Прости мя, Господи

(Все события и персонажи вымышлены. Любое

сходство с реальными событиями случайно)

Я стоял перед церковью Александра Невского и любовался прекрасно подогнанной обсадой[1] строгостью незатейливой обналички входной двери. Под золотыми куполами красиво изогнулись журавцы[2].

Кто-то тронул меня за плечо-я обернулся. Передо мной стоял молодой батюшка, в длинной черной рясе, скрывающей обувь и серой стеганной жилетке. Бледное лицо, пытливые светло- серые глаза, опрятная борода.

— Не решаетесь войти? – спросил он. — Я заметил, вы третий раз уже приходите. Может быть Вам подсказать что?

Мне немного стало не по себе, но собравшись, я ответил:

-Мне бы посоветоваться…

-Слушаю Вас…

-Я бы хотел исповедоваться…- он удивленно приподнял брови. — Вы можете быть моим духовником? – продолжил я.

— Пойдемте со мной…- он приоткрыл дверь и, пропустив меня вперед, кивком головы указал, куда надо следовать.

Мы пересекли зал и зашли за деревянную перегородку, оказались в небольшой келье, где служитель, взяв с полки какую-то книгу и, повернувшись ко мне спросил:

-Вы верите?

Нельзя сказать, что вопрос застал меня врасплох-я ждал его. Все же немного смутившись, поджал губы и чуть пожал плечом

-Понятно… Крещеный?

Я засуетился, распахнул куртку и порывшись во внутреннем кармане извлек небольшой бумажный конверт, выцветший, пожелтевший от времени. На нем маминым почерком, химическим карандашом была сделана надпись-

« Валюшка Один годик 21 января 1950.»

Развернув конверт, я протяну его собеседнику:

— Вот…

В конверте лежала прядка русых волос и небольшой алюминиевый крестик на серой суровой нитке.

— Давайте приходите завтра после вечерней литургии… Ну это часов в восемь вечера-ответил священник на мой немой вопрос. – А пока я Вам оставлю закладки, почитаете…- и он, пошелестев страницами, проложив их тряпичными ленточками, протянул мне книгу.

-Наденьте крестик и приходите.

Вечером, дома я попытался надеть крестик — нитка оказалась короткой. Пришлось заменить шелковым шнурком, подогнав размер под мою голову.

Перед сном я открыл «Канонник». Это были три покаянных канона:

Ко Господу нашему Иисусу Христу, ко Пресвятой богородице и к Ангелу Хранителю.

Сами собой, в памяти, из детства, вспомнились напев ирмосов[3] и неторопливый стих тропарей[4], сложившихся в монотонную мелодию. Я явственно представил деда Андрея, стоящего перед аналоем[5] и услышал его ночные песнопения, доносившиеся из-за стены соседней комнаты нашего дома. Уж лет семьдесят прошло, а вот на тебе-не забылось.

Ночь не спал, раза по три прочел, пропел каноны и все перебирал в памяти события, приведшие меня к осознанию покаяния.

Каждый человек несет в себе грехи. И не лукавьте, говоря, «Я безгрешен». Не бывает такого.

Родившийся младенец уже грешен, ведь он зачат в грехе. Грехи копятся на протяжении всего жизненного пути. Грехи разные-большие и маленькие, смертные и страшные. Человек переживает, мучается, болеет. Ему хочется избавиться от этой тяжести, и он приходит к раскаянию через исповедь. Просит простить ему грехи, а простить может только безгрешный, то есть Иисус Христос, через представителя его на Земле. Не надо думать, что все грехи прощаются и мы освобождаемся от их бремени. Совсем нет. Мы просто рассказываем создателю о том, что совершили, что осознали необходимость раскаяния. Бог принимает нашу просьбу и, зная это, мы продолжаем нести тот грех, но с облегчением надеемся о прощении.

***

Когда поставлены будут престолы на Страшном Суде, когда всех людей дела обличатся; горе нам будет грешным, в муку отсылаемым! И зная это, душа моя, покайся в злых делах твоих!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Матерь Божия пречистая! Воззри на меня, грешного, и от сети диавола избавь меня, чтобы оплакивал я дела мои горько!

Увы мне, многогрешному! Я, делами и мыслями осквернившись, ни капли слез не имею от жестокосердия! Ныне воспрянь от земли, душа моя и покайся в злых делах твоих!

Ныне, связанный многими узами грехов и теснимый лютыми страданиями и бедами, к тебе прибегаю, моему спасению, и взываю: — Помоги мне, Дева, Матерь божия!

Ныне к вам прибегаю Ангелы, Архангелы и все небесные Силы, у престола Божия стоящие:

Молитесь Творцу своему, да и избавит Он душу мою от муки вечной!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

На следующий день, вечером, истерзанный ночным бдением, испросив прощения у всех, перед кем был виновен, но с приливом непонятной легкости в моем теле, я стоял перед священником, готовый к таинству исповеди.

Духовник положил крест и Евангелие на аналое…

— «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Веруя в покаяние сердца и жажду очищения, я начал:

— Грешен против шестой заповеди…

— Осознаю и укоряю себя в этом грехе с полным исповеданием вины…

— Помилуй мя, Боже…

***

Сывъю – теплая вода. Небольшая речушка на западе Приполярного Урала, впадающая в реку Кожим. Бурная в верховье, продирающаяся сквозь каменные скалы, спускаясь вниз на равнину, замедляет течение, начинает парить незамерзающей даже в сильные морозы водой. С запада и востока впадают в нее не большие, километра по полтора – два ручьи с теплой минеральной водой. Всю зиму по Сывью плывет шуга.

Местность сильно заболоченная, очень сырая, приречные луга и участки леса с еловой, пихтовой, с вкраплениями березы растительностью. С юга на север тянутся увалы. На них светлые, низкорослые сосняки. Увал Сыкбокчугра расположился с западной стороны Сывъю на протяжении трех с половиной километров и прикрывал речку от западных ветров. С востока раскинулся хребет Обе-Из, самый западный из хребтов Приполярного Урала.

На реке сохранилась пара строений-охотничья избушка и, ближе к устью, в семи километрах заброшенный, развалившийся барак. Вот это место я и выбрал для рыбалки и охоты.

Отремонтировал избушку, обзавелся парой небольших деревянных лодок-шитиков[6], поставил небольшой лабаз, в трехстах метрах, в пихтовом завале оборудовал схрон и в течении уже трех сезонов собирал ягоду, грибы, ловил хариуса, охотился на пушных зверьков. Летом кормил комаров, осенью мок, зимой бывало замерзал.

В тот год я припозднился с отъездом. Затянувшаяся на сорок пять дней институтская сессия, встреча с куратором дипломной работы задержали меня в Москве до середины октября и тем

не менее, решив, что хоть месяц да мой, двадцатого октября я уже утром слезал с поезда Москва — Воркута на станции Инта.

В Инте надо было встретиться со знакомым летчиком, забрать у него кое какое шмотье, ружьё и договориться по поводу заброски вертолетом на Сывъю.

Алексей, так звали вертолетчика, оказался дома. Встретил меня и предложил переждать у него дня два, пока он узнает кто из команды полетит в ближайшее время в ту сторону.

— А пока располагайся, отдыхай, пей чай, читай. И на следующий день с утра укатил на аэродром.

Вернувшись вечером, Алексей сообщил, что через день в сторону рудника на Обе-Из будет рейс. Забросить на место не получится, строго стало с фиксацией посадок, но у старого барака есть возможность меня выбросить.

— Добежишь. Там километров семь.

— Леш… Без лыж…- засомневался я.

– Мои возьмешь. Да, полечу не я. СашкА рыжего помнишь? Я ему всё объясню.

Ми-8 прострекотал над Вангырским трактом, завис на минуту у развалин барака. Я выбросил лыжи, рюкзак и плюхнулся в снежный сугроб. Вертолет, улетая, почти замел меня снегом, пришлось выкарабкиваться и вытряхивать снег из — под одежды.

Снега насыпало уже много. Мороз был небольшой, градусов пятнадцать. Достал из рюкзака ружье-одностволку двадцать восьмого калибра, патронташ, закрепил на валенках лыжи, закинул рюкзак на спину и подался вверх по реке топтать лыжню.

Сначала идти было трудно, вспотел, появилась резь в правом боку. Постепенно втянулся в темп ходьбы и справившись с болью, продолжил путь вперед. Слева парила большими полыньями река. На правом берегу начали попадаться скалы высотой пять — десять метров. Левая сторона поросла прибрежным дичьем, поднялся чуть выше, встал на еле заметную в лишайниковом ельнике тропу стал продвигаться дальше. По пути присматривался к следам. Попадались следы белки, по берегу набегала выдра. Одинокий след лося спускался по гривке пихтача к воде и уходил на другую сторону. Сдеды куницы пока не попадались. Ничего…Шишка на елях уродилась, значит скоро придет основная белка, а за ней подтянется и куница.

Часа через четыре, уже за километр до избушки встретилась свежая жировка белки. Стукнул топором по стволу ели, и белка тут же обнаружила себя, перепрыгнув на соседнее деревце.

Зацокала, засуетилась, недовольно заперебирала лапками по ветке. Выстрел прозвучал неожиданно громко и отозвался эхом по реке. Белка серым комочком, цепляясь за ветки, упала в снег.

Начало есть! Сунул добычу в карман рюкзака и заторопился к избушке.

Слух резанул клекот воронов и разноголосица пернатых. Остановился, прислушался, сбросил рюкзак, лыжи и осторожно стал подходить к небольшой избушке под каменной стеной. Снег вокруг сруба был истоптан, валялись нарубленные дрова, из трубы вился чуть заметный дымок. К лабазу была приставлена лестница. К берегу была приткнута лодка, вторая прислонена к стене.

Это еще кто? Какие-то задержавшиеся туристы? Нелепая мысль сверлила мозг.

Зарядил ружьё и подошел к двери, помедлил немного и постучал. Через секунду сдавленно и как-то неуверенно донеслось: — Заходи!..

Толкнул дверь ногой и переступил порог. У окна, на нарах сидел небритый мужчина и разглядывал меня.

--Хозяин что ли? Проходи, не стесняйся! А ружьишко-то опусти, стрельнуть ведь может…

Я шагнул вперед и тут белой молнией пронзило затылок, стало гаснуть в глазах и без того еле желтеющее пламя керосиновой лампы на столе.

Очнулся от кашля, разрывающего грудь. Тошный запах гари проник в меня, обдало жаром, ослепило пламенем. Придавленный дымом к полу, то и дело заваливаясь на бок, на четвереньках подобрался к двери, попытался ее открыть, но она не поддавалась. Избушка вовсю полыхала. Задыхаясь и превозмогая боль в шее и голове метнулся к окну, выбил переплет ногой и продрался наружу.

Небо было черным, Луна светилась бело-голубым светом, звезды подмигивали из далекого далека, здорово подмораживало. Огонь уже охватил крышу, метнулся по сухому стволу ели вверх. Со скалы у задней стены съезжал талый снег. Пламя пожара отодвинуло темноту вглубь леса, протянуло мерцающую красную полосу, поперек реки, в которой искрилась шуга. На дрожащих ногах я отошел метров пятнадцать от избушки, опустился в снег спиной к дереву и с недоумением наблюдал за происходящим. В сознании появилось изображение лодки, прислоненной к боковой стене домушки, корпус которой уже тлел и стрелял струйками смоляного дыма. Скрипя зубами, поднялся и с трудом оттащив шитик от огня, снова привалился к дереву. Рухнула крыша, подняв в небо сноп разноцветных искр. Клубы дыма на мгновение скрыли картину пожара, посветлели и притихли. Избушка догорала успокоившимся широким, невысоким костром.

. Зачерпнул рукой снег и сунул за воротник куртки. Обожгло, заструилось по спине, обнажая действительность. Думать ни о чем не хотелось, да и не было никаких сил что-то прокручивать в мозгах. Пришло понимание, что живой, расслабило, и я погрузился в тяжелый сон. Часто просыпался, кидал горсть снега в лицо, облизывал тающие кристаллы, что-то бормотал, вздрагивал и будто испугавшись, снова терял связь с миром.

Солнце никак не могло перепрыгнуть самую высокую часть Каменного пояса. Чуть засерело, и наступил день. Остатки избушки дымились, иногда вспыхивая местами, запоздало протягивая в небо языки синего пламени. Площадка вокруг была протаяна до земли и уже начала замерзать краями. Слетались и кричали черные птицы. Организм отдохнул за ночь, голова еще кружилась, но я был уже в состоянии что-то предпринимать. Привел в порядок мысли и попытался оценить происшедшее.

Вчера, после обеда, я подошел к избушке и, увидев следы понял, что она заселена. Оставив лыжи и рюкзак в снегу, подобрался с ружьем ближе и предпринял попытку войти внутрь. Заговорив с человеком, потерял бдительность и получил удар сзади по голове чем-то тяжелым, от того, кто спрятался за открывшейся дверью, потерял сознание. Сколько было человек еще предстояло разобраться. Обнаружил, что патронташа на мне нет, ружья тоже нигде не наблюдалось. Значит забрали. Закрыли дверь на скобку, подожгли снаружи, надеясь, что я мертв или задохнусь и сгорю. Получалось, что можно было бы все списать на несчастный случай. Сходил за лыжами и рюкзаком. В сторону схрона следов не было, значит не тронули. Заторопился к нему и, надрубив примерзшую крышку открыл. Все оказалось в сохранности: консервы, банки тушенки, сгущенного молока, армейский котелок с пачкой чая и ветровыми спичками. Отдельно в сильно промасленной мешковине — карабин и пяток обойм с патронами и лыжи. Уже хорошо.

Вскрыл ножом банку тушенки, сунул в еще красные угли пожарища, вскипятил чай и продырявил сгущенку. Пока перекусывал, обдумывал дальнейшие действия.

Выходило так, что я оказался свидетелем какого-то преступления и от меня хотели избавиться. Следы двух человек спускались к реке и пропадали. Лодки видно не было-значит ушли на ней. Злость, обида и негодование заставили сконцентрироваться, отодвинуть эмоции за грань человеческого. Бандиты, убийцы вне закона. Мелькнула мысль-не беглые ли? Как будем решать вопрос, определимся по ходу, а пока будем догонять.

Деваться этой паре было некуда. Зима, мороз, снег, отсутствие продуктов, да и перебравшись на правый берег Сывъю, они отрезали себя от железной дороги и населенных пунктов. Будут прорываться вдоль хребта Обе-Из, на север, к Кожимскому тракту. Территория ограничивалась примерно пятьюдесятью квадратными километрами весьма сомнительной для них доступности.

У меня было преимущество-я был на лыжах, с продуктами и вооружен. То, что они забрали мое ружье, не особо напрягало, так как в патронташе были патроны с ослабленным зарядом и годились только на выстрел по белке с близкого расстояния. Они этого не знали. Надо было заставить их нервничать, делать ошибки и по возможности закрутить на небольшой площади.

Кинул в рюкзак четыре банки тушенки и столько же сгущенного молока, спихнул лодчонку в воду и стал спускаться по реке, внимательно вглядываясь в противоположный берег. Предположения мои оказались верными, так как уже метров через триста я обнаружил выходную тропу на правом берегу, а чуть дальше лодку, застрявшую между камнями в шивере[7]. Следы, путаясь в прибрежной растительности, уходили в заболоченную низину, с редкими торчащими полусгнившими масластыми березами, сухими низкорослыми пихтами и островками кустарника. К вечеру в колке смешанного леса наткнулся на стоянку. Здесь, уже забеленные иголками инея, в снегу чернели остатки костра и жестяная банка «Завтрака туриста», похоже из моих лабазных запасов. Да, ребята, одна банка перловки с килькой в томате на двоих- это круто. Плохи ваши дела, однако.

Насобирав сушин для костра и спрятавшись за небольшим выходом известняка, торчащего из болота, остановился на ночевку. Жавшись к огню, пересидел ночь и еще потемну направился вдоль следа. Тропа пересекала небольшие увалы, болотистые низинки, петляла, направляясь на север. Во второй половине дня, оглядев местность с возвышенности в оптический прицел карабина, на горизонте увидел две копошащиеся в снегу фигуры. Ну вот и все — догнал.

Еше раз переночевал и с восходом солнца, уже не таясь, побежал по следу. Забравшись на очередную возвышенность, обнаружил ночевку, а в низине…Вот они голубчики!

Рассмотрел в оптику. Не далеко – всего-то метров триста. Еле продвигаясь вперед, то и дело падая, двое мужчин, сменяя друг друга, месили снег. На одном на спине болтался перехваченный веревкой серый тощий мешок, у другого на плече мое ружье.

Решив внести смятение в ряды противника, выстрелил из карабина поверх голов.

Пара рухнула в снег. Отлежавшись несколько минут, беглецы потихоньку зашевелились, заоглядывались и привстали. Спустившись по следу, я перезарядил карабин и двинулся вдоль следа. Они, путаясь, мешая друг другу бросились от меня в сторону залесенного болота. На кромке остановились, потолкались, доносилась ругань. Тот, что был с ружьем ударил напарника по лицу, присел и, сорвав с плеча ружье, направил его в мою сторону. Второй спрятался за товарища и выглядывал из-за его спины. Следя за дистанцией, я приблизился к ним метров на шестьдесят. Хлопнул негромкий выстрел и несколько дробин подняли бурунчики снега далеко впереди меня. Прозвучало еще два поспешных выстрела, которые были для меня не страшны. Это еще больше озадачило преследуемых. В свою очередь я демонстративно поднял карабин и опять выстрелил поверх голов. Результат был достигнут. Бандит с ружьем бросился вдоль болота в правую сторону, а второй кинулся напрямую, проваливаясь и обламывая лед в закуржавелых шапках снега, цепляясь за гнилые, с обвисшей корой стволы берез. Куда ж ты полез, дурень?

Не обращая внимание на убегавшего вправо, я подошел к краю болота. Вода дымилась в проломленных следах, а мужчина все старался дальше забраться в болото, как-то оттягивая миг расплаты. Вода, перемешанная со снегом, уже доходила ему до пояса, а он все рвался вперед, то и дело оступаясь, подминая под себя хилые остатки скудной растительной опоры.

Мужчина оглянулся. Я поднял карабин. На бледном, искаженном страхом лице, в черных впадинах глазниц сверкали глаза загнанного хищника. Губы искривились, и рот выдавил звериное рычание. Он попытался устоять и оперся на пустой ствол березы. Пуля перебила деревце под его рукой, и он спиной рухнул в ад. Вскоре ничего не напоминало о его существовании.

Были ли у меня сомнение или жалость? Вряд ли. Мозг запрограммировал моё сознание на

уничтожение. Ни о чем другом я не думал. Я сам превратился в хищника.

Уселся на рюкзак и высосал банку холодной сгущенки, заглушив приступ тошноты, наблюдая как уже довольно далеко второй человек обогнул болото и стал подниматься в сторону хребта, скрывшись в плотном ельнике. Беги!

Местность была мне знакома и, особо не заморачиваясь, я направил лыжи на север, обходя болото слева. К вечеру уже вышел к отрогу хребта, вдающегося в пойму Сывъю. Обойти его никак было нельзя и перехватить второго бандита можно было, когда он будет огибать крутые скальные откосы. На том и порешил. Спокойно переночевал третью ночь, зная, что беглец не будет передвигаться в ночное время.

На следующий день обследовал в оптику отрог и выбрал позицию метрах в ста севернее, оборудовав засидку на небольшой каменной возвышенности между двух низкорослых елей, кое- как цеплявшихся за трещины в камнях. Внимательно изучил склон, достаточно крутой, больше двадцати градусов. На самом верху голая осыпь, упирающаяся в снегосборник, заполненный переносным снегом. Снег наверняка подвижный. На осыпи, почти по верхнему обрезу выбрал валун, торчащий из снега и клюнувший одним краем в сторону склона. Расстояние около четырехсот метров. То, что надо! Если промажу, есть другие варианты, более радикальные. Оставалось только ждать.

Он появился далеко за полдень. Внимательно его рассмотрел. В моем замызганном белом, старом, коротком полушубке, в моей шерстяной черной шапке. Лицо, заросшее до глаз. Шел медленно, то и дело оглядываясь и озираясь по сторонам-боялся…

Это тот, что свалил меня в избушке.

Еще немного и надо будет стрелять. Посмотрел на него в последний раз. Его грудь по диагонали пересекал красный погон моего ружья, будто зачеркивая его жизнь. Пора.

Подвел пенек прицела под валун, ввел поправку на расстояние, выдохнул и нажал спуск.

Выстрела не слышал, внимание было поглощено валуном, из-под которого брызнул веер щебня. Через секунду валун съехал на полметра и поскакал вниз, увлекая за собой груду камней различной величины. Сверху что-то громыхнуло, камни уперлись в снежный склон.

Все затихло, а через мгновение, сорвался верхний пласт снега и помчался вниз, обрастая объемом, поднимая белые вихри и клубы взметнувшихся снежных кристаллов. Получилось!

Природа была на моей стороне.

Снег съехал со склона к пойме реки, похоронив под собой немногочисленные деревья, человека, образовав огромный завал, окутанный медленно опускающейся серой дымкой.

Всё… И опять ни жалости, ни сострадания… Сердце ничего не чувствовало.

Через четыре дня выбрался к железной дороге в районе Охотпоста. Переночевал, отмылся, отчистился у местного сторожа и уже через два дня утром был в Москве, а к вечеру-дома. На следующий день заказал переговоры с Интой. Объснил Алексею, что случайно опрокинул керосиновую лампу и сжег избушку, что пришлось выбираться самому, что все в порядке и чтобы он не беспокоился.

Решили созвониться на следующий год.

***

А на следующий год, в начале сентября мы сидели с Алексеем у него в комнате и беседовали.

Бутылка армянского коньяка, отварной олений язык, малосольный хариус, все располагало к задушевному разговору.

— Да не напрягайся! — заброшу я тебя к другу Стахееву[8], обловишься хариуса- смеялся Леша.

— Потом заберу, как-нибудь…

Стукнулись стаканами, как камушками, обняв их ладонями сверху, пожевали лимон.

-Да… Все хотел тебе рассказать…- Алексей напрягшись глянул на меня. — Прошлый год-то… Забыл тебя предупредить… За месяц до твоего приезда ушли в отрыв двое из ИТК-49, что в Миша-Яг.

Теперь напрягся я.

— Это со строгим режимом для бывших судей и силовиков?

— Да…Оба по 131 ой.

— Вон оно как- изумился я. – И что? Поймали?

Алексей плеснул в стаканы и продолжил: — В конце октября сводка пришла в отряд. Метеослужба лавину засекла. Все удивлялись- что-то рано поехала… — А весной медведь выкопал кого-то из-под снега на Обе-Из, сожрал половину. Остатки забрали. Будто опознали одного. Второго так и не нашли.

Выпили… Я слушал.

— Там замешана охрана колонии была. Погорели. Должны были их(беглых) забрать на Кожимском тракте.

Выпили ещё…

— И вот что…- Алексей глянул на меня. Ружьишко там валялось… С красным погоном… Да не бледней! Про погон знаю только я… Давай не чокаясь…

***

Я склонил голову…

Батюшка накрыл ее епитрахилью и положил на нее невесомую руку.

— «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатью и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Валентина и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.»

[2] Изогнутые стропила для купола.

[3] Поющаяся часть молитвы

[4] Читаемая часть молитвы

[5] Подставка для книг

[6] Лодка с боками из досок

[7] Каменистое мелководье.

[8] Василий Стахеев. Рассказ «За 27 минут до 67 градуса»