Две жизни

Высокая, худая женщина с коротко стриженными волосами подошла к зеркалу, придирчиво всмотрелась в свое отражение, поправила брошь на лацкане светлого пиджака и прошла в элегантно обставленный кабинет. На столе в строгом, раз и навсегда заведенном порядке, были разложены рабочие папки, листы бумаги, в серебряном стакане стояли ручки и остро отточенные карандаши, готовые в любую минуту сами прыгнуть в руки. Портативная пишущая машинка — дань памяти ушедшей эпохе понуро стояла на полке, завистливо поглядывая на новенький лэптоп. И – нигде ни пылинки! Ни на полированной, как стекло, поверхности стола, ни на крылышках мраморного ангела — пресс-папье, ни на полках, где тесными рядами стояли многочисленные научные труды доктора физико-математических наук, почетного профессора двенадцати европейских университетов, носителя множества научных званий и регалий….

Клавдия Артемовна Бережная была строга и требовательна и к себе, и к близким. Только они почему-то воспринимали эту строгость в штыки, делая все наперекор. Если домработницу — хохлушку Оксану в конце концов можно было приучить к порядку, то дочь так и осталась никчемной распустехой. Отучившись по настоянию матери на физмате МГУ, она принесла в дом эти отвратительные синие корочки и, дерзко глядя матери прямо в лицо, заявила: «А теперь я иду в художественное училище». Вы слышите?! Училище! Рисовать! Эту свою мазню она называет – «рисовать»…

И вот уже многие годы они живут рядом, но разделены глухой стеной непонимания и отчуждения. Дочери непонятны пунктуальность, точность и размеренность жизни матери. Мать не может взять в толк, как можно жить без намеченного плана, срываться и ехать, к примеру, в Крым только потому, что там – видите ли! — цветет лаванда и хочется поработать на пленэре. И ради этого можно оставить пылиться на мольберте почти готовый заказной портрет, а потом вернуться и, замалевав его, начать какой-нибудь «Грозовой перевал». И спутника себе подобрала соответственно. Флейтист в оркестре! Без него вся симфония рассыплется в прах. Безвольный, бесхарактерный, никчемный субъект…
Клавдия Артемовна презрительно поджала губы и нахмурила редкие бровки. Безнадежно вздохнув, села за письменный стол. Еще раз обвела придирчивым взглядом комнату, отметила про себя чуть криво висящую рамку (надо непременно сделать выговор этой косорукой Оксане, заодно и дочери, что так и не научилась следить за прислугой) и подвинула к себе ноутбук. Сухие пальцы, украшенные дорогими перстнями, привычно забегали по клавиатуре. Бережная с головой ушла в работу.

Через час спину невыносимо свело. Да уж, не девочка юная. Надо бы размяться, отдохнуть. Никто не ценит ее трудолюбия, работоспособности. А работает она с утра до ночи, чтобы прокормить этих дармоедов – дочку с зятем, чтобы содержать огромную квартиру в образцовом порядке, оплачивать визиты косметолога, маникюрши и портнихи. А зятек, похоже, отправился в какое-то заграничное турне — давненько не было видно вечно недовольной физиономии этого «ленивца». Она подошла к окну. Отсюда, с 16 этажа элитной высотки, открывался чудесный вид на заснеженный парк. Так захотелось вдохнуть настоящего свежего воздуха, но ручку почему-то заело. Клавдия Артемовна, не желая звать на помощь домработницу, встала на широкий подоконник и с нарастающим раздражением дергала и крутила непослушную ручку. Наконец она поддалась, окно распахнулось, струи морозного воздуха с ветром ворвались в комнату. Было весело и зябко смотреть на искрящиеся в поднявшемся вихре снежинки…

Зачем она так далеко высунулась из окна? Во что вглядывалась там, в снежной дали? Что чувствовала, соскользнув с низкого и широкого подоконника и летя в пустоту, чтобы остаться на истоптанном снегу бесформенной, изломанной куклой?
***
Молодая женщина с рано увядшим, блеклым лицом старательно мыла кисти и посматривала на почти законченную картину, стоящую наискосок к огромному балконному окну, когда почувствовалось какое-то движение за окном и послышался короткий дикий вскрик. Женщина бросилась к балкону, рывком распахнула дверь и перегнулась через перила. Ужас отразился на ее лице… Далеко внизу бесформенной грудой лежало то, что еще недавно было ее матерью. К телу уже бежали случайные прохожие, останавливались, увидев землисто-серое лицо, нечесаные космы волос, засаленный халат, морщились от тяжелого запаха, брезгливо отшатывались.

-Бережная Анна Васильевна, 35 лет. Профессия – художник. Да, есть такая профессия. Если хотите, напишите – физик, закончила физмат МГУ. Вместе с матерью проживаю, ну, то есть, она проживала…

Женщина мяла и теребила мокрый платочек, пытаясь вытереть набегающие слезы. Равнодушно-вежливый оперативник равнодушно-вежливо задавал необходимые вопросы и лениво записывал ответы.
— По существу что могу сказать? Мама ушла из жизни лет 7 назад…
Оперативник «проснулся» и подскочил на стуле.

-Это я в переносном смысле говорю. Мы стали замечать за ней разные странности: она стала забывать простейшие вещи, стала невероятно скупой, обвиняла нас с мужем в кражах, в покушениях на ее жизнь. Нет, он сейчас не проживает, уже три года как разошлись. Мама стала собирать всякий хлам и тащить все это в дом. А ведь она профессор, автор множества научных книг, статей… Была…Мы пытались бороться, обращались к лучшим врачам и здесь и за границей. Нам вынесли страшный диагноз –«сенильная деменция» – и никаких надежд на излечение.

Женщина закрыла лицо руками и плакала тихо, беззвучно, лишь худые плечи истерически вздрагивали. Они стояли на пороге комнаты, которая когда-то была кабинетом, в котором все было продумано до мелочей, сияло чистотой и радовало глаз порядком, строгим и академичным. Теперь эта комната превратилась в изолированную палату, откуда больную перестали выпускать, опасаясь поджога, побега, нападения или чего похуже. Книги и журналы она давно методично изорвала в клочья, мебель сокрушила. Она бережно складывала куски отодранных обоев, старых газет, книжных обложек, не позволяя к ним прикоснуться ни дочери, ни сиделке, устраивая дикие истерики.

Врач, регулярно навещавшая Бережных, получив, как водится, гонорар, сочувственно качала головой и советовала набраться терпения. Анна в отчаянии пыталась говорить с матерью, взывать к ее когда-то светлому разуму. Но со временем поняла безнадежность своих попыток и отступилась. Семейная жизнь тоже дала трещину: после очередной безобразной сцены муж просто собрался и ушел из дома. Анна понимала, что болезнь матери была всего лишь предлогом для разрыва. Она чувствовала, что у него давно есть другая. Но! Предлог-то безупречный: «я устал так жить, я больше не могу!». А еще надо было вытерпеть притворно-сочувственные, иногда укоризненные взгляды соседей, когда мать приводили домой после побегов и она кричала на весь подъезд, что ее избивают, морят голодом… А еще надо было терпеть измазанные испражнениями стены, изорванные, выброшенные картины, когда неосторожно забывала запереть дверь в студию… А еще надо было снова и снова искать сиделок и уговаривать их работать с такой сложной больной за бешеные деньги… А по ночам стараться забыться, глотая горстями снотворное, едва не найдя спасение и забытье в коньячной бутылке…

Стоя на коленях на грязном снегу, обнимала она то, что было когда-то венцом Божьего творения, ее любимой и любящей мамой и, прижимаясь губами к серому морщинистому лицу, то ли мысленно, то ли вслух кричала и молила:
-Прости меня, мама! Прости, что желала тебе смерти, когда кончалось терпение и силы, когда обвиняла тебя, больную и беспамятную, во всех своих бедах, когда от злой безысходности запирала тебя на замок, когда… Прости меня, мама, прости!

И, как будто омытое ее слезами, разгладилось лицо у покойницы, жесткие черты смягчились и – показалось? – или и вправду тихий голос шепнул еле слышно:
— Прощаю. Прости и ты….