем. Так и для меня литература своеобразный инсулин.
19:03
Нет, Георгий, Ваш случай я бы сравнила с выбросом адреналина — такая эмоциональная вспышка или разрядка, не знаю, как точнее. А что как лекарство — согласна, словами своего героя можно сказать очень многое. Не зря же — сказал и облегчил душу! Удачи Вам во всех делах, успехов и здоровья!
Я сооовсем не удивлена! На самом деле, у Георгия и стихи очень необычны, и в его прозе прослеживается нечто общее с ними. Потом, я уже ооочень хорошо знаю этого человека, чтобы сложить одно с другим. Хочу только об одном узнать, зачем устраивать из этого шоу, почему было не пойти обычным путём, не опубликовать свои рассказы, как это делают другие авторы. Ведь чувствовалось по накалу страстей, что человек имеет о себе очень высокое мнение.
Конечно, нужно продолжать писать! Ну а у нас прибавилось звёзд, с чем я всех и поздравляю!
17:31
Прочитала с нескрываемым удовольствием! Молодца! Так держать! 22 (1)
Очень понравился рассказ, особенно сон Матюхина. Описали всю жизнь моей мамы и ее борьбу в школе, с завучем и такой же змеей.Я еще не доросла, все хочу начать! Не знаю говорили ли вам, но в диалогах (— Да так ты и нам ничего не оставишь! – с загоревшимся охотничьим азартом, снова воскликнет старик Никонов.

— Подранок, наверное — нарочито неуверенным голосом, чтобы он не подумал, что хвастаюсь, отвечу я.
Дрожащими руками переломлю ружье, достану из стволов дымящиеся гильзы. И пуще прежнего разволнуюсь, одурев от запаха сгоревшего пороха, будто зверь от свежей крови.

-Нет, не должно быть, — рьяно и знающе, возразит мне старый охотник, когда я, не удержавшись, поднесу теплые картонные гильзы и в упоении медленно закачаюсь — и этот, будь здоров, как упал, так лишь те, что влет — наповал, падают.) не ставится точка перед — и после — пишется с маленькой буквы, и следующее предложение с новой строки. Вот вы начали диалог и продолжили слова автора, если диалог не закончен, ставьте запятую и продолжайте после тере.
Спасибо, Ирина!
А насчет запятой и тире, я это уже тысячу раз говорил, что у меня врожденная безграмотность. Вот Вы сейчас сказали как нужно правильно писать, я прочитал и сразу же позабыл это. Но я обычно исправляю свой врожденный недостаток — пользуюсь корректорскими программами, а при крайней необходимости прибегаю к платным услугам корректора.
Гора, выдумаете вы один такой, мы все учимся грамотности, потому что работа не давала нам возможности тренировок. А вот сейчас настало время учиться.Вы не забудете, если распечатаете себе некоторые правила.Пусть будут под рукой.Самые основные.Я так себе делаю последнее время.
16:52
+1
Конечно, я не один такой. Мы это тут. в Клубе, тоже обсуждали неоднократно. И учусь я все последние 50 лет, но грамоте — безрезультатно. Однако я нашел действенный выход — платные услуги корректора. У меня пока, слава богу, такая возможность есть.