У каждого свой коммунизм

Бабка Дуня сорвала последний одуванчик с грядки, хотела разогнуться, да не получилось с первого раза. Заклинило спину. Но с оханьем и кряхтением, перетерпев боль, она все же распрямила непослушную поясницу. Обернулась назад. Хорошо! Вон каков красавец лучок на прополотой грядке. Торчит, как Ванька — встанька на радость бабке Дуне. Глянула на соседнюю грядку… Морковка… Заросла, зараза! Как рожа у местного алкоголика Таракана. Хотела сегодня и ее прополоть, да нет, не сможет, сил уже нет, иначе завтра с койки не поднимется. Завтра. Теперь уже завтра. А сейчас нужно идти кур закрыть, на ужин яишенки с лучком, этим самым, с Ваньков — встанькой, поджарить. Чаю свежего заварить. Любит бабка Дуня почаевничать вечером. Три-четыре чашки до сна выпивает. Каждый вечер потому и заваривает свежий чай.

— Баб Дунь! Баба Дуня!

Во оглашенная! Это Сонька, почти родня. Родня в общем-то, но очень дальняя. Громко бабка Дуня в ответ прокричать уже не может. Она прошла к забору со стороны улицы, выглянула за него. Нет, не на том конце улицы Сонька. Вон, неподалеку стоит. Значит не кричала, шептала, иначе оглушила бы с такого расстояния.

— Чего тебе, труба медная?

— Поросенка режем. Тебе оставить чего-нибудь? Возьмешь?

— Ну если только хвост. Свинина не по карману мне.

— Да ладно прибедняться-то. В магазине только хлеб да соль покупаешь. Куда пенсию деваешь? Доллары что ли покупаешь?

— А ты, девка, деньги мои не считай! В банки с огурцами закатываю. От них огурцы хрустят здорово.

Соне стало неудобно перед старушкой.

— Да ладно, баб Дунь, не обижайся. Я тебе подчеревка принесу. С картошкой пожаришь. А хочешь, приходи на печенку, часов в девять. В самый раз.

— Нет. Не приду. Спина болит. До койки бы дойти.

— Ну, как хочешь. Подчеревок завтра тогда занесу. Побежала я. Завалили порося уже небось, надо воду горячую таскать, для опола и обмывки.

Сонька сорвалась с места, тут ее и видели.

Баба Дуня прошла к курятнику, собрала пяток яиц из гнезд, закрыла дверь, притворив ее колышком. Зажгла на кухне газ, поджарила яичницу с луком. Поела. Чаю попила с прошлогодним варением из крыжовника. Включила телевизор, прилегла на кровать. Глянула на передний угол избы. Там икона. Святой какой-то. Бабка не сильна в религии. Не разбирается, кто есть кто. От матери икона досталась. Из ее старенькой избушки сюда перекочевала. В построенный для одной из лучших доярок колхоза Евдокии Алещевой тем же колхозом дом.

Поднялась. Прошла к иконе, потянулась, сунула руку за нее. Достала небольшой сверток в полиэтиленовом пакете. Прошла с ним к кровати, села. Высыпала содержимое свертка на одеяло. Деньги. Вон одна пятитысячная, по тысячи несколько штук, и остальная шалупень навалом. Баба Дуня пересчитала деньги. Двадцать пять тысяч, и еще малость. С пары пенсий еще сэкономить и должно хватить.

Хочет бабка Дуня в Москву съездить. На Красную площадь. К Ильичу в гости в Мавзолей сходить. Да поклониться тому. Завещал он коммунизм строить, вот и строила его бабка Дуня всю жизнь. И надо же тебе, к старости для себя построила его. Как там, при коммунизме-то? От каждого по способностям, каждому по потребностям. Так оно и есть сейчас. Какие ее способности? Грядку прополола с луком, вот и все на что гожа. Зато все потребности ее почти удовлетворены. И сыта, и жажда не мучит, и кровать мягкая под боком. Выспится, завтра Сонька подчеревок притащит, не обманет, принесет, хорошо его с молодой картошкой и лучком с грядки поджарить. Вкусно будет. Это вот они, те, что сейчас в телевизоре ругаются между собой до коммунизма дойти не могут никак. Все их способности с их потребностями не вяжутся никак. И две машины им мало, и трех квартир не хватает, и миллион за три дня улетает, и миллиарда на все про все маловато будет.

Эх, люди! Не строили вы коммунизма! Все воровали, все тащили под себя, все карманы набивали, а простой сути так и не поняли. Коммунизм он у каждого свой. И без него никак нельзя жить. Нелюдью становишься без него, бочкою бездонной, так и жить вам до конца жизни своей в нехватках да лишениях.

Бабка Дуня убрала деньги, выключила телевизор, свет погасила, легла. Повозилась немного, чтобы ее до сей поры оставшиеся выпуклости совпали со вмятостями на старом, пружинном матрасе. И минут через десять она уже спала безмятежным сном безгрешного ангела.