Серёжа
— Смотри же, — говорит ему мать, — не забудь полить грядки, — засуха!
Наскоро поев, бежит Серёжа в сторону автобусной станции, в предвкушении свободной жизни, свободной от надзора родительского, нравоучений и предупреждений на разный счёт.
Серёже – тридцать девять лет, он – не женат, зависим от мамы, так как не умеет делать по дому абсолютно ничего – ни яичницы приготовить, ни гвоздя забить. Работает Серёжа грузчиком в магазине, — разгружает машины, подносит ящики к прилавкам, и всё – молча. Говорить он, конечно, умеет, но часто говорит невпопад, не к месту. Потому молчит больше, и отвечает, если спрашивают, односложно – только «да» или «нет». Вот, например, спрашивают его пьяные девчонки-продавщицы, — какой, мол, он у тебя, большой или маленький, так он отвечает им, смущаясь, — «нет», что означает, очевидно, «отстаньте от меня, дуры!» Они смеются над ним, и ему хочется сказать «да», потому что они волнуют его своим смехом, своими телами под синими халатиками, своей игривой доступностью….
Поездка долгая, с пересадкой. В автобусе душно, сонно, но время бежит быстрее, если сочинять в уме рассказ про Серёжу, работающего в магазине. В самом деле, — думает он, — не забыть бы написать про грядки!
В деревне, у тихой реки, стоит его старый дом. Есть такой же старый сад, ровесник дома, – два десятка яблонь, сливовых и вишнёвых деревьев…Есть и самое главное, из-за чего он часто ездит сюда, что, кажется, дороже всего на свете – это возможность побыть одному, — ходить по саду, сидеть в тени деревьев в кресле-качалке, или, во время дождя, залезть на чердак, улечься на кучу старого сена и слушать, как стучат дождевые капли по крыше дома.
Он увёртывается в кладовой от одной, но другая стоит на пороге: не выпустим, говорят они!
Глаза их пьяно блестят – высокий, плечистый дурачок, с ним можно делать всё, что захочется! Вдвоём они валят его на ящики...
— Задвинь засов, — приказывает та, что посмелей.
Автобус, наконец, заезжает на холм, на каком раскидана деревенька. Дачник спускается с него к реке по тропинке между высокими покосившимися заборами, садится на поваленное дерево возле самой воды и впитывает в себя идиллию пейзажа и времени, тишины и покоя, освящённую прощальными лучами вечернего солнца.
Темнеет…Он раздевается, входит в воду. Песчаное дно глядится мутными, но ещё светлыми пятнами; там, где водоросли, где тень от них – зловещая темнота. Но он вплывает в эту цепляющуюся темноту, задрожав от таинственных прикосновений….
Сложив одежду в дорожную сумку, он уходит берегом к своему дому. В пахнущих мышами комнатах переодевается, ставит на проигрыватель диск Томазо Альбинони и готовит ужин, состоящий из яичницы с ветчиной и консервированного салата. Достав из погреба бутылочку любимой «Марсалы», уставший от сует горожанин наливает в бокал коричнево-красного вина и с удовольствием выпивает. Затем он наливает снова. Потом ещё. И ещё…
В ночном саду тихо шелестит листьями тёплый ветерок, печально потрескивают суставами старые деревья, поскрипывает кресло-качалка…Звёздное небо сначала сворачивается от краёв к центру, оставляя за собой черноту пустоты, затем опускается к нему на колени мягким светящимся шариком… Поглаживая звёзды руками, вслушиваясь в шёпот сблизившегося с ним Космоса, он встречает рассвет…
Некоторое время спустя девушки отпускают его домой, где он, наивный, рассказывает о случившемся с ним коту Григорию. Кот, неглупый, в общем-то, мужик, ухмыляется, слушает его в пол-уха, щурясь на аквариумных рыбок и думая о чём-то о своём…Сон, приснившийся Серёже, полон метаморфоз и физиологических подробностей: в нём Григорий, имеющий вид огромного муравьеда, раздирает страшными когтями продавщиц, превратившихся в лисиц.
— Вот вам, вот вам за Серёжу! – рычит он человеческим голосом и с чавканьем поедает наглых, любопытных девочек. Утром, они, живые, будто с ними ничего не произошло, ведут себя с ним обыденно и ровно, — разве что в прокуренных голосах слышны ему теперь тявкающие, звериные нотки…Ему очень хочется увидеть их рыжие, по сну, хвосты, но когда он снова оказывается с ними в запертой кладовой, то его постигает разочарование – хвостов нет!
Уже день, жаркое солнце вовсю жжёт землю; всякая букашка лезет в тень, подальше от испепеляющих лучей, всякая птичка ищет хоть лужицу, хоть капельку, чтобы напиться…Вот бы сейчас полить деревья у корней, кусты и грядки, да слишком тяжела забота!
В деревне пьют все, пьют и его соседи: от соседского дома слышны мужские вопли — совхозного тракториста бьёт жена, работница базы отдыха, высокая ростом, волевая женщина. Тот пытается придать этому унизительному процессу видимость равного сражения, выкрикивая во всё горло фразы, типа «я тебе, сука, щас как двину», «будешь ещё, оглобля…», победно звучащие из-за высокого забора. На самом деле, это боевая баба лупит тракториста, чем придётся!
— Нет, ты понял, — вопрошает избитый женой сосед, когда в очередной раз приходит к нему просить денег взаймы, — я её бью, а ей хоть бы что!
Приходит к нему и Сама – с просьбой никогда не занимать «дураку» денег; он угощает её водкой, хотя знает, что потом женщина назойливо будет спрашивать его «за жену»:
— Такой видный мужчина и всегда один! – говорит она томно, вертя влажными пальцами хлебный мякиш, — а хотите, я вас кой с кем познакомлю?
Дом несколько запущен, не мешало бы побелить потолки, подкрасить местами…
— А что, — говорит он соседке, — нет ли у Вас кого из знакомых, чтобы ремонт небольшой осуществить, вид освежить всему?
— Вот я и говорю, — улыбается она ему заговорщицки, — пора, пора!
В этот же день она приводит к нему смущённо улыбающуюся немолодую девушку Лену, работающую на той же базе в ремонтной бригаде маляром. Лене лет за тридцать, она опрятна, приятна и молчалива; она замужем, — два её сына учатся в городе в военном училище.
Они договариваются насчёт работы и оплаты; он оставляет ей ключ, и уезжает на две недели.
Дом, в каком живут по приезде в деревню Серёжа, его отец и мать, а иногда и кот Григорий, — у самой реки, у подножья крутой горки. Пока ныряльщик шумно плещется в воде, Григорий сидит с важным видом на нагретом солнцем стволе старой обломанной ивы, цепко посматривая по сторонам. Он – чужак, и местные коты ревностно и зло шныряют неподалёку, карауля «городского», выслеживая его пути и намерения.
Пловец из него отличный: Серёжа запросто может переплыть реку, даже под водой! Подолгу задерживая дыхание, тараща глаза, взбивая ил, но не распугивая таким собою стайки рыбок, он выглядит ихтиандром! Туда, где общий песчаный пляж, Серёжу не заманишь: гомон и визг отдыхающих, громкая музыка… всё это действует на него удручающе, — он не за этим здесь!
Соседка, какую он зовёт «тётьтань», хотя возрастом они почти ровесники, приносит ему на обед творога и молока. Он смешивает их вместе в тарелке, крошит туда хлеба, посыпает сахаром…
— Как там у вас, в городе, всё ли хорошо, мама здорова? – спрашивает она у него, лишь бы что-нибудь спросить.
С набитым ртом Серёжа отвечает ей своё «да», и снова бежит на речку. Вечером он старательно поливает из лейки сухие грядки, заполняя её отстоявшейся и нагретой на солнце водой. Воду он утром носит от соседки – у неё электрический насос и скважина. А ещё он много ходит по окрестным полям, рвёт васильки и ромашки, собирает шишки в сосновом лесу, в то время как кот Григорий охотится на птичек и устраивает с «местными» кровавые драки. Вскоре заканчиваются выходные; отдохнувший Серёжа собирается в дорогу.
Тёть Тань приносит разных вкусностей для его родных и передаёт им приветы; положив в сумку пакеты и банки, а также засохшие цветы, шишки и слегка похудевшего кота со свалявшейся шерстью, он уезжает в город.
Дом остаётся наедине с мышами, но ненадолго…
Она не только белила и красила, — она постирала ему шторы в комнатах, занавески на кухне, вымыла и вычистила всё, что посчитала нужным! Даже будочка туалета теперь приятно голубела в глубине сада; внутри же оказалась раскрашена белыми и жёлтыми цветами…
Он заплатил ей за работу, сомневаясь в достаточности такой суммы, но более чем было договорено, она взять отказалась.
— Давайте же отметим с Вами этот ремонт, — сказал потрясённый хозяин, замечая, однако, в мыслях некоторое неудовольствие: жить по-старому было привычней! Его раскрашенный приют стал симпатичней внешне, но пропало нечто, что было устоявшимся и соответствовало обычному его настроению….
Они сели за стол втроём и пили тёплую водку; соседка смущала их намёками, а потом и вовсе, превратилась в сводню!
— Твой-то, опять, наверное, пьяный в стельку, — спрашивала она раскрасневшуюся Лену, — Что за мужики пошли на деревне, пьянь, и толку от них никакого в этом самом деле нету, одна только неспособность!
При этом она подмигивала мужчине двумя глазами сразу, постукивая ему по колену горячей ладошкой.
— И как это жена ваша не боится за вас? Щас возьмём, и…глянь, какие у нас молодицы! – продолжила она, пальцем указывая на высокую грудь подруги.
В самом деле, — и не боится же Светлана отпускать меня на выходные в деревню, думал он, по глупой застенчивости своей лишь изредка поглядывающий в сторону женщин. Молодица же и в правду была хороша; он рассматривал её всё это время, пока отсутствовал в деревне — так уж он устроен. Ему было достаточным один раз, мельком, посмотреть на женщину, а далее если не опыт, то воображение подсказывали ему многое…Мечтал ли он о ней, сравнивал ли со своей, кстати, очень недурственно выглядевшей женой? Желал ли он интрижки, приключения? Часто, одинокими деревенскими ночами, сидя возле дома в кресле, или глядя в огонь печи, где сгорали неудавшиеся ему рассказы или черновики статей для газеты, в какой он работал, думал он о семейной лодке… Он не знал того, что было известно всем — Светлана ему изменяет, но интуиция, предчувствия объясняли ему многое в её поведении… Изменяет! И с кем? С главным! Вот и сейчас, наверное, пока он… Пока что?
Если честно, жена давно уже была к нему равнодушна и не скрывала этого. Их совместная жизнь – так, ниточки условностей, какие обвязывали порванные канаты обязательств…
Танцев мне ещё не хватало, подумал он, видя, как соседка рвётся к проигрывателю. Это будет излишним, да и вообще…
— Я сейчас уйду в ту комнату, — шепчет она ему громким шёпотом, касаясь губами уха, — вдруг придёт мужик её, так мы тут как бы вместе…Ты дверь-то запер?
Теперь мне нужно не упасть в грязь лицом, — внушает себе литератор, — и что? Вот так, сейчас же, на диване, под охраной и с помощью…
Лена пьяна, но не настолько чтобы… Она не глядит ему в глаза, мнёт ворот блузки. Душно, но ей боязно расстегнуть хотя бы одну пуговку.
— Я, наверное, домой пойду, — почему-то шепчет женщина, но, взглянув ему в глаза, остаётся на месте.
Они выпивают уже вдвоём и через минуту пересаживаются на диван.
— Ты всё сделала аккуратно, чисто, но много чего чересчур, — говорит он, приближаясь, и вдыхает запах её волос.
— Вы думаете, я из-за денег? – неловко спрашивает она, — просто вы мне понравились. Очень.
Он целует завиток и с удовольствием замечает, что у него дрожат колени. Теперь нужно что-нибудь сказать, например, — как она симпатична и приятна ему, и как ему тяжело в его одиночестве…Удивительно, но мысль о женщине в соседней комнате уже не смущает скромника! Господи, когда же у него была другая женщина?! А когда у него было с женой? Он не гонит от себя образ Светы, нет, но добавляет к нему миссионерскую рожу главного редактора. Это помогает ему опрокинуть Лену на подушки, и помогает во всём дальнейшем.
Серёже – тридцать девять лет, он – не женат, зависим от мамы, так как не умеет делать по дому абсолютно ничего – ни яичницы приготовить, ни гвоздя забить. Работает Серёжа грузчиком в магазине, — разгружает машины, подносит ящики к прилавкам, и всё – молча. Говорить он, конечно, умеет, но часто говорит невпопад, не к месту. Потому молчит больше, и отвечает, если спрашивают, односложно – только «да» или «нет». Вот, например, спрашивают его пьяные девчонки-продавщицы, — какой, мол, он у тебя, большой или маленький, так он отвечает им, смущаясь, — «нет», что означает, очевидно, «отстаньте от меня, дуры!» Они смеются над ним, и ему хочется сказать «да», потому что они волнуют его своим смехом, своими телами под синими халатиками, своей игривой доступностью….
Поездка долгая, с пересадкой. В автобусе душно, сонно, но время бежит быстрее, если сочинять в уме рассказ про Серёжу, работающего в магазине. В самом деле, — думает он, — не забыть бы написать про грядки!
В деревне, у тихой реки, стоит его старый дом. Есть такой же старый сад, ровесник дома, – два десятка яблонь, сливовых и вишнёвых деревьев…Есть и самое главное, из-за чего он часто ездит сюда, что, кажется, дороже всего на свете – это возможность побыть одному, — ходить по саду, сидеть в тени деревьев в кресле-качалке, или, во время дождя, залезть на чердак, улечься на кучу старого сена и слушать, как стучат дождевые капли по крыше дома.
Он увёртывается в кладовой от одной, но другая стоит на пороге: не выпустим, говорят они!
Глаза их пьяно блестят – высокий, плечистый дурачок, с ним можно делать всё, что захочется! Вдвоём они валят его на ящики...
— Задвинь засов, — приказывает та, что посмелей.
Автобус, наконец, заезжает на холм, на каком раскидана деревенька. Дачник спускается с него к реке по тропинке между высокими покосившимися заборами, садится на поваленное дерево возле самой воды и впитывает в себя идиллию пейзажа и времени, тишины и покоя, освящённую прощальными лучами вечернего солнца.
Темнеет…Он раздевается, входит в воду. Песчаное дно глядится мутными, но ещё светлыми пятнами; там, где водоросли, где тень от них – зловещая темнота. Но он вплывает в эту цепляющуюся темноту, задрожав от таинственных прикосновений….
Сложив одежду в дорожную сумку, он уходит берегом к своему дому. В пахнущих мышами комнатах переодевается, ставит на проигрыватель диск Томазо Альбинони и готовит ужин, состоящий из яичницы с ветчиной и консервированного салата. Достав из погреба бутылочку любимой «Марсалы», уставший от сует горожанин наливает в бокал коричнево-красного вина и с удовольствием выпивает. Затем он наливает снова. Потом ещё. И ещё…
В ночном саду тихо шелестит листьями тёплый ветерок, печально потрескивают суставами старые деревья, поскрипывает кресло-качалка…Звёздное небо сначала сворачивается от краёв к центру, оставляя за собой черноту пустоты, затем опускается к нему на колени мягким светящимся шариком… Поглаживая звёзды руками, вслушиваясь в шёпот сблизившегося с ним Космоса, он встречает рассвет…
Некоторое время спустя девушки отпускают его домой, где он, наивный, рассказывает о случившемся с ним коту Григорию. Кот, неглупый, в общем-то, мужик, ухмыляется, слушает его в пол-уха, щурясь на аквариумных рыбок и думая о чём-то о своём…Сон, приснившийся Серёже, полон метаморфоз и физиологических подробностей: в нём Григорий, имеющий вид огромного муравьеда, раздирает страшными когтями продавщиц, превратившихся в лисиц.
— Вот вам, вот вам за Серёжу! – рычит он человеческим голосом и с чавканьем поедает наглых, любопытных девочек. Утром, они, живые, будто с ними ничего не произошло, ведут себя с ним обыденно и ровно, — разве что в прокуренных голосах слышны ему теперь тявкающие, звериные нотки…Ему очень хочется увидеть их рыжие, по сну, хвосты, но когда он снова оказывается с ними в запертой кладовой, то его постигает разочарование – хвостов нет!
Уже день, жаркое солнце вовсю жжёт землю; всякая букашка лезет в тень, подальше от испепеляющих лучей, всякая птичка ищет хоть лужицу, хоть капельку, чтобы напиться…Вот бы сейчас полить деревья у корней, кусты и грядки, да слишком тяжела забота!
В деревне пьют все, пьют и его соседи: от соседского дома слышны мужские вопли — совхозного тракториста бьёт жена, работница базы отдыха, высокая ростом, волевая женщина. Тот пытается придать этому унизительному процессу видимость равного сражения, выкрикивая во всё горло фразы, типа «я тебе, сука, щас как двину», «будешь ещё, оглобля…», победно звучащие из-за высокого забора. На самом деле, это боевая баба лупит тракториста, чем придётся!
— Нет, ты понял, — вопрошает избитый женой сосед, когда в очередной раз приходит к нему просить денег взаймы, — я её бью, а ей хоть бы что!
Приходит к нему и Сама – с просьбой никогда не занимать «дураку» денег; он угощает её водкой, хотя знает, что потом женщина назойливо будет спрашивать его «за жену»:
— Такой видный мужчина и всегда один! – говорит она томно, вертя влажными пальцами хлебный мякиш, — а хотите, я вас кой с кем познакомлю?
Дом несколько запущен, не мешало бы побелить потолки, подкрасить местами…
— А что, — говорит он соседке, — нет ли у Вас кого из знакомых, чтобы ремонт небольшой осуществить, вид освежить всему?
— Вот я и говорю, — улыбается она ему заговорщицки, — пора, пора!
В этот же день она приводит к нему смущённо улыбающуюся немолодую девушку Лену, работающую на той же базе в ремонтной бригаде маляром. Лене лет за тридцать, она опрятна, приятна и молчалива; она замужем, — два её сына учатся в городе в военном училище.
Они договариваются насчёт работы и оплаты; он оставляет ей ключ, и уезжает на две недели.
Дом, в каком живут по приезде в деревню Серёжа, его отец и мать, а иногда и кот Григорий, — у самой реки, у подножья крутой горки. Пока ныряльщик шумно плещется в воде, Григорий сидит с важным видом на нагретом солнцем стволе старой обломанной ивы, цепко посматривая по сторонам. Он – чужак, и местные коты ревностно и зло шныряют неподалёку, карауля «городского», выслеживая его пути и намерения.
Пловец из него отличный: Серёжа запросто может переплыть реку, даже под водой! Подолгу задерживая дыхание, тараща глаза, взбивая ил, но не распугивая таким собою стайки рыбок, он выглядит ихтиандром! Туда, где общий песчаный пляж, Серёжу не заманишь: гомон и визг отдыхающих, громкая музыка… всё это действует на него удручающе, — он не за этим здесь!
Соседка, какую он зовёт «тётьтань», хотя возрастом они почти ровесники, приносит ему на обед творога и молока. Он смешивает их вместе в тарелке, крошит туда хлеба, посыпает сахаром…
— Как там у вас, в городе, всё ли хорошо, мама здорова? – спрашивает она у него, лишь бы что-нибудь спросить.
С набитым ртом Серёжа отвечает ей своё «да», и снова бежит на речку. Вечером он старательно поливает из лейки сухие грядки, заполняя её отстоявшейся и нагретой на солнце водой. Воду он утром носит от соседки – у неё электрический насос и скважина. А ещё он много ходит по окрестным полям, рвёт васильки и ромашки, собирает шишки в сосновом лесу, в то время как кот Григорий охотится на птичек и устраивает с «местными» кровавые драки. Вскоре заканчиваются выходные; отдохнувший Серёжа собирается в дорогу.
Тёть Тань приносит разных вкусностей для его родных и передаёт им приветы; положив в сумку пакеты и банки, а также засохшие цветы, шишки и слегка похудевшего кота со свалявшейся шерстью, он уезжает в город.
Дом остаётся наедине с мышами, но ненадолго…
Она не только белила и красила, — она постирала ему шторы в комнатах, занавески на кухне, вымыла и вычистила всё, что посчитала нужным! Даже будочка туалета теперь приятно голубела в глубине сада; внутри же оказалась раскрашена белыми и жёлтыми цветами…
Он заплатил ей за работу, сомневаясь в достаточности такой суммы, но более чем было договорено, она взять отказалась.
— Давайте же отметим с Вами этот ремонт, — сказал потрясённый хозяин, замечая, однако, в мыслях некоторое неудовольствие: жить по-старому было привычней! Его раскрашенный приют стал симпатичней внешне, но пропало нечто, что было устоявшимся и соответствовало обычному его настроению….
Они сели за стол втроём и пили тёплую водку; соседка смущала их намёками, а потом и вовсе, превратилась в сводню!
— Твой-то, опять, наверное, пьяный в стельку, — спрашивала она раскрасневшуюся Лену, — Что за мужики пошли на деревне, пьянь, и толку от них никакого в этом самом деле нету, одна только неспособность!
При этом она подмигивала мужчине двумя глазами сразу, постукивая ему по колену горячей ладошкой.
— И как это жена ваша не боится за вас? Щас возьмём, и…глянь, какие у нас молодицы! – продолжила она, пальцем указывая на высокую грудь подруги.
В самом деле, — и не боится же Светлана отпускать меня на выходные в деревню, думал он, по глупой застенчивости своей лишь изредка поглядывающий в сторону женщин. Молодица же и в правду была хороша; он рассматривал её всё это время, пока отсутствовал в деревне — так уж он устроен. Ему было достаточным один раз, мельком, посмотреть на женщину, а далее если не опыт, то воображение подсказывали ему многое…Мечтал ли он о ней, сравнивал ли со своей, кстати, очень недурственно выглядевшей женой? Желал ли он интрижки, приключения? Часто, одинокими деревенскими ночами, сидя возле дома в кресле, или глядя в огонь печи, где сгорали неудавшиеся ему рассказы или черновики статей для газеты, в какой он работал, думал он о семейной лодке… Он не знал того, что было известно всем — Светлана ему изменяет, но интуиция, предчувствия объясняли ему многое в её поведении… Изменяет! И с кем? С главным! Вот и сейчас, наверное, пока он… Пока что?
Если честно, жена давно уже была к нему равнодушна и не скрывала этого. Их совместная жизнь – так, ниточки условностей, какие обвязывали порванные канаты обязательств…
Танцев мне ещё не хватало, подумал он, видя, как соседка рвётся к проигрывателю. Это будет излишним, да и вообще…
— Я сейчас уйду в ту комнату, — шепчет она ему громким шёпотом, касаясь губами уха, — вдруг придёт мужик её, так мы тут как бы вместе…Ты дверь-то запер?
Теперь мне нужно не упасть в грязь лицом, — внушает себе литератор, — и что? Вот так, сейчас же, на диване, под охраной и с помощью…
Лена пьяна, но не настолько чтобы… Она не глядит ему в глаза, мнёт ворот блузки. Душно, но ей боязно расстегнуть хотя бы одну пуговку.
— Я, наверное, домой пойду, — почему-то шепчет женщина, но, взглянув ему в глаза, остаётся на месте.
Они выпивают уже вдвоём и через минуту пересаживаются на диван.
— Ты всё сделала аккуратно, чисто, но много чего чересчур, — говорит он, приближаясь, и вдыхает запах её волос.
— Вы думаете, я из-за денег? – неловко спрашивает она, — просто вы мне понравились. Очень.
Он целует завиток и с удовольствием замечает, что у него дрожат колени. Теперь нужно что-нибудь сказать, например, — как она симпатична и приятна ему, и как ему тяжело в его одиночестве…Удивительно, но мысль о женщине в соседней комнате уже не смущает скромника! Господи, когда же у него была другая женщина?! А когда у него было с женой? Он не гонит от себя образ Светы, нет, но добавляет к нему миссионерскую рожу главного редактора. Это помогает ему опрокинуть Лену на подушки, и помогает во всём дальнейшем.
Наезды его в деревню участились. Ему не хватало выходных, — он стал брать отгулы, а потом ушёл в отпуск.
Лена оказалась милой женщиной, весьма неопытной в постельных ласках и ухищрениях, какими в совершенстве владела его жена, но в ней с избытком нашлось такого, отчего литератор впал в лёгкое помрачение рассудка. Вот эта неискушённость, соединённая с постоянным желанием, греховная, обманная страсть… И, главное, — Лена полюбила его! Она стала писать стихи, посвящая их «чужому мужу», «месяцу на небе»…
Любовники, ни на минуту не забывая об осторожности, какая им мешала, встречались чаще днём, на его продавленном диване, почти сразу же поломав его… На чердаке дома, сбивая из старой соломы труху…И в сосновом лесу, где пыльно пахло хвоей и было сумрачно и тихо…И у соседки, на стародавней, но очень удобной кровати, поглядывая таки через её железные витые прутья в окна…И даже за летней кухней во дворе у Лены, в то время как в доме храпел мифический, но законный муж, какого он так и не увидел. Ночью он крался по улице к оговоренному часу, кляня себя за принадлежность к животному и разбойническому миру измен, за какие недолюбливал людей…Клял и ничего не мог с собой поделать.
Она ждала, жаркая; припав к ней сзади, он замирал так на минуту, чувствуя лёд в висках, и истекал, боясь даже дёрнуться, застонать…
Их нечистые, опасные встречи были для обоих невыносимо коротки, но терпки; были ли эти свидания нужны им? было ли это любовью, в какой их жизнь расцвела заново? Кажется, и он уже полюбил её. Только к чему это могло привести и чем закончиться?
Он стоял в тёплой воде к берегу спиной и лицом к стеклянному, плавящемуся кругу солнца, готовясь нырнуть в глубину и посоревноваться со стайками рыбок в скорости, — там, в безвоздушной, но неопасной противоположности мстительного человеческого пространства…
Его чем-то сильно ударили по затылку, боль оказалась настолько страшной, что он даже не смог повернуться, чтобы увидеть обидчика. Он согнулся, схватившись пальцами за голову… уже не почувствовав последовавших за первым ударов по спине и ногам, упал в воду.
Утром, в деревне, в сарайчике из фанеры и досок, дремлет на насесте петушок. По кускам рваного линолеума ходят с десяток кур, клюют пшено и золотые крапинки орнамента. Вот одна из них, что помоложе, поднимает голову и смотрит на петушка, — это замечает другая и сейчас же больно клюёт её в голову…Так они и ходят одна возле другой, и клюют всё, что ни попадись, и нет этому конца и нет другого смысла, кроме того, что так она, жизнь, устроена…Петушок открывает глаза и видит за ржавой проволокой клетки и далее, за штакетником забора, одиноко сидящего в кресле человека. Днём, когда после церемониальных танцев с последующей жестокой сшибкой, взлетит петушок на крышу своего дома и споёт петушиную песнь победы над очередным поверженным соперником, увидит он на реке другого одинокого человека, ныряющего в её быстрые воды. А может быть, это один и тот же человек? Не знает этого петушок, да и не может знать, – люди для него все одинаковы, впрочем, как и куры.
Дождей нет всё лето: зной иссушил лист, ветви поникли вяло, бессильно, трава пожелтела…В бетонных стенах всё же прохладней, чем снаружи больницы. Как там мои грядки? – назойливая, смешная ему мысль будит после наркоза. Наверное, всё хорошо с ним, раз он жив и может улыбнуться этому, — правда, немного подташнивает и после рвоты горчит в горле…
— Ну-ка, скажите нам, как Вас зовут, кто Вы?
Рядом с доктором он видит женщину, очень недурственно выглядящую для своего возраста, с узкими губами большого рта, с подчёркнуто надменным выражением холодного лица...
Ему ничего не хочется говорить, — ни доктору, ни этой женщине: в его душе рождается сейчас финал его рассказа…
— Меня зовут Серёжа, — уверенно говорит он через минуту и понимает, что назад уже пути не будет.
Лена оказалась милой женщиной, весьма неопытной в постельных ласках и ухищрениях, какими в совершенстве владела его жена, но в ней с избытком нашлось такого, отчего литератор впал в лёгкое помрачение рассудка. Вот эта неискушённость, соединённая с постоянным желанием, греховная, обманная страсть… И, главное, — Лена полюбила его! Она стала писать стихи, посвящая их «чужому мужу», «месяцу на небе»…
Любовники, ни на минуту не забывая об осторожности, какая им мешала, встречались чаще днём, на его продавленном диване, почти сразу же поломав его… На чердаке дома, сбивая из старой соломы труху…И в сосновом лесу, где пыльно пахло хвоей и было сумрачно и тихо…И у соседки, на стародавней, но очень удобной кровати, поглядывая таки через её железные витые прутья в окна…И даже за летней кухней во дворе у Лены, в то время как в доме храпел мифический, но законный муж, какого он так и не увидел. Ночью он крался по улице к оговоренному часу, кляня себя за принадлежность к животному и разбойническому миру измен, за какие недолюбливал людей…Клял и ничего не мог с собой поделать.
Она ждала, жаркая; припав к ней сзади, он замирал так на минуту, чувствуя лёд в висках, и истекал, боясь даже дёрнуться, застонать…
Их нечистые, опасные встречи были для обоих невыносимо коротки, но терпки; были ли эти свидания нужны им? было ли это любовью, в какой их жизнь расцвела заново? Кажется, и он уже полюбил её. Только к чему это могло привести и чем закончиться?
Он стоял в тёплой воде к берегу спиной и лицом к стеклянному, плавящемуся кругу солнца, готовясь нырнуть в глубину и посоревноваться со стайками рыбок в скорости, — там, в безвоздушной, но неопасной противоположности мстительного человеческого пространства…
Его чем-то сильно ударили по затылку, боль оказалась настолько страшной, что он даже не смог повернуться, чтобы увидеть обидчика. Он согнулся, схватившись пальцами за голову… уже не почувствовав последовавших за первым ударов по спине и ногам, упал в воду.
Утром, в деревне, в сарайчике из фанеры и досок, дремлет на насесте петушок. По кускам рваного линолеума ходят с десяток кур, клюют пшено и золотые крапинки орнамента. Вот одна из них, что помоложе, поднимает голову и смотрит на петушка, — это замечает другая и сейчас же больно клюёт её в голову…Так они и ходят одна возле другой, и клюют всё, что ни попадись, и нет этому конца и нет другого смысла, кроме того, что так она, жизнь, устроена…Петушок открывает глаза и видит за ржавой проволокой клетки и далее, за штакетником забора, одиноко сидящего в кресле человека. Днём, когда после церемониальных танцев с последующей жестокой сшибкой, взлетит петушок на крышу своего дома и споёт петушиную песнь победы над очередным поверженным соперником, увидит он на реке другого одинокого человека, ныряющего в её быстрые воды. А может быть, это один и тот же человек? Не знает этого петушок, да и не может знать, – люди для него все одинаковы, впрочем, как и куры.
Дождей нет всё лето: зной иссушил лист, ветви поникли вяло, бессильно, трава пожелтела…В бетонных стенах всё же прохладней, чем снаружи больницы. Как там мои грядки? – назойливая, смешная ему мысль будит после наркоза. Наверное, всё хорошо с ним, раз он жив и может улыбнуться этому, — правда, немного подташнивает и после рвоты горчит в горле…
— Ну-ка, скажите нам, как Вас зовут, кто Вы?
Рядом с доктором он видит женщину, очень недурственно выглядящую для своего возраста, с узкими губами большого рта, с подчёркнуто надменным выражением холодного лица...
Ему ничего не хочется говорить, — ни доктору, ни этой женщине: в его душе рождается сейчас финал его рассказа…
— Меня зовут Серёжа, — уверенно говорит он через минуту и понимает, что назад уже пути не будет.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
рисунок автора
рисунок автора
Прочли стихотворение или рассказ???
Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.
И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!
