Письмо к Катиш

Здравствуй, Катиш.
Я начинаю свое письмо к тебе, и пальцы то и дело нервно барабанят по бумаге, а пустой взгляд гуляет по моей скромной комнате постсоветского интерьера — я совершенно исписался и теперь чувствую, как не хватает ни вдохновения, ни рвения, ни прежнего запала строчить такое, от чего бы ты всплакнула или хотя бы умилилась. Помнишь, как это было раньше?
О да, ты помнишь, как, возвращаясь изнеможденная с работы, безнадеждно окунала худощавую ладонь в ржавый почтовый ящик, и, стоило пальцам наткнуться на тонкий конверт у самого дна, в груди твоей разливалось привычное тепло, и, не смея сдерживать искренней улыбки, ты бодро взбегала вверх по ступеням, прижимая к сердцу мое письмо и не желая в эти секунды ничего так сильно, как ты хотела прочесть его скорее. А как я писал! Сидя за очередным романом и исписывая уже который десяток страниц, отвлекаясь лишь на чашки дешевого кофе и скрываясь от своих неоплаченных счетов, дедлайнов, комнатной пыли и сонливости за кипами книг, словарей и неровными горами немытых кружек, я, окрыленный вдохновением, самодовольно порой взмахивал исписанной страницей и шлепал ею, беднягой, по толстой папке ей подобных, брал свежий лист и, давая себе передых и все еще возвращаясь с пика своего удовольствия, строчил тебе письмо, полное нежности, легкомысленных рассказов о прошедшем дне и теплых слов, что заставляло тебя все с тем же воодушевлением отвечать мне и долго, долго хранить мои весточки. Каким талантливым я ощущал себя тогда! Получая очередной гонорар, с напускным смущением пожимая руку авторитетным критикам, любезно подписывая собственные книги для многочисленных читателей на автограф-сессии, я был уверен, что передо мной открыты все двери, я есть избранный и я есть гений. Но времена меняются, Катиш. Любой деятель искусства рано или поздно начинает переоценивать твои детища, приобретает такую черту характера, как самокритичность, и в конце концов одаренный музыкант откажется исполнять свои старые песни, а художнику вдруг станет стыдно, что его несовершенная картина украшает стену выставки. Среди моих читателей лишь девочки младшего подросткого возраста, Катиш, в то время как я считал, что пишу тяжелую для понимания философию о глубоких вопросах мироздания, но даже признанные критики с улыбками утверждают обратное, подчеркивая в моих романах интересные повороты сюжета, ни слова не упоминая о раздумиях главного героя на несколько страниц и все намекая на подходящее чтиво для молодого поколения, хотя я предполагал, что моя целевая аудитория — интеллигенты куда старшего возраста.
Самое худшее и болезненное разочарование — это разочарование в самом себе, милая сестренка. Сначала я пытался отрицать собственную графоманию, но сейчас я сам понял и сам принимаю: я бездарен. Я исписался еще в свои восхитительные семнадцать, победив на очередном литературном конкурсе, а дальше — лишь пресные, приземистые тексты напротяжении долгих двадцати лет, дальше — лишь пустословие и ненужный пафос хитро закрученных метафор, но это, конечно, не то, чем можно тронуть читателя, не то, за что тебя помянут добрым словом. Кто-то всегда будет писать так, что мурашки по коже, кто-то всегда будет читать и развиваться больше, кто-то всегда будет талантливее, и осознание этого заставляет меня писать все меньше и стыдиться перечитывать свою мутную воду. Я не тот, кем себя возомнил, Катиш, и давным-давно надо было понять это, а розовые очки, как известно, разбиваются стеклами внутрь.
Я пишу тебе о боли принятия своей никчемности, и ты, наверняка, лишь хлопаешь ресничками в непонимании, потому что да, я недостаточно реалистично пытаюсь передать тебе свое горькое чувство, но, знаешь, слава Богу, что я не состоялся в своих глазах, как писатель, ибо ты не заслуживаешь ни секунды этой боли. Истинную эмоцию не выскажешь. Она абстрактна, бестелесна, неописуема и мгновенна, и лишь истинные мастера искусства выражают в своих работах то, о чем не расскажешь, о чем обычный человек рано или поздно забудет или к чему хотя бы не будет возвращаться, холить и лелеять свой горестный опыт.
Ты никогда не выразишь свою боль словами. Ты будешь отчаянно захлебываться слезами, бессильно спускаясь по стене прихожей на пол и зажимая рот ладонью, чтобы только сдержать свои эмоции, чтоб угомонить себя и успокоиться хоть немного, но ты заведомо будешь знать, что не противостоишь накатывающей внутри истерике. Ты сочинишь настолько глубокое и трогательное стихотворение, что страница с ним в твоем будущем сборнике всегда будет слегка влажная от чужих слез, но оно будет переполнено абстракции и чистой эстетики настолько, что ты сама едва ли объяснишь кому-либо, о чем оно. Ты поставишь волнующий балет для одной себя, и, выписывая медленные кружения по мрачной сцене в матовом свете многочисленных софитов, не узнаешь, как взгляды зрителей прикованы к твоим грациозным движениям, каждое из которых отражает боль и есть боль в чистом ее проявлении. Ты напишешь мутную прозу, драматичный роман о тяжелой судьбе сироты, и в фабуле его будет не столько действия и динамики, сколько неторопливых размышлений, глубоком раскрытии героя и принятия его безысходности, и по коже всякого читателя будут пробегать мурашки, стоит лишь прочесть те или иные строчки. Ты нарисуешь шедевр. Картина обретет дурную славу в галерее: каждый, кто засмотрится на нее, будет чувствовать, как полотно буквально источает жуткую энергетику, оно будто соткано из самой боли, и это тоже будет боль. Ты никогда не выскажешь ее даже тому, с кем доверишься поделиться своим горем — все это будет не то, ни меланхолию, ни отчаяние, ни даже упадок сил ты не сможешь выразить словами.
Путешествуя по Осло полгода назад, я не мог не пройти мимо Национальной галереи, и, знаешь, как и бывает у повидавших жизнь, мои воспоминания постепенно блекнут, сливаются в одно неразборчивое пятно, но есть все же на нем яркие всплески красок вроде сильных впечатлений. Я до глубины души был поражен полотном Э. Мунка «Крик», его историей, задумкой и сакральным посылом, который художник вложил в эту картину. За примитивизмом и сугубой обобщенностью композиции скрывается нечто настолько одинокое, отчаянное и отчужденное, что я был обескуражен, заворожен глубоким смыслом этого полотна. Красота его не в схематичном человечке на первом плане, не в синей реке позади него и уж точно не в двух чужих фигурах; она в кроваво-красном закате, режущем глаза колорите и той необыкновенной эмоции, переполняющей картину — в крике природы, в крике схематичного человечка, подминающего под себя реальность и искаженный пейзаж этой мощной эмоцией. Возможен и обратный смысл: это сам человек агонизирует под влиянием «бесконечного крика, пронзающего природу» (как выразился сам Э. Мунк), но так или иначе, с помощью скупых приемов художник мастерски передал эту эмоцию, и, насколько я знаю, полотно считается одним из самых загадочных в обилии красочных картин, переполненных сюжетами и прямых намеков, оно воздействует на людей, заставляя их столбенеть и испытывать сильнейшие эмоции, оно предсказало экологические и техногенные катастрофы двадцатого века, оно проклято, Катиш, но, к сожалению или к счастью, я не страдаю мистицизмом, чтоб верить в это.
Теперь я понимаю, что вдохновение не приходит просто так. Нужно определиться, что для тебя есть красота, а затем искать ее во всех ничтожных проявлениях, найти свою музу, найти то, что заставляет твои руки чесаться от рвения наконец написать что-либо, и от чего у тебя на языке всегда будут вертеться приятные для слуха строчки и искусные рифмы, нужно достигнуть дна и подняться, чтоб выразить боль своего падения триумфальным взлетом на художественной арене. Лишь тогда твое искусство, как говорил И. Гете, станет посредником между тем, что нельзя высказать.
Горячо целую и надеюсь, что увижу в этом году на кочующей по стране выставке куда больше твоих работ, чем в прошлом году.
Искренне твой,
Володя Белинский