Старая проводка

— Смотри, Герасим, проводка старая, за ней нужен особый присмотр. Чуть зазеваешься – полыхнёт так, что мало не покажется! – говорил старый Тихомир.

Я старался внимательно слушать и запоминать слова предводителя домовых, но мысли мои то и дело возвращались к Ритке. Напрасно я думал, что она будет переживать, лить слёзы над моим бездыханным телом, корить себя за то, что бросила меня, просить прощения. Сам виноват! Какого лешего было напиваться и лезть в петлю? Да ещё из-за той, которая, как выяснилось, никогда меня не любила – только развлекалась. И не со мной одним. Если бы у мужчина после женских измен и вправду росли рога, мне бы уже все олени в лесу обзавидовались! А я, дурак, ничего не видел, ничего не знал, верил ей, как самому себе!

Как суицидник, который к тому же в момент смерти был нетрезвым, в рай я, естественно, не попал. Хотя и в адово пекло тоже не отправился. Всё же не так много я за свои двадцать два года успел нагрешить. Однако шастать по земле ходячим мертвецом целых шестьдесят лет как-то тоже не по кайфу! На роду-то мне было написать умереть восьмидесятилетним стариком. А ушёл раньше – так будь любезен ждать суда Божьего, пока не придёт твой черёд. Так бы я и шатался неприкаянным, если бы не Тихомир.

— Хоть и задавился ты, Сергей, по своей глупости, да вижу, неплохой ты был парень при жизни. Ежели хочешь, домовым тебя сделаю. Будешь дом сторожить, от зла беречь.

Какой же ходячий мертвец от такого откажется?

В тот же день меня нарекли Герасимом и отправили на объект. Деревянный домик в маленьком городе Тверской области, с огородом в шесть соток. Хозяйка, Анна Петровна – директриса местной школы, в которой проработала около пятнадцати лет. А вот с личной жизнью у неё не сложилось. По молодости забеременела от однокурсника, того как корова языком слизала. Рожать Анна не стала – сделала аборт. Замуж потом так и не вышла, детей завести не смогла – операция дала осложнения.

Когда Тихомир рассказывал мне о неудавшейся жизни моей будущей хозяйки, я сначала подумал, что она, по-видимому, не имея собственных детей, отдаёт свою любовь чужим. Но потом, сколько я ни лазал ей в голову (а мы, домовые, умеем читать мысли), сколько ни пытался найти в них хоть немного этой самой любви, не находил ни капли. Зато ненависти – сколько угодно. К мужчинам, из-за которых все беды человечества, к детям, которых у неё быть не может, к женщинам, которым Бог дал заботливых мужей. А любовь… Любовь умерла вместе с той наивной Аней, когда её предал парень.

«А ты, Герасим, не шибко-то её за ненависть осуждай! – говорил я сам себе всякий раз, когда в мыслях называл хозяйку злыдней. – Сам-то из-за Ритки и вовсе повесился. А она не только смогла жить дальше, ещё и карьеру сделала. Сильная женщина! В отличие от некоторых».

Да и в конце концов, моё дело – дом её охранять. От невзгод всяких, от пожаров, от недобрых людей. И не только людей. Дом без домового – лучший приют для всякой нечисти. А уж эта публика всегда готова людям напакостить. Нет уж, дудки – я, Герасим, распускаться тёмным сущностям не дам – быстренько на место поставлю! А на проводку даже не смотрите – она у меня под особым контролем. Инструкции Тихомира я хорошо помню!

Хотелось ли мне когда-нибудь их нарушить? Было дело. Вечером, приходя с работы домой, хозяйка как включит телевизор, и как польётся из него пропаганда ура-патриотическая, так хоть святых выноси! Нет, против любви к Родине я, конечно, ничего не имею – но когда это именно что любовь, большая, чистая, настоящая. Но когда из каждого утюга звучит: нам все враги, всех порвём, у нас есть ракеты, ура! Где же тут любовь, скажите на милость?

Не раз, глядя, как моя хозяйка всей душой это приветствует, я испытывал жгучее желание сломать этот чёртов телевизор или хотя бы спрятать пульт в недоступном месте. Но нельзя – домовой не вправе идти против свободного выбора хозяев. Заставляли б её силой смотреть телевизор – другое дело.

Потом началось то, что велено звать спецоперацией. Слово-то какое красивое! Так ведь и у моей бывшей девушки тоже красивое имя – Маргарита. А она, между прочим, после моего самоубийства ни разу обо мне не вспомнила. Как гуляла, так и продолжила гулять. Что вообще значит красота звуков, если не всегда отражает суть? А назовёшь некрасивым словом – так ведь и посадить могут. Как депутата муниципального, на которого одна известная актриса донос накатала. Депутату этому бы испугаться да раскаяться – ан нет, даже в наручниках продолжил свою линию гнуть. Навестил бы его, слово бы доброе сказал, да не положено домовому территорию свою покидать. И какого, спрашивается, лешего?

— Ты чего это, Герасим, нас обижаешь? Сам знаешь, не мы это затеяли.

Эх, легки на помине братья лесные! Особенно Устин, чуть что подумаешь – всё услышит.

— Да знаю, ты уж на меня не серчай!

Надо ли говорить, что моя хозяйка горячо приветствовала и саму эту операцию, и статьи о фейках и дискредитации армии, по которым стали активно сажать всё новых людей. А уж когда объявили частичную мобилизацию, она была просто счастлива. Сколько громких слов прозвучало из её уст о патриотическом долге каждого мужчины Родину защищать! Слов, но не мыслей. Мысли моей хозяйки были о том, сколько мужчин погибнет во цвете лет. Наконец-то судьба компенсирует ей несчастливую долю, оставив чужих матерей без сыновей, жён без мужей, а детей без отцов!

Однако злорадством ограничиваться Анна Петровна не собиралась. Да и я тоже хорош гусь, называется! Я ведь запросто мог ей помешать, когда она писала донос в военкомат на своего бывшего ученика Стаса: дескать, от патриотического долга уклоняется, примите меры! Но я ничего не сделал: мол, не положено.

«Вот уж не зря меня Герасимом назвали!» — думал я, вспоминая своего тургеневского тёзку, по приказу барыни утопившего любимую собачку.

В школе, читая «Муму», я его осуждать. А сам-то намного лучше?

— Ладно, Герасим, не хнычь, я всё исправлю.

Ай да Устин! Пока военкомы с полицейским по лесу бродили-плутали, Стас успел вещички в рюкзак побросать и прочь из города уехать.

— Парень-то он хороший, в лесу моём вёл себя хорошо – не сорил, спичек не бросал, веток не ломал. Вот я и помог ему в благодарочку. А хозяйка твой, уж прости, брат, змея подколодная!

— Без тебя знаю.

Я пообещал себе, что в следующий раз не дам из своего дома уйти ни одной бумажке с доносом – хоть убейте! Хотя разве можно убить домового? Но снова проворонил. Бумажка ушла прямо из школы, где моя хозяйка работала.

На этот раз жертвой доноса стала семиклассница Даша Балашова, получившая на уроке задание нарисовать рисунок в поддержку спецоперации. Даша нарисовала, но отнюдь не в поддержку…

Я знал эту семью. Отец её, Александр Викторович, воспитывал дочь один. Жена ушла от него, когда Даше было три года, и родной дочерью ни разу не поинтересовалась. Он так и не женился – боялся, что мачеха будет обижать девочку. Их обоих моя хозяйка едва терпела.

«Заботливый папочка выискался! Бухал бы, что ли, как все нормальные мужики, или по бабам шлялся! А то положительного из себя корчит!»

Реакция властей не заставила себя долго ждать. Вскоре Александра Викторовича арестовали. Ворвались к нему домой, устроили обыск, да ещё и ограбили – все деньги забрали. Самого избили до беспамятства прямо на глазах у дочери, которую тут же забрали в приют. Правда, отца потом под домашний арест перевели, однако Дашу из приюта выпускать наотрез отказались. Более того, ей не давали даже позвонить отцу, и соседку, которая попыталась к ней попасть, не пустили.

«Вот так тебе, Балашова! – читал я мысли своей хозяйки. – Там тебя сломают очень быстро! И с папочкой своим ты теперь нескоро увидишься!»

Когда она легла спать и заснула в наилучшем расположении духа, я с трудом удержался от того, чтобы не навалиться на неё и не начать душить. Нет, Анька, насчёт сильной женщины я, пожалуй, погорячился. Слабая ты, ещё слабее, чем я. Я-то погубил своё тело, ты же – душу свою. Дала ты волю злым чувствам – вот и сожрали они тебя, всё человеческое в тебе убили!

А знаешь, Анька, довольно я берёг покой в твоём доме, от нечисти его стерёг! Кабы не злоба твоя чёрная, так и нечисти б тут было в разы меньше. Но теперь живи как знаешь – завтра же упрошу Тихомира, чтоб освободил меня. Пусть ищет в твой дом другого домового, а с меня довольно!

Зная, что по ночам предводитель домовых особенно занят, я не осмелился его бепокоить. Ладно, поговорю с ним утром, а сейчас – в приют к Даше.

Будь я Сергеем, долго плутал бы по городу, выискивая серое, унылое здание. Но домовые, как и все духи, умеют быстро находить нужное. И разрешение администрации, чтобы попасть вовнутрь, нам не требуется. Легко пройдя сквозь стену, я без труда нашёл комнату, где в кроватках уже давно спали дети. А вот и Даша. Она спала, как и все, однако сон её был беспокойным. Я подошёл поближе и окликнул её по имени.

Девочка открыла глаза и гляделась. Я немедленно явился перед ней, приняв традиционный для домового облик – бородатого дедушки в лаптях и соломенной шляпе.

— Не бойся меня, Даша, я не сделаю тебе лиха. То есть, я хотел сказать, что не причиню тебе зла.

— А кто Вы вообще? И как сюда попали?

— Я домовой. Хочешь, прямо сейчас превращусь в добра молодца?

Не дожидаясь ответа, я тут же принял другой облик и стал похож на Ивана-царевича из детской сказки: в кафтане, шапке, сафьяновых сапогах.

— Ух ты, круто! Если Вы домовой, пожалуйста, отведите меня к папе! Мне плохо без него! Они мне не дают даже ему позвонить!

— Отвести тебя к папе как есть я не могу. Но я могу на время забрать твою душу и доставить домой. Там я её материализую, и вы сможете поговорить. Только тело твоё останется здесь, и утром я должен буду вернуть душу сюда. Долго без души оно не сможет – погибнет.

— Хорошо, я согласна! Забирайте душу и несите к папе!

— Тогда лежи тихо.

Я приложил обе руки к голове девочки. Её душа влилась в меня разноцветной полупрозрачной субстанцией, тускло светящейся. Это хорошо! Значит, девочка не впустила в своё сердце чёрную злобу на весь свет. Выпавшие на её долю невзгоды лишь немного затмили свет, однако не дали вырасти грибам тьмы.

Оставив неподвижное тело лежать на кровати, я покинул приют и направился домой к Балашовым. Александр Викторович сидел на веранде и смотрел в телефон. Я принял облик Даши и отодвинул собственное сознание в дальний угол, предоставляя душе девочки в распоряжении своё ментальное тело.

— Папа!

— Даша! Ты как здесь? Тебя отпустили? – спросил Александр Викторович, крепко обнимая девочку.

— Нет, но об этом потом расскажу. Прости, пап! Это всё из-за меня!

— Запомни, Даш, тебе не в чем себя винить, ты всё сделала правильно! Я всегда хотел, чтобы моя дочь выросла честной и искренней и не боялась говорить правду.

Он зашёл в комнату и вытащил из книжного шкафа небольшую коробочку. Внутри были золотые серёжки.

— Я хотел подарить их тебе на пятнадцатилетие. Но меня, может, скоро посадят. Поэтому подарок тебе сделаю заранее. Чудо, что их при обыске не забрали!

Я не вмешивался в разговор отца с дочерью, однако мой разум был начеку, готовый вмешаться, если понадобится. Они проговорили всю ночь, с рассветом я мысленно послал Даше сигнал: мол, время уже, прощайся с отцом, и мы возвращаемся.

— Счастливо, папа, я побежала! – сказала девочка, обнимая отца и целуя его в щёку.

— Куда?

Объяснить я уже не дал. Александр Викторович и сам не заметил, как заснул прямо в кресле. Пустая коробочка из-под серёжек осталась лежать на журнальном столике как свидетельство того, что разговор с Дашей ему не приснился.

Я же воротился в приют, чтобы вернуть душу девочки обратно. Лишь только её тело зашевелилось, я отдал ей серьги и поспешил домой.

Однако сперва я решил зайти в лес. Умаялся я из-за этих серёжек не на шутку! На своей территории мы, домовые, шкафы переставим без труда, но забрать хоть что-то мелкое из чужого дома и куда-то перенести – это всё равно что человеку целый вагон с углём разгрузить. Но ничего, стоит только прислониться к берёзе – и усталость как рукой снимет. А у духов, не потерявших связи с природой, в отличие от людей, тем паче. Так в обнимку с деревом Устин меня и застал.

— Здорово, Герасим! Где тебя носило всю ночь? Сгорел твой дом дотла. Проводка-то совсем ветхая была, видать, замкнуло. А хозяйку твою в больницу увезли. От погибели-то спасли, да только шрамы от ожогов теперь на всю жизнь останутся. Поди, осерчает на тебя Тихомир!

Слушая лешего, я понимал, что дело плохо. Мало того, что я, домовой, оставил дом на всю ночь, чего делать и вовсе не имел права, так ещё и в моё отсутствие беда приключилась. Но если быть честным, не сказать чтобы я в чём-то раскаивался. Я-то ведь не утехи ради отлучился, а чтобы немного исправить то зло, что моя хозяйка ребёнку причинила.

Я, получается, как домовой остался не у дел – дома-то у меня больше нет. Но об этом я не особо-то и печалился. Всё одно ведь уйти хотел. Хозяйку мне тоже не особо было жаль – пущай за то зло, что ребёнку сделала, расплачивается. Но меня, скорей всего, теперь из домовых взашей погонят. Снова стану мертвецом ходячим. Это было, пожалуй, самым скверным.

— Да ты не печалуйся, Герасим. Ежели Тихомир не смилуется, ступай в лешие. Мне в лесу как раз помощник бы не помешал.

— Благодарствую, Устин! Хоть ты и леший, да добрый!

— А с чего мне злым-то быть? Это люди будто с цепи сорвались – гадят друг другу, причём зазря. А нам, лешим, зачем лихо кому-то напрасно делать?

— Ладно, бывай, друг, пойду-ка я к Тихомиру, пущай за провинностью мою наказывает.

Начальника своего я застал в городе. К моему удивлению, он не был особо сердит.

— Да, Герасим, наломал ты дров! Но я-то вижу, что ради благородного дела ты дом оставил, потому не серчаю на тебя. Хозяйка твоя женщина недобрая, что и говорить! Ты столько времени верой и правдой ей служил, дом её берёг, да она сама своей злобой его отравляла, а уж где злоба, там и нечисть всякая ошивается. Я бы тебя в домовых оставил, да только ангелам перечить не смею. На небесах как прослышали о твоём деянии, готовы тебе грех самоубийства отпустить и душу твою хоть сегодня в рай забрать.

— Меня в рай да прямо сегодня? Никак ты, Тихомир, шутить изволишь?

— Пошто ж мне такими вещами да шутить?

Я ушам своим не верил. Мог ли я мечтать о таком? Уже смирился с тем, что шестьдесят лет придётся мертвецом ходячим маяться, а тут мне самый рай сулят! Не успел я более ничего подумать, как прямо передо мной возник ангел. Точь-в-точь такой, какого я видел на картинках: с белыми крыльями, с нимбом на светлых вьющихся волосах. И лицо белое, невинное, как у ребёнка. То, что он явился мне, уже значило многое. Мы-то, домовые и лешие, духи низшего порядка, ангелов так просто видеть не можем. Разве что если кто из них сочтёт нужным нам явиться.

— Домовой не шутит, — голос у ангела был красивый, певучий. – Дай мне руку, Сергий, и ничего не бойся! Скоро мать свою увидишь, она тебя очень ждёт.

— Спасибо тебе, ангел! – ответил я, поклонившись. – Но не гневайся, есть у меня на земле дела незаконченные. Пусть уж будет как задумано изначально, а в положенный срок, коли прощён, с радостью на небо отправлюсь. Матушке моей привет, обними, поцелуй её за меня. Пускай не скучает, не тоскует – увидимся ведь!

— Ну, что ж, Сергий, воля твоя. Коли ты сам того желаешь, заберу тебя на небо в отмеренный тебе срок.

Сказав это, ангел растворился в воздухе.

— Чудак ты, Герасим, — проговорил Тихомир. – Кабы меня предложили забрать в рай, я бы ни секунды не раздумывал. Стало быть, желаешь-таки в домовых остаться? Коли так, в центре как раз дом достроили, домовые там нужны.

— Благодарствую, — ответил я. – Только в домовых я тоже оставаться не собираюсь. Иная у меня задумка имеется.

— Ну, что ж, коли так, счастливо тебе! Бывай! Ежели что, обращайся, пособлю, ежели чем смогу!

Попрощавшись с Тихомиром, я тут же поспешил в первопрестольную– туда, где в следственном изоляторе опальный депутат находился Тюремные решётки для нас, духов, тоже не помеха. Однако в этот раз я никуда не проникал и обличий никаких не принимал. Просто мысленно сказал этому человеку те добрые слова, что давно хотел сказать. На таком близком расстоянии он вполне мог меня услышать. И услышал.

Сделав своё дело, я собрался было возвращаться назад, как вдруг услышал мыли той, без которой когда-то не смог жить. Ритка? Ей было явно очень плохо. Она сидела на скамейке в компании полупустой бутылки, с синяком под глазом. Очередной ухажёр засветил, когда узнал, что она заразила его сифилисом. Ритка подхватила эту гадость уже после того, как меня бросила. Однако успела передать её моему счастливому, как я тогда думал, сопернику. Ох, и дурак же ты, Серёга! Высшие силы тебя от хвори уберегли, а ты не оценил: мол, не мила мне жить без Риты – и всё тут!

Я подошёл к своей бывшей и принял облик себя прежнего. Но она была пьяна уже настолько, что попросту меня не узнала. Тогда я схватил её на руки и переместился с ней на несколько кварталов. Там я положил её на скамейку во дворике вендиспансера. Меня уже не вернуть, но у тебя, Маргарита ещё есть шанс вылечиться и изменить свою жизнь. Не упусти его!

А я постараюсь не упустить Дашу. По всему видно, непросто девочке там придётся, и когда лихо закончится, неясно. Только я-то уж в обиду её не дам! Вот вселюсь в какую-нибудь её вещь, стану духом-оберегом. И горе тому, кто посмеет причинить лихо моей новой хозяюшке! Осталось дело за малым – найти нужную вещь.

Мне вдруг вспомнилось, как я трёхлетний глядел на мамины серёжки и спрашивал:

«Мам, а в серёжках живут маленькие мальчики Серёжки?».

Она в ответ улыбалась, называла меня маленьким фантазёром.

А ведь Даше как раз отец подарил серёжки. Пожалуй, не стану мудрствовать лукаво – в них и вселюсь. Пускай папин подарок для неё настоящим оберегом станет. А там глядишь, как наступит мой срок покинуть эту землю, так и время уже будет другое – когда патриотическое и человеческое рука об руку ходить станут, а мир и лад между народами из крамолы высшей ценностью сделается.