Забор

Всякие истории происходили в нашем самозабвенно любимом Угрюминске. Бывали и трагедии, и комедии, и драмы, и мелодрамы. Случались и происшествия смешанных жанров. Вот хотя бы история с Паней.

Паня, как его все звали с самого детства, Павел Степанович, мужик лет под шестьдесят, всю жизнь проработал в охране завода. Он этим гордился, потому что работал честно, и потому что благодаря ему никакой враг не мог получить никаких государственных секретов, какие были на заводе. Жил Паня спокойно, как все. На рыбалку или охоту не ходил. Было у него другое занятие: он следил за порядком во дворе. Цветочки посадить там, скамейку подшаманить, чужих алкашей выгнать или работников домоуправления погонять, чтобы груши не околачивали. Из всей старой пятиэтажной хрущёвки он остался единственный, кто жил там с самого её рождения. Наверно потому и любил он свой двор. Иногда выйдет покурить с соседями и рассказывает, как и что было когда-то, в его далёком теперь уже детстве и юности. Особенно он следил за остатком старого деревянного забора, который много лет назад должны были снести, да видно руки не дошли. Паня изредка менял в нём подгнившие доски, подкрашивал и укреплял его. Конечно, забор был расписан вдоль и поперёк. Паня никогда без крайней нужды не убирал эти надписи. Да и как их уберёшь? Вырезаны они были ножом или выцарапаны гвоздём.

– Это летопись нашего двора, – говорил Паня. – Букварь. Я в своё время по этим трём буквам читать учился.

К этому объяснению он добавлял пару слов, которые на бумаге писать не велено, а на заборе они смотрятся вполне органично как неотъемлемый атрибут нашего существования.

– Вот смотри, – продолжал Паня, – вот про Жанку я вырезал ножом, который мне подарил дед.

Паня задумался, вспоминая, как он прижимал эту Жанку к забору поздно вечером, когда во дворе уже никого не было. Жанке это тоже нравилось, но через неделю он увидел её с Витькой у этого же старого забора за тем же занятием. Вот тогда Паня и вписал Жанку в анналы истории двора, определив ей пять букв.

Он знал всех, чьи имена попадались на его заборе, и что с ними стало. Кто живой, а кто помер сам, кто в Авгане и кто так, по пьяни пропал.

Сроднился Паня со своим забором, который стал ему дороже всех жёниных золотых побрякушек и хрусталя в серванте. Вечерами Паня выходил во двор, подходил к своему забору, гладил рукой старые доски и прислушивался. Ему мерещилось, что он слышит далёкие голоса пацанов, с которыми и дрался, и дружил. Иногда ему казалось, что под рукой упругая Жанкина грудь. Тогда он сплёвывал и произносил пару любимых слов, выученных ещё в детстве с этого забора.

И вот, как-то утром Паня спустился во двор. Ночью не спалось, какие-то предчувствия мучили его. И теперь настроение было плохое. Чтобы успокоиться, Паня подошёл к забору и обомлел. Кто-то гвоздём нацарапал неизвестно что какими-то вражескими американскими буквами. Паня провёл рукой по доскам. Забор молчал. Лицо Пани сначала стало белым, потом красным. На губах выступила мелкая пена. Его забор осквернили. Соседи попытались выяснить у него, что случилось, но Паня не мог объяснить. Он только смутно ощущал, что в душу его нахаркали, и чувства его были оскорблены, но точно знал, что за это кощуники проклятые должны ответить. «Будут они у меня ещё американскими буквами писать!» — крутилось в Паниной голове. Он выломал из забора дрын, то бишь доску, и пошёл по нашему родному Угрюминску искать виноватых.

2014