Сегодняшний предновогодний выпуск «Редакционного портфеля» особый! Нас ждёт встреча с творчеством выдающегося русского поэта конца 20 — начала 21 века Игоря Царёва. Его стихи знакомы и любимы многими. Для тех же, кто впервые прикоснётся к его проникновенным строкам, это знакомство, уверен, станет подлинным открытием. Игорь Царёв — ярчайшая звезда на современном поэтическом небосводе. Это — Большой Поэт, таких на жизнь одного поколения читателей выпадают, и то не всегда, один, два – единицы…

Мой выбор героя выпуска обусловлен также тем, что в ноябре 2025 года литературная общественность России будет отмечать семидесятилетие со дня рождения Игоря Царёва. По решению Правления МСП КМ ежегодный конкурс «Славянское слово» в номинации «Поэзия» в наступающем году будет носить имя Поэта как дань его памяти.

Готовя сегодняшний выпуск, я обратился к Ирине Царёвой – жене Поэта, учредителю Международной литературной премии им. Игоря Царёва, основателю и руководителю Музыкально-литературного клуба «Пятая Стихия – с просьбой разрешить опубликовать на нашей сайтовской площадке подборку из пары десятков стихотворений И. Царёва и поделиться материалами из её семейного архива. В ответ получил поистине бесценный дар в виде большой подборки стихов, многочисленных выдержек из статей об Игоре и интервью с ним, фотографии. Все это без изъятия вошло в настоящий выпуск. Хочу выразить особую признательность Ирине Борисовне за колоссальную работу по подбору этих материалов, и по поручению Правления МСП КМ поблагодарить её и возглавляемый ею Музыкально-литературный клуб «Пятая Стихия» за тесное и плодотворное сотрудничество.

Традиционный раздел «От первого лица» сформирован на основе двух интервью Игоря Царёва, данных им в разные годы (в 2005 и в 2010 гг.). Но в материалах, подобранных для нас Ириной Борисовной Царёвой, так много интересного и ценного, что мы решили сформировать вторую часть выпуска, в которую вошли размышления Поэта о жизни и о поэзии, а также высказывания о нём и о его творчестве известных деятелей литературы и культуры. Перекрестные ссылки на части даны в комментариях.

Игорь Исаев, ведущий рубрики

Слово Поэту:

«...Жизнь бросала меня и во времени, и в пространстве, и в сфере профессиональных интересов.

Главным в своей жизни считаю семью и поэзию.

Как творческая личность более известен под псевдонимом Игорь Царев. «В миру» – Игорь Вадимович Могила, потомок древнего рода Могил, среди которых было немало известных исторических личностей – рыцарей, князей (один отпрыск Могил даже на польском троне сиживал). Но наиболее известен среди Могил архиепископ Киевский и Галицкий Петр Могила, основавший в семнадцатом веке киево-могилянскую академию, действующую до сих пор. Родом своим горжусь, а псевдоним (по фамилии жены) пришлось взять потому, что в советские времена с такой неоднозначной фамилией журналисту трудно было печататься.

Вообще за спиной у меня тьма-тьмущая газетных и журнальных статей и очерков (это работа), более десятка научно-популярных книг о всяческих природных загадках (это хобби).

Стихи же – некая мистическая повинность. Пишу их исключительно тогда, когда накатывает странное ощущение, что весь этот мир со всеми его материками и океанами, войнами и техническим прогрессом был создан только для того, чтобы я смог сесть за клавиатуру компьютера и исполнить высшее предначертание. Но, судя по всему, пока что я регулярно «проваливаю» это ответственное задание. И после некоторой паузы неведомая сила вновь гонит меня к чистому листу бумаги...

По поводу «вершин мастерства». Открою страшный секрет — никаких таких сиятельных «вершин» в природе не существует. Поднявшись на уровень, который раньше представлялся вершиной, сразу же обнаруживаешь, что находишься у подножия еще большей горы. Так что любой трезво оценивающий себя поэт (вне зависимости от его опыта) практически всегда пребывает в состоянии улитки, ползущей «по склону Фудзи». Я ползаю по этому склону не первый год, и за этот период сформулировал для себя некие принципы, которыми и руководствуюсь. Могу ими поделиться:

1.Если ты ищешь славы, денег или удовлетворения творческих амбиций, то займись чем-нибудь другим. Территория Поэзии — последнее место, где все это стоит искать.

2.Если же ты неизлечимо болен словом и даже готов творить бескорыстно и в безвестности, то для начала — не стоит бояться своего дилетантизма. Ведь первую азбуку придумали еще неграмотные люди, и даже большие поэты начинали с первых неумелых виршей.

3.В Поэзии нет четких ориентиров, что хорошо и что плохо, потому будь готов к роли «ежика в тумане». Здесь верным компасом тебе послужит только ощущение преодоления: «вверх» двигаться всегда труднее, чем «вниз». И если сегодня тебе удалось то, что не получалось вчера, значит ты на правильном пути.

4.Если в своих прошлогодних стихах ты не видишь ни одного недостатка — значит за это время ты не сделал ни одного шага вверх.

5.Время от времени любого пишущего одолевает «немота». Состояние мучительное. Многие объясняют это отсутствием вдохновения. Но, по-моему, истинная причина в том, что по мере накопления опыта растет и требовательность к себе. И когда она начинает обгонять мастерство, все то, что раньше представлялось творческими победами, начинает казаться неуклюжим ученичеством. Выход только один — продолжать работать, оттачивая перо. И муза непременно вернется.

По поводу творческой биографии. Когда хотелось о чем-то сказать – я говорил. Сначала хуже, потом лучше. Верю, что движение мое, как поэта, направлено вверх, а не вниз, поскольку постоянно хочется переписать то, что когда-то казалось «шедевром»…»

И, наконец, самое главное, ради чего мы сюда заходим – стихи. Их будет много, поэтому рекомендую читателям знакомиться с ними постепенно, вдумчиво, чтобы проникнуться смыслом и ощутить особое послевкусие поэзии Игоря Царёва.

Недописанное

… Так важно иногда, так нужно,

Подошвы оторвав натужно

От повседневной шелухи,

Недужной ночью с другом лепшим

Под фонарем полуослепшим

Читать мятежные стихи.

Хмелея и сжигая глотку,

Катать во рту, как злую водку,

Слова, что тем и хороши,

Что в них – ни фальши, ни апломба,

Лишь сердца сорванная пломба

С неуспокоенной души...

***

Апокалипсис

На седьмом ли, на пятом небе ли,

Не о стол кулаком, а по столу,

Не жалея казенной мебели,

Что-то Бог объяснял апостолу.

Горячился, теряя выдержку,

Не стесняя себя цензурою,

А апостол стоял навытяжку,

И покорно потел тонзурою.

Он за нас отдувался, каинов,

Не ища в этом левой выгоды.

А Господь, сняв с него окалину,

На крутые пошел оргвыводы.

И от грешной Тверской до Сокола

Птичий гомон стих в палисадниках,

Над лукавой Москвой зацокало,

И явились четыре всадника.

В это время, приняв по разу, мы

Упражнялись с дружком в иронии,

А пока расслабляли разумы,

Апокалипсис проворонили.

Всё понять не могли – живые ли?

Даже спорили с кем-то в «Опеле»:

То ли черти нам душу выели,

То ли мы ее просто пропили.

А вокруг – не ползком, так волоком –

Не одна беда, сразу ворохом.

Но язык прикусил Царь-колокол,

И в Царь-пушке ни грамма пороха...

Только мне ли бояться адского?

Кочегарил пять лет в Капотне я

И в общаге жил на Вернадского –

Тоже, та еще преисподняя!

Тьма сгущается над подъездами,

Буква нашей судьбы – «и-краткая».

Не пугал бы ты, Отче, безднами,

И без этого жизнь не сладкая.

Может быть, и не так я верую,

Без креста хожу под одеждою,

Но назвал одну дочку Верою,

А другую зову Надеждою.

***

Ангел из Чертаново

Солнце злилось и билось оземь,

Никого не щадя в запале.

И когда объявилась осень,

У планеты бока запали,

Птицы к югу подбили клинья,

Откричали им вслед подранки,

А за мной по раскисшей глине

Увязался ничейный ангел.

Для других и не виден вроде,

Полсловца не сказав за месяц,

Он повсюду за мною бродит,

Грязь босыми ногами месит.

А в груди его хрип, да комья –

Так простыл на земном граните…

И кошу на него зрачком я:

Поберег бы себя, Хранитель!

Что забыл ты в чужих пределах?

Что тебе не леталось в стае?

Или ты для какого дела

Небесами ко мне приставлен?

Не ходил бы за мной пока ты,

Без того на ногах короста,

И бока у Земли покаты,

Оступиться на ней так просто.

Приготовит зима опару,

Напечет ледяных оладий,

И тогда нас уже на пару

Твой начальник к себе наладит...

А пока подходи поближе,

Вот скамейка – садись, да пей-ка!

Это все, если хочешь выжить,

Весь секрет – как одна копейка.

И не думай, что ты особый,

Подкопченный в святом кадиле.

Тут покруче тебя особы

Под терновым венцом ходили.

Мир устроен не так нелепо,

Как нам чудится в дни печали,

Ведь земля – это то же небо,

Только в самом его начале.

***

Зимняя дорога

Бывают зимы в Чили и Гвинее –

Когда дожди становятся длиннее.

Но вызревшим под пальмой золотой

В горячке белой невообразимы

Российские пронзительные зимы,

Царящие над вечной мерзлотой.

Ни волооким мачо Сенегала,

Которых смертной вьюгой не стегало,

Ни кучерявым хлопцам Сомали

Ни дать, ни взять исконно русской дани –

Купания в крещенской иордани

У краешка заснеженной земли.

А нас-то как сподобило, а нас-то!..

Поджаристою корочкою наста

Привычно закусив ядреный спирт,

Пофлиртовав с метелью-завирухой,

От Коми до Курил под белой мухой

Страна в снега закуталась и спит.

Лишь наш «зилок» – раздолбанный, но ходкий,

К Алдану пробиваясь из Находки,

Таранит ночь то юзом, то бочком…

А в тишине значительной и хрупкой

Якутия дымит алмазной трубкой,

Набив ее вселенским табачком.

И чтобы удержать тепло и радость,

Поем и пьем, лишь повышая градус.

А как иначе угодить душе,

Когда зима – не просто время года,

А в дебрях генетического кода

Невыводимый штамп о ПМЖ...

***

Северная песня

Над Печорой ночь глухая

Злым угаром из печи.

Заскучали вертухаи,

Лесорубы и бичи.

И уже не понарошку

Проклиная Севера,

Под моченую морошку

И печеную картошку

Пьют с утра и до утра.

А по небу над Онегой,

Как разлившийся мазут,

Тучи грузные от снега

Черной ветошью ползут.

И беспутная морока

Укатала старый «ЗИЛ»...

Ведь не всякий путь от Бога,

А особенно дорога

По архангельской грязи.

Здесь не Ялта и не Сочи,

Даже, скажем, не Чита.

И народец, между прочим,

Тем, кто в Сочи – не чета:

Не архангелы, конечно,

Пьют в архангельской глуши,

Но по всем законам здешним

Помогать таким же грешным

Им – отрада для души.

Аты-баты, все дебаты

Прекращая до поры,

Взяли слеги и лопаты,

Разобрали топоры,

Пошутили: «Ты ж не катер!»,

Приподняли целиком,

Отнесли к надежной гати –

И опять машина катит

С ветерком и с матерком.

И уже иной виною

Ощущается гульба

Там, где Северной Двиною

Причащается судьба,

Где любви на рваный рубль,

А на тысячу – тоски,

Где печные воют трубы,

И гуляют лесорубы,

Как по скулам желваки.

***

На Северной Двине

Когда на Северной Двине я,

От тишины деревенея,

Взошел на каменный голец,

Каленым шилом крик совиный

Меня пронзил до сердцевины,

До первых годовых колец.

И все, что нажил я и прожил,

До мелкой обморочной дрожи

Предстало серым и пустым.

А ветер гнал по небу блики

И как страницы вещей книги

Трепал прибрежные кусты…

***

Колыма

…И не птица, а тоже парит по утрам,

Поддаваясь для вида крамольным ветрам,

С горьким именем, въевшимся крепче клейма,

Через годы и судьбы течет Колыма.

И служивый хозяин тугих портупей,

И упрямый репей из Ногайских степей

Навсегда принимали ее непокой,

Рассыпаясь по берегу костной мукой.

Но сегодня чужая беда не при чем,

Я приехал сюда со своим палачом,

Ощутить неподъемную тяжесть сумы

Под надежным конвоем самой Колымы.

И вдохнуть леденящий колымский парок,

И по капле безумный ее говорок

Принимать как настойку на ста языках

Из последних молитв и проклятий зека...

В этом яростном космосе языковом

Страшно даже подумать: «А я за кого?»

Можно только смотреть, как течет Колыма

И, трезвея, сходить вместе с нею с ума.

***

У Тучкова моста

Этот город (гранит – вода – и опять гранит)
Как награду носит северную звезду.
И на черный день свечи белых ночей хранит,
Так как видит солнце от силы сто раз в году...
Книгочей, привыкший к выездам и балам,
Старый франт, сумевший гордости вопреки
Научиться жить разрезанным пополам
Беспощадным течением времени и реки.
Холодна Нева и жилиста от дождя –
То с ленцой выгрызает черствый кронштадтский бок,
То мосты как вставные челюсти разведя,
Хочет Бога уже попробовать на зубок...
А цепные львы по набережным сидят
И следят за тобой с прищуром, мол, кто таков?
Будешь выглядеть как еда – и тебя съедят,
Не оставив на память и эха твоих шагов.
По весне во дворах-колодцах стоит вода,
Голубей на блокадных крышах победный гимн...
Но порой в темных окнах такая мелькнет беда,
Что и крох ее не дай Бог городам другим.

***

Вечный город
Каждым кирпичиком вечного города помнит столица
Каждую капельку, каждую ниточку красных дождей,
Время кирзовое, стяг кумачовый, гранитные лица,
Медную музыку, поступь чугунную старых вождей.

Бремя свободы столичные жители знали едва ли.
Кто-то ступал по паркетным полам, как по стали ножа,
Кто-то считал свои тусклые звездочки в полуподвале,
Тщетно надеясь подняться по жизни на пол-этажа.

Гордые беды и бедные радости комнаты тесной.
Стены картонные. Плиты бетонные. Майский парад.
В маленьком дворике простыни сушатся ночью воскресной.
Песни застольные. Слезы невольные. Крики «ура»…

Взяли столицу кремлевские ели в ежовые лапы.
Били куранты, минутною стрелкой наотмашь рубя.
И чередою избитые истины шли по этапу,
Каждому встречному за полцены предлагая себя…

***

Дети Империи

На кремлевской диете,

Что ни ешь – все едино.

Ах, имперские дети,

Горе нашим сединам!

Укатились с вершины

Все пятнадцать республик.

Их союз нерушимый

Раскрошился как бублик.

И Куделя и Терек

Отлетели. И что же?

От сердечных истерик

Упаси меня, Боже!

Не от серного чада

И недужного тела,

Защити свое чадо

От лихого раздела!

Я державу по краю

Каждой клеточкой чую:

И ростовскую кралю,

И алтайскую Чую...

Не Дубну от Паланги,

И не Крым от Рязани –

Это мне (!) по фаланге

На руках отрезали...

***

Этот стреляный город

Этот стреляный город, ученый, крученый, копченый,

Всякой краскою мазан – и красной, и белой, и черной,

И на веки веков обрученный с надеждой небесной,

Он и бездна сама, и спасительный мостик над бездной.

Здесь живут мудрецы и купцы, и глупцы, и схоласты,

И мы тоже однажды явились – юны и скуласты,

И смеялся над нашим нахальством сиятельный город,

Леденящею змейкой дождя заползая за ворот.

Сколько раз мы его проклинали и снова прощали,

Сообща с ним нищали и вновь обрастали вещами,

И топтали его, горделиво задрав подбородок,

И душой прикипали к асфальту его сковородок…

Но слепая судьба по живому безжалостно режет,

И мелодии века все больше похожи на скрежет,

И все громче ночные вороны горланят картаво,

Подводя на соседнем погосте итоги квартала…

Ах, какая компания снова сошлась за рекою,

С поднебесного берега весело машет рукою…

Закупить бы «пивка для рывка» и с земными дарами

Оторваться к ушедшим друзьям проходными дворами…

Этот стреляный город бессмертен, а значит бесстрашен.

И двуглавые тени с высот государевых башен

Снисходительно смотрят, как говором дальних провинций

Прорастают в столице другие певцы и провидцы.

****

Распутица

Май — месяц тельцов

В майском небе топчется знак Тельца,

Млечный путь копытцами оцарапав.

А земной дорогою от Ельца

Ни в Москву не выбраться, ни в Саратов...

Черноземы с глинами на паях

Не хотят и мелочью поступиться –

И стоят растерянно на полях

Трактора, увязшие по ступицы.

Развезло кисельные берега,

Но их мягкий норов куда полезней

Босякам уездного городка,

Чем асфальто-каменные болезни.

Как же сладок дух луговой пыльцы!

И вода прозрачна, и крест тяжел там,

И беспечно маленькие тельцы

Под крестом пасутся в цветочно-желтом...

И тебе дан шанс – в небеса лицом –

Не спеша, в подробностях, помолиться,

Ведь, когда распутица, под Ельцом

Бог куда доступнее, чем столица.

****

Бессвязные мысли цвета хаки

Модное хаки солдатской юдоли.

Степень свободы казенных ремней.

В каски впрессованы лобные доли

В целом неглупых когда-то парней.

Посвист косы прокаженной старухи.

Глупые слухи честнее вранья.

Крови алкают свинцовые мухи.

Корчится небо от стай воронья.

Мыслей опальных расстрельные списки.

Кто там сегодня назначен врагом?

Постная каша на донышке миски.

С пушечным мясом почтовый вагон.

В сером конверте цветок белладонны.

Мертвым юнцам не дано постареть.

Боже, как смертные ямы бездонны –

Мы не заполнили их и на треть...

*****

Наперсник

Над Москвою поверх воспаленных голов,
С колокольных высот, из медвежьих углов,
Ветерок задувает – ершист и горчащ
От болот новгородских и муромских чащ.

Это там еще теплится русская печь,
И звучит первородная вещая речь,
И кремлевскую челядь не ставя ни в грош,
Прорастает под снегом озимая рожь…

И святой аналой пахнет свежей смолой,
И лежит в колыбели наперсник малой –

Его лепет пока еще необъясним,
Но Отцовские чаянья связаны с ним.

И восходит звезда над дорожным сукном,
И деревья стоят как волхвы за окном,
И звенит на морозе дверная скоба,
Будто новый отсчет начинает судьба…

****

Колокольная и кандальная

Перепахана, перекошена,

Колесована, облапошена,

Русь, расхристанная просторами,

Четвертована на все стороны.

И великая, и дремучая,

Ты и любишь так, словно мучаешь –

Ноги бражников и острожников

Зацелованы подорожником.

Но над пропастью или в пропасти

Мужики здесь не мрут от робости –

И с метелями зло метелятся,

И рубахой последней делятся.

Бесшабашная и мятежная,

Даже в радости безутешная,

Покаянная доля пьяная,

Да и трезвая – окаянная.

Хорохоримся жить по совести –

Не винцо с дрянцой на крыльцо нести.

Но болит душа – не погост, поди! –

Все равно грешим. Прости, Господи!

Колокольная и кандальная,

И святая Русь, и скандальная,

Не обносит судьбой пудовою,

Ни медовою, ни бедовою.

И морозные сорок градусов

То ли с горя пьем, то ли с радости,

На закуску капуста хрусткая

Да протяжная песня русская.

И не важно даже, про что поют,

Если душу песнями штопают.

Пусть лишь звонами, Русь, да трелями

Будет сердце твое прострелено.

****

Бес слов

Одесную нахохлился ангел,

Да лукавый ошуюю

Пьет с тобою за табель о рангах,

Проча славу большую.

Манит ввысь из прокуренной кухни

Через звездные надолбы...

Сердце дрогнет и филином ухнет:

«Торопиться не надо бы!»

Ковылей поседевшие космы

Скрыли во поле камушек,

Где Земля обрывается в Космос –

Не заметишь, как там уже.

Уходя по Чумацкому шляху,

По дороге Батыевой,

Не поддашься ли темному страху,

Одолеешь ли ты его?..

Дотянулся рукою до неба,

А назад – хоть из кожи лезь!

Видишь, в мертвенном свете Денеба

Чьи-то души скукожились,

Прокутили себя без оглядки

От пеленок и до кутьи,

И хотели вернуться бы в пятки,

Только пяток уж нетути.

И хотя отпевать тебя рано –

Слава Богу живой еще –

Ветер плачет то голосом врана,

То собакою воющей.

Да и сам ты рвешь горло руками,

Как рубаху исподнюю –

Не твоими ли черновиками

Топит бес преисподнюю?

****

Земля дальневосточная

Соболиная, бобровая, тигровая,

Комариная, суровая, кедровая,

Из оленьих жил земля дальневосточная,

Если кто-то там и жил, так это – точно я.

Помню пади и болота с пряной тиною,

Глухариную охоту и утиную,

Поднималась на пути щетина трав густа,

Золотилась паутина в небе августа…

Вечным зовом из-за сопок длился вой ночной.

Жизнь казалась слаще сока вишни войлочной.

Обманув, не извинилась – ох, и вредная!

Лишь тайга не изменилась заповедная.

Те же гуси, вниз глазея, пляшут русскую,

Вертят гузкою над Зеей и Тунгускою,

Чешуей под рыжий сурик злой муксун горит,

Вольно плавая в Уссури да по Сунгари.

Семенами нас разносит в дали дальние,

Вместе с нами имена исповедальные –

Их в чужом краю, шаманя перед бурей, я

Повторяю: «Бурея, Амур, Даурия!..»

****

Хасан

Чтобы коснуться московских высоток,
Солнце восходит сперва из-за сопок,
Каждому дню предварив, как эпиграф,
Край, где пока еще водятся тигры.

(Вместо эпиграфа. И.Ц. «Ночной сеанс»)

Скорлупа водяного ореха, желтоглазый цветок горчака,
Оторочка оленьего меха и от старой гранаты чека...
Это лето на краешке света, где восход и бедов, и медов,
Нанизало свои амулеты на цепочку звериных следов.

Там от звуков ночных и касаний темный пот выступает из пор –
Это эхо боев на Хасане между сопок живет до сих пор.
Это сойка печально и тонко голосит под луной молодой...
И упрямо скользит плоскодонка над живою и мертвой водой.

Я там был… И как будто бы не был, потому что с годами забыл,
Как гонял между лугом и небом табуны диковатых кобыл.
А припомню – и легче как будто, что в далеком моем далеке
Удегейский мальчишка, как Будда, держит розовый лотос в руке.

• Приморский край – пожалуй, единственное место в России, где растет дикий розовый лотос и водятся тигры.

****

Пароходик на Сарапул

От Елабуги отходит пароходик на Сарапул –
У него гудок с одышкой и покрышки на боку...
Где-то здесь еще мальчишкой я «сердечко» нацарапал,
А теперь под слоем краски обнаружить не могу.

Мой ровесник тихоходный, старомодные обводы...
Сколько братьев помоложе затерялись на мели!
Им не говорили, что ли, что напрасные свободы
Никого при здешней воле до добра не довели?

… Мог бы в Тихом океане раздвигать волну боками,
А плетешься на Сарапул, как какой-нибудь трамвай...
Только, разве это плохо, что родившийся на Каме
И умрет потом на Каме? Так что, не переживай!

Оглянись на темный берег – видишь женщину с цветами?
Всякий раз она встречает твой нечаянный проход.
Может ты и не прославлен как Аврора и Титаник,
Но ведь тоже для кого-то – «Главный В Жизни Пароход».

****

Переводчик

Перед небом я и босый, и голый...
Зря нелегкая часы торопила –
Сердце бьется, словно раненый голубь,
Залетевший умирать под стропила...

Ну, не вышло из меня капитана!
Обнесла судьба пенькой и штормами,
Не оставила других капиталов,
Кроме слов, что завалялись в кармане.
Вот и жарю их теперь каждый вечер,
Нанизав строкой, как мясо на шпажку.
Даже с чертом торговаться мне нечем –
На черта ему душа нараспашку?
Толмачом и переводчиком чая,
Задолжавшим и апрелю, и маю,
Полуночную свечу изучая,
Языки огня почти понимаю.
Остальное и не кажется важным.
Согреваясь свитерком ацетатным,
Я однажды стану вовсе бумажным
И рассыплюсь по земле поцитатно.
Дождь заплачет, разбиваясь о ставни,
Нарезая лунный лук в полукольца…
На полях ему на память оставлю
Переводы с языка колокольцев.

****

Незваная гостья

Засохший паучок висит за образами.
Уносят сквозняки последнее тепло.
Бездомная беда с голодными глазами
Алмазным коготком царапает стекло.

Ну, что же, заходи, на пару выпьем чаю,
Посетуем вдвоем на горькую судьбу.
Торжественный прием, увы, не обещаю,
Но это ж не беда? – прости за каламбур.

Беда себя вела как истинная леди,
Присела на диван, закутав ноги в плед,

Пока ее согрел напиток цвета меди,
Прошло минуты три, а может десять лет.

Потом она ушла – без слов, но и без злости

Зачем-то узелком пометив свой платок,
А я не знал как быть, и провожая гостью,
Ей руку целовал и подавал пальто.

И снова сквозняки гудят в щели под ванной,
И снова пустота – ни сердцу, ни уму...
И я напрасно жду визит беды незваной,
Ведь званою она не ходит ни к кому.

****

Демиургам

Есть демиурги языка,

Язычники, языкотворцы –

Восторгом золотых пропорций

Играет каждая строка…

Кто ниспослал им этот дар?

Кто научил так изъясняться,

Что их слова ночами снятся,

Питая души как нектар?..

Их слог – то строг, то вводит в транс

Тем, как божественно небрежен,

Как между строк туманно брезжит

Высокий смысл иных пространств…

Но кто бы знал, какой ценой

Им достается почерк легкий,

И сколько никотина в легких,

И сколько боли теменной,

Как, прогорая до трухи,

В стакане копятся окурки,

Как засыпают демиурги,

Упав лицом в свои стихи

* * *

Марине Цветаевой

Когда в елабужской глуши,

В ее безмолвии обидном

На тонком пульсе нитевидном

Повисла пуговка души,

Лишь сучий вой по пустырям

Перемежался плачем птичьим…

А мир кичился безразличьем

И был воинственно упрям…

Господь ладонью по ночам

Вслепую проводил по лицам

И не спускал самоубийцам

То, что прощал их палачам…

Зачтет ли он свечу в горсти,

Молитву с каплей стеарина?

Мой Бог, ее зовут Марина,

Прости, бессмертную, прости.

*****

В гостях у Северянина

Все березы окрест расчесав на пробор,

Ветер трется дворнягой о санки.

Проплывает над полем Успенский собор,

Пять веков не теряя осанки.

И такой воцаряется в сердце покой –

Не спугнуть его, не расплясать бы…

И смиренно молчу я, касаясь рукой

Северянинской старой усадьбы.

Ну, казалось бы, крыша, четыре стены,

Но не скучною пылью карнизов –

Воздух таинством грамоток берестяных

И рифмованной дрожью пронизан.

Здесь проходят века сквозняком по ногам,

Время лапой еловою машет.

И играет скрипучих ступеней орган

Тишины королевские марши.

Потаенной зарубкою, птичьим пером,

Волчьим следом отмечено это

Заповедное место для белых ворон,

Неприкаянных душ и поэтов.

Ледяной горизонт лаконичен и строг –

Совершенством пугает и манит.

И звенит серебро северянинских строк

Талисманом в нагрудном кармане.

В белоснежной сорочке босая зима

Над Шексною гуляет да Судой.

Вместе с нею построчно схожу я с ума,

Или вновь обретаю рассудок?

Уходя, хоть на миг на краю обернусь,

Залюбуюсь пронзительным небом…

Я вернусь, я еще непременно вернусь,

Пусть, хотя бы, и выпавшим снегом.

****

Выпьем, братцы, за Рубцова!

У матросов нет вопросов. Я, наверно, не матрос…

Почему мы смотрим косо на того, кто в небо врос?

Печка в плитке изразцовой затмевает дымом свет.

Выпьем, братцы, за Рубцова – настоящий был поэт!

Был бы бездарью – и ладно. Их, родимых, пруд пруди.

Угораздило ж с талантом жить как с лампою в груди –

Жгла она зимой и летом, так, что Господи спаси!

А без этого поэтов не случалось на Руси.

Сколько пользы в папиросе? Много ль счастья от ума?

Поматросил жизнь и бросил. Или бросила сама?

Пусть он жил не образцово – кто безгрешен, покажись!

Выпьем, братцы, за Рубцова неприкаянную жизнь.

Злое слово бьет навылет, давит пальцы сапогом.

Эй, бубновые, не вы ли улюлюкали вдогон?

До сих пор не зарубцован след тернового венца.

Выпьем, братцы, за Рубцова поминального винца!

Тяжесть в области затылка да свеча за упокой,

Непочатая бутылка, как кутенок под рукой,

Старый пес изводит лаем, хмарь и копоть на душе…

Я бы выпил с Николаем. Жаль, что нет его уже.

****

Забываем

День вчерашний забываем в простодушии своем,
Словно брата убиваем или друга предаем.
Что там явор кособокий, что усталая звезда,
На беспамятстве и боги умирают иногда.

Под больничною березкой ходят белки и клесты,
А за моргом – ров с известкой, безымянные кресты.
Там уже и Хорс, и Велес, и Купала, и Троян…
Только вереск, вереск, вереск нарастает по краям.

Прячет память под бурьяном перепуганный народ,
А беспамятная яма только шире щерит рот -
И юнца сглотнет, и старца… Отсчитай веков до ста,
Рядом с Хорсом, может статься, прикопают и Христа.

Все забыто, все забыто, все прошло, как ни крути,
Только лунный след копыта возле млечного пути,
Только Волга над Мологой, кружит черною волной,
Только небо с поволокой, будто в ночь перед войной…

*****

Керосиновая лампа

День вчерашний за спиною, как соседи за стеною.
То ли тучи надо мною, то ли дым под потолком…
А душа саднит и ноет непонятною виною,
И чернеет, словно ноготь, перебитый молотком.

Я лафитничком граненым муху пьяную накрою –
Пусть крылатая подруга отсыпается пока.
И ореховую трубку с мелкорубленной махрою
Для душевного настроя раскурю от фитилька.

Мне ночная непогода бьет в окно еловой лапой.
Двадцать первый век, а в доме электричество чудит!
Слава Богу, Ее Светлость Керосиновая Лампа,
Как наследство родовое, добросовестно чадит.

Ах, былое удалое, гужевое, дрожжевое,
Столько страхов претерпело, столько бед перемогло,
А, гляди-ка, ретивое, до сих пор еще живое
И следит за мною через закопченное стекло.

И смиряются ненастья перед связью роковою.
Три минуты до рассвета. Воздух влажен и свинцов.
Старый дом плывет по лету над землею и травою.
И росинки, как кровинки, тихо катятся с венцов.

****

В рифму с урановым веком

Столица, которой не спится,
Купается в темной росе.
И ты – не последняя спица
В ее запасном колесе –
Бежишь от дежурных респектов,
Оставив на память – каков! –
На глянце рекламных проспектов
Протектор своих башмаков.

Баюкает сирые гнезда
Ночная сиделка – печаль,
И город на вырост, и звезды,
И небо с чужого плеча,
И дом, где квартира пустая,
И вечно молчащий звонок…
Орлы не сбиваются в стаи,
Поэтому ты одинок.

Но фокус, ведь, именно в этом –
Перо и чернильная ночь
На то и даются поэтам,
Чтоб немочь могли превозмочь,
Чтоб в рифму с урановым веком,
Который безжалостно строг,
Рождалась в душе имярека
Целебная музыка строк.

****

Иероним

Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.

Звезды выступили в небе, как испарина на лбу.

Здесь живет Иероним – и наивен, и раним

Деревенский сочинитель… Боже, смилуйся над ним!

Бьется строф ночная рать… Сколько силы ни потрать,

Все равно родня отправит на растоп его тетрадь.

Вся награда для творца – синяки на пол-лица,

Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца...

На печи поет сверчок, у свечи оплыл бочок –

Все детали подмечает деревенский дурачок:

Он своих чернильных пчел прочим пчелам предпочел,

Пишет – будто горьким медом… Кто б еще его прочел.

****

Адмирал

Он с детства торопил свою судьбу,
Смешной пацан с вихрами на затылке

Сдавал еще невинные бутылки –

Мечтал купить подзорную трубу.
И грезил у подножья маяка
Сырой тельняшкой и каютой тесной,
Жизнь на земле ему казалась пресной,
А интересной – доля моряка.

Волна за дерзость воздала сполна,
Забросив за предел его мечтаний –
Он насмотрелся даний и британий,
До дна хлебнув и моря, и вина.
Ни разу не сломался и не слег,
Когда плясал под боцманскую дудку

И проклинал судьбу, как проститутку,
Укравшую в Бангкоке кошелек.

Наверное, счастливая звезда

Вела его сквозь бури и авралы –
И незаметно «выпал» в адмиралы
Смешной птенец «вороньего гнезда».
С изящной сединою на висках,
Он так азартно танцевал кадрили,
Что женщины его боготворили,
А моряки носили на руках.

Но время, как полярная вода
Холодная и в середине лета,
Нас судит по закону Архимеда,
Из жизни вытесняя навсегда.
Лишь тем, кому года благоволят,
Судьбой дано познать иные штили –
И адмирал к награде был пришпилен,
И под фанфары списан с корабля.

На дно шкатулки спрятав ордена,
Подставив солнцу зеркало затылка,
Он ходит к морю собирать бутылки –
Купить себе дешевого вина

И вечером надраться до слезы

В компании с таким же старым коком,
И позабыть про шлюху из Бангкока
С глазами цвета юной бирюзы.

****

Актриса

Мышиный запах запустения

Витает в старческой обители.
Молчат поникшие растения,
Как будто чем-то их обидели.

А их хозяйка с кожей матовой
Почти дворянского сословия…
Стихи целебные Ахматовой
И валидол у изголовья…

Жизнь – патефонная иголочка,
Скрипит давно немодной песнею.
На ужин только хлеба корочка,
Ведь снова задержали пенсию.

Но память о годах без отчества
И грезы о былых поклонниках
Лимонной долькой одиночества
Украсят постный «чай со слоником».

И пусть невесел день рождения,
Душа не ведает усталости.
Она участник восхождения

К седой вершине звездной старости.

Часы идут как заведенные,
Качая маятник размеренно,
Но время, Богом отведенное,
По счастью, никому не ведомо.

****

Современная пастораль

Не важен месяц и число – порой погожею

Коровку божью занесло на руку божию.

Из-под небесных палестин скатилась вишнею,

Вверяя хрупкий свой хитин суду всевышнему.

«Пастух небесный» в пиджаке и шляпе бежевой

Качнул козявку на руке, как будто взвешивал

Ее смешные антраша и прегрешения,

И долгий миг не оглашал свое решение.

Не навредил суровый рок душе доверчивой,

Лишь с перегаром матерок как смерч наверчивал,

Когда коровке произнес: «Лети, убогая!», –

Растрогав малую до слез: была у Бога я!

Чуть позже, в споре горячась на куче силоса,

Пыталась Бога развенчать по мере сил оса:

Мол, он всегда навеселе от дозы вермута,

И осчастливил на селе всех девок с фермы-то!..

А сельский «сеятель добра» как есть в поддатии –

Его ж назначили с утра в «зампредседатели»! –

Облокотился на плетень почти торжественно.

Он ощущал себя в тот день и впрямь божественно,

Даруя радость и покой своим владениям.

Или… и правда был рукою Провидения?

*****

Скрипачка

Две чашки кофе, булка с джемом –

За целый вечер весь навар,

Но в состоянии блаженном

У входа на Цветной бульвар,

Повидлом губы перепачкав

И не смущенная ничуть,

Зеленоглазая скрипачка

Склонила голову к плечу.

Потертый гриф не от Гварнери,

Но так хозяйка хороша,

Что и в мосторговской фанере

Вдруг просыпается душа.

И огоньком ее прелюдий

Так освещается житье,

Что не толпа уже, а люди

Стоят и слушают её.

Хиппушка, рыжая пацанка,

Еще незрелая лоза,

Но эта гордая осанка,

Но эти чертики в глазах!

Куриный бог на длинной нитке

У сердца отбивает такт,

И музыка Альфреда Шнитке

Пугающе бездонна так...

****

О природе вещей

Миллиардами лет всем стрельцам вопреки

Ходит тучный телец возле млечной реки –

Между звездных болот на вселенских лугах

Он у Бога с руки наедает бока.

А у нас на земле ты родился едва,

Как уже поседела твоя голова,

И с вопросом никак не сойдется ответ –

Для чего нас из мрака призвали на свет?

Для чего было звездами тьму засевать,

Если нам не придется на них побывать?

Если смерть в этом мире в порядке вещей,

Для чего же тогда мы живем вообще?..

То ли чашею смысла обнес нас Господь,

То ли смысла и было всего на щепоть,

И мы правы, когда за любовь во плоти

По заоблачным ценам готовы платить?

Или просто природа вещей такова,

Что Всевышний, даруя влюбленным слова,

Их устами пытается песню сложить,

Ту, которая сможет его пережить.

****

Обетованная вселенная

Память листаем, грустим ли украдкою,

Пьем ли фантазий вино полусладкое,

То утонченная, то ураганная,

Нашей любви партитура органная,

Превозмогая земное и бренное,

Счастьем стремится наполнить Вселенную –

Мир, где витийствуют добрые мелочи,

Кот что-то млечное пьет из тарелочки,

Где припорошенный пылью космической,

Дремлет на полке божок керамический,

А на серебряном гвоздике светится

Ковшик созвездия Малой Медведицы…

В ходиках Время пружинит натружено.

Солнце мое греет вкусное к ужину,

Комнату, кухню, прихожую, ванную –

Нашу Вселенную обетованную.

****

Двадцать лет спустя

Горит кристаллик соли в ранке,
Как амулет от худших бед.
На кухне сатанеет ангел,
Готовя праздничный обед.

Весна качает лодку быта,
Ломая построенье строф,
Но экипажем не забыта
Мелодия ночных костров.

Не нас, похоже, время лечит –
И соловьи еще свистят,
И все мгновенья первой встречи
Я помню двадцать лет спустя:

Как грыз огонь сухую ветку,
Как ты, отстав от вольных стай,
Вошла в мою грудную клетку,
Отдав крыла свои: «Летай!»

И я, пером листая гранки,
Парю, оттачивая слог,
Пока печет любимый ангел
Из райских яблочек пирог.

****

Ночные разговоры

Не знаю, по какой причине дневные первачи да воры

Нас ненароком приучили ценить ночные разговоры.

Себя не относя к богеме, пока мозги не заржавели,

Нам интересней о Гогене, чем о Бали и Куршевеле...

Не о Таможенном законе, но о Басё и Мураками...

И тьма клубится в заоконье, смеясь над нами, дураками.

Шуты кривляются у рампы, грызет поноску век шакалий...

А мы с тобой не толерантны – нам интересней о Шагале...

Строкой болезненной увиты от лагерного Мандельштама,

Мы исчезающие виды из вымирающего штамма.

И все печальнее мотивы звучат в библиотечных гетто.

И все бледней альтернативы заядлого интеллигента...

Жалейте или не жалейте, но над Москвой почти светает,

И дворник в розовом жилете все на своем пути сметает.

****

Рождество

Громыхнул пологий скат крыши

Оцинкованным листом жести.

Ясень веткою взмахнул: «Слышишь!?» –

Сколько радости в его жесте...

В январе сошла вода с неба,

Разбудила под землей травы.

А по мне бы, в самый раз, снега –

Не Мальдивы же у нас, право!

Город в тонике дождя тонет.

Ночь, вращая вороным оком,

Мимо дома свору туч гонит,

Глядя к нам с той стороны окон.

Пусть других незваный гром будит,

Засыпай, родная, Бог — с нами!

Он до самого утра будет

Наши души врачевать снами.

Источают торжество скверы,

Рождество вот-вот звездой брызнет,

Пропитает светлый воск веры

Узловатый фитилек жизни.

Станет замысел Творца ясен,

Будет зимний ветер к нам чуток,

Машет веткой во дворе ясень,

Совершается в ночи чудо!

****

В кущах личного Эдема

Хорошо, забыв о вьюгах,

Окунуться в летний зной,

Мысли пивом убаюкав,

Проводить свой выходной

Изваянием Родена

С папироскою в руке

В кущах личного Эдема

В допотопном гамаке.

Разве это не награда –

Созерцать весь Божий день

Тонкой кистью винограда

Нарисованную тень,

Не гонять на шестисотом

С валидолом за щекой,

А наперстком шести соток

Пить божественный покой.

Лета мятная настойка,

Воли праздничный кумыс

Упоительны настолько,

Что всему даруют смысл:

И сирени у калитки,

И герани на окне,

И несуетной улитке,

И подвыпившему мне.

Спелый плод в мои ладони

Золотая алыча

Снисходительно уронит

С августейшего плеча…

И сорочьим донесеньем

Разлетится весть окрест,

Что за это воскресенье

Я воистину воскрес.

****

Ночное погружение

Мы в лето канули на дно –

В заросший сад, где тени веток,

Как лапы призрачных креветок,

Всю ночь царапают окно.

Среди созвездий и комет

Кочуем в дачной батисфере,

И в незадраенные двери

Течет зодиакальный свет.

То Рак, то Рыбы, то Луна

Являют любопытный профиль.

А полночь, как хороший кофе,

И ароматна, и черна.

И с приземленного крыльца

Сквозь крону старенькой рябины

Приоткрываются глубины

Вселенских замыслов Творца.

Но ни тревожный трубный глас,

Ни звезд холодных отдаленность,

Ни злая предопределенность

Еще не поселились в нас.

И путь назначенный верша,

Но не желая ставить точку,

Мы эту ночку по глоточку

С тобой смакуем не спеша.

****

Баллада об Эйфелевой башне

Проектировал мосты Эйфель,
Коньячок всегда держал в сейфе,
Лишь однажды выпил он лишка,
Вот и вышла у него вышка:
Кружевная, как ажур брошки,
Эротично разведя ножки,
Поднялась на зависть всем дамам
Над Парижем и над Нотр-Дамом.

Это жало в сотни три метров,
Раздражало изнутри мэтров.

Мопассан писал друзьям: «Боже!
Я расстроен. И Гюго тоже.
Для чего нам сочинять книжки,
Если всем на них плевать с вышки?
Как ни пыжься на своей крыше,
Вышка будет все равно выше...»,

Может в ней и много тонн веса,
Но не стоила б она мессы
Всех своих ажурных форм ради,
Не придумай наш Попов радио!
Ей сам черт под ноги шелк стелет:
Вслед за радио пришел телек,
И гремит по всей земле, слышь-ка,
Как последний приговор – вышка!

Будет время, отыскав повод,

Как-нибудь я рубану провод,

И, как Эйфель, коньячка выдув,
На балкончик босиком выйду.
Сердце дрогнет, будто лист мирта –
Вот какой он наяву, мир-то!
А пока что, извини, Фима,
Начинается показ фильма.

Покажите язык… Э-э, батенька, да Вы больны!

По состоянию языка зачастую можно судить не только о здоровье человека, но и общества. К чему это я? Да вспомнилось вдруг, как один наш нобелевский лауреат с экрана телевизора выразил свой восторг относительно нового спектакля известного режиссера: «Это просто пир духа!»
«Что-что?»- переспросил чуткий к слову режиссер…

Сквозь темный лес словес и знаки-препинаки
Я к свету знаний шел на слух и наобум –
Шумелка мышь, люляки баб и козьи наки
Смущали в детстве мой неизощренный ум.

Но дни мелькали, словно кадры киноленты,
Взрослел мой вкус, и на пиру духовных блюд
Яснее вижу яства слов амбивалентных –
В том самом смысле, что двусмысленность ловлю:

Мне говорят «пойду к окну»… Возможно ль это?!
Киваю я, мол, да, иди, а в горле ком…
Вот Пугачева – в милой песенке про лето
На всю страну призналась честно – «с ручейком»…

Уже не «козьи наки» больно режут ухо,
Иная видится культурная беда –
Когда с экрана слышу «Это же пир духа!»,
Я соглашаюсь: «Да. Пирдуха, господа!».

***

Дефиле по зоопарку

Гутен абенд, дорогая, миль пардон,

Пожалей меня, сегодня, пожалей!

По жаре я выпил крепкого бордо,

А потом еще добавил божоле.

И от винного безвинно разомлев,

Посмотреть надумал, дозу перебрав,

Как теряет в зоопарке разум лев,

От того, что даже именем не прав.

Между клеток, словно стража по дворам,

Я себя гортанным окриком бодрил.

Вот архар (читай, по нашему – баран),

Вот гривастый сомалийский гамадрил...

Я ему: «Ну, как баланда, франкенштейн?

Хочешь фиников подброшу или слив?»

Он мне жестами ответил: «Нихт ферштейн!», –

И ссутулился, как узник замка Иф.

Я тогда ему: «Муа, коман са ва?»

Он в ответ мне: «Сэ тре бьен, авек плезир!»

И напрасно в ухо ухала сова,

И вертелась злая белочка вблизи –

Ведь родство уже почуяв, вуаля,

(Не одни мы на планетном корабле!)

Я читал ему по памяти Золя,

Он показывал мне сценки из Рабле.

Может быть тому причиной допинг вин,

Но я понял, раздавая ливер блюд,

Почему на солнце ежится пингвин,

И за что всю жизнь горбатится верблюд.

Я кормил их сладкой булочкой с руки,

Развлекал сидельцев хайками Басё –

Мы ж похожи, словно капли из реки,

Только наш загон пошире, вот и все!..

Дефиле по зоопарку. Подшофе

(Музыкально выражаясь – форте пьян)

Я присел за столик летнего кафе,

Утомившись от зеленых обезьян.

Заказал и черри бренди, и халвы…

В обрамлении решетчатых оправ

Плотоядно на меня смотрели львы,

Травоядно на меня взирал жираф.

Душный вечер недопитым черри пах.

Я, сказав официантке «данке шон»,

Слушал мысли в черепах у черепах,

В толстый панцирь спать залезших нагишом.

Ощущал себя то мышью, то совой,

Старым буйволом, забитым на пари,

То стервятником, что грезит синевой,

Где со стервой своей первою парил.

Оплетала прутья цепкая лоза,

Винторогий козлик блеял о любви.

Его желтые печальные глаза

Вызывали дежавю у визави...

Громыхал оркестрик жестью «ля-ля-фа».

Мой сосед, искавший истину в вине,

Подмигнул мне через стол: «Шерше ля фам»?

Я подумал… и пошел домой к жене.

****

Русские реки Убля и Вобля

С какого вопля, судите сами,

Пошло название речки Вобля?

Да и земля хороша в Рязани –

Воткнешь оглоблю – цветет оглобля!

А потрясенье берез осенних!

А небо… Братцы, какое небо!

Не зря здесь жил хулиган Есенин.

А я, признаться, почти что не был –

Так… пару раз проезжал на «скором»,

Глядел в окошко, трясясь в плацкартном…

Зато под Старым гулял Осколом

На речке Убля (смотри по картам).

И там простор без конца и края,

И как в Рязани до слез красиво,

А то, что жизнь далека от рая –

Зато в названьях земная сила!..

Читая «русский народ загублен»

В газетах Дублина и Гренобля,

Я вспоминаю про речку Убля

С рязанским кукишем речки Вобля.

****

Часы

Все по часам – и плачешь, и пророчишь...
Но, временем отмеченный с пеленок,
Чураешься и ролексов, и прочих
Сосредоточий хитрых шестеренок.
Они не лечат – бьют и изнуряют.
И точностью как бесом одержимы,
Хотя не время жизни измеряют,
А только степень сжатия пружины.
И ты не споришь с ними, ты боишься –
И без того отпущенное скудно!
Торопишься, витийствуешь и длишься,
Изрубленный судьбою посекундно.
Спешишь сорить словами-семенами –
Наивный, близорукий, узкоплечий,
Пока часы иными временами
И вовсе не лишили дара речи.

****

Я верю

Когда все неладно, обидно и больно,

Когда незадача ломает и гнет,

Я верю наивно, что звон колокольный

Развеет дурман и беду отпугнет.

И даже когда пустоты канительной

Уже не хотят отражать зеркала,

Я все-таки верю, что крестик нательный

Меня сохраняет от лиха и зла.

Я знаю, напрасно лукавит дорога,

Петляя у кромки болотной воды…

Мне желтые пятки распятого Бога

Сияют как две путеводных звезды