Игрульки

Игрульки

Татьяна сидела у окна, сложив в замок руки, и ни о чем ни думала. Или ей так казалось? Ведь так не бывает, чтобы человек ни о чем не думал, если он, конечно, не душевнобольной? А может, она больная? Или у неё скрытая шизофрения? Но разве такая бывает? Надо будет порыться в энциклопедии. Хотя нет, какая шизофрения? Ведь она сейчас думает об этой самой шизофрении, а до этого думала, что ни о чем не думает.

Она посмотрела на воробья, скачущего по подоконнику, и подумала, что воробей точно ни о чем не думает! Прыгает себе, чирикает, да еще срёт на её подоконник.

Она тюкнула пальцем в стекло.Воробей нахохлился и, округлив глаза, яростно зачирикал. Татьяна отхлебнула из чашки чай и подумала: «Почему я не воробей? Летала бы сейчас, червячков клевала, — она представила у себя во рту червяка, — фу, гадость какая! О чем это я?»

Воробей тем временем перелетел на чужой подоконник и уже там распевал свои трели.

– Вот шнырь! – выругалась она, ударив рукой по подоконнику. – Прилетишь ещё раз – все перья повыдираю, – и ужаснулась своим словам. Нет, она ужаснулась не тому, что повыдирает перья хмырю, она прекрасно знала, что ничего из него не повыдирает. Она ужаснулась воровскому жаргону, который вырвался из её рта. Особенно слову ШНЫРЬ!

«Это же надо, до чего докатилась! – запереживала она. – Это всё дурацкие сериалы!  Осталось освоить ****ский язык и можно на трассу. Хотя… и на трассу уже поздновато».

– Слышь, воробей, – она постучала пальцем в стекло, – эй ты, глупая птица, я уже везде опоздала!

Она зарылась лицом в ладони и подумала: "Почему жизнь так жестоко поступила с ней, и почему все так противно и несправедливо?»

Такие вопросы Татьяна задавала себе нечасто, всего два раза в год: восьмого марта, когда её для галочки поздравляли чужие мужчины, и накануне двадцать третьего февраля, когда женская половина населения как одержимая бегала по магазинам в поисках галстуков и носков, чтобы угодить этим неблагодарным скотинам. Так она называла мужей своих сестёр и подруг.

В эти дни душа её сжималась в комок и пищала, как полудохлый котёнок. Она садилась в кресло напротив окна и рыдала, как на похоронах: долго, громко, до тех пор, пока не кончался слезный поток, потом принимала душ и начинала жить с чистого листа, или ей так казалось....

Вот и сегодня, восьмого марта, Татьяна как обычно впала в уныние, но почему-то не заревела. Это удивило её. Она попыталась вызвать слезы с помощью лука, который нашла на подоконнике, но тот сильно усох, потом с помощью залетевшего в окно пёрышка, пощекотав им в носу, но это вызвало лишь слабенький чих, в конце концов вспомнила неблагодарную дочь, но и это не помогло.

«Что это со мной? – удивилась она. –  Неужели слезы закончились?»
Она бросила взгляд на телефон, выдернула шнур из розетки и, подняв голову, вышла из комнаты. — Не нужны мне ваши благотворительные звонки, – зло усмехнулась она, вспомнив мужей своих закадычных подруг. – Начнут звонить, сопли жевать, не зная, что пожелать. А я слушай эту бредятину! Пусть со своими кошёлками дома сидят, салат жрут! А я уж как-нибудь без них обойдусь».

Она вытащила из холодильника бутылку шампанского, сырокопчёную колбасу и припрятанную ко дню рождения икру в пластмассовой банке. Намазав на хлеб масло, она положила на него толстый слой икры и поднесла бутерброд ко рту. Но… как говорится, кусок в горло не полез. Рука неожиданно задрожала, и бутерброд, как ему и положено, упал маслом вниз… на накрахмаленную белую скатерть. И тут ее  прорвало! Да так, как никогда еще не прорывало! Она вскочила со стула, перебила  посуду, что была на столе, и зарыдала, как на похоронах… Но почему-то опять на сухую. Ни одна слезинка не выкатилась из её глаз.

Обессилев, Татьяна опустилась на стул, оторвала от скатерти бутерброд, слизнула с масла оставшиеся икринки. «А ничего, свеженькая, – пронеслось у неё в голове, – не обманула Наташка».

Она представила, как съест всю икру сама, и настроение у нее улучшилось. Зачерпнув столовой ложкой икру, Татьяна в предвкушении закрыла глаза. Икринки, лопаясь, хрустели у нее на зубах, во рту становилось солено, но очень приятно. 

Слизнув с черенка последнюю икринку, Татьяна бросила ложку на стол и, откинувшись на спинку, удовлетворённо вздохнула: «Вот и славненько. А то вечно бережёшь для гостей, а они принесут мимозу за тридцать рублей и продуктов сожрут на целую тысячу!» Она нарезала толстыми кусками сырокопчёную колбасу, раскромсала вилкой расплющенную селёдку: «Теперь и можно и выпить!» – громко сказала она, сорвав с горлышка серебряную фольгу. Раскрутить проволочку не составляло труда, а вот удержать пробку… не получилось. В бутылке зашипело, пробка вырвалась из-под руки и, отлетев в стену, рикошетом ударила Татьяне в висок.

Когда она очнулась, был вечер и в комнате почему-то горел свет.

«Неужели вечер? – пронеслось у неё в голове. – Но почему я в платье и на диване? И откуда столько цветов на столе? – Татьяне стало не по себе, – а может я умерла? Тогда, почему у меня болит голова? У покойников не может болеть голова! Значит, я не умерла… – она с опаской посмотрела на дверь, за которой галдели какие-то люди. – Это грабители! — догадалась она. — Это они ударили её по голове! Подумали, что она умерла, и сейчас обворовывают квартиру… Но тогда причём здесь цветы? А-а-а… – чуть было не закричала она, – это для конспирации! Вроде бы они не воры, а просто так в гости пришли!»

Татьяна встала с дивана. В голове что-то булькнуло и стены вокруг нее закружились. Она схватилась за голову, пытаясь остановит карусель, но не удержалась и кулём рухнула на диван. В этот момент в комнату с шумом и гамом влетела толпа. А, может, и не толпа, а так, несколько человек в уличной обуви.

Кто-то схватил ее за руки, кто-то приложил полотенце ко лбу, кто-то поцеловал, кто-то растер заледеневшие ноги, кто-то облил слезами, кто-то по-доброму обругал… И это были не воры. Это были они, те самые гости, которых она несколько часов назад готова была растерзать: Верка с Виталькой, Надька с Юрком, Полинка с котом и непутёвая дочка Маринка.

Татьяна облегчённо вздохнула, и слёзы сами собой потекли по щекам. И их не надо было вызывать с помощью лука… Всё было правильно и естественно, как и должно быть.
Татьяна лежала на диване и рыдала, тихо, без звука, не открывая опухших после «выстрела» глаз. Ей было стыдно! Стыдно за то, что плохо думала о подругах, о Витальке с Юрком, о дочке Маринке, и за то, что мудрость пришла слишком поздно, когда стукнуло шестьдесят!

Нет, она ни за что не признается, что слопала целую банку икры и выдернула телефон из розетки. Ведь теперь она стала на сто лет мудрей!

Она приоткрыла глаза и, убедившись, что вся команда на месте, произнесла: «Простите меня, старую дуру».