В «ГОСТЯХ» У МЕРТВОЙ ВЕДЬМЫ (реальное магическое исцеление детской травмы)

Злая ведьма умерла. Смерть её была ужасной: она при жизни провалилась в преисподнюю, поломала от падения ноги, и бригада МЧС, вызванная ей на помощь, не смогла её живой вытащить из провала. Она ушла из этого мира в мир иной, но её недобрые дела остались быть в этом мире.

Точно знаю, что заколдованный ею мальчик полутора лет до сих пор томится в дикой лесной чаще один, без родителей, брошенный на съедение волкам. Но волки его не съели, а наоборот взяли над ним опеку, и не дали ему погибнуть. А когда родители, задействовав волонтеров и всех добрых людей округи, его отыскали, в нем уже произошли необратимые психологические процессы, вызванные детской травмой: он перестал быть человеком, а сделался волчонком: ласковым, послушным, умным, но тем не менее – Маугли. Ибо утратил способность общаться с людьми по-человечески. Хотя и знал человеческий язык может быть даже лучше, чем кто-либо из людей.

Я иду по жизненному следу, оставленному этим мальчиком, а ныне зрелым мужчиной туда, где ведьма совершила над ним черно-магическую экзекуцию, лишив его возможности быть человеком в изначальной глубинной сути своей. Она скрюченным, но остающимся острым ногтем сковырнула у мальчика его человеческую суть, которая только-только стала прорастать в нем, и была похожей на беззащитный белый росток, проклюнувшийся, скажем, из той же абрикосовой косточки. Это в естественных условиях подобные ростки способны вздыбливать изнутри даже асфальт. Но перед ведьмой в человеческом обличии они беспомощны. Безоговорочная власть ведьмы над ними – противоестественная, антигуманная и антибожеская. Но она – есть, и это – данность, с которой следует считаться.

А я тем более обязан считаться, потому что намерен дойти по тропинке времени, тянущейся из прошлого в будущее, до места экзекуции. И уже в наступающем сумраке вижу оскалившиеся морды хищный зверей, которые охраняют проход к ведьме, как пчелиный рой, бережет свою матку. Но мне эти звери не страшны, и укусы их не опасны, даже если зубы их наполнены ядом, как у гремучих змей, и яд разжиженной слюной стекает с угрожающе рычащих пастей, капая концентрированной едкой кислотой на траву, выжигая её и землю под лапами, словно расплавленной медью.

У меня против них надежное противоядие: праведность помыслов и благородное намерение – расколдовать мальчонку, которое для этих тварей в свою очередь является смертельным ядом: они это чуют и злобно расступаются. А когда прохожу, смыкаются за моей спиной, лишая меня отступления. Но я наперед ведал: коли решился пойти в «гости» к ведьме, то назад у меня пути не будет: я или расколдую мальчика, и тогда ведьмино логово преобразуется, исчезнут все её атрибуты, в том числе и окружающие сейчас меня звери; или же останусь в логове навсегда, превращенный ведьмой в пень, или в земного червя. Но на это я тоже готов без колебаний – если возникнет не разрешаемая никаким иным образом коллизия: развеять колдовские чары, но самому при этом оказаться заколдованным – я без колебаний приму на себя такую участь. Мне, по крайней мере, удалось на своем веку пожить по-человечески, а мальчонке, ставшему уже мужчиной, только предстоит это сделать.

Я увидел её около избушки на освещенной солнцем лесной полянке. Картина была почти благостная: она в обычном своем земном облике слегка полноватой женщины средних лет – варила что-то булькающее в котелке. Рядом в траве сидел полуторагодовалый мальчик – играл с белочками, которые раскалывали ему лесные орешки, чтобы он мог лакомиться ядрышками, и, словно ласковые кошечки, терлись о его голые ноги. Я знал, что ведьма – мертва. Но тут, в прошлом времени, оставалась быть живой. Однако это была иллюзия жизни, точнее – её великая мука, потому что большой черный ворон, глубоко вцепившийся когтями в её спину, клевал её затылок. Пробил острым клювом дыру в черепной коробке величиною с олимпийскую медаль, и методично выклевывал мозг. С его стороны это был сизифов труд: к вечеру головного мозга оставалось на самом донышке, и едва им удавалось покрывать мозг спинной, как оставшимся чаем — дно блюдечка; а наутро пробитая черепная коробка заново наполнялась доверху.

Ведьма знала, что это её вечное наказание, и знала – за что. Поэтому встретила меня обрадованно, угадав во мне своего избавителя. Метнулась в избушку, вынесла сверток своей запеленованной трехмесячной дочки, положила на траву рядом с полуторагодовалым мальчонкой и, приняв теперь свое обычное ведьмино обличие, скрипучим голосом сказала, тыча скрюченным пальцем в мирно спящую девочку-младенца:

— Делай с моей дочкой то же самое, что я сделала с твоим сыном. Поменяешь их судьбы, автоматически поменяешь и наши судьбы. Я освобожусь от вечной муки, а черный ворон пересядет тебе на спину, и будет клевать твой мозг. Но ты же ведь хотел пожертвовать собой ради человеческой жизни твоего сына…

Ведьма мелко злорадно захихикала так, что даже ворон поперхнулся и закашлялся. А потом сердито так глубоко клюнул её в мозг, что она от боли осеклась, застонала и взмолилась о помощи.

— Сжалься. Мочи моей больше нет терпеть.

Но я вместо ответа отрывисто приказал ей:

-Избушку убери.

— Что? – Сделав вид, что не поняла, а может быть и в самом деле не поняла, переспросила ведьма.

— Избушку, говорю, убери с этого места. — С еще большим духовным напором повторил я.

— Ааа. – Дурашливо протянула ведьма. Не спеша, подчеркиваемо демонстрируя свое ведьмино достоинство, подошла к избушке, с размаху пнула босой ногой по одной из куриных лап: избушка, закудахтав, подпрыгнула и отлетела в сторону, обнажив под собой широкий (два на два метра) земляной пласт, похожий на дверь в погреб, густо заросшую мхом.

— Открывай! – Так же коротко приказал я.

Ведьма на этот раз безропотно поддела большим пальцем правой ноги замшелую дверь и легко откинула её, открыв достаточно просторный вход в подземелье.

Я взял левой рукой мальчика, прижал к груди: он обрадованно обнял меня за шею и ответно порывисто прильнул ко мне хлюпеньким тельцем. Другой, правой, рукой вынул из костра, на котором варилась ведьмино зелье, увесистую головешку, чтобы использовать её в качестве факела, и после этого предложил ведьме:

— Хочешь избавиться от вечной напасти, бери на руки дочку и следуй за мной.

Ведьма вновь безропотно подчинилась. Мы углубились в подземелье: в затхлом неподвижном воздухе едко пахло болотом и грибами, главным образом поганками и мухоморами. Я шел быстро, ведьма старалась от меня не отставать, и оправдываясь, причитала мне в спину.

— Ты уж меня прости, я не со зла, точнее – со зла. Но я хотела сделать добро своей дочке, а получилось, сделала зло твоему сыну, но и дочке тоже добра не сделала…

Из её путанного объяснения, я понял, что она при ворожбе увидела успешное человеческое будущее моего сына, позавидовала, как позавидовала бы на её месте, по её словам, любая мать. Взяла и пересадила это успешное будущее — своей дочке, как пересаживал известный садовод Мичурин на стволик дичка с обрезанной макушкой — макушку окультуренной яблони. После этой магической процедуры мальчик должен был умереть, как используемый материал. Но вмешались иные силы в виде диких волков, и физическую (не человеческую, а волчью) жизнь ему сохранили. Однако и для дочки эта манипуляция оказалась неудачной: росток будущего моего сына к её дочке не прижился, подгнил и отвалился.

Путанные слова оправдывающейся ведьмы летели ночными бабочками в мои уши, напористо и агрессивно бились в перепонки, но во внутрь моего естества им проникнуть не удавалось, и они, словно опалив крылья о горячее стекло настольной лампы, опадали под ноги. Происходило это самопроизвольно, без какого-либо моего сознательного участия. Потому как я был полностью сосредоточен на другом. Задолго до того, как пойти по нити Ариадны времени, по которой иду сейчас, я вымаливал благословление, и только когда почувствовал, что оно мне дано, и более того, когда всем своим естеством ощутил, что за штурвал моей личности встала Сама Воля Господа, отправился в прошлое. Не я сейчас шел по нити Ариадны, а возможно даже – Сам Господь. И слова ведьмы для него мало что значили. Он все знал наперед, но хотел, чтобы все это я переживал воочию. Моя личная воля (я как-никак осознавал происходящее) была без остатка растворена в Воле Бога. И я изначально знал, что любое мое вольное и невольное своеволие, когда я самостоятельно решу, что теперь могу и сам рулить магической ситуаций – тотчас обреку себя на погибель, и уже никогда не смогу расколдовать сына. А слова ведьмы, не зависимо от того, насколько они были искренними (скорее всего были искренними) могли меня рассредоточить, внести в сознание сумятицу, и я мог оступиться, сойдя с тонкой нити Ариадны.

Я не знаю, сколько времени мы шли в мрачном подземелье, и не хотел знать: сколько надо – столько и будем идти, даже если понадобиться всю свою оставшуюся жизнь. Головешка в моей руке почти полностью прогорела, и больно обжигала пальцы. Я её выбросил, и оказался в кромешной темноте. Но когда глаза привыкли к ней, увидел, как говорится, свет в конце туннеля, словно какая-то путеводная звездочка загорелась впереди меня. Я шел на неё, не видя под собой ног. Если поднес к своим глазам освободившуюся правую ладонь, то не увидел бы её тоже. Может быть даже и не было в действительности никакого света в конце туннеля, а он возник только в моем воображении, как мираж или иллюзия, как соломинка, за которую хватаются утопающие. Но я верил, что это действительно тот самый свет, который мне нужен, и надежда давала мне силы.

И это на самом деле оказался вожделенный свет. Вскоре он стал расширяться, превратившись из точки-звезды сначала в луну, а потом и в огромное вроде как закатное оранжевое солнце, и даже стал слепить глаза. И нужно было теперь привыкать к свету.

Но этот свет вовсе не был обычным дневным светом, и назвать его светом горним, льющимся с небес, тоже было нельзя. Правильнее будет сказать, что такого света вообще нет в природе. Однако он был. Следовательно, то, что явилось нашим глазам – не природа в обычном нашем понимании. А что? – не знаю. Скорее всего – и знать мне не надобно, потому что это пребывает за гранью человеческого разумения, и всегда во веки веков будет пребывать за гранью; и открылось это вовсе не передо мной, а перед ведущей меня Божьей Волей. Хотя по внешнему виду это было обычное лесное озеро с пологими травянистыми берегами, на небольшом удалении от которых стоял обычный смешанный лес: дубы, березы, сосны; и вроде как даже фруктовые деревья – яблони, груши, сливы. Некоторые были в цвету, а на некоторых отчетливо виделись и созревшие плоды. Но ощущение того, что всего этого — нет, во мне только усилилось. И это явно был не мираж, не зрительная иллюзия, поскольку последних хоть и не бывает в реальности, но в воображении они есть. А этого всего, знаю точно, не было и в моем воображении. Тем не менее это всё было, словно я подсмотрел через какую-то тайную щелочку в нашем человеческом измерении туда, куда нам, людям, смотреть категорично заказано. Ну, разве что в крайнем случае. А сейчас и выпал такой крайний случай.

Пообвыкнув к яркому свету, которого на самом деле не было, я заметил, что на поверхности озера клубится какой-то розовый туман, точнее даже не туман, а словно языки пламени колеблются над пышущими жаром углями.

— Оставь ребенка здесь и иди в озеро. – Коротко приказал я ошеломленно взирающей на открывшуюся панораму ведьме. По её виду было понятно, что она, несмотря на все свои магические ухищрения, до этого озера никогда не доходила.

— Но там же огонь – Неуверенно возразила ведьма, но, повинуясь какой-то несоизмеримо более сильной воле, чем её собственная, бережно уложила спящую дочку в траву. Хотела было поцеловать на прощанье, но удержалась от поцелуя, чтобы не оставлять на щечке живой кровинушки след мертвечины, разве что только позволила себе заплакать.

— Иди быстрее. – Поторопил её я. – Портал в любой момент может закрыться. И тогда на веки вечные останешься тут. — Добавил я, хотя еще пару секунд назад и знать не знал ни о каких порталах. – И вроде как знающе добавил. – Огонь не горячий. Не сгоришь. – А потом опять же сам не зная зачем, схватил черного ворона и рывком оторвал его от спины ведьмы вместе с плотью, если конечно можно считать плотью истлевший чуть ли ни до трухи кусок трупа.

Освобождённая от пут ворона ведьма, обрадованно встрепенулась, и чуть ли ни бегом устремилась к озеру, не останавливаясь, вошла в воду, но не углубилась в неё, как вроде бы должно быть, а пошла по её поверхности, словно по пылающим углям. Вспыхивающие языки пламени жадно облизывали ей голые ноги, дотягиваясь чуть ли ни до колен. И чем дальше она уходила от берега, тем выше поднималось пламя, и тем прозрачнее становилось её тело. И наконец растворилось полностью, и тогда из вновь сделавшейся благостной озерной пустоты донесся её прощальный голос:

— Спасибо. О дочке моей позаботься.

Но я уже вошел в другое душевное устремление: резко повернув голову к ворону, которого цепко держал за лапы в правой руке, коротко ему приказал:

-Кричи!

Ворон недоуменно заморгал ставшими вдруг круглыми, как у сыча, глазами, и замотал головой: мол моя твоя не понимай…

— Кричи! – Угрожающе повторил я. – Не то оторву голову и сам буду кричать через твой клюв.

И ворон крикнул во всю свою воронью мощь. Поднялся невообразимый ветер, зеленая листва сорвалась с лесных деревьев и огромной птичьей стаей полетела на озеро. Само же озеро с рокотом поднялось на дыбы, перейдя из обычного горизонтального положения в вертикальное. Затем и вовсе превратилось в огромный зев, похожий на воронку, уходящей суживающимся горлышком в бесконечность.

— Снова кричи. – На этот раз я уже просто попросил ворона.

Тот вновь крикнул, и так же зычно. Сынишка, который доселе терпеливо переносил происходящее, ткнулся носом мне в плечо и заплакал, всхлипывая и стыдясь слез. Я автоматически потряс его, чтобы успокоить и непроизвольно впрыснуть в его душу очередную порцию мужества. При этом пристально вглядывался в глубокое горлышко воронки, и наконец углядел в нем две едва различимые черные точки, которые стали заметно увеличиваться, а затем и вовсе превратились в два черных лебедя, плывущих к моему берегу. По мере приближения они осветлялись, и, когда доплыли, стали чисто белыми. Грациозно выйдя на берег, положили у моих ног две абрикосовые косточки, которые доселе держали в красных клювах. Вернулись в озеро, принявшее вновь горизонтальное положение, углубились в языки пламени, и, растворившись в них, исчезли.

«Кричи в третий раз» — Хотел было сказать я ворону, но он меня опередил — крикнул сам: от его крика абрикосовые косточки увеличились в размерах и открылись, став похожими одновременно на уютные детские люльки и детские гробики, обитые изнутри белым мягким бархатом.

— А теперь будь человеком. Помоги мне. – Сказал я доброжелательным голосом ворону и выпустил его.

Опустившись на землю, он превратился в человека в нарядном черном фраке, однако оставил себе огромный черный клюв, который смотрелся, как маскарадная маска. Я уложил спящего сладким сном сынишку в одну раскрытую абрикосовую косточку, которая была побольше. Ворон в другую косточку положил так и не проснувшуюся ведьмину дочку. Обе косточки самопроизвольно закрылись и уменьшились до обычных размеров. Я уложил их в правую ладонь и бережно понес к лесу, ворон пошел следом. В лесу, но точнее будет сказать, в окультуренном саду, без труда отыскал могучее абрикосовое дерево моего прадеда Финоши, окруженное родовыми деревьями. Ворон молча указал мне клювом места, где должны были расти деревья моего сына и ведьминой дочки, отковырял клювом две ямочки необходимой глубины. Я опустил в них по косточке. Чуток помолчал, ожидая, когда ворон тщательно засыплет их землей. Потом порывисто дружески обнял ворона, поблагодарив его за помощь, решительно подошел к абрикосовому дереву своей собственной жизни, обнял его, прижался к шершавому стволу, и вошел в него без остатка. Очнулся в настоящем времени.

…Был воскресный день. Жена напекла лепешек на хлопковом масле. В ожидании завтрака я сидел на диване. Ко мне подошел взрослый сын, сел рядом, и задумчиво произнес:

— Удивительный сон мне приснился под утро, отец: будто я сначала был, как Маугли — волком в человечьем обличье, а потом вновь стал человеком.

— Да… – Неопределенно ответил я. – Похоже на вещий сон…

— Возможно. – Согласился сын. – Но знаешь, чудно и весело чувствовать себя человеком. Я даже на тебя теперь смотрю другими глазами.