Цветы полевые

Время лечит...

Странное понятие само- время. Оно везде, оно всегда. Оно есть и его нет… Оно существовало до нас, существует при нас и будет существовать после нас. Абстрактное понятие… Чем оно измеряется?  Мгновениями, секундами, веками, эрами, эпохами? Может быть жизнью человеческой, поколениями? Но, тогда время существует только в нашей памяти-пока мы помним и передаем следующим поколениям, как передали и нам предыдущие, какие-то события, фиксирующие отметки времени. Без событий нельзя начать отсчет времени.

Значит всё дело в нашей памяти. Сколько бы не прошло времени-мы продолжаем помнить. Что-то стирается, что-то притупляется, что-то  напоминает о себе редкой болью под левым соском, неимоверной тяжестью, щемящей в груди, всплывающими размытыми картинами в уставшем сознании, переплетаясь во времени, возвращая нас в далекое детство, в наше прошлое, заставляя еще раз переживать, вспоминать давно ушедшее, казалось бы забытое.

Часть первая.

Река Дубна.  Река моего детства. Почти не тронутая тогда, еще с не спрямленными рогами, вся в тихих омутах, заводях, сумеречно прикрытых склонившимися над прозрачной водой огромными ивами. Первый Рог, Второй, Третий. "Убитое"-название из прошлого. Когда-то здесь проходила граница двух губерний-Тверской и Московской. Нашли тело убитого мужчины.Полицейские, что бы не разбираться, перетащили труп соседям. Те обратно. Чем кончилось дело неизвестно, но название "Убитое"-закрепилось.

Тихие заводи поросшие желтыми кувшинками и девственной белизны лилиями, нежный запах которых сводил с ума. Редкие перекаты. Остатки старой мельницы, русло с деревянными берегами, направляющими поток воды на колесо. Длинный обводной канал, названный местными жителями не русским буквосочетанием "Дарданеллы". На быстринах, среди колышущейся травы, стаи рыб, мельтешащих в поисках пропитания, в ямах неподвижные лещи, застывшие в оцепенении, шелесперы, глушащие стрекозок-всё наивно просто, доступно-вот оно-смотри любуйся, наслаждайся мгновениями, отпущенными тебе природой.

Марьинский Рог. На левом обрывистом берегу высоченный сосняк. В песчанной стене обрыва черные дыры гнезд береговых ласточек, снующих в летнем воздухе. Под обрывом неподвижная гладь омута. Мужики пробовали мерять глубину-около пятнадцати метров.

Отзвенит белыми колокольцами ландыш. В приречных низинах, во второй половине мая, зацветут неимоверной желтизной цветы купальницы, в память о безответной любви русалки к пастуху. Всё лето будут любоваться друг другом Купала да Кострома.
 Это потом уже их нарекут чужими нам именами Иван да Марья. А история говорит о том, что от кипенной любви бога Семаргла и славянской богини ночи Купальницы, родились дети -мальчик Купала и девочка Кострома. Маленького Купалу утащили гуси — лебеди за тридевять земель и разлучили брата с сестрой. Прошло время, сплела Кострома венок из полевых цветов и бросила в реку. Венок подхватил вернувшийся на Родину Купала. Не узнали друг друга брат с сестрой и по обычаю женились. Узнав правду, молодые утопились в речке Смородине. Боги сжалились над ними и превратили в прекрасный цветок Купалу да Кострому.

На правом берегу, метрах в трёхстах от реки, чистенькая деревенька Марьино, десятка два деревянных домов, журавли над глубокими колодцами с ключевой водой. Это родина моей бабушки Лизы. Чуть выше, на горушке-деревня Головково, побогаче, с магазином и кузницей, звенящей неугомонно черным металлом. Сюда, за Кузнецова Василия, вышла Елизавета замуж, здесь родилась моя мама Нина.

Вокруг деревень нескончаемые поля-розовато-голубой лен, посевы пшеницы, ржи. И, как осколки небесной синевы, резные лепестки васильков. Лежа среди полей, раскинув руки, смотришь и никак не наглядишься в огромное голубое небо, с редкими белыми облаками, никак не надышишься цветочным дурманом, запахом созревающего хлеба, не наслышишься звенящим воздухом, бесконечным стрекотом кузнечиков, очумев от переполняющих чуств, от избытка радости, счастья.

Малая Родина.

Часть вторая.

Лыжи, подбитые оленьим камусом, легко скользили по свежему снегу, прикрывшиму пушистым слоем набитую лыжню, издавая при каждом шаге скрипяще-шипящий звук.
Сзади, по утоптанной лыжне бежала собачка, с рыжевато-палевыми пятнами на бровях, местной породы. Небольшая, азартная сученка, второй сезон промышляющая со мной в долине  речки Эмбенчимэ, на одном из  притоков Кочечума. Участок достался после охотника, переехавшего в Туру. Старый стал, ослеп, ноги не ходят. Участок далекий, дикий.

Толи латыш, толи литовец. И имя у собачки оттуда-Лайма-с Балтийского моря. Он и продал мне собачку, рассказал про избушку и набитые путики, ловушки. Прошлый год знакомился с угодьями, разбросал капканы(ловушками не пользовался-хлопотливо), прочистил маршруты-путики. Надобывал  зверушек, покрыл аванс, продукты и еще не много осталось.

 В этот сезон всё складывалось удачно. Вертолет забросил меня на какую-то плешину, километра за полтора до зимовейки. Выгрузил пару оленей, нарты, продукты, кое какой скарб и, крутанув хвостом на прощанье, исчез в пасмурном небе. Теперь прилетит только после Нового Года. Связи с Большой землей не было, да и особо в ней не нуждался. Напарников не брал, сам не навязывался-опять таки хлопотно.

По утрам уже морозило, землю прихватило. Крупный олень-самец легко тянул небольшие нарты с барахлом, самочка семенила сзади, Лайма в восторге носилась кругами, взлаивала, всхлипывала, сработала по белке. В первый день стрелять не стал-еще нашумлю.

Заготовил дров. Олешки пригодились-вокруг уже был выпилен сухостой.Валил лесину, раскатывал на чураки, колол, складывал на нарты и перевозил к избушке. Поправил просевшую дверь, вымел пол, протопил железную, обложенную голышами, печь. Всё работало исправно-только охоться и радуйся. За зимовьём, среди деревьев, бежал толи ручей, толи небольшая речушка, в каменистых берегах, под порожками плескался хариус.

Воля!

За почти два месяца насобирал десятка три собольков, пару рысей, колонков, несколько сотен белок. Впереди ещё месяца полтора, правда уже по многоснежью, но, всё равно буду с добычей.

В ельнике уже замелькало потемневшими боками зимовьё, орали сойки. Лайма неожиданно, боком, утопая брюхом в снегу, рванулась вперед, заголосила истошно, грубо, позахлебывалась. Вгляделся вперед и обомлел-на белом снегу красные пятна и среди них, склонившаяся над распятым телом оленухи, темная туша медведя. Стоя передними ногами на раскрытых ляжках важенки, медведь рвал зубами пах оленя, тряс головой, раскидывая требуху на стороны. Лайма неслась к медведю, я заорал страшным голосом, боясь за собаку, одновременно передергивая затвор КэО.

 Косолапый даже не оглянулся на нас, продолжая терзать ещё живое тело. Лайма с разбега, прыжком, очутилась на спине зверя, тот, извернувшись, каким-то невероятным изгибом тела, зацепил её передней лапой и швырнул в сторону. Собака зарылась в снег, кровяня его и громко скуля, забарахталась в предсмертных судорогах.

Пенек прицела нашел левую лопатку, КэО огрызнулся выстрелом-зверь притух, сгорбился, прыгнул в сторону и наконец-то увидел меня.

-"Тварь!"-еще раз выстрелил под подбородок.
Медведь вздрогнул и ревя, как-то боком, бросился ко мне. Третий выстрел остановил косолапого. Его тушу занесло в бок, ноги  заплелись и он, пропахав огромной башкой снег, растянулся во весь рост. Ноги пытались еще куда-то бежать, пасть продолжала рычать, выплевывая на снег светлые капли крови, но душа хищника уже покидала тело.

Больше не обращая внимания на медведя, рыхля толщу снега побежал к Лайме. Сквозь рваную шкуру торчали бело-розовые ребра, кровь струйкой стекала на снег, замерзая, образовывала красные сталогмиты. Лайма приказала долго жить.

Оленуха тихо, со свистом, вздыхала. Из огромных испуганных, исковерканных болью глаз, катились, сверкая на морозе, жемчужины слез. Ножем быстро перехватил горло, прервав непосильные муки животного.
 Распутал беготню следов и метрах в трехстах нашёл второго оленя, запутавшегося рогами в чащебнике, тяжело дышавшего, хрипящего, испуганного, с налившимися кровью глазами. Освободил его, к зимовью не повел, привязал к деревцу и вернулся на место трагедии.

Снег перемешанный с кровью, три темных бездыханных зверя. Подошел к медведю, нанесло тухлинкой. Шерсть клочками, на ляжке правой задней ноги голое пятно сине-зеленого цвета. В середине пятна черная дыра, сочащаяся зеленовато бурой массой.

Шатун, раненный. Видно какой-то ухарец пальнул по осени с лодки. Много таких носится за глухарями, пасущимися на галичниках. Вот и мишку зацепили. На зимовку зверь не залег-боль  достала. Случайно набрел на мою стоянку и наделал бед. Так бы еще несколько дней и сам бы подох от заражения крови, но получилось так, как получилось. Есть над чем подумать.

Сходил в избушку, взял котел. Спустился к ручью, подновил прорубь и зачерпнул тяжелой, студенной воды, еле сдерживая ломоту в зубах, хлебнул пару глотков, перевел дыхание. Вернулся к мертвой оленухе и ножем срезал кусок мяса с лопатки, бросил его в емкость. Растопил печку, которая немного подымив, мирно загудела. Железная труба, нагреваясь пощелкивала, постреливала отставшей ржавчиной. Открыл отверстие на плите и пристроил котелок. Еще раз сбегал к проруби, набрал чайник, разместил его рядом с котелком.

Вечер и часть ночи прошли в сомнениях.

Надо было уходить. Без собаки, с одним оленем. Пока не позаметало намертво-надо выбираться. Подняться до зимника, а там через водораздел выйти на метеостанцию. Там связь.

Прибрался вокруг зимовейки. Лайму, обернув мешковиной, пристроил на дереве, привязав замерзшее тело к толстому суку ели. С оленухи взял хорошие куски мяса, остальное оттащил метров за двести от домика. Туда же отволок и тушу медведя, предварительно разрубив её на части-зверушки растащат.

 Привел второго оленя, запряг в нарты, покидал провиант и за три дня позакрывал все капканы. Порадовался еще двум попавшимся соболькам и вернулся к зимовью. Еще день собирал пожитки, укладывал их на нарты, завьючивал, навел порядок в зимовье. Подвесил к потолку крупу, соль, в презервативе коробок ветровых спичек. За балку сунул большую завитушку бересты.

Ночь почти не спал. Слушал ветер, шипение горящего огня в печке, возню мышей под нарами, треск лопающихся на морозе деревьев. С рассветом, приперев дверь избушки слежкой, по привычке свистнул Лайму и оглянулся на темный сверток в лапах дерева.

-"Ну что? Помчались?"-шлепнул оленя по заду и заторопился по заснеженной тропе, оставляя сзади еще теплую избушку, над железной трубой которой, вился дрожащий, остывающий дымок.
 
Мороз не крепкий-чуть за двадцать. Можно сказать оттепель. Особо не торопился, оленя не гнал, помогал ему, отталкиваясь одной ногой, где, на переметенке, пихал руками, переставлял нарты, где впрягался цугом. Во второй половине дня повернули на юг по зимнику. Поупиравшись малость между редкого лиственничного подроста, карликовых березок, стланника, обходя голые, выветренные каменные осыпи, поднялись на водораздел.

Кругом, от горизонта до горизонта, раскинулось  плато Путорана. Название будоражевшее сознание с детства, находившееся где-то далеко в мечтах, в тридесятом царстве. Сказочная страна была далека и не сбыточна, так же как и мифический город с удивительным названием-Зурбаган.

И вот эта страна раскинулась у моих ног, раскрывая всю свою непостижимую, созданную веками красоту, обнажая свою древность, захватывающую дух значимость.
Созданное могучим нутром Земли, вырвавшимся наружу горячими вулканами, образовавшими базальтовую поверхность, над которой поработали ветра. Верхние слои, более пористые и подверженные выветриванию, представляли собой ступенчатые террасы, покрытые еловой, лиственничной, с редкими вкраплениями кедра растительностью, в нижних, пойменных территориях, изобилующих лиственными породами. На дне каньонов звенели ручьи-реки с необычайно чистой водой. И огромное колличество зеркальных озер.

Наверху хозяйничал ветер, пронизывая насквозь, слепило солнце. Чуть спустился и спрятался за камнями. Отпустил оленя. Тот стал копытить снежную корку, добираться к лишайнику.

Соорудил костер, напился чаю, настрогав замершей оленины. Поправил груз, приласкал оленя и, оглядев вокруг плато, стал потихоньку спускаться вниз, срезая склон по диагонали.
 
Где-то внизу, в туманной дали, угадывалась пойма реки Тембенчи. В  обветренных замерзших камнях, в снежных сказочных застругах, звенящая незамерзшими перекатами, пролилась она передо мной только на третий день.
 
Спустился ниже переката, еле заметная тропа вела дальше вдоль берега и перебиралась на другой, возвращалась, делая петлю километров в шесть.
Не захотел терять время и решил рискнуть-с разбегу перемахнуть речку по не надежно замезшей воде.

Прикрикнув на оленя, разогнал нарты, упершись в возвышающийся над ними груз и понукая олешку. Ноги отталкивались от хрусткой поверхности, толкали все мое барахло к середине реки.

То, что я попал-стало ясно сразу-широкие копыта оленя стали проваливаться, ломая верхний слой льда, обнаруживая под ним воду. Да и я ощутил податливую непрочность заснеженной поверхности. Олень споткнулся, провалившись передней ногой по колено, рванулся, выскочил на твердое, и, уже провалившись задом, забился в испуге, перевернул нарты. Я, как мог, старался помочь животному, предпринимая тщетные попытки спасти положение.

Наледь...

Слоистый непрочный лед, под которым неслась вода. Все произошло настолько быстро, что невозможно было предотвратить неизбежное. Олень провалился всем корпусом, бил передними ногами, расширяя промоину. Быстрина напряглась и затащила несчастного под лед.

Олень еще цеплялся рогами за край льда, ошалело оглядываясь вокруг одним глазом, нарты погрузились в воду вслед за оленем, потянув за собой меня. Неудержавшись на кромке, я рухнул в ледяной поток, ощутив всю силу реки. Вода обожгла, проникнув под одежду и потащила вниз.

 На мгновение животное и нарты образовали затор. Цепляясь за ненадежное сооружение, я рывком выбрался до пояса на лед, который выдержал. Нащупав на поясе нож, сорвал его и вонзил в переди себя в мокрую поверхность по рукоятку, дотянулся до него второй рукой и положил голову на лед.
 
Сзади река утробно вздохнула и потекла свободно, заглаживая поверхность темной, холодной водой. Сознание раздвоилось. Осознал, что потерял все. Другая мысль заставляла собраться и предпринять попытку выбраться из полыньи. Подчинив мышцы одному усилию, неимоверно осторожно выволок тело на лед, перекатился подальше и осмотрелся.

Белая снежная поверхность слепила, солнце играло бликами на ворочающейся черной поверхности промоины. На отвесных базальтовых столбах лежал иней. Ничто не нарушало вечного замерзшего покоя, который не заметил произошедшего мгновение назад, уже  устремившегося в прошлое, начав отсчет времени.

Мороз делал свое дело. Мокрая одежда превратилась в холодный металлический короб-заледенела так, что я очутился в капкане, не имея возможности не то, что подняться, но и двигаться. Перемещение было не возможно. Тело, одетое в ледяной панцырь, постепенно вмерзало в лед, коченело.

Мозг еще пытался строить планы спасения, вернуться в действительность, которая становилась зыбкой, какой-то далекой и уже не досягаемой. Безразличие охватило мое существо и остывающий мозг просил одного-скорее!

Часть третья.

Я лежал в мягкой, теплой вате. Дышать было трудно, но жить хотелось. Я это чувствовал. Ведь я родился. Надо мной склонились два женских  лица. Молодое-это Мама. Ее глаза источали любовь и нежность, а где-то в глубине испуг. Рядом- уставшее лицо взрослой женщины. Баба Лиза. Я ее узнал сразу.

-"Нинк! Слабенький он какой. Кило девятьсот всего. Семимесячный. Уж лучше бы он помер… Он и глухой какой-то, даже колокольчика не слышит".

Мама целовала меня и горячие слезы катились на мое немощное тельце.

Не правда!-я слышал чистый звон медного колокольчика в ее морщинистой руке и я хотел жить.

-"Бабушка! Я хочу жить!"

Я лежал в поле из цветов. Цветы были повсюду. Васильки из осколков голубого неба, ромашки с белыми лепестками, зеленые стебли с резными листьями каких-то сказочных цветов. Цветы были повсюду-они окружали меня, они плыли в прозрачном воздухе, нависали надо мной. Купальницы расплывались желтыми пятнами, Кострома и Купала любовались друг на друга. Солнечные, красноватые блики играли в цветах, перемешивая их. Поле качалось. Было душно, как летом. Я вдохнул полной грудью, что бы ощутить запах цветов, но ничего не почувствовал. Почувствовал какой-то другой, ни с чем не сравнимый запах жилья. Наносило дымом, чем-то кислым.

Пошевелился-неимоверная тяжесть заполнила тело. Приподнял голову, вгляделся-передо мной чистая ситцевая занавеска, из такого же цветного ситца пододеяльник, укрывающего до подбородка одеяла. Ситцевое поле цветов!
Дотянулся рукой до занавески, отодвинул край....

В центре чума горел костер. Над ним висел закопченый чайник. К шестам были прикреплены какие-то ремешки, крючки. Висела походная утварь. На полу оленьи шкуры, тючки, ящички, котлы, на низком столике миски кружки. Боком ко мне, склонясь над небольшим пламенем того, сидел старик. Его тело покачивалось, во рту торчал чубук холодной трубки.

-"Зивой мало-мало"-не поворачиваясь в мою сторону произнес хозяин чума.

-"Тафай чай пей"-махнул рукой на чайник.

Попытался подняться. Голова кружилась, ноги тряслись. Кое как, на карачках, выбрался из логова и переместился к костру.

-"Где я?"-спросил.

-"В гостях"-опять, не поворачиваясь ко мне, ответил старик.

С трудом сняв чайник с крючка, я налил кипятка в побитую эмалированную кружку, сыпанул заварки и обжигаясь, обеими руками обхватил ее, вглядывался в пространство окружающее меня, возвращаясь в действительность. Вопросы больше не задавал-если надо дед сам расскажет.

Старик пошарил пальцами в углях, достал красненький комочек и положил его в трубку, прижав большим пальцем, зачмокал. Пустил изо рта струйку дыма и казалось забыл обо мне.

От горячего чая я вспотел, ожил. В голове побежали картины случившегося. Зимовье, медведь, полынья-горло перехватило, я закашлялся. От слез, от дыма и уткнулся лицом в колени.

-"Все холосо… Зивой мало-мало… Ой холосо.."-старик все время смотрел на костер.

Наверное слепой, наблюдая за ним, подумал я.

-"Екорка давно только темно видит"-пыхнул дымом и опять замолчал.

Табак в трубке закончился. Пососав чубук, старик взял лежащий рядом холщевый мешочек и стал набивать трубку. Вроде махорка-подумалось.

-"Пошто вода полес?"-спросил.-"Голова нет?"

Помолчал.

-"Девка нашла тебя.Почти дохлый был.Три дня дышала на тебя, грела, лечила."

Осмелился спросить:

-"Кто-девка?"

-"Точка моя. Лиска."

Стало не по себе. Кто мне привидился? Бабушка Лиза или Лиска? (Редкое имя среди ламутов).

-"Бежала ко мне, проведать-ты попался… Бревно говорит. На нарты ложила, два учага быстро тянули. (Вот откуда звон колокольчика). Убежала опять на станцию-вертолет тебе присылать".

И замолчал.

Потом варили мясо, ели, запивали жирным бульоном. Старик скупо рассказывал про себя.

По его словам было ему за шестьдесят, вроде не много, но болезнь глаз выбила из колеи жизни охотника. Дочь возила в Красноярск, сделали операцию, но неудачно. В Туре, где у дочери квартира, жить не смог. Стоит чумом на Тембенчи. Дочь навещает, мужик ее, бывают с внуками.Редко-все некогда. Привозит соль, сахар, чай. Есть несколько оленей. Летом веселее-два парня живут (сыновья Лизы). Сейчас зима. В интернате. Бывает охотники заглянут.

Беседовали всю ночь. Утомившись, я отпросился спать.

-"Спать надо холосо, долго. Сила будет"-подвел итог мой собеседник.

На следующий день, рано утром, затрепетали лопасти вертушки, застрекотал МИ-8 и оранжевая птица села на лед Тембенчи недалеко от чума. Отвалилась дверь и на снег вышли люди:  две женщины и два летчика. У одной в руках была брезентовая сумка с красным крестом-доктор. Вторая маленькая, молодая женщина-моя спасительница Лиза.

Глаза ее улыбались, капюшон оленьей парки был приспущен на спину, черные волосы рассыпались по плечам .

-"Живой?"-совсем без акцента спросила она.

-"Живой" -я засмущался и прижал ее к груди, окунувшись лицом в ее волосы и мех парки.

Спокойствие и уют овладели мной.

-"Спасибо".

-"Живи долго"-шепнула Лиза.

-"Буду"....

Врач осмотрел меня в чуме, потыкал холодным пятаком фонендоскопа мне в спину и заключил, что я здоров, но недельку еще надо полежать, понаблюдаться.

Вертушка завихрила снег и прыгнула в замерзшее, бесцветное небо. Чум удалялся, две фигурки, махающие руками пропали, оставляя в сердце не заживающую царапину.

Время не лечит. Оно бессильно перед памятью.