И шубка норковая в пол

И ШУБА НОРКОВАЯ В ПОЛ

Рассказ

1

После затянувшихся допоздна переговоров в мэрии, традиционной сауны и подписания бумаг я сомневался, что успею на вечер встречи одноклассников вовремя. Вот почему попросил Леру, зампреда городской администрации, никому не говорить о моем приезде. Даже Жорику, ее мужу. Хотел быть сюрпризом. Как кирпич на голову. Все-таки пятнадцать лет не виделись.

В фойе школы из репродукторов гремело:

«Одноклассники, одноклассницы,

И ровесники, и друзья...»

– Когда выпускались? – полюбопытствовала шустрая девчушка-старшеклассница.

Я назвал год. Она пролистала списки, нашла нужный и спросила мою фамилию. Записав, улыбнулась:

– Ваши собираются в кабинете физики. Проводить?

– Что ты, – засмеялся я. – Сам найду.

– Через час – звонок, – сообщила она. – В актовом зале Николай Николаевич будет всех приветствовать.

– Ник Ник?!

– Ага! – кивнула девчушка.

– Послушай, – я слегка замялся. – А Маргарита Игоревна? Физичка?

Девчушка наморщила лоб:

– Валерий Львович. Евгения Матвеевна. Галина Васильевна. Нет, Маргариты Игоревны не знаю.

2

Сентябрь. Одиннадцатый класс. Звонок на урок. Нашей физички как всегда нет. Девчонки в коричневых платьях и черных фартуках кучкуются хомячками вокруг Лериной парты и шушукаются. Прямо под великими физиками, на которых солнечный зайчик играет в классики. Вот он зацепился за катышек, прилипший к носу Бернулли. Вот скакнул на Фарадея с повисшей на пол-лица тряпкой. Видать, семиклашки веселились. У них тоже урока не было.

Около распахнутого окна мы затягиваемся на спор кубинской «портогасиной». Затяжка – лающий кашель и едкие слезы.

– Говорю, – смеется Жорик, приглаживая пальцем пробившиеся за лето усики, – не сигареты, а смерть фашистам. Следующий!

Это его идея. Все знают, что физичка втихаря шмалит в подсобке. Вот Жорик и нашел у нее в столе сигареты. Делать-то все равно нечего.

– Че там еще было? – спрашивают пацаны. –Гондоны?

– Да, ну! – кривится Жорик. – У кого на нее встанет? У Ник Ника?

Жорик – эксперт. Он все лето кадрил москвичку- курортницу и теперь загадочно улыбался, когда разговор заходил о женщинах.

– Хватит пошлить.

Это Лера, наша отличница. У нее над губой, с левой стороны, родинка. Как у физички. Только у той оттуда волосы растут, а у Леры –- маленькая точечка, которую хочется поцеловать.

– Кузнецов, – говорит она мне, – ты – староста. Третьей физики нет!

– А тебе что? – отвечает за меня Жорик. – Больше всех надо?

– Мне поступать, – краешек губы Леры, как раз под родинкой, обиженно вздрагивает. – Кузнецов, тебе, между прочим, тоже.

Это правда. Мне поступать в технический университет на АСУ: автоматические системы управления. Конкурс двенадцать человек на место. Физику дерут, как черти.

Дверь шумно распахивается, и в ней появляется тощая задница физички.

– Извините, – говорит училка за дверью, пятясь в класс. – У меня были дела.

– Маргарита Игоревна, – звенит тенорок нашего дирика Ник Ника, – это никуда не годится!

– Простите, – бормочет физичка и закрывает за собой дверь.

***

Октябрь. Звонок на урок. Физичка возится в подсобке. Через открытую дверь слышно, как она хлопает дверцами шкафов и шумно выдвигает ящики – сегодня лабораторная – а у нее как всегда ничего не готово.

На днях Маргариту Игоревну разбирали на педсовете. Требовали уволить, но Ник Ник заступился. Говорят, они с ней однокашниками были, и он даже ее клеил, пока она не выскочила за комсомольского вожака. Тогда – комсомольского, а теперь – директора Православного банка. Самого большого в городе. Не хухры-мухры. Жорик считает, что дирик поэтому ее и защищает. Такой муж – находка для школы. Только фигня все это, ведь физичка с ним больше не живет. Жорик говорит, что он ее после загранкомандировки «венерой» наградил. Может, специально? Кому с такой клячей жить хочется?

– Ребята, – выползает из подсобки физичка, – нет маятника Максвелла, а электростатический задевался куда-то. В общем...

Лера тяжело вздыхает, захлопывает учебник и смотрит в потолок.

– Не волнуйтесь, Маргарита Игоревна, – успокаивает Жорик. – Бог с ними, с этими магнитами. Да и с лабораторной тоже. В другой раз.

Он лукаво подмигивает мне.

– Зато я вот что нашла, – физичка показывает облезшую, в черных проплешинах трубу на подломленных стойках. – Телескоп. Ножки изолентой подмотаем. Или болтиком прикрутим.

– Прикрутим, – с усмешкой соглашается Жорик и опять подмигивает мне, – болтиком. И подмотаем, если надо.

– Тогда вечером, – физичка тычет пальцем в небо, – покажу вам Сириус.

***

Ноябрь. Чернильная ночь. Дождя нет, и небо все в разноцветных точках. Слева – Сириус. Справа от него созвездие Ориона. Еще правее – комета Хейла-Боппа.

Я открываю окно подсобки. Застывшими пальцами отдираю от рамы холодную кругляшку шпингалета. Лера стоит за спиной. Я чувствую, как она снисходительно улыбается. Я дергаю кругляшку вверх, но затвор, точно врос, никак не хочет поддаваться. Дергаю еще раз. И еще.

«Ну, открывайся! – шепчу я, раскачивая упрямую железяку занемевшими пальцами. – Открывайся!»

***

Декабрь. У нас четвертная контрольная. Лера и я написали первыми. Мы вместе ходим на подготовительные курсы в университет. После курсов я провожаю ее домой и вчера наконец поцеловал родинку над верхней губой. Первый раз.

В классе тишина.

– Следующий, – шепчет Жорик, передавая мою тетрадку по ряду. Соседний списывает у Леры.

Физичка, подперев дряблую щеку ладонью, мерно посапывает за столом. Иногда во сне она громко вздыхает, и тогда класс замирает, прислушиваясь к ее причмокиванию и глядя, как она поудобнее устраивает щеку на ладони.

До звонка мы тихонько, чтобы не разбудить, поднимаемся и, положив тетрадки на стол, бесшумно уходим из класса.

***

Январь. В школе холодно. Не топят. Мы у физички в подсобке. Свет выключен. В открытое окно торчит телескоп. К нему целая очередь. Физичка показывает кольца Сатурна.

Мы с Лерой забились в угол. Она дрожит, и я беру ее руку, тонкую, точно вырезанную из бумаги. Осторожно склоняюсь и дотрагиваюсь до нее, пахнущей ландышевым мылом, губами. Отогреваю дыханием. Сначала ладонь. Потом пальцы. Один за другим. Лера свободной рукой гладит мне волосы, робко и нежно, как никогда и никто не гладил до этого.

***

Февраль. Звонок на урок. Топот ног, хлопанье дверей, цоканье учительских каблуков. Тишина. Вязкая. Необычная.

Я спокойно докуриваю у окна в туалете, потому что знаю, что физичка еще не пришла. На перемене к ней забежал Ник Ник и сообщил, что во дворе ее ждет муж.

– Коля, – ответила она, – пусть идет на хер.

Так и сказала: «Коля… на хер».

– Ты с ума сошла, – закудахтал дирик. – Я без сметы работаю. Кто за ремонт заплатит?

– Хорошо, – ответила она. – Выпить хочешь?

– Да ты совсем спятила! На тебя жалуются. Родители телегу накатали. Из РОНО звонили...

– Ну, как хочешь.

В окно хлюпает южная зима. Я затягиваюсь горьковатым дымком и смотрю на миндалевые деревья, мокрые, с замысловато раскоряченными, будто на японских гравюрах, ветками. Смотрю на школьный двор с мутными лужами, в которых отражается раскисшее небо. На выкрашенный корабельной краской рукоход. На баскетбольную площадку со сломанным щитом. Все кажется беспросветно холодным, и только «Нью-Йоркер», длинный, приземисто-широкий, на колесах без единой грязинки, разбавляет эту беспросветность. От его золотисто тонированных стекол, мягких обводов и блестящих шилдиков исходит теплое сияние. Вспоминается песенка, которую каждое утро я слышу по «Маяку»:

«Над белым городом я вижу лунный свет золотой,

Я слышу шепот перламутровых волн.

Цветут пунцовые кораллы, спит жемчужный прибой.

Город счастья – давний мой сон.

Танцует море в стиле румба-pasadores.

В такт ему шуршит песок.

Мой смуглый мальчик, снова слышу я твой голос –

Ветер мне его несет.

Параморибо, Параморибо, Пораморибо...»

Физичка выходит во двор. Тощая, в красной кофте с вытянутыми карманами, она подходит к «Нью-Йоркеру» и пинает его ногой.

Из машины вылезает муж. Поправляет седеющие на висках волосы и что-то ей говорит. Потом крутит пальцем у виска, тычет золотой печаткой в грязные подтеки на школьной стене, показывает на лакированный бок машины и кого-то манит оттуда.

Физичка обхватывает себя руками за плечи, словно ее знобит. Сутулится. Смотрит в сторону.

Телохранитель подает шубу, длинную, с переливающимся волнистым мехом. Я видел такую в витрине. «Цвет – виски, шкурки не тонированные, размер – 44–46. Станьте обладателем единственного в городе эталона мехового стиля!»

Муж набрасывает шубу физичке на плечи и закутывает ее, точно ребенка. Мех мягко струится до самой земли. Я думаю, училки, подглядывающие в окно, просто умирают от зависти.

Муж делает шаг назад и, склонив голову набок, довольно ухмыляется. Из жестяной коробочки достает сигариллу, коричневую, в костяном мундштуке, и нюхает ее. Телохранитель подносит зажигалку. Муж выпускает струйку дыма и кивает физичке на открытую дверь «Нью-Йоркера». Но она расправляет крыльями руки, и шуба, цвета виски, шелковисто-игривая, падает на мокрый асфальт. Муж на секунду застывает, а затем наотмашь бьет физичку по лицу.

Наваливается разбухшее от влаги небо, и первые капли плюхаются на ржавый подоконник.

Физичка, нелепо поджав под себя ногу, сидит на сыром асфальте. Подол платья высоко задрался. Из прорванного чулка вылезла ободранная коленка.Маргарита Игоревна смотрит вслед уплывающему «Нью-Йоркеру» и обтирает кровь с разбитых губ. Потом сует руку в отвислый карман кофты, достает блестящую фляжку и подносит к губам.

3

– Ну, все, – сказал Жорик, оторвав от уха мобильник и еще раз глянув на свой «Ролекс». – Начинаем.

Он бросил мне ключи от подсобки и скомандовал:

– Кузя, тащи шампустик.

– Ура! – радостно подхватили остальные. – Давно пора! Семеро одного не ждут!

– А где музон? – спросил я перед тем, как войти в темную подсобку. – Наш старый «Квартал»?

– Щас, колонки подсоединю, — сказал Жорик. – Айн момент.

— Бениссимо!

Под ногой пискнула половица, и я остановился, замер. С улицы тек холодный свет фонаря. В то же самое окно. В той же самой деревянной раме. Я подошел ближе. Попробовал шпингалеты. Тугие, краской закрашены. Глянул в ночное небо. Слева мерцал Сириус.

Синие тени от окна наискось падали на письменный стол со стопками тетрадей и… Дыхание зачастило. Нет, не может быть! Сбоку от стола, уткнувшись в потолок, темнел телескоп.

– Кузя, – окликнули меня из класса, – ты где запропастился?

– Иду!

Я мотнул головой, сбрасывая наваждение. Подошел поближе. Так и есть, обознался в потемках: между столом и стеной торчали свернутые в рулон плакаты.

– Кузнецов! – опять услышал я из класса и подхватил ящик с шампанским.

В дальнем углу Жорик возился с японской магнитолой. Он ради такого случая приволок ее из дома. Я отдал ящик и крикнул через весь класс:

– Жорик! Поставь мою любимую.

«Бах! Бах! Бах!» – засалютовали в потолок пробки.

– Ура! За встречу! – потянулись со всех сторон бокалы.

В этот момент хрипло крякнула дверь и на пороге показалась Лера. Раскрасневшаяся. С блестящими глазами. В шубе нараспашку. Длинной. В пол. Из белой скандинавской норки. С английским воротником, легким клешем книзу и разрезами по бокам.

– Ура! – замахали ей руками.

– Простите, ребята. Мэр всех замов задержал.

Леру обступили подружки:

– Вау! Шик! Маркони? Фуррома? Бьянко? Откуда?

Она лукаво улыбнулась и, нарушая все наши договоренности, широким жестом повела в мою сторону:

– Всем представляю синьора Кузнецова.

Одноклассники обернулись ко мне.

–- Хозяин салона «Параморибо: Эталон мехового стиля», – торжественным голосом продекламировала она, – и официальный дистрибьютор шуб от Мио Оро Бьянко у нас в городе.

– Во даешь! – захлопали мне по спине мужики. – Круто! Знай наших!

– Хитрец, – заулыбались дамы. – Простачком прикинулся.

– Что за шум, а драки нет! – отозвался из дальнего угла Жорик, все еще возившийся с магнитофоном. – Где мое шампанское?

Он нажал наконец кнопку «Play». В колонках зашипело, и забытым голосом запела солистка «Квартала»:

«Над белым городом я вижу лунный свет золотой,

Я слышу шепот перламутровых волн.

Цветут пунцовые кораллы, спит жемчужный прибой.

Город счастья –- давний мой сон.

Танцует море в стиле румба-pasadores.

В такт ему шуршит песок...»