Москва началась для меня, семилетней, не с Красной Площади и Собора Василия Блаженного, не с Третьяковки и даже не с вкуснейшего эскимо (ах, как восхитительно было откусывать один обжигающе-холодный кусочек за другим!). Она стала для меня близкой со стройно-строгого здания близ метро «Кропоткинская» — музея изобразительных искусств им. А.С.Пушкина.
Тогда я никак не могла взять в толк, почему на мемориальной доске вместо знакомого курчавого профиля поэта изображен незнакомый лысоватый дядька, под портретом которого было написано, что основателем музея был И.В.Цветаев. В его фамилии для меня не было ничего привлекательного, кроме ассоциации с цветами. Это несколько примиряло меня с отсутствием лика любимого поэта на фасаде музея.
Прошли годы, и детское недоумение сменилось чувством уважения и трепета перед человеком, основавшим  музей. Затем… Иван Владимирович воспринимался мною в первую очередь как отец гениальной Марины Цветаевой. 
Марина Цветаева – поэт милостью или несчастьем Божьим. Это уж кто, к какому выводу придет, ознакомившись с историей ее жизни и ее творчеством.
С одной стороны – высокообразованная, знающая несколько европейских языков и мировую литературу женщина. Наследница русских, польских и немецких кровей, замечательный поэт и переводчик, оставивший по себе ценную переписку с многими выдающимися литераторами своего времени, и, конечно, уникальную, взорванную страстью и нервами поэзию.
С другой – несчастная женщина, вынужденная в парижской эмиграции готовить обед на 4 человек из того, что подбирала на улице: «Кто лук выронит, кто картошку, кто морковь – вот для семьи и суп»; пережившая голодную смерть дочери Ирины, арест уже в Советской России мужа и старшей дочери, скитания  с малолетним сыном, многочасовые выстаивания в очередях с передачей для заключенных, согласная на работу поло- и судомойки в Доме Литераторов в Чистополе, и, наконец, прервавшая свои отношения с жизнью с помощью крюка в деревянной балке и куска веревки – это все она, Марина Цветаева.
Современница Цветаевой, писательница Мария Белкина в своих воспоминаниях указала на поразительный факт. Сын Марины Ивановны, Георгий Эфрон, Мур, любимый ею до боли, до последнего отчаяния, с которым она цеплялась за жизнь, ее единственный, дававший ей силы к жизни, узнав о самоубийстве матери сказал: 
«Марина Ивановна поступила правильно. У нее не было другого выхода».
То, что после этих слов от него отшатнулись даже те, кого Цветаева в предсмертном письме попросила о нем заботиться, что, в конце концов, привело к его гибели – заслуживает отдельного разговора. Оставим на совести 16-летнего мальчишки его глупую браваду и желание поиграть словами. В конце концов, он заплатил за это недешево. Настораживало другое…
Всякий раз, когда я перечитывала, шептала, скандировала маленький сборник Цветаевой из домашней библиотеки, обкатывала голосом томительно звенящие строки, почти осязала поток бешеных раскатистых согласных и пронзительных тире, подчиняющих смысл музыке стиха, в глубине моего завороженного сознания рождалась дьявольская мысль: «А ведь уход Цветаевой из жизни был где-то закономерен». Слишком уж невероятная для женщины сила страсти, испепеляющей и гибельной, заключена была в ее маленьком сухощавом теле, зеленоватых  льдистых глазах, в жилистых руках, знакомых с половой тряпкой и вымазанной в грязи картошкой.
Слишком много внешних испытаний выпало на долю человека по складу своему самого тяготеющего к переживаниям и испытаниям внутренним. Но сказал же когда-то другой поэт, чей кудрявый профиль я тщетно искала в детстве на фасаде музея Изобразительных Искусств:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане
Средь грозных волн и бурной тьмы
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы
Можно много и долго дискутировать на философские темы, о том, что самоубийство – это грех (и это, правда), что Бог никому и никогда не посылает испытаний, больше, чем человек может вынести.  Я не хочу этого делать, да это сейчас и не нужно, и, во всяком случае, уже никак не поможет той, чья могила затерялась на старом Елабужском кладбище.
27 сентября по старому, а 8 октября по новому стилю, Марине Цветаевой исполнилось бы 120 лет. Скажете: "так не бывает!"? Не бывает, согласна… А жаль...
… Ушедшая из жизни через 2 месяца после начала войны, она так и не узнала, что пройдет не так много времени, как закончится Великая Отечественная, будет полностью реабилитирована и вернется из лагерей ее дочь, Ариадна Эфрон.
Она так и не узнала, что ее мужа Сергея Эфрона расстреляют на Лубянке в октябре 41-го.
Что на войне пропадет без вести ее 19-летний сын Георгий Эфрон, любимый Мур.
Что пройдет еще какое-то время и ее поэзия, шедшая вразрез с тогдашней идеологией партии и правительства, начнет издаваться тысячными тиражами. Как тут не вспомнить ее же пророческое: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед».
И что закончить эту маленькую заметку в ее память лучше всего сможет она сама, Марина Ивановна Цветаева:
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверcтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.

Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе...
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?!-
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.