Шакал

Я сильно пнула по футбольному мячу и отбежала в сторону. Мяч, шаркнув по асфальту, ударился в кирпичную стену и отлетел прямо к ногам Серёжки Довлетшина. Удар вовсе не получился, и я с досадой выругалась. Игра в интернате называлась — «жопа». Если мяч, отбитый соперником, ты не ловишь четыре раза –  по количеству букв в слове — встаёшь к этой самой стене лицом и все тебя по очереди начинают расстреливать. Мяч не совсем футбольный был, не кожаный, как обычно бывает, а резиновый и от этого удары по телу получались больнее.

В этот раз нас собралось пятеро: я, Любка Балябина и трое пацанов – среди которых Довлетшин, год назад поступивший в интернат и которого в классе сразу же все стали бояться и, даже не из-за того, что он был второгодником и выглядел для семиклассника как взрослый мужик, а из-за его жестокости. Он мог без причины подойти и ударить школьника, поймать во дворе кошку и долго издеваться над бедной животиной с каким-то особым усердием садиста, сорвать урок, уйти на улицу, не предупредив воспитателя.  Не в силах с ним справиться, учителя часто отправляли Довлетшина к директору.  Но и в директорском кабинете Довлетшин с полной безнаказанностью лишь нагло ухмылялся в ответ на нравоучения. В интернате предупредили, что в конце года его переведут в другую школу, а до этого приходилось терпеть и подстраиваться. Лично меня  сумасбродные проделки Довлетшина не сильно пугали, пожалуй, я единственная кто мог дать отпор, но само присутствие глупого, заносчивого, неуправляемого подростка — раздражало и заставляло ещё больше испытывать отвращение к нему. Довлетшин, взявший на себя роль вожака класса, предлагал «выйти на разборки» за пределы территории интерната и, чтоб без свидетелей. Всякий раз соглашалась, несмотря на то, что физически он гораздо сильнее был. Широколицый с выпирающими скулами и узкими глазами, Довлетшин походил на монголо-татар с иллюстрации учебника по истории. В интернате его прозвали шакалом за огромные зубы и опущенные красные дёсна. Рассчитывать одолеть — было наивно. Я ощущала, как боюсь, до истерики, до паники и поэтому морально готовила себя просто устоять.  В этом нет ничего страшного, успокаивала я себя и становилось нестерпимо мерзко от того, что и в этот раз он победит.

За Довлетшиным отбивать мяч по очереди должна была Любка. Ей не повезло. Тот ударил во внешний угол стены и мяч отлетел по кривой траектории. Любка сорвалась с места. Я посмотрела ей вслед – шансов спасти удар — ноль. Так и получилось. Мяч далеко ушёл от Любки и ей пришлось возвращаться.

Слышно было её прерывистое дыхание, шмыганье носом. Лоб покрылся крупными каплями пота и, она даже не старалась его смахнуть, а шла, поправляя платье, которое топорщилось у неё в разные стороны. Любка неохотно приблизилась к стене.

Довлетшин с удовлетворённым лицом сделал несколько шагов назад, установил на разметке мяч и стал разбегаться.

— Готовь сраку. – выкрикнул он перед ударом и разразился истеричным гоготом.

Вовка Михайлин и Пашка Плоских стали подхихикивать. Всё ж он для них какой-никакой — авторитет.

Подкрученный мяч пролетел немного выше головы Любки, чуть задев правое ухо.

— Не попал, не попал. – обрадовалась Любка и стала приплясывать и выделывать различные рожицы.

Довлетшин скривился от злости.

— Я кобыла тебя прогну. Будешь ещё пощады просить.

— Закрой рот. – вмешалась я. – Только тронь её.

На всякий случай, сжала кулаки и подошла вплотную к Любке.

Игру прервал пробегающий мимо Сашка Герасимов — оповестил о приближающемся обеде.

— Люб, – позвала я подругу. – Сегодня в меню оладьи.

— Мой последний удар. Пока займи стул. – Любка подошла к мячу.

Занять стул означало в интернате – сесть за один стол.

— Сейчас все пойдём. Жрать охота. – басом прогремел Довлетшин. – давай, Балябина, ударяй фирмачок.

Не стала ждать, махнула рукой и побежала догонять Сашку. Оладьи с повидлом я обожала, а игра порядком надоела, тем более так и не удалось осуществить свой замысел — отбить задницу Довлетшину в отличие от кулачных разборок.

Обед закончился, а Любка так и не пришла. Она не могла не явиться, потому что всегда подходила к раздаточной за добавкой. Поесть она очень любила. Я пристально ещё раз огляделась: стол, где стояла нетронутая порция Любки, усеян был крошками и налетевшими мухами. Неужели так заигралась?

Не было и Довлетшина и Вовки с Пашкой.

Сунув кусок хлеба в карман платья, я вышла из столовой и направилась через фойе на улицу. Мимо пробежал Серёжка Сапожников, из моего класса. Я только успела крикнуть ему в спину:

— Видел Балябину?

— Говорят в изоляторе.

Серёжка исчез, а я осталась стоять на месте, тревожно размышляя, что же могло с Любкой произойти. И где тогда трое мальчишек?

В интернате можно было полдник пропустить, завтрак, но ужин с обедом – никогда, иначе будешь слушать урчание своего желудка долго.

Подошла к дверям изолятора. Обычно у врача Марьи Михайловны было тихо, но в этот раз из кабинета раздавались громкие голоса взрослых людей. Голоса я не узнала. Ни наших учителей, ни воспитателей. Незнакомцы на повышенных тонах, как бы, допрашивали Марию Михайловну, перебивая друг друга, а та в ответ еле слышно и покорно им отвечала. Я напряженно стала прислушиваться. До меня долетали обрывки фраз женщины с низким голосом: «Девочку определим…Мальчишек раскидаем по приёмникам…»

И тут я стала понимать. Случилось что-то серьёзное. Я же оставила Любку с Довлетшиным. Одну. Тот, видимо, избил её. Пацаны не вмешались. Понятно – боялись.

Стремительно развернулась и пустилась бежать по коридору, который мне казался на тот момент, особенно длинным. Выскочив на улицу, обогнула здание интерната и уже через пару минут очутилась под окнами изолятора. Я не стала звать Любку, вдруг спит или на процедурах, схватилась за жестяной карниз и подтянулась, упираясь одной ногой в выступающий кирпич. Сквозь грязное окно, не сразу разглядела свою подругу. Она лежала калачиком, укрывшись одеялом до самой головы, откуда проглядывала лишь чёрная макушка и пальцы рук, вцепившиеся в подушку. Тихонько постучала по стеклу. Любка не реагировала. Пришлось сильнее стукнуть. Любка продолжала лежать без движений.

Я спрыгнула на землю и поплелась в класс с надеждой что-нибудь узнать у ребят. После расспросов, которые ни к чему не привели, я осмелилась подойти к Валентине Григорьевне. Выждала, когда воспитательница останется за рабочим столом одна.

— Я Любу видела в изоляторе. Что с ней? – спросила у неё шёпотом.

Валентина Григорьевна будто не расслышала меня, будто я невидимая и меня рядом нет, резко вскочила, опрокинув стул и, кинулась к Белкову, который пытался отнять у Соколовой Ленки учебник.

Я подошла к окну и села на широкий деревянный подоконник, сдвинув штору на себя — так я ограждалась от присутствующих размышлениями и желаемым одиночеством. Сосредоточится мешала оса, издавая монотонное жужжание и стук коротких тычков о стекло. Вначале я хотела прибить осу, но нахлынувшая жалость к насекомому заставила открыть форточку и выпустить её. Теперь мне никто не мешал погрузиться в мысли, не считая галдежа ребят за шторой.

Не успела подобрать под себя ноги, как раздалось знакомое жужжание. Оса, вернувшись, а может это и другая, с обратной стороны окна, усиленно стала биться в стекло. Что за день? От всех этих недоразумений, происходящих вокруг: исчезновение Любки, странное поведение воспитательницы, приезд незнакомых людей – надрывало  мозг. Я не могла понять череду этих событий и от этого становилось тревожнее. Спустившись с подоконника, вышла из группы и вновь направилась к изолятору, надеясь на то что, возможно на этот раз, что-то разъяснится. Подойдя к кабинету врача – готова уже была напрямую спросить у Марьи Ивановной о подруге, я обнаружила его закрытым. А дверь, за которой находилась Любка была приоткрыта, видимо, забыли запереть. Чуть слышно, на цыпочках, подошла и взялась за ручку. Дверь скрипнула. Я сжалась от ужаса, что меня обнаружат. Последовала тишина. Значит никого. И я смело переступила через порог палаты. Ничего не изменилось с того времени как я наблюдала за Любкой в окно. Всё та же поза – калачиком и торчащая макушка.

— Люб… — чуть слышно произнесла я, подойдя к кровати.

В ответ молчание. Тогда я медленно потянула одеяло с её головы. Любкино лицо было красным, будто охваченное жаром, губы широко раскрыты и оттуда текли слюни, спускавшиеся прямо на подушку и вся наволочка была мокрой — одним большим пятном. Я тронула спящую за плечо. Любка чуть приоткрыла глаза и опять их сомкнула. Я сильнее затормошила.

«Отпустите, отпустите, не надо» — закричала неожиданно Любка. Глаза её полностью раскрылись, но меня она будто не видела и не узнавала. Отрешённым взглядом в потолок, она продолжала орать: «Мне больно, не трогайте, больно…»

Я схватила за руку подругу и в этот момент тело Любки стало выкручиваться, изгибаться влево вправо, вверх-вниз. Испугавшись, что она упадёт, села на кровать и упёрлась ладонями в её плечи. Оказалось, это не по силам. Любку лихорадило и корёжило так жутко, что руки мои быстро устали и мне ничего не оставалось как налечь на неё своим корпусом. Почувствовала как в спину мою вонзились её ногти, да так глубоко, что вскрикнув от боли, я оттолкнулась от Любки и слетела на пол. В этот момент в палату вбежала Мария Ивановна.

— Марш отсюда, — заорала врач и переступая через меня, ринулась успокаивать Любку.

Уже у дверей, оглянулась. Мария Ивановна запихивала в рот Любки таблетки.

— Да что с ней? – с надрывом крикнула я, чуть не плача, переставая понимать происходящее.

Видимо, моё угнетённое состояние врач определила и уже смягчившись, сказала:

— Завтра навестишь.

Я не пошла на ужин, аппетита не было, а вечером после отбоя долго не могла заснуть. Ждала завтрашнего дня, чтобы навестить Любку. Образ подруги, метающийся на кровати со стеклянными глазами, не проходил. За два года нашего знакомства мы никогда не ругались. Я поймала себя на мысли, что ещё ни разу, ни сейчас, ни тогда, не признавалась себе как дорожу нашей дружбой.

По выходным дням к Любке приезжала мама, тётя Вера, и забирала её. Однажды и меня с собой забрали и с тех пор я у них гостила неоднократно. Любке отца заменял дядя Вася, муж её мамы. На вид тихий был, с огромными чёрными пышными усами, разбавленными белой сединой и доброй улыбкой. Он любил с нами девчонками возится, устраивал нам весёлые конкурсы и учил стоять на голове. Дядя Вася менялся резко, когда пил. До этого я никогда не видела, как взрослые бурно выясняют отношение и уж тем более дерутся.

Мы с Любкой бегали во дворе дома, играли с другими ребятами, когда из раскрытого окна квартиры услышали пронзительные крики её мамы. Не раздумывая, побежали наверх. В квартире стоял спёртый запах алкоголя,  бутылка, уже опустошённая валялась на полу рядом с тётей Верой, а сама она лежала на спине сврасстёгнутом халате и почему-то, как мне помнится, без трусов. Дядя Вася в одной майке и чёрных плавках, больше похожих на трико акробата, сидел сверху на жене и наносил удары кулаком в голову, второй рукой давил на шею. Издаваемые им хрипы, напоминали мне разгневанного зверя, терзающего свою жертву. Любка кинулась к отчиму и повисла на его спине, но тут же отлетела обратно. Несколько раз она подбегала к дяде Васе остановить драку и каждый раз – безуспешно. Я стояла посреди комнаты, наблюдая за всем этим ужасом, не смея, двинуться ни на шаг. Испуг превратил меня в статую. Жестокая сцена напомнила эпизод пятилетней давности, где вот так же беспомощную, меня избивал Копылов, парень из старшего класса, и как до сих пор ощутима физическая боль его крепких мощных ударов.

Я закрыла уши руками, присела на корточки и закричала. Казалось, меня сейчас разорвёт от собственного крика. Орала так, что из носа полилась кровь. Первым прибежал успокаивать протрезвевший дядя Вася.

— Успокойся. Извини. Успокойся. Ну успокойся – лепетал он, поглаживая по моей спине, трясущимися руками и дыша своим перегаром.

Любка, хныча, обхватила своими руками и стала осыпать поцелуями. Так она всегда поступала, когда видела мою боль, будь это физическая от мелкой царапины до падения, либо моральная — от полученной тройки до обиды на кого-либо. 

О драке старались не вспоминать. Дядя Вася, по крайне мере, при мне никогда больше тётю Веру не обижал, а та, как позже Любка призналась, забирала нас двоих из интерната специально для этого, «чтобы тот не распускал руки».

Воспоминания опустошили меня и, наконец-то, появилась тяжесть в глазах и захотелось спать. Оставшуюся часть ночи я провела без сновидений и утро я встретила, как мне казалось, разбитой и потерянной.

Я вскочила с постели раньше всех. Девчата ещё мирно сопели, когда умытая и расчёсанная стояла у окна второго этажа и всматривалась в калитку интерната. Марья Михайловна шла неторопливо по левой стороне улицы, держа в руке сумку-саквояж. Она всегда таскала с собой саквояж, набитый не только личными вещами, но и медикаментами. В этот раз мне казалось, что она нарочно медленно шла, но на самом деле, всегда так ходила из-за избыточного веса. Я бросилась спускаться на первый этаж. «И почему её Мухой прозвали, если она как черепаха ползёт» — нервничала я у закрытого кабинета. – «ах да, она же Мухина.»

Появилась врач.

— Здравствуйте! Можно к Любе. – с мольбой обратилась я.

— В больницу твою подружку отвезли. – просовывая ключ в замочную скважину, ответила Мария Михайловна. – Нескоро поправится.

Никто так и не объяснил мне из взрослых куда делись мальчишки. Они разом исчезли из интерната. В один день с Любой.

И только случайно в котельной, расположенной на территории школы, куда я бегала подкармливать котят, дядя Боря кочегар в один из вечеров проговорился.

— Одна не бегай. Вашу девчонку уже изнасиловали. На кой надо было ей с пацанами водиться.

— Вы о Любе? – дрожащим голосом спросила его, хотя сразу поняла о ком он.

— Откель знаю. Маня…Глаша… — дядя Боря грязной рукой от мазута провёл по лицу – Кричала громко. Примчался да поздно. Она одна у труб валялась… мальчишки убежали. Будь они прокляты, дьяволята. Девке жизнь испортили.

Неожиданно стало подташнивать, и не попрощавшись с кочегаром, я вышла на воздух. С жуткой головной болью уселась на маленькую скамейку, что стояла рядом с кочегаркой и облокотилась к холодной каменной стене. Я задышала полной грудью, но рвота не проходила.

Наступил вечер. Темень покрыла всю дворовую площадку и горел только одинокий фонарь над кочегаркой, к которому слетались ночные бабочки.

В голове проносились ужасные картинки, от которых она ещё больше начинала разрываться.

Я представила Любку, Довлетшина с с шакальим оскалом, друзей его шестёрок, как повалили на землю… Дальше сцена в голове оборвалась и меня вытошнило.

Медленно, придерживаясь за стену, я встала со скамейки и не осознанно направилась в сторону оврага, к тем самым трубам, к тому самому месту… Зачем туда шла, не понимала. Ноги, отяжелевшие от слабости с трудом волочились, но, я упорно продолжала двигаться еле различая в темноте дорогу. Прошла мимо той самой стены, небольшой кирпичной пристройки, где оставила Любку.

За стеной тянулись огромные толстые трубы, обёрнутые материалом похожим на фольгу и перекрученные ржавой проволокой. Я никогда не знала для чего эти трубы, просто с одноклассниками бегали по ним, а после полдня чесались из-за стекловаты, которая находилась внутри.

Под ногами почувствовала что-то мягкое. Нагнулась чтобы разглядеть. Это была Любкина кофта. Я подняла её и несмело шагнула вперёд. Что я там пыталась увидеть. Воображение опять рисовало картинку с Любкой: как волокут, как отбивается, как насилуют. Вернее, представить само изнасилование я не могла из-за того, что просто не знала, как это, знала лишь – что-то ужасное и непоправимое. Уверена, что Любка отбивалась — сдаться она просто так не могла. Но если бы я тогда не убежала на обед. Если бы я, как последняя дура, не думала о каких-то оладьях, а была рядом с подругой…

Но все же этот случай что-то изменил в моей жизни, нет, не в моем настроении и не в моих мыслях, а в той жизни, что происходила вокруг.

Закрапал дождь. Я подняла голову к небу, усыпанное бесчисленными светящимися точками и зажмурилась. Дождь смоет следы. Следы моей ненависти, отчаянья и уныния.

А потом животный страх силой увёл меня оттуда.

Страх слабого, но нетрусливого животного, которого вновь победил шакал.