Пепел и пламя

— Сколько? – серьезно спрашивает высокий жилистый парень. Местные ребята прозвали его Кулаком – и, видимо, не зря. Руки у него и правда большие, и еще явственней это заметно, когда он сжимает пальцы с нестриженными грязными ногтями.

— Сколько? – повышает он голос. Линда – худенькая бледная девчушка лет девяти – сжимается. Но отвечать надо. В прошлый раз, когда она молчала слишком долго, Кулак ударил ее: несильно, почти без замаха, но от этого легкого тычка она потом три дня не могла подняться с грязных тряпок в своем углу. Линда низко-низко опускает голову и совсем тихонько выдыхает:

— П-пять…

Она уже ждет удара, представляет, как ее снова скрутит тугая боль, как снова судорожно будет пытаться глотнуть хоть немного воздуха, закашляется (и опять увидит на пыльных ладошках кровавые разводы). Линда опускает голову еще ниже – но Кулак распрямляется и удовлетворенно кивает.

— Молодец, — небрежно хвалит он девочку. – Лучше, чем в прошлый раз.

Лучше?

Линда спешит юркнуть в свой уголок и сжаться там, обхватывая тощими руками исхудалые ноги. Что значит «лучше» для этих уличных детей, знающих лишь несправедливость и жестокость? Они воры. «Рыбачат» на рынке каждый день, устраивая целые спектакли для зевак – пока подельщики срезают кошели и обчищают карманы. Для них это хорошо. Но тогда почему две седмицы назад, когда Линда только-только попала сюда, она проснулась ночью от криков?

Вопил мальчишка, стащивший у соседа корку хлеба. Тело нарушителя бросили на первом этаже, так, чтобы каждый мог посмотреть на то, что случается с теми, кто не следует правилам. Линду от этого зрелища несколько раз стошнило, и она вынуждена была перебраться на несколько ночей на улицу, но, когда вернулась, то оказалось, что спальник ее успели занять. Коротко стриженная девушка, прозванная Беззубкой, нахально ухмыльнулась, демонстрируя множество зияющих дыр во рту, и заявила, что «такой мелкой сопле целой постели будет многовато». Кулак приструнил ее тогда. Он, наверное, был даже неплохим – как мог поддерживал порядок в своей банде, а к Линде относился с каким-то отстраненным снисхождением. Как-то раз попытался даже поговорить с девочкой о произошедшем, но она вспомнила тело с широко распахнутым ртом и выпученными глазами, вспомнила кружащих рядом мух – и не смогла выдавить ни слова.

Линда вообще ни с кем не говорила с того самого рокового дня.

Странно, что Кулак до сих пор не понял: Линда бесполезна. Родившись дочерью служанки богатого господина, она знала лишь свежую еду и теплую постель – постель, где можно было свернуться калачиком и, прижавшись к теплому боку матери, мечтать: о своей будущей семье, доме, в котором она когда-нибудь будет жить… или о приключениях. Звон стали, свист ветра и ржание коня – что, казалось Линде, может быть лучше? Но эти мысли пришлось оставить, когда реальность навалилась на нее ужасающим горем – обугленным телом матери на руках, зажатом среди обломков сгоревшего поместья.

…Странно, очень странно, что Кулак до сих пор не понял: Линда бесполезна.

Но, может, оно и к лучшему. Так у девочки хотя бы есть маленький кусочек зачерствелой пищи по вечерам. От скудной порции голод разгорается лишь сильнее, но лучше уж так, чем не есть вовсе.

Пойдет третья седмица, как она учится воровать – но совесть, то последнее, что осталось у Линды со старой жизни, не позволяет обманывать ни в чем неповинных прохожих. Если кто-то из банды узнает, что монеты, которая приносит девочка, она добывает не «честным трудом», а вымаливает у прихожан около храма… ей, наверное, не жить. Сегодня повезло – расчувствовавшаяся дама дала целых четыре медяка (а еще сказала, что у нее, Линды, чудесные красивые голубые глаза), и еще один швырнул в грязь портовый рабочий. Но сколько еще получится продержаться прежде, чем Кулак отлучится, и мальчишки из банды пристанут к ней с совсем не дружелюбными намерениями? Сколько она протянет, прежде чем связывающая боль в груди обернется чем-то большим по сравнению с алыми выкашлянными каплями?

Сколько нужно терпеть, чтобы все это закончилось?

Кто-то подходит прямо к Линде: тень заслоняет неровный огонек свечи. Она поднимает голову. Беззубка. Снова будет бить? Девушка улыбается, криво и неприятно:

— Что-то ты сегодня рановато.

Линда втягивает голову в плечи и теснее придвигается к стене.

— Я принесла деньги… — тихо шепчет она, не глядя на Беззубку.

— Ну да, — Линда не видит ее лица, но не сомневается, что она все так же улыбается. Даже несмотря на выбитые в драках зубы, любое проявление эмоций со стороны девушки похоже на волчий оскал. – Ну да. Принесла. Но знаешь ли ты, что каждый должен банде не меньше семи монет в день?

Девочка кидает быстрый взгляд в поддувающую щель между досками разваливающегося дома. Темно.

— Я принесу завтра… — нерешительно говорит она. Беззубка шипит – и это у нее получается особенно угрожающе.

— О нет, ты пойдешь и принесешь сейчас. И отдашь мне.

Линда непонимающе вскидывает голову, но тут же опускает ее обратно. Беззубка как-то раз дала ей пощечину просто за то, что «слишком уж жалобно сверкаешь своими синими глазенками».

— Чего же ты сидишь? Пошла прочь!

Свои слова Беззубка подкрепляет не слишком сильным, но зато точным и болезненным пинком в бок. Видно, что в ударах она разбирается. Линда пищит и бежит, спотыкаясь, на улицу. Под ребрами неприятно ноет, а в горле снова собирается комок. Стоит ей закашляться – и во рту повиснет металлический привкус. Наверное, это ненормально, но к кому она может обратиться?

А на улице темно. Темно, холодно, и промозглый ветер приносит с собой не только дрожь, но и… запах дыма? Внутри все неприятно сворачивается, перед глазами на мгновение встают мучительные воспоминания. И, будто бы в ответ на эти мысли, кто-то истошно вопит:

— Пожа-ар!

Ноги сами выносят девочку из-под тени полуразвалившихся хижин. Так и есть – она видит алое зарево на небольшом пригорке. Дома богатейших людей города… Линда с матерью тоже там когда-то жили, в сгоревшем особняке знатного господина. Ей бы задуматься, ей бы испугаться – и она и думает, и боится, но бежит зачем-то к месту пожара.

Она выскакивает на площадь как-то неожиданно даже для себя. Люди гомонят, показывают пальцами вверх. Линда тоже вскидывает голову. Богато изукрашенный трехэтажный терем, весь объятый пламенем, и в окошке на самом верху – детский силуэт, высунувшийся из окна…

У кого-то из толпы есть бесполезные ведра с водой. У Линды нет ничего – только она сама, бездомная, ободранная и изголодавшаяся девочка. Девочка, которая никому не нужна – и которой никто не нужен… А у того, кто остался заперт один на один с бушующей стихией, еще есть, ради чего жить.

На секунду перед ее взглядом появляются картины той самой страшной ночи, и это становится последней каплей.

Линда сама не понимает, что она одна может сделать в полыхающем поместье, но нерешительно шагает вперед. Уши закладывает от страшного рева пламени, глаза слезятся из-за дыма, а кожу жжет — пусть и кажется, что огонь находится не так близко. Что ж…

…Если на свете есть боги…

Нет, Линда. Их нет.

…Если они меня слышат…

Они никого не слышат. Иначе была бы мертва твоя мать?

…Если им есть хоть какое-то дело до того, что происходит на земле…

Ха!

…Тогда пусть они мне помогут!

И девочка с криком бросается прямо в искрящееся пламя.

Ей везет – на входе лишь слегка опаляет жаром правое плечо. Внутри ничего не видно из-за дыма, и Линда прижимает к лицу подол изодранного платьица. Нужно как можно скорее найти лестницу, чтобы добраться до запертого ребенка!

Девочка никогда не думала — точнее, старательно отняла мысли — о том, как именно умерла ее мать. Слишком поздно проснулась? Застряла в обрушившемся доме? Или, быть может, недоброжелатели каким-то образом не дали ей выбраться? Линда терялась бы в догадках и в боли, и потому пыталась забыть. Впрочем, думы возвращались по ночам, когда девочка не имела возможности от них укрыться, и тогда она чувствовала адскую боль, пожирающую тело, и неизменно просыпалась с оглушающим криком. Первые несколько дней Линду зло тыкали носом в спальник, и тряпки там покрылись черно-алыми пятнами крови. Затем девочка научилась просыпаться бесшумно.

…Впереди виднеется что-то похожее на ступеньки; она рвется туда, хочет перепрыгнуть через горящую балку – но огонь неожиданно ревет и накрывает девочку с головой.

Линда визжит. Кожа на ее теле, кажется, вовсе плавится и чернеет, будто брошенный в печь пергамент, одежда и волосы пылают едва ли хуже сухого дерева, и она бьется, бьется в агонии, чувствуя, как кровь сворачивается прямо в жилах, как растворяется в огненных языках все ее тело. Линда горит, не понимая и не ощущая ничего, кроме пламени, кроме нестерпимой муки и желания прекратить эти страдания. Девочка сама — страдания.

Девочка сама – огонь.

И она горит, горит все ярче, горит не только изнутри. Жаркое пламя, так долго пожиравшее ее душу, искрами вылетает наружу. Нет боли, нет разочарования, только огонь: живой, раскаленный, выжигающий саму сущность – и в то же время рождающий ее заново.

И буря, что разразилась вокруг – не смерть, но дивный танец, переплетение пламенных нитей, и Линда – часть этого спектакля, устроенного на тонкой грани между жизнью и смертью. Девочка не идет – плывет среди стихии, ставшей ей родной, и огонь принимает ее, несет туда, куда она хочет, ведь они едины.

И Линда смеется.

Смеется, потому что все те ужасы, что якобы пережила перед смертью ее мать, оказались неправдой. Смеется, потому что вся та холодная пустота и боль, что были с ней последние дни, так далеки, так эфемерны посреди этого невозможно возможного огненного шторма. Смеется, потому что пламя с ней. Смеется, потому что впервые чувствует себя по-настоящему живой.

А потом она видит мальчишку, зажатого между зарешеченным окном, упавшим железным шкафом и костром. Линда только думает – и пожар расступается, и она протягивает ему руку, будто бы сотканную из пламени.

— Кто ты? – спрашивает ребенок, с благоговейным ужасом взирая на спасительницу в образе девочки с черной кожей и ясными янтарными глазами.

— Я – огонь, — говорит Линда. И не лжет.

Пламя расступается перед ними — не потому, что его боятся, но из-за того, что мальчишка не способен слиться с ним воедино так же, как Линда. Раскаленные камни, полыхающее дерево, этажи, лестницы – вот и выход. Девочка подталкивает ребенка туда, и он, обернувшись в последний раз, спешит выскочить на улицу. Даже сквозь рев стихии Линда слышит потрясенные восклицания толпы. Мальчишка спасен, воссоединяется со своей семьей…

А она — остается.

***

Пожары в этой области в последнее время бушевали слишком уж часто. Гедвиг недовольно поцокал языком. Эх, сколько хорошего дерева погорело… Особенно жаль было черный эбен – за этот материал он в городе выручил бы немало денег.

Что ж, нужно узнать, докуда дошел огонь, и сообщить своим товарищам-лесорубам. Жаль покидать это плоскогорье – здесь и климат приятный, и населенные пункты недалеко, и леса хорошие. Были, по крайней мере.

Да, пламя побушевало знатно. Обычно природа скоро берет свое, и на пепелище уже через несколько дней появляются первые зеленые ростки, а здесь – серая пустота между черными голыми стволами некогда пышных деревьев, и простирается это на многие мили вокруг… Или погодите-ка. Что это там, впереди?

Гедвиг сорвался на бег, когда понял, что среди пепла лежит не что иное, как чье-то тело. Девочка. Маленькая, обнаженная и – как же так? – совершенно чистая, будто бы не пришлось ей долгие часы идти по маркой земле. А где следы? Да жива ли она вообще? Не шевелится… Лесоруб хотел проверить пульс, но девочка вдруг дернулась, и Гедвиг невольно отпрыгнул. А она открыла глаза.

Глаза теплого янтарного цвета.