Мыс радости

Мне хочется про вас, про вас, про вас бессонными стихами говорить

В.Нарбут

Это неправда, что человек хочет богатства, власти и благ. Человек, если здоров, хочет счастья. И даже, если нездоров – тоже. Если хоть какая-то крупица его души и тела жива – то он малой этой крупицей жаждет свободы и простого человеческого счастья, желания любить и быть любимым. Не верьте тем, кто говорит: было бы здоровье, крыша над головой и кусок хлеба, а все остальное приложится. Это они или лукавят, или только вступают в жизнь, или измучены ею настолько, что ничего более не хотят. Это им только кажется! Тяга к счастью — то же, что тяга к жизни. Неистребима, как плющ!

Сетуя на то, что жизнь наша скучна и скудна на события, мы забываем порой, как много интересного можно найти вокруг, как много, например, могут рассказать скромный цветок, поломанная старинная пуговица, заброшенный чердак или подвал с пыльным содержимым. Надо только посмотреть на них с любовью и вниманием. Впрочем, на все в мире лучше изначально смотреть именно так.

… Любовь ведет нас тропинкою узкою, волк подчас по такой тропе идти боится. Наши герои (нужны ли тут имена?!) встретились и потеряли счет времени. Время плыло мимо них, — тягучее, с прерывистым дыханием страсти. Время качалось в глазах и застывало. И слова становились ненужными, таяли и растворялись. Эти двое творили новый мир, новое время и новый алфавит.

***

В 2007 году Нана с мужем переехали в новый дом. Новый – это громко сказано. Двухкомнатная хрущевка на первом этаже с маленьким палисадником и большими проблемами досталась им по наследству от бабушки мужа. Проблемы в виде обваливающихся стен, прогнившего пола и веселых крыс в ванной требовали скорейшего разрешения и денег. Последние в отличие от проблем поступали медленно. Призвав на помощь смекалку, супруги одели стены в недорогие обои, на самые гнилые части пола уложили метлах, а против крыс выставили армию санинструкторов и кошек. Кошки помогли больше!

С ремонтом дома, наконец, удалось разобраться. Оставался подвал под балконом. Трудно было бы найти более заваленное строение! Чего там только не было! Ржавые мангалы, водонагреватели, старые чемоданы, пыльные банки, коробки, мешки с окаменевшим цементом, трубы, куски шпал и прочая рухлядь. Там надо было не прибирать, а делать археологические раскопки. Неизвестно, какие культурные пласты залегали в подвальных недрах!

Нана с мужем держались долго. Ленились и обходили подвал стороной. К тому же спускаться туда надо было, согнувшись в три погибели. Но, сколь веревочке не виться… Пришла очередь и подвала! Первыми оттуда выгребли мешки с цементом, следом полетело ржавое железо, и вскоре палисадник вместо роз украсился старьем всех форм и размеров. Пыль печальными плюмажами колыхалась на них, и кошки, недовольно чихая, отряхивали паутину с лап.

Флегматичный супруг Наны заявил, что больше в этот день не прикоснется ни к чему! Потирая спину и, охая, он поднялся в дом и плюхнулся на диван. Охов было явно больше, чем того требовало ушибленное место!

Оставив его наедине с дочкой, телевизором и стаканом чая, Нана вернулась в палисадник. Любопытство снедало ее, и в этом она была похожа на своих пушисто-мяукающих питомцев.

Ржавое железо ее не вдохновило. Удивительным показался только кусок шпалы с выбитой на ней цифрой «1906». Означало ли это год или неведомый номер, она так и не поняла.

Около коробок с банками валялся саквояж неопределенного цвета. Последний раз такой громоздкий саквояж Нана видела в руках соседа своего отца, детского врача Марка Борисовича Базакуцы. От саквояжа всегда вкусно пахло кожей и земляничным мылом. Нана любила наблюдать, как Марк Борисович доставал из него бутылки с лекарствами, молоточки и сверкающий фонендоскоп.

Извлеченный саквояж, по-видимому, был когда-то темно-зеленым, но пыль десятилетий так прочно въелась в него, что он стал серым. Замок же был красным от ржавчины.

Нана сбила замок и немедленно начала чихать! Из саквояжа поднялось пыльное облачко, и радостные мокрицы поползли в разные стороны. На дне его лежала банка с засохшей мастикой и какая-то ткань. Мастику женщина выбросила, а тканью оказалась широкая розовая юбка с кружевами на подоле. Кружева были подогнуты, и в них шелестело что-то.

Нана отодрала кружева. Ткань с противным треском сама расползалась в руках. Из нее вывалился целлофановый пакет, в котором оказалась связка бумаг, перевязанных синей ленточкой. Это были письма, написанные карандашом, бледным, едва различимым. Ветхая бумага рвалась на глазах, и… любопытство победило воспитание! Нана принялась читать:

«Милая моя, любимая, единственная! Как же я успел соскучиться! Помните день маскарада? Я чуть было не потерял вас. Мне стало страшно. Показалось, что вас больше никогда не будет в моей жизни, что вы исчезнете навсегда. Ах, какая вы были красивая! Вы всегда красивая, но это голубое платье с голубыми замшевыми туфельками… Вы были восхитительны! У нас дожди, но ваши любимые гиацинты цветут. Посылаю вам мысленно их все: синие, белые, розовые. Целую их лепестки. Летите, поцелуи и гиацинты к моей ненаглядной, трепетному моему цветку!»

Вначале Нана усмехнулась. «Сопли!» — как выражалась ее десятилетняя дочь. А потом… Сердце заныло от этих пронзительных строк. К черту воспитание! Нана схватила другое письмо.

«Я думаю о своей милой, наполняющей все мое существование. Как многим я обязан тебе! Если бы не ты, твоя воля к победе, твоя целеустремленность из меня никогда не вышло бы ничего путного. Все чего я добился в жизни, все, что не только знаю, но и умею, ибо знание без дел – мертво! – это все ты, это все – тебе! Очень много работы. И это тоже ты – мое счастье! Не было бы твоего напора, я бы никогда не решился поехать в эту экспедицию. Здесь очень жарко и очень красиво. Весь город белый. Солнца так много, что оно выбеливает улицы, стены домов и даже песок. В песке много ящериц, они греются на солнце. Хорошо, не буду, не буду! Знаю, как ты боишься всяких ползучих существ! Но поверь, они очень грациозны. Конечно, не грациознее тебя! Обнимаю тебя и деток. Скажи, что папа наказывает им слушаться маму и не огорчать ее. Когда вернусь, привезу вам расписные тюбетейки, тебе золотую шаль, и лепешки. Не поверишь, тут удивительные лепешки! Круглые с витыми краями и на всех узоры! Хочешь – ешь, а хочешь – храни на память, хоть тысячу лет. Она окаменеет, а узор не пропадет. Сегодня было такое пекло, что я снял с себя все, кроме штанов. Так и ехал на ишаке в штанах и без майки. Ишак обернулся, заорал и помчался как цирковая лошадь! Сбросил меня в кусты, проскакал немного и встал намертво! Я его понимаю, хотя мне и досадно. Он, наверно, никогда не видел человека без майки! До нашей стоянки добирался пешком. Осла уговорить не удалось. Посылаю тебе с оказией две кофточки для детей и одну зеленую — для тебя. В мешочке – бусы из бирюзы. Здесь ее называют камнем счастья. Это тоже тебе».

Никогда Нана не слышала и не читала таких обжигающих нежностью слов. Язык любви зачастую темен и груб, и почти всегда обыден. Тем удивительнее прикосновение к чуду, как будто бы у нее на глазах из ила и грязи вдруг распускалась белоснежная кувшинка.

«Здесь, дорогая, я услышал очаровательную легенду. Мне ее рассказал местный старичок, прицокивая языком и подвывая. Он делал частые паузы, очевидно, чтобы больше поразить меня. Легенда гласит о том, что по пустыне идет человек. Оборачивается и видит, что за ним, с явным намерением его съесть, бежит лев. Человек в ужасе бежит. Спрятаться негде. На пути его яма. Он прыгает в нее, в надежде, что лев уйдет. Ничего подобного. Лев умылся и принялся ждать. Человек, падая в яму не упал на дно, а зацепился за ветки кустарника, росшего на стенах ямы. Висеть трудно, он хочет спрыгнуть на дно и видит, что оттуда на него с интересом смотрит ядовитая змея. Единственное спасение висеть на ветках кустарника. И тут человек замечает, около корней этого кустарника кругом ходят две крысы и подъедают его. Смерть отовсюду. И, что ты думаешь, решил человек? Самое невероятное и дикое! Лев наверху, змея внизу, крысы рядом, а он осматривает кустарник, замечает на нем сладкие плоды и начинает ртом срывать их и есть. Мораль сей притчи – всюду в жизни человека подстерегают опасности и смерть, а он все же находит время и место лакомиться счастьем. Так вот и я лакомлюсь тобою. Ну, как тебе, ласковый мой змей?! Что до меня, то я подарил старичку свою новую папаху, и поехал от него умнее, чем был».

Солнце выпрямилось в ветках граната и встало над головой Наны.Синяя ленточка сползла к ногам. Женщина наугад вытащила еще одно письмо.

«Мысленно оглядываясь на прошедший путь, я не перестаю благословлять день, когда увидел тебя. Я любил тебя всегда: и когда ты была маленькой угрюмой девочкой, в красном берете и чудной девушкой с золотистыми косами. Сколько иронии было в твоей улыбке! Как я любил ее! Как я любил твои глаза в минуту любви! Время качалось в них и застывало. И слова не были нужны, мы творили новое время и новый алфавит. Я любил мучиться тобою. Помнишь, как ты переживала, когда потеряла янтарное монисто, как мы искали его? Это я украл. Я даже не признался тебе в этом, когда ты стала моей женой. Боялся потерять! Характер у тебя не из легких. Но ты же сама это знаешь, мой милый ангел! Я всегда добивался тебя. Меня это немного обижало, всегда казалось, что ты недовольна. И всегда хотелось поразить тебя еще больше. Теперь я понимаю, что все это ты делала из-за меня. Ты направляла меня, ты не давала мне расслабиться, ты побуждала меня идти вперед. И теперь, когда остается уже совсем мало времени, чтобы дышать, чувствовать любить, я еще раз говорю, ты – самое прекрасное, что было в моей жизни. Прости меня, моя ненаглядная, я старался не причинять тебе боли, но, если так случится, помни всегда – я любил тебя.

Помнишь, как-то пошел дождь, ты боялась замочить замшевые туфли, и мы спрятались под навесом какого-то дома? Тебе было холодно, и ты ворчала, что у меня нет ни куртки, ни пиджака. Я обнял тебя, а ты продолжала ворчать, и в это время откуда-то сверху раздалась музыка. Пластинка шипела, но все равно было слышно, как кто-то пел высоким голосом:

К мысу радости, к скалам печали,

К островам ли неведомых птиц

Никуда, где бы мы ни причалили

Не поднять нам усталых ресниц

Больше ничего невозможно было разобрать. Потом я нашел эту песню Вертинского. Ты не любила ее, называла замогильной. Скорее всего, была права. Но я помню тот дождь и твое влажное голубое платье. Ты дрожала от холода, ругала и дождь, и меня, а я всей душой желал, чтобы он не кончался…»

По всем законам жанра, здесь требуется сказать что-то вроде: «дальше строки (запись) были неразборчивыми, перечеркнутыми и проч.» Но ничего такого не было. Строчки были бледными, почти процарапанными, но разобрать их можно было. И чаще всего в них повторялось одно слово: «Ненаглядная моя, ненаглядная…»

— Нана, ты где?- выглянул в окно муж.- Чая долго ждать?

— Сейчас иду! – Нана сгребла письма вместе с юбкой в саквояж и поднялась в дом. Было шесть часов вечера. Солнце легло косо.

— Посмотри, какая ты пыльная! – ворчал муж.- Завтра машину мусорную закажем – сами не разгребем.

— До твоей бабушки здесь еще кто-нибудь жил? – спросила Нана.

— Нет, а что?

— Неужели вся эта рухлядь в подвале – ее?

— Скажешь тоже – рассмеялся муж. – Сюда соседи со всего дома вещи складывали. Дома девать было некуда, они бабушку просили сложить в подвал, а она никому не отказывала. Кто-то забирал обратно, кто-то нет. Там половина вещей не ее. Бог его знает, чьи. Ненужные. А, что, клад нашла?

— Ничего я не нашла. Просто спрашиваю.

Муж отправился в ванную, а Нана спустилась в палисадник и взяла пакет с письмами. Им не место в мусорной машине!

Назавтра весь мусор вывезли. Нана не стала держать у себя письма. И без того они были горьким напоминанием о том, чего жаждет человеческое сердце – любви и ласки. Как там у Тургенева: О чем бы не молился человек, он молится о чуде: «Боже, сделай так, чтобы два на два не было четыре!» Это правда! Больше всего человек нуждается в милосердии и любви. Счастлив тот, кто наделен даром этих чувств, кто может ими делиться.

Вечером Нана подметала палисадник и вместе с палыми листьями сожгла пакет и синюю ленточку. Огонь слизывал бумагу, сворачивал в трубочку листья, а они вызванивали от жара: «Ненаглядная моя, ненаглядная!»