Кабала. Часть 3. Годок. Глава 2.

Глава III. Суд, да дело

В комендатуре у меня взял показания дежурный по комендатуре капитан. Составил опись изъятых вещей, а я по наивности и от того, что в голове висел изрядный туман, даже прочесть не удосужился, всё ли правильно записано.

У меня забрали ремень и шнурки. После этого капитан приказал конвоиру сопроводить меня в камеру.

Эта камера совершенно не была похожа на те, которые мне довелось видеть на «губе». Она была размером, примерно, 2,5-3 на 3 метра и большую часть её, по всей ширине и метра на два в длину, от стены, противоположной входной двери, были сбиты нары из сплошных и крашенных досок на высоте около полуметра от бетонного пола. Высоко, в той же, расположенной напротив входа стене, было сделано небольшое оконце с решеткой.

Меня разморило, кроме меня тут никого не было, и я решил, что лучшего, чем просто попробовать поспать, сейчас придумать невозможно. Я лег вдоль досок на бок, слегка поджав ноги и вскорости провалился в глубокий сон.

Проснулся я от того, что загремел засов и машинально, привстал и просунулся к краю нар, сел. Включился свет над дверью и ко мне вошёл мой старшина команды. Я поднялся и смотрел на него, в ожидании, что он скажет. Я перед мичманом Самариным казался гномом. Он был высоким плечистым человеком, с волевым лицом и большими цепкими ладонями, по которым уже можно было говорить о физической силе и хваткости рук, а сложи их в кулаки, вид был бы ещё внушительнее.

Что касается его голоса, то он вообще не вязался с внешними данными Валерия Николаевича. Голос был тихий и он голоса никогда не повышал, не то, чтобы услышать, как от других «сундуков» бранные слова и среди них, для связки, даже литературные. Я его уважал и мне было вдвойне неудобно, что именно ему пришлось забирать меня из комендатуры.

Он, несколько секунд постоял напротив меня молча, чуть покачав головой, а потом произнёс:

— Собирайся! Пошли в часть.

Мичман вышел. За дверью я увидел конвоира. Я пошёл вслед за мичманом, который направился к уже другому, сменившему незадолго до этого дежурному по комендатуре. На столе стоял мой портфель с продуктами, лежали шнурки и ремень.

— Забирай вещи. Проверь, деньги что у тебя там было ещё.

Я зашнуровал ботинки, вдел под лямки брюк ремень, одел бескозырку. Открыл портфель, там, как бы всё почти на месте. Авоськи и канистры не было.

— Тут нет моей канистры. У меня в авоське была канистра.

— Какая ещё канистра? – удивлённо произнёс «старлей», — вот опись изъятых вещей, деньги в рублях и копейки, вот содержимое портфеля, а никакой канистры у тебя не было.

— Как? – удивился я.

Старший лейтенант протянул, подписанный мной лист бумаги, где в перечне, действительно не было упоминания ни об авоське, ни о канистре, ни о содержимом её, тем более. Я всё понял, но не в моём положении поднимать бучу. Можно было прям здесь суток пять «губы» схлопотать.

Мичман пытался выяснить, о какой канистре речь идёт. Но я поспешил отшутиться:

— Да, приснилось что-то мне, видимо от твердого ложе.

Только теперь Самарин заулыбался. А мне было не до улыбок. Башка разваливалась от коньяка, дураки его пьют. А может и от водки или просто от количества спиртного выпитого за последние более чем сутки, а ещё, какой ты не крутой герой, но попал опять в передрягу и осознание этого начинало «точить» мой трезвеющий разум.

— Всё? – спросил старлей, — надеюсь, что больше не увидимся, — подумав, добавил, — при таких вот обстоятельствах.

— Надеюсь! – ответил тихо я, вспомнив поговорку: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся».

Мы вышли из комендатуры, за рекой в стороне залива был багровый закат. Солнце уже село, а зарево затянуло небо до самого горизонта. Идти было недолго, мы поднялись на мост, откуда вид на залив был ещё красочней. Прошли через КПП и свернув налево, мимо химического полигона с подвалом для «окуривания», при имитации химического заражения, учебного корпуса, где обучались иностранные подводники и вот уже наша казарма.

Как ноги не хотели подниматься по трапу на второй этаж. Хотелось упасть вот здесь, у входа, в курилке на скамью и просидеть всю ночь до окоченения, так было неудобно перед парнями, которые, в первую очередь ждали даже не меня, а то, что я обещал им привезти в качестве презента.

— Тебя, что занести, — спросил Самарин, — пошли, пошли.

Он подтолкнул меня легонько так, что я чуть не ушёл в пике и еле успел ухватиться за дверную ручку, а в противном случае, дверь пришлось бы открывать головой и в другую сторону, внутрь.

«Сарафанное радио» сработано на высшем уровне. Когда я вошёл в кубрик, по выражению лиц было уже понятно, что о том, что случилось, знают даже ленивые, которым ничего не интересно. Товарищи, окружили меня и сочувствовали от души тому, в чём я, по большому счёту был виноват. Даже клёш на моих брюках в 35 сантиметров не мог бы вызвать тот резонанс, как признаки нахождения в состоянии опьянения и, ещё хорошо, что водка, которую я вез в часть не фигурировала в протоколах.

А с другой стороны, вот эти голодные взгляды, взявших меня в окружение молодцов, они не столько пирожков ждали и того же сала, сколько того, что по ясной причине не фигурировало в протоколах. Всё очень просто, как дважды два. Видимо, принимавший меня в комендатуре капитан, сейчас сидит дома в пижаме, смотрит по телевизору футбол и периодически, сказав жене, что пива для просмотра футбола купил, попивает водочку, предназначенную вот этим голодным от этого матросам и старшинам.

— А ты, что не догадался водку в грелку и в портфель сунуть, а продукты можно было бы и авоське нести, все так носят и ничего.

— Знал бы, где упаду, Хус, я бы соломки подстелил. А по большому счёту, мне нужно весь жизненный путь соломой застелить. Так как падать часто приходится, а так, упал, но без шишек и синяков.

— Ладно, дайте страдальцу поспать по-человечески часа полтора, а после отбоя поднимем и поговорим. Щас на камбуз кого-нибудь из «карасей» пошлю, пусть чаю принесут к пирожкам. Нужно же будет их «приговорить», пока ещё грызутся, — подытожил допрос, который пытались надо мной учинить, Вова Урсулов.

Я прилёг на свою койку, которая отдыхала полмесяца от меня, но уснуть, конечно, не мог. Мысли о том, что теперь ожидать начинали беспокоить меня. Но, с другой стороны, дело сделано и какая разница, что будет? «Дальше Кушки не пошлют», вспомнил я такую поговорку и то, что там должно быть ещё несёт службу сын бабульки, которому я, проживая на квартире в Зернограде, подписывал посылки, собранные заботливыми материнскими руками. Да и в космос за это не сошлют, а вот «губы», видимо, не миновать. Хотя я и так сколько её обходил. Пора узнать её изнутри, а не в карауле.

По привычке, после отбоя, когда движения в кубрике практически затихли и не спали только те, кому это разрешалось, мы приступили к трапезе. Правда на этот раз она была не веселая, для меня, как минимум. Да я-то и кушать не хотел, чая, хоть и не горячего уже попил с удовольствием, хотя, какой это чай, с камбуза – тёплая водичка.

Рассказывал я нехотя о том, как дома и все ответы сводились к одному – «дома и солома едома». Я больше рассказывал о том, какая дома весна, чудесный цветущий май на юге от балтийской весны, конечно, выгодно отличается. Я постоянно пытался перевести разговор на тему, а «как тут служба?», но у меня это плохо получалось.

И, так как врать я до сих пор не научился, да и не научусь уже никогда, не хочу просто врать и не буду, то пришлось, хоть и отнекивался изначально, признаться, что на отношениях, а вернее, на переписке с девушкой, которой я писал длинные письма, «поставлен крест» и я свободен, как буревестник, вспомнил я песню Максима Горького. И почему она песней называется, скорее стон, крик призыва, буйства души. Видимо потому и вспомнил, что в его положении скоро должен оказаться уже я. Когда это произойдёт, завтра, послезавтра – не знаю.

В курилке подошёл Хусин и по-дружески спросил:

— Сань, может в сундучок «нырнём», да поправишь своё здоровье? На тебя смотреть даже жалко.

— Брат, жалко, не смотри. Не нужно ничего, это лишнее. Я должен это всё прочувствовать и пережить, иначе, если этого во мне происходить не будет – я пропаду, просто, как личность пропаду. Понимаешь, брат?

-А, что теперь казнить себя?

— Нет, просто нужно побыть самому с собой, подумать, «с какой ноги начинать шагать дальше». Для как такового стимула служить, в плане рьяно, примерно, как бы зарабатывая поощрение, чтобы доказать всем, что я не хуже, а в чём-то и лучше других, уже нет смысла. Думаю, выбрать среднее, служить честно – это однозначно, иначе я не умею, не имею никакого права и не только из-за данной присяги. Я, просто, не могу пакостить кому-то и за что-то, а делая себе неприятно, тем самым наказываю только себя, другие же от этого не страдают – вот, что важно, — говорил вслух, думая, что отвечаю своему внутреннему голосу и меня никто не слышит.

— Ну ты философ! – откровенно удивился мой близкий товарищ.

— Ты лучше скажи, ты со Светой встречался в увольнении? – решив сменить тему, спросил Хуса.

— Сань, ты мог бы прямо спросить, видел ли я твою Иринку. Приезжала в первый выходной, после твоего отъезда. Обиделась, что ничего ей не сказал. Сказала, если захочет с тобой разговаривать, то это будет «крупный разговор».

Я засмеялся от души, впервые за сегодня, уж точно, это была самая приятная новость. Значит я кому-то нужен, это замечательно.

— Чего ты ржёшь? Серьёзно, так и сказала. А Света проговорилась, что ей говорила: «Поехал к своей казачке. Можно подумать, что я хуже. Ну, пусть только приедет – узнает, где раки зимуют…».

Я засмеялся ещё сильнее и не мог остановиться.

— Не веришь? Спросишь у нее, в увольнении… Это же тебя, наверное, и увольнения лишат, да?

— Какое увольнение, Хус? Мне «губа» корячится. А смеюсь я с того, что ты сказал, «там, где раки зимуют», из-за того, что я знаю где, я же Камбала, с Раком дружу. Извини, брат, рассмешил. Пойдём. «Утро вечера мудренее».

После завтрака, уже по традиции, я столкнулся с быстро идущим из своей каюты «кэпом». Его походку можно было отличить среди тысяч, такая она была характерная и не по годам старческая.

Увидев меня, он практически шарахнулся, как от приведения, возможно, что это был его юмор, что горькой пилюлей отзывался у меня в душе. Все его нравоучительные высказывания были всегда «в десятку» и такими, какие никто больше, кроме него не мог никогда сказать, при том не повторяясь.

— Знаешь, кто ты?

— Так точно, товарищ командир. Камбала.

— А, что ты сделал, знаешь?

— Проступок нехороший, товарищ командир.

— Нет, ты не проступок сделал. Ты наср… мне в карманы и ода полные…

Я машинально посмотрел на карманы его кителя, в которые были опущены руки, как будто они у него мерзли и таким образом он хотел их согреть. Командир смотрел на меня немигающим пристальным взглядом, пытаясь, как бы добраться до самого нутра и прощупать его. Я стоял, словно загипнотизированный, как кобра под музыку дудки факира.

— Да, нас… л мне в карманы и ода полные. Смотри!

И при этом, «кэп» резко выдернул руки из карманов, а мне показалось, что сейчас из них вывалится то, о чем он сказал и всё это – моя «работа». От неожиданности я машинально отстранился от командира, пока стена коридора не стала преградой к отступлению. Видимо, на моем лице изобразился испуг или ещё что-то, что заставило «кэпа» толи улыбнуться, толи, что вернее, усмехнуться надо мной. Он заправил носовой платок, наполовину высунувшийся из кармана, и проследовал по коридору дальше.

Я долго не мог прийти в себя, а те, кто стал свидетелем этого урока, в очередной раз проведенного для меня, сдерживали себя, прикрывая даже рот, чтобы не заржать по лошадиному. Сегодня на построении дивизиона все прошло тихо. Видимо, ещё сведения комендатуры, задержались в дежурной части дивизиона и не дошли ещё до комдива.

Как говорят: «Семь смертей не видать, а одной не миновать», так и в моем случае. День прошёл хмуро и даже не от ожидания неминуемого наказания, а от того, что после дома была такая сильная ностальгия, что не передать. Будучи дома, я даже рвался сюда, на службу, а теперь уже пожалел, что так бесцельно практически провёл отпуск. Но, что было, то было, ничего назад не вернуть.

На другое утро, при построении дивизиона всё было, как всегда изначально. Это из тех установленных воинскими положениями ритуал, в котором, практически, ничего не менялось, кроме, может быть того, что в прошлом году был другой комдив, всеми уважаемый и даже любимый, а сейчас тот, кто в большей степени строгостью и мимикой Луи Фюнеса, кроме того, что с него смеялись от этих вот ужимок, которые, конечно, он сам не видел. Даже мичманы и офицеры позволяли себе передразнивать комдива, чего и подумать не могли о прежнем. Это не наговор на человека, это те впечатления и факты, которые чувствовал, видел и знал.

После завершения обязательных традиционных мероприятий приветствия и осмотра личного состава, командир дивизии подозвал своего адъютанта и взял у него лист бумаги. Потом, мельком взглянув на лист, сказал:

— У нас в дивизионе опять ЧП. С такими чудовищными фактами разгильдяйства я не намерен мириться. Мне поставлена командованием Военно-морской базой задача искоренить пороки, пережитки прошлого и упущения предыдущего командования дивизиона и я намерен «калённым железом выжигать всячески в подчинённых мной подразделениях пьянство, дезертирство, разгильдяйство и ненадлежащее отношение военнослужащих к своим должностным обязанностей, нарушению статей Уставов и самого святого, Присяги Родине. Пока я на этом посту этому не бывать никогда.

В конце пламенной речи комдив вошел полностью в образ известного французского актёра и речью и особенно мимикой и жестами. Пауза в несколько секунд показалась вечностью. Учащенно билось сердце и хотелось, чтобы всё быстрее завершилось.

— Старшина 1-й статьи Иващенко, выйти из строя!

Я положил руку на плечо стоявшего в первой шеренге впереди меня матроса. Когда тот сделал шаг вперед и затем вправо, я сделал четыре шага вперёд, остановился и выполнив движение «кругом», остался стоять по стойке «смирно» перед строем.

— Смотрите, все смотрите! Вот такие, как он будут, в случае войны стрелять вам в спины, — сделав паузу, продолжил с ещё большим ударением на эти слова и тыкая в меня пальцем, — в спины, в спины!

Пройдя мимо меня, развернулся, посмотрел в мою сторону и произнёс:

— Приказываю, разжаловать! Исполнить немедленно перед строем. Пусть другие видят, что их ждёт такая же кара за нарушения и совершенные преступления.

Старшина команды мотористов засуетился. Он знал, что нужно было прилюдно, перед строем срезать лычки. Ситуация критическая. Он шепнул что-то молодому мотористу и тот, сорвавшись с места, не побежал, а полетел в казарму. Благо, что она в 50-60 метрах от места, где по принятому распорядку выстраивалась наша команда. Каждая из команд и служб знали свои штатные места.

А я стоял и меня разрывало чувство несправедливого обвинения в грехах, которые мне заочно наперед приписывают. С такими мыслями к личному составу, я так подумал, побед не дождёшься и не потому, что подчиненные никудышные, а потому, что их хотят такими сделать. Эх, товарищ капитан 1-го ранга, как же вы ошибаетесь во мне в первую очередь.

Не я буду стрелять вам и моим товарищам в спины. Возможно те, послушные служаки с длинным языком, который им нужен совсем не для изречения умных мыслей, их нет, они простые исполнители воли начальства. И в случае чего, не дай Бог, первыми поднимут руки и пойдут, подняв на сломанном стволе молодой русской берёзки обхезанные от страха кальсоны, изначально бывшие белыми…

Я, товарищ комдив, из тех, кто даже в пьяном угаре буду рвать зубами чеку гранаты, когда рука, которой это можно было бы сделать, перебита вражеской пулей и, если посчитаю ситуацию безнадежной, взорву себя вместе с врагами нашей Родины. Я – русский до мозга костей: я – русский по духу; я – русский и мне не чужды русские традиции, язык, обряды, духовность и нравственность; я – русский матрос, я потомок великого императора и флотоводца, мою силу духа не превзойти ни одному оккупанту, пожелавшего завоевать, хоть пядь русской земли; я – русский и знаю, что означают понятия долг и честь, и не стоит мне приписывать все грехи, не совершенные мной и того, что и в мыслях мне чуждо держать, а не то, что совершить; я – русский, грешный, как и все, в принципе люди, только в разной степени, так и судите же меня за мои грехи; я – русский и готов понести наказание за совершенный дисциплинарный проступок, а не преступление, вот и наказывайте меня за это; я – русский и «Капитал» я не писал, хотя знаю, кто его написал, но если меня будут враги пытать, не признаюсь; я – советский военнослужащий, сын многонациональной страны, у нас в экипаже есть представители почти всех национальностей, мы живём дружно, как братья и никто никого никогда не упрекнул другого в национальной принадлежности; я – тот, над кем вершится суд и надеюсь, что он будет справедливым.

Мои мысли перебил, прибежавший «карасик». Комдив до этого, поняв заминку, но терпеливо дожидался «вынесения приговора», прохаживался вдоль строя дивизиона, но больше за моей спиной.

— Что мешкаете? Срезайте ему лычки!

Мичман Самарин объяснил молодому матросу, который и бегал в казарму за бритвенным лезвием, что нужно делать. Матрос подошёл ко мне с явным испугом, смотря мне в глаза.

— Витя, приказали, делай дело, режь. Не волнуйся, за это тебя никто не накажет, — успокоил я матроса, который стоял в нерешительности перед уже старослужащим, «подгодком».

Матрос начал аккуратно срезать нитки, которыми были пристрочены лычки к погонам робы. Руки трусились, и я его успокоил ещё раз, чтобы тот уверенней был, иначе порежет мне всю робу. Срезав по одной лычке с каждого погона, матрос стал в строй. Кто служил, знают, что разжалование производится на одну степень. И меня должны были разжаловать до старшины 2-й статьи.

— Все! Все срезайте! – закричал комдив, подойдя проверить исполнение его приказа.

Матрос выскочил из строя, чуть не уложив в положение «лежа» впереди стоявшего сослуживца, забыв предупредить, что выходит из внутренней шеренги. Его взгляд вновь был растерянный и испуганный. После такого крика, если вдобавок и неожиданного, можно даже заикой стать.

Не знаю, сколько тянулась эта унизительная процедура, но она была мучительна и камнем легла на душу. И винить в этом было некого. Да и вообще, не люблю, когда кто-то пытается оправдаться, обвиняемого кого угодно и что угодно. Это смахивает на стукачество.

Комдив высказал в заключение ещё какие-то «крылатые» и колкие высказывания с обвинениями и угрозами. Но я это уже не слушал, потому что, эти слова, как и изначальные обвинения, по большому счёту и в большинстве своём адресовались каким-то мистическим врагам, а себя таковым не считал. Прости меня, Господи!

На построении команды был зачитан приказ командира корабля, в котором, закономерно было объявлено «семь суток ареста с содержанием на гауптвахте».

Все, кто неплохо изучали дисциплинарный устав, знают, что запрещается за один и тот же дисциплинарный проступок применять несколько дисциплинарных взысканий. Но для кого это было когда-нибудь ограничением наказать, как говорили «по полной» — никогда. Прав тот, у кого больше прав. Комдив применил два наказания, лишив двух званий одних махом, командир использовал свои права и наказал за дерзость Камбалу, теперь очередь осталась за командиром БЧ-5 и старшиной команды мотористов.

Какие там остались наказания? Выговор и строгий выговор – это не серьёзно после разжалования до матроса и 7 суток ареста. Можно лишить меня очередного увольнения, для начала на одно, а потом ещё найдётся за что наказать. И наряда три вне очереди дать. Вот «караси» покуражатся, если, конечно, кто-то из объявивших будет контролировать исполнение этого наказания. Думаю, что мичман Самарин не настолько «кровожаден», а вернее сказать, он вообще слишком добр, чтобы даже объявить наказание. Уж за полтора года службы, думаю, что был повод наказать, но ни одного наказания от его имени я не получил.

Что касается механика, тоже не могу вспомнить никаких наказаний, а поощрения были и не раз. Так, что может быть на том всё и закончится, думал я, размышляя по поводу событий этого дня.

Зря я успокоился так рано. Я упустил ещё важную составляющую. На следующее утро в красном уголке висела красочная карикатура на меня, где я в широких брюках клёш, с красным носом (это чуть-ли не клеше всех карикатур на кого быто не было) и с бескозыркой на затылке, а текст я и читать не стал. И появилось объявление, что сегодня в такое-то время состоится комсомольское собрание, в повестке дня один всего вопрос «Рассмотрение поступка матроса Иващенко».

Как я забыл за комсомол. Но меня другое удивило, как быстро сработано. Это точно так, как коммуниста, совершившего преступление, исключали из партии задним числом, чтобы на момент преступления он был беспартийным. А иначе – пятно на партию. А здесь, явно и понятно, что совершал проступок-то не матрос, а старшина. Да, Бог с ними. Хотя комсомол и Бог никак не вяжутся. Забираю свои слова обратно. Чёрт с ними!

Собрание было открытое, на нём присутствовали и коммунисты, скорее для острастки, чтобы комсомольцы не проявили солидарности с виновником. Начал собрание секретарь комсомольской организации мичман Дмитрий Гаврилов:

— Довожу до сведения комсомольцев факт задержания комсомольца Иващенко в нетрезвом состоянии патрулём комендатуры. Произошло это в день пребывания матроса Иващенко в отпуске. Во время задержания на нём была неуставная форменная одежда, что является нарушением правил ношения форменной одежды матросами и старшинами.

Данный проступок не остался без внимания и наказания командованием: старшина разжалован до звания матрос приказом командира дивизиона; командиром корабля нарушителю объявлено семь суток ареста с содержанием на гауптвахте.

Нам необходимо осудить поступок комсомольца, предложить возможные взыскания и принять решение, после обсуждения и голосования. Какие будут предложения, товарищи.

— Пусть он сам нам расскажет, так ли всё было, — пытался дать мне возможность высказаться Владимир Молдован.

— Вы, что не доверяете правдивости информации, предоставленной нам из комендатуры, старший матрос Молдован? – спросил присутствующий на собрании лейтенант Протасов.

— Что говорить. Факт проступка подтверждаю. – коротко ответил я на просьбу Владимира.

— Ну, вот видите. Нам остаётся внести предложения о наложении взысканий. У кого есть предложение?

— Строгий выговор объявить и все дела, — с ухмылкой высказал предложение Туров.

— Я хочу спросить, а у комсомольца Иващенко были взыскания до этого? И были ли поощрения? – задал вопрос лоб в лоб Хакимов Хусин.

— Ну не было пока ещё. Но сейчас речь не об этом, а о имеющем место проступке. Что мы будем старые заслуги вспоминать. Факт – есть факт.

— Раз не было взысканий, то нужно объявить просто выговор и все дела, — высказал своё мнение Хусин.

Его поддержали другие, по «красному уголку» прокатился ропот.

— Тише, товарищи. Я считаю, что для такого проступка выговора будет мало, — продолжил председатель собрания, — строгий выговор нужно объявлять, вне зависимости, были до этого взыскания или нет. Проступок серьёзный.

Мне становилось тошно от процедур «для галочки», я, не вставая с места предложил:

— Не нужно строгого выговора, — все притихли, ожидая слов раскаяния, — чистить нужно ряды комсомола, не место таким в рядах славного комсомола, — я сказал с сарказмом, но большинство восприняли, как вызов.

— Да он ещё и дерзит. С такими взглядами не достойно быть в рядах комсомола. Я предлагаю удовлетворить просьбу самого совершившего проступок. Больше мнений нет? Переходим к голосованию.

Я поднялся и вышел из «красного уголка». Сел в курилке и закурил. Слышал обрывки фраз в процессе голосования и знал ещё то, что мой поступок с самовольным покиданием собрания будет одним из определяющих, при вынесении вердикта.

Не прошло и десяти минут, как комсомольцы «высыпали» в большинстве своём в курилку на обсуждение. На многочисленные вопросы, почему я так сделал, ведь всё обошлось бы строгим выговором в худшем случае, ответил:

— Я сделал выбор и наказал сам себя. Ни общее собрание, ни комитет комсомола, а я, понимаете, я сам себя наказал. Имею же я сам себя наказать или нет, а? Это наказание нарастало, «как снежный ком» и на данном этапе, я считаю, что это будет справедливо, — вполне серьёзно ответил своим товарищам.

Все смотрели на меня недоумевая. Они забыли, что обычная «рыба», юлила бы хвостом, изворачивалась, уходила от неминуемого наказания, давала клятвенные заверения и обещания, что такого и подобного больше никогда не повторится, но они забыли, а кто-то и не знал пока ещё, что я отличаюсь от тех тем, что я «рыба-камбала». 

Продолжение следует.

Предыдущая глава 2 — http://pisateli-za-dobro.com/kambala-chast-3-godok...