Жалько

Автор:

Триморук Евгений

Электронная почта:

trener200686@mail.ru

trener200686@gmail.com

Отец, насколько знаю, сильно пил, пьяным частенько бил мою мать. Наутро, утверждая, что ничего не помнит, извинялся со слезой, божился, что подобного больше не повторится, падал на колени, чтобы вымолить с прощением немного мелочи на опохмел.

Сейчас я понимаю, до чего сильно его гены живут во мне, развиваются, управляют мной, как много схожего с отцом проявляется в моем характере. Сцены, часто повторяющиеся в моем детстве, я вижу смутно, словно уже тогда учился отгораживаться от всего жестокого и нелицеприятного, зато хорошо помню, как ни стараюсь вывернуться, то состояние беспредельного ужаса, которое разрывало меня изнутри.

Еще в тот день, когда жених перед свадьбой крепко напился, молодой жене присмотреться бы, чтобы понять отправную и уже отвратную точку отсчета. Или окажись рядом тот, кто сбросил бы дурной глаз. И ведь они находились вблизи. Приглушенные голоса. Тени, по плоскости ускользающие в стене, незамеченные, исчезающие. И помимо них, в период свиданий и сватовства, ведь были случаи и прежде предостерегающие. Когда, готовясь к какому-то празднику, каких много в деревне, некие братья отправились на птицеферму. К общему удовольствию, они вернулись. К прочему, без жертвенных созданий, ни живых, ни мертвых, за которыми и отправились шестью часами ранее; оба, твердо стоящие на двух ногах (по одной на брата), шатающиеся, поддерживающие друг друга, плачущие и причитающие. Позже говорили, что с радости.

История повторилась перед свадьбой моей старшей сестры. Но здесь причина была более очевидной: отцовская рука с топором дрогнула над шеей гуся (он впервые выступал в роли гусиного палача), и, не выдержав, отец разрыдался. «Жалько», — проговорил он, а я повторил. И со временем постоянно повторял, по-детски, то надрывно выкрикивая, с вызовом вскидывая взор вверх, то, словно бы потупившись, шепотом, жестким и злостным, вставляя мягкий знак. Это нарушение легко списывалось на мой возраст. Когда видел отца пьяного, когда играл с детьми, когда разговаривал с друзьями, когда мама поворачивалась спиной и не слышала моих слов. Я всегда смягчал это чем-то странное для меня слово. Затем обмягчил другие грубые слова, но «жалько» мне становилось всегда, когда не понимал, что именно и кого именно мне жалко. Слово немощности и оправдания. Слово развитой недоразвитости. Слово-паразитёныш! Всех гусей, то ли семерых, то ли восьмерых, «казнил» для свадебного стола то ли сосед, то ли родственник. Почему разрыдался отец? От презрения к своей слабости, от действительной жалости к животным? Вряд ли я это понимал тогда.

Отцовская деревня, в которой мы жили, была патриархальной: позором для мужчины было принести ведро воды из колодца, вытрусить дорожки вместе с женой. Семья отца считалась в деревне состоятельной. Зато они экономили каждую копейку, большая часть из которой, как казалось, уходила на пропой. Об утюге и телевизоре даже речи идти не могло. Баллоны с газом, стоявшие в погребе, как снаряды, заготовленные на случай войны, ожидали праздника. Жалько, что в день свадьбы моего отца и мамы они так и не взорвались по применению. Когда же моя мама оказалась в их доме, трудно назвать удивлением то, что она увидела и почувствовала. Средневековый быт с разбитым асфальтом, куски которого смешивались с грязью и с птичьим пометом, выходная пара калош; замызганные племянники и племянницы, не видавшие чистых колгот и рубашек со вчерашнего дня, оттого бегающие всюду голышом; и тусклый свет окон, мучительно пробивающий синие сумерки сквозь шторы и занавески.

Свекровь, имитирующая приступы удушья, связанные с неизвестной болезнью, обнаруживала в себе неимоверную силу для возмущения, когда на следующий день все кипятильники и котлы, найденные в доме, сговорились в тройственном очистительном союзе с водой. Мама не могла позволить ухоженной и следящей за собой и без того дочери замараться. Остальные дети, более неприхотливые, восприняли столь редкую процедуру очень болезненно. Оказалось, они могут кричать, истерить и нервно дёргать ногами, на одном месте нескладно маршируя. Кипятильники исчезли к утру. Малышня, довольная вчерашним ванным днем, познавшая характер недавно прибывшей родственницы, по ее же приказу, кинулась врассыпную в поисках дров.

Когда родители, ко всеобщему ворчанию и перегарному нытью моего отца в частности, переехали в город, своеобразная родовая прижимистость проявила себя еще больше. Первый год муж даже не приносил зарплаты домой. Его мать, моя бабка, только отшучивалась: «Сколько там стоит тарелка борща». К тому, что он много пропивал, добавляла: «Пьяный проспится, а дурак никогда». Или: «Мужиков должно быть жалько».

Как меня воспитывал отец…

Ревность к матери. Битые стекла в доме…

Как меня обучал отец…

В памяти всплывает однажды рассказанный мамой случай. Приготовленный борщ съедали, а вареную жирную курицу оставляли до следующего раза. (Как и где она сохранялась, трудно предположить). Но только к третьему разу ее, безвкусную и ватную, как бумага, позволялось есть.

После свадьбы моей сестры, как это ни странно, осталось несколько ящиков водки. Многие соседи, зная об этом, стали захаживать в гости. «Пейте, не жалко», — говорила мама. «Не жалько», — вторил я. Ее задумчивый взгляд на меня в подобных случаях оставался за пределами моего внимания. (Наблюдательность притуплялась то ли отцовским присутствием, которому не досталось, то ли генной чушью и чертовщиной). Постепенно эта материнская фраза становилась более жесткой: надо было как-то жить. Позже мама стала продавать водку. Полученная прибыль пускалась в оборот. Потом она часто повторяла: «Грех совершаю». И ее взор, пристальный и задумчивый, вновь останавливался на мне. Семей, подобной нашей, где все ложилось на плечи женщины из-за вечного похмельного синдрома мужчин, у нас во дворе, на улице, в городе было много. Слова матери легко переводились. Сколько таких отцов, как мой, приходили к нам, затем стали появляться их подрастающие сыновья, и позже, все чаще, жены и дочери. Отговорка: «если не продам, к другим пойдут», — утешала слабо. Мы жили за счет этой отговорки. Появилась тетрадочка, куда аккуратно вписывались долги страждущих. Я рос.

Но алкоголь имел не только денежный эквивалент. Иногда он являлся замечательным бартером. Приносили тряпки, сахар, крупу. Оставлял в заклад паспорта. Однажды соседка принесла на обмен гуся, заморенного до синевы. Завертевшаяся в домашних хлопотах мама бросила: «Отруби ему голову». Я и пошел. Что это было? Воспитательная мера или дикая усталость от жизни – до равнодушия? Как ей было меня не жалко?

Спускаясь по ступенькам подъезда, я почти гордился, что, наконец-то, мне доверено взрослое мужское дело. Представляю, как я гордо-комично выглядел, держа в одной руке ведро с топором, бряцающим внутри, в другой — мешок, со слабо трепыхавшимся, несчастным гусем. Такого рода торжественное сошествие никак не могло соответствовать моему субтильному внешнему виду и моим привычкам. Я до сих пор не умею вбить гвоздя, чтобы не попасть молотком по пальцам, путаю щипцы с плоскогубцами. Когда дворовые мальчишки на спор распознавали марки автомобилей, я молчал; когда играли в футбол или собирались на рыбалку, я отходил в сторону. Я уже не говорю о рассказах, глумливо-пугливых, о странном устройстве женского тела, особенно, о тонкостях его конституции. Никогда ни с кем во дворе или за его пределами я не дрался. (Или вру?) Самое удивительное, что мои ровесники как будто понимали меня, и никогда не называли «слабаком» или «трусом».

Выйдя из подъезда, я стал осматривать орудие убийства. Раньше топор казался мне невероятно большим и острым. Теперь же в моих руках находился небольшой не наточенный топорик, годный разве на то, чтобы рубить сучья для туристского костра, да бросать его в ствол дерева. Подойдя к тому самому пню, где лет семь назад произошла казнь гусей к свадебному столу моей сестры, я остановился, посмотрел на топор, достал из мешка жертву алкоголизма и нужды.

Что-то вроде стыда и страха неожиданно стало подыматься во мне. Что-то совершенно ненужное для этой задачи вклинивалось в голову. Жалко птицу. Но я не позволил себе дорассуждать и дочувствовать: мне поручили мужское дело. Не имея опыта, я не понимал, что такого рода орудие убийства неминуемо превратится в орудие пытки. И неизвестно для кого больше, для палача или жертвы. Я взмахнул раз – промахнулся, угол лезвия не глубоко ушел в пень, разбросав мелкий сор по сторонам, второй раз — только шею сломал, третий – разбил клюв, и продолжал дальше, не думая, не загоняя себя призрачным, тяжеловесным, свинцовым придатком совести, не вскрывая в себе ложные причуды, и убивая старые, глухо, жестоко, немилосердно; удары уже наносились вслепую; раздражаясь на неопытную руку, на тупой топор, на неподатливую птицу, на неуклюжего отца, на непонятое детство, на «нет» и «нельзя», и «зря», я бил, бил и бил; на нерв, на нрав, назло – кровь брызнула – так… на… до! Голова вяло оторвалась и упала возле пня. Собаки поблизости настроили навострили уши на лакомый подарок.

Моих сил осталось только на то, чтобы безжизненную тушку с судорожной, больше обломанной шеей, бросить в ведро. Затем, как показалось (тут же, вдвойне) прошла минута, тянувшаяся дольше прошедшей в несколько раз. Я бы сказал, что стоял вечность на коленях, закрыв лицо руками, не испытывая, кроме тоски и стыда, ни гордости, ни самодовольства; и не было слез. Последнего предложения не существовало вовсе. Только с тех пор я стал по-настоящему различать, когда именно «жалько», а когда — «жалко».

Автор:

Триморук Евгений

Электронная почта:

trener200686@mail.ru

trener200686@gmail.com