АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ

Валера, конопатый юноша с горящим взглядом сел в лужу. Он рассчитал, раз пьяному море по колено, то трезвому (а он был начинающим абстинентом) и в луже – рай, такой же, как в шалаше с любимой. Но для этого должна быть любимая, и он принялся её ждать, как ожидают от моря, каковым он воспринимал свою лужу, погоды. Прошел день, за днем – неделя; Валера, чтобы хоть как-то разнообразить свое практически неподвижное сидение в луже, выучился медитировать: сначала в позе дзен, сидя на коленях, потом в классической йоговской позе со скрещенными ногами и уложенными на колени ладонями со сведенными воедино большими и указательными пальцами. А между делом выучился и птичьему языку. Особенно подружился с сердобольной синичкой, которая едва ли ни с первого дня окружила его заботой: приносила в клювике то маковое зернышко, то крошечку, величиною с пшенное зерно, манны небесной, а то и обязательно росинку с близлежащих полей. Кормила и поила его, как говорится, с ложечки.

А вот девушки, на которых искоса заглядывал Валера, обходили его стороной: на лицо вроде бы симпатичный, хоть и конопатый, а ведет себя как хряк недорезанный; да и похоже, давно отморозил гениталии — вода по ночам, особенно на рассвете в луже довольно холодная. Конечно же, Валера мог бы им возразить, приводя свои аргументы: например, сказать, что у него при всем этом огромное доброе сердце, и что он сидит в луже, как исследователь возможностей человеческого духа; и что у него — горящие пылким напористым пламенем никогда не затухающие глаза. Но не кричать же на всю ивановскую: «Девушка, а вы зря так обо мне подумали, я на самом деле – хороший, а сижу в луже, чтобы превратить её в шалаш для влюбленных, в котором — вечный рай». Но вместо произнесения этой поэтической (а по мне и вовсе великолепной) тирады, глубоко вздыхал, и с легкой грустью на пухлых слегка потресканных губах погружался в нирвану, которую освоил чуть ли ни в совершенстве, — в йоговской или дзеновской позах.

И сидеть бы ему так до скончания века, ибо плетью обух не перебить, как и не преодолеть красным девицам стойкую неприязнь к придорожной, да к тому же начавшей дурно пахнуть закисающей луже… Но случилось чудо. Синичка, которая кормила с ложечки Валеру, не давая угаснуть жизни его исхудавшему, как у религиозного аскета, телу, привязалась к безусловно сильному духом бедолаге, и сама по собственной доброй воле улетела на небо. Отсутствовала целых три дня, во время которых Валера тосковал и только грустно-грустно глубоко улыбался. Тогда как сама синичка, проявив на небе не дюжую настойчивость, записалась на прием к Самому Богу. Выстояв длиннющую очередь, с порога бросилась перед Ним на колени, умоляя превратить её в красну девицу, ведь ни у одних же только лягушек на болоте должна быть такая привилегия. Бог посмотрел на неё умилившимися глазами и сказал: «Да, ты уже сама превратилась в прекрасную девицу. Возвращайся обратно и веди своего Валеру прямо из лужи под венец. А Я вам на свадьбу сделаю подарок – превращу лужу, в которой он взращивал Дух, в шалаш для влюбленных, величиною с дворец».

Вот так с Божьего Пожелания и Благословления возникла новая русская семья: из мужичка (современного Иванушки Дурачка), сидевшего днями и ночами в луже, и птички невелички, сердобольной синички. А проходившие было мимо бывшей лужи девицы (все они были великодушно приглашены на свадьбу, ибо кто старое помянет, тому глаз вон) сидели за праздничным столом, и пили мед да пиво, закусывая своими локтями, то есть кусали их и корили себя: как же проглядели такого знатного жениха, хотя и смотрели вокруг во все свои густо накрашенные для внешней женской красоты глаза.