Здоровый оптимизм

***

Наверное, я никогда бы не поверила, что такое возможно. А если бы кто-нибудь рассказал — подняла бы на смех. Потому что, в этом я была уверена, такого просто не может быть, потому что не может быть никогда. А уж мысль, что оно может случиться не с кем-нибудь, а со мной — казалась и вовсе дикой. Не думала об этом и Зина, моя сестра, с которой, собственно, всё и началось.

Мы всегда были похожи, как две капли воды, но, несмотря на это, узнать, кто есть кто, было проще пареной репы. Если в раннем детстве нас ещё могли спутать, то когда мы стали старше — это надо было уж очень постараться. И родные, и друзья, и соседи — все знали, что весёлая и общительная — это Марина, то есть, ваша покорная слуга. Пожалуй, я и вправду была таковой. С детства мне нравились шумные компании, я легко знакомилась с новыми интересными людьми и так же легко находила с ними общий язык. Гибкость — столь необходимое для общения качество, была мне не чужда, поэтому я вливалась в коллектив без труда: будь то в детском садике, в школе или в институте.

Зина — моя полная противоположность, даже не пыталась влиться. Её лучшими друзьями с детства были нитки, иголки и пяльцы, а также кассеты и диски со старыми песнями, ещё тех времён, когда наши бабушки были молодыми. Придя из школы и сделав домашнее задание, Зина тут же включала магнитофон и садилась вышивать. В нашей квартире не было ни одной стены, где не висело бы её картин, ни одной белой скатерти, по которой бы не прошлись её умелые ручки. Даже кухонные полотенца пестрели от вышивок.

Ещё моя сестра рано научилась готовить, и в десять лет уже сама пекла торты. Особенно хорошо получались у неё «яблочные улитки» — это пирог из нескольких рулетиков, куда заворачивалась начинка из яблок, орехов и изюма. Вся семья уплетала его с большим удовольствием.

Тогда же, лет в десять, она купила себе первые пакетики с бисером, который вскоре превратился в элегантные бусы и пару серёжек. Это дело Зине понравилось, и к двенадцати годам у неё была уже целая коллекция таких украшений. Часть она подарила мне, но я их почти не носила — было уже немодно. Саму же Зину понятие «мода» волновало не больше, чем меня — вышивки, то есть, никак.

От неё никогда не приходилось слышать «Не надену больше эту юбку — это уже немодно» или «Хочу этот топик — это ж последний писк». Я же иногда устраивала подобные протесы, что частенько заканчивалось скандалом.

К десятому классу я, что называется, совсем отбилась от рук — потеряла интерес к учёбе, грубила родителям, допоздна пропадала на дискотеке. Когда же далеко за полночь приходила домой, мать с отцом устраивали мне разбор по полной программе и ставили в пример мою сестру:

— Вот Зина сидит дома — чем-то путёвым занимается. Ты же пропадаешь чёрт-те где, чёрт-те с кем и возвращаешься домой чёрт-то когда!

Теперь-то я понимаю, что родители беспокоились за меня, а тогда, как и многие подростки, свято верила, что это они из вредности — дабы побольше ограничить мою свободу. Поэтому огрызалась в ответ.

А вскоре, классе в одиннадцатом, и Зина перестала быть такой уж домоседкой. Нет, она не пустилась во все тяжкие вместе со мной — она неожиданно увлеклась историей сталинских репрессий. Теперь в свободное от учёбы время она ходила по разным архивам, библиотекам, часами просиживала там, копаясь в документах тридцатых-сороковых годов, читала мемуары узников ГУЛАГа. По возможности посещала акции, посвящённые памяти безвинно расстрелянных, выполняла некоторые поручения правозащитников. Несколько раз даже бывала у партийных «яблочников», хотя политикой, в общем-то никогда не интересовалась. Неудивительно, что вскоре библиотекари, работники архивов и общественные деятели стали узнавать Зину в лицо.

Родители сначала отнеслись к её увлечениям несколько разочарованно, но потом привыкли. Препятствовать не препятствовали, да и ставить её мне в пример не перестали. Всё-таки в эти места ходят не какие-нибудь шалопаи, а более-менее приличные люди. Пусть там кто-то и с прибабахом, но во всяком случае в библиотеке вряд ли устроят пьяную драку, изобьют или сунут наркотики. И уж тем более не будут подливать всякую гадость и насиловать. Да и работает библиотека лишь до шести вечера. С митингом, правда, сложнее — может разогнать ОМОН. Однако чтобы участники пили, кололись и приставали — такого ещё не было. Поэтому за Зину родителям было всё-таки спокойнее.

После окончания школы мы поступили в один и тот же институт и даже на один факультет. Разделили нас только при формировании групп, когда Зину отправили в более сильную, меня же — в самую «тупую». Не скажу, чтобы я училась совсем уж плохо, но в рейтинге я сильно отставала от своей сестры. Первый курс закончила с двумя «хвостами», которые пришлось пересдавать в сентябре. Мама с папой ругались, пугали «карьерой» дворника и снова ставили в пример Зину, у которой за год не было ни одной тройки.

И вот пересдача была уже позади, заканчивался холодный и ветреный октябрь. Зина где-то умудрилась простудиться и ходила в институт плотно закутавшись в тёплую кофту. Это мою сестру очень огорчало — не столько потому, что заболела, сколько потому — что двадцать девятого октября у Соловецкого камня будут читать имена репрессированных. Без неё. Мама с папой строго-настрого велели ей не ходить. Не хватало ещё простоять на ветру и заболеть ещё больше!

— Знаешь, Марин, я всё-таки сбегаю, — сказала мне Зина, когда мы сидели в столовой на большой перемене.

Я попыталась возразить:

— Ты что? Там же холод собачий!

— Ну, я ненадолго. Я только список прочитаю — и в универ. Ты только маме не говори — ладно?

— Ладно, — согласилась я.

— Тогда чао. Свидимся на дискретке.

Она ушла, а я допила свой чай и пошла на лекцию по микроэкономике.

После была дискретная математика, и я специально заняла место для Зины. Однако же она отчего-то не спешила появляться. Должно быть, задержалась, думала я. Так без неё и прошла вся пара.

Последним был семинар по английскому. Так как у Зининой группы в это время шёл другой семинар — по микре — я не могла точно знать, явилась она или нет. Зато после пары я встретила подругу Катю — из той же группы.

— Слушай, Марин, а где твоя сеструха? Что-то её на семинаре не было.

— А, так она на митинг пошла.

— Во блин! В такую погоду!

— Ну да. Сказала — ненадолго. Обещала на дискретке быть, а всё нет.

Эти слова несказанно удивили Катю. Весь курс прекрасно знал, что из сестёр Лукиных забить на пару может только Марина. Зина не забивает. А уж если она что-то пообещала, то непременно выполнит. И опаздывать на учёбу — совсем не в её характере. Я — другое дело. Будь моя сестра такой же, я бы не увидела здесь ничего страшного. Но ведь я хорошо знала, какая она. Поэтому мне стало несколько не по себе.

Я пыталась позвонить Зине, но, к моему огорчению, аппарат абонента был либо выключен, либо находился вне зоны действия сети. Тогда я решила сама пойти к этому камню и посмотреть, всё ли с ней в порядке.

Московское метро быстро доставило меня на Лубянку. У большого камня, прямо под окнами бывшего КГБ, стояла трибуна с микрофоном, а позади неё, вокруг камня, лежали цветы, стояли зажжённые лампадки. Люди, в основном пожилые, столпившись в очереди, подходили по одному к микрофону и читали по бумажке, кто когда был расстрелян. Иные даже добавляли фамилии своих родственников. Потом, прочитав, ставили свои лампадки. Но моей сестры среди них не было.

Тогда я подошла к одной женщине, которая стояла у синей палатки. Она явно не ожидала меня увидеть:

— Зиночка, это снова ты?

— А где Зина? — спросила я, озираясь по сторонам. Но вовремя сообразила, что мы с ней очень похожи. — Я Марина, её сестра.

— А, Мариночка, так она уже ушла. Давно уже.

— А куда ушла?

— В институт. Сказала, что ей надо на учёбу. Вы разве не вместе учитесь?

— В том-то и дело, что вместе. Но я её не видела.

— А Вы ей позвоните.

— Звонила. Не берёт трубку… Может, она домой поехала.

Да, наверное, думала я. Или почувствовала себя неважно и решила не ехать в институт, или же, простояв в большой очереди, освободилась уже тогда, когда пары уже подходили к концу.

Отойдя на довольно приличное расстояние, чтобы громко раздававшиеся фамилии не мешали говорить, я собралась позвонить домой. Вдруг Зина уже там. Как раз в тот момент загорелся зелёный сигнал светофора, и я, доставая на ходу мобильник, пошла по зебре на другую сторону. Неожиданно над самым ухом раздался визг тормозов. Я не успела даже оглянуться, как страшный удар сбил меня с ног.

***

Пробуждение было долгим и трудным. Сначала темнота рассеивалась, образуя густой туман. Из ушей как будто постепенно вытаскивали кусочки ваты. Долго мне не удавалось шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Наконец, когда я уже могла различать предметы, то увидела, что нахожусь в какой-то незнакомой комнате. Стены были обклеены светлыми обоями с зеленцой. На потолке был выдолблен огромный диковинный цветок. Но больше всего меня поразило полное отсутствие углов. Да, комната была круглой, а точнее — в форме цилиндра с полом и потолком. Мебель, под стать планировке, была вогнутой: и комод с выпуклыми колоннами, расписанный резьбой по дереву, и высокий столик у тёмного окна, и обитый неизвестным материалом бежевый диван на гнутых ножках с двумя креслами по бокам, и высокий шкаф с зеркальными вставками. Даже мягкие стулья, стоявшие у комода и столика, картины на стенах и две синие многоэтажные вазы казались при такой планировке какими-то вогнутыми.

Надо мной стояли двое — какой-то мужчина в белом халате, а рядом с ним — женщина с длинными волосами. Они о чём-то говорили, но явно не по-русски.

Пока я пыталась понять, где я и как сюда попала, мужчина неожиданно повернул голову ко мне и позвал:

— Зина.

Меня? Или не меня? Я вдруг обнаружила, что совершенно не помню, как меня зовут.

— Зина, как ты себя чувствуешь? — спросил он, подходя к моей кровати ещё ближе.

Значит, моё имя — Зина.

— Нормально, — ответила я неуверенно.

— Голова не болит?

— Немножко.

— Это пройдёт. Главное, ты жива и всё в порядке.

— А что, могла и умереть?

— Ещё как могла! Ты хоть помнишь, что случилось?

Помнила ли я? Нет, не помнила. Абсолютно ничего.

— Нет, — ответила я. — А что было?

Прежде чем ответить, мой собеседник повернулся к женщине и сказал ей, уже по-русски:

— Иди, Мунга, скажи дяде Арбенсу, что очнулась.

— Хорошо, дядя Кропс, — ответила она тоже по-русски и удалилась.

— Видишь ли, Зинаида. Тебя сбил какой-то лихач, когда ты переходила дорогу. Тётя Элая обнаружила твоё тело, думала, что уже всё. Но оказалось, тебя ещё можно было спасти.

— Так я в больнице? — сообразила я, наконец. — А Вы доктор?

— Да, я доктор, — был ответ. — Но только это не больница. Земные врачи бы тебя уже не спасли.

— Земные? Я что, уже на небесах?

Не успел доктор Кропс ответить, как дверь открылась, и в комнату вошли четверо. Это были двое мужчин и две женщины. Из этой компании особенно выделялся высокий мужчина средних лет, с седыми усами, одетый в элегантные чёрные брюки с белой рубашкой в клеточку. Двигался он не спеша, степенно, высоко подняв голову. Другой же — молодой парень — напротив, одет был несколько небрежно — в потёртые джинсы с пёстрой рубашкой навыпуск, на ногах носил что-то вроде кедов. Двигался быстро, размашисто, словно за пять минут норовил побывать в десяти местах, успеть и туда, и сюда. При ходьбе иногда быстро поворачивал голову, потряхивая растрёпанной, чуть рыжеватой шевелюрой.

Женщины же были просто образцом элегантности: что молодая, с чёрными вьющимися волосами, стоявшая чуть позади высокого мужчины, что дородная дама лет сорока в блестящем чепчике, окружённая, с одной стороны, молодым человеком, с другой — не менее элегантной Мунгой. Все они были одеты в красные шёлковые блузки разных размеров и фасонов и в чёрные юбки. Молодая — в обтягивающую мини, а её спутницы — в длинные со складочками. Зато движения их были очень разными: у сорокалетней дамы — весьма степенные, у молодой — походка топ-модели, а у Мунги, что была, по-видимому, немного старше неё — быстрые, суетливые.

Пока я разглядывала странных посетителей, высокий мужчина подошёл к моей кровати и опустился на стоявший возле прикроватной тумбочки стул.

— Приветствую тебя, Зинаида. Мунга сказала, что тебе уже лучше.

— Да, вроде бы, — ответила я несколько рассеянно. — Только… я ничего не помню.

Мой собеседник перевёл взгляд на доктора, словно спрашивая: как же так?

— Всё в порядке, дядя Арбенс, — заверил его тот. — При таких травмах это вполне естественно.

Тогда тот, которого назвали дядей Арбенсом, вновь посмотрел на меня:

— Ты совсем ничего не помнишь? Как зовут? Где живёшь? Кто твои родители?

Я попыталась вспомнить свой дом, маму, папу, других родственников — но нет — ничего не приходило в мою голову. Ни одного имени, ни одного знакомого лица. Мою память словно стёрли хорошим ластиком, не оставив даже разводов.

— Нет, ничего.

А сама подумала: что же мне делать? Может, если эти люди знают моё имя, они знают и фамилию, и даже адрес? Если так, то найти моих родных будет проще.

— А вы знаете что-нибудь? — спросила я в свою очередь. — Кроме того, что я Зина?

К моей неожиданности дядя Арбенс ответил:

— Да, Зина, я знаю о тебе многое. Знаю, что тебе пятнадцать лет, что живёшь в Москве с родителями, но… — он вдруг замялся, и на лице его отразилась скорбь.

Мне стало страшно. Неужели сейчас он скажет, что родителей у меня больше нет, что я совершенно одна? Готовая услышать самое худшее, я спросила дрожащим голосом:

— Они живы?

— Конечно, живы.

Это прозвучало несколько пренебрежительно, так, словно дядя Арбенс хотел добавить: да что с ними сделается? Я уже даже подумала о том, чтобы обидеться, но сначала спросила:

— А мне можно к ним?

— Разумеется! — воскликнул он. — Ты же не в плену, в самом деле. Если хочешь, можем прямо сейчас отвезти тебя домой. Только...

— Что только? — меня уже эти «но» стали порядком напрягать.

Однако в этот раз дядя Арбенс был краток и прямолинеен:

— Ты убежала из дома.

— Убежала? Почему?

— Видишь ли, Зина, твои родители много пьют. А когда напиваются, начинают драться. Вот и в этот раз они тебя жестоко избили. Прости, что мне приходится говорить тебе это.

Я была крайне растеряна. Честно говоря, мне не хотелось возвращаться домой к пьющим предкам, к постоянным скандалам, к побоям. Но куда мне, пятнадцатилетней девушке, деваться ещё? В подвал? В детдом? На улицу?...

— У тебя есть выбор, — продолжал дядя Арбенс, словно прочитав мои мысли. — Или вернуться к себе и жить по-прежнему, как ни в чём не бывало, или остаться у нас.

— Остаться? — от неожиданности я едва не подавилась собственной слюной.

— Да, Зина, ты можешь остаться. Разумеется, не просто так, а в качестве работника. Мы можем взять тебя на работу, а жить будешь здесь. Если, конечно, захочешь.

Работа с жильём… Предложение показалось мне, пожалуй, заманчивым. Только… я ведь даже не знаю, где сейчас нахожусь. Вдруг это какой-нибудь бордель? Кто-то, возможно, скажет: а коли и так, всё же лучше, чем каждый день видеть пьяные рожи и быть битой, да и бабки заработаешь. Кому-то, напротив, потерпеть пару годков родичей-алкашей покажется меньшим злом, чем продавать себя, а потом всю жизнь сгорать со стыда. Я же никак не могла ответить на вопрос, что хуже. Да и сейчас однозначного ответа не приходит мне в голову. Тогда же я решила сперва выяснить все подробности.

— А что за работа? И где я вообще?

Я ожидала чего угодно. Но того, что сказал мне дядя Арбенс, я не могла бы, наверное, услышать даже в самом фантастическом сне. Такого предположить моей фантазии, ну, никак не хватило. Нет, работу он предложил вполне приемлемую — секретаршей, притом, клятвенно заверил меня, что приставать ко мне никто не собирается. А если даже кто-то и будет, мне достаточно будет пожаловаться, как он тут же примет меры. Но когда он сообщил, где я...

Итак, более чем за пятьдесят миллионов километров от Земли, там, где спокойно вертится по своей орбите краснощёкий Марс, находится космическая станция «Земляной вал». Там работают, и соответственно, живут человекообразные существа с планеты Ядла. Так она называется по-ихнему, а по-нашему — Родина, что кажется мне куда благозвучнее. Поэтому впоследствии, когда речь заходила об этой планете, я всегда называла её Родиной. Находится эта Родина аж в созвездии Тельца — у одной неяркой звёздочки. Неяркой для нас, землян, а для них она, конечно, Родное Солнце. И ежу понятно, что каждый день добираться оттуда до работы — весьма затруднительно. Всё-таки не ближнее Подмосковье, откуда несколько минут на электричке — и уже в столице. Поэтому приходится в буквальном смысле ночевать на работе.

Уже много лет «родинцы» занимаются тотальным исследованием нашей планеты, уделяя особое внимание разумной жизни. Конечно, они могли бы построить свою станцию поближе к Земле, но Марс они обнаружили первым. Для его изучения была построена станция «Красные пески». Однако тесного сотрудничества с местными жителями не получилось — взрыв реактора уничтожил на планете всё живое, сделав территорию смертельно опасной не только для жизни, но даже для кратковременного пребывания. Понятное дело, что ни о каком дальнейшем изучении не могло быть и речи. Так бы «родинцы» и покинули Солнечную Систему, если бы как раз в тот момент не заметили соседнюю планету, на которой также оказалась жизнь. Это дало им формальный повод не остаться без работы и не быть командированными в другую местность. Строить новую станцию не имело смысла, да и влетело бы в копеечку. Поэтому было решено начать наблюдение за Землёй с этой станции, которую затем переименовали в «Земляной вал».

Туда-то меня, забитую и умирающую, и доставили добрые работники.

— А зачем вы исследуете Землю? — спросила я дядю Арбенса. — И что исследуете?

— О, мы исследуем многое. И литосферу, и атмосферу, и биосферу. Но главное для нас понять, как природа влияет на человека, и как человек в свою очередь влияет на природу. Раньше, до того, как изобрели быстроходные звездолёты, наши исследования ограничивались Родиной. А потом, когда стало возможным, мы включили в рассмотрение и такие факторы, как близость к звезде, численность спутников и расстояние от центра галактики. И результаты получались не такими, как на Родине. Не волнуйся — если ты подумала про вооружение, нас это не интересует. Так как насчёт моего предложения — ты согласна?

— Я… я не знаю. Можно, я подумаю до завтра?

— Разумеется! Я понимаю: для тебя это очень неожиданно, и ни в коем случае не тороплю. Ну, а пока, может, поешь? Ты, наверное, голодная?.. Карна, принеси нашей гостье салат.

— Да, дядя Арбенс, — ответила женщина в блестящем чепчике и спешно удалилась.

— Ну, ладно, Зина, я должен идти работать, — сказал на прощание дядя Арбенс. — Если тебе что-то понадобится, обращайся к Мунге, — он кивнул головой в её сторону.

— Хорошо, дядя Арбенс.

Я не знала, позволено ли мне так его называть, но, судя по тому, что хозяин не поправил меня, не сказал ни слова, я восприняла это как согласие. Остальные тоже не спешили делать замечания.

— Пойдём, Элая, — обратился он к молодой женщине, прежде чем вместе с ней выйти из комнаты.

Элая… Не о ней ли говорил доктор Кропс? Если о ней, то почему «тётя»? Может, на станции есть ещё одна женщина с таким же именем, постарше? Об этом я тут же и спросила Мунгу.

— Она и есть, — ответила та. — А «тётя» потому, что она личный секретарь дяди Арбенса.

— А дядя Арбенс — ваш начальник?

— Да, начальник станции.

В тот момент как раз вернулась Карна. В руках, покрытых по самые локти серебристыми перчатками, она несла блюдо с каким-то салатом. Несмотря на потерю памяти, я была уверена, что никогда прежде не видела таких блюд. По форме оно напоминало цветок с раскрытыми лепестками, искусно вылепленными из зелёного стекла. По краешкам эти лепестки обрамляли невысокие бортики.

Когда Карна заходила, молодой человек тут же бросился к ней, чтобы придержать дверь.

— Спасибо, Сото, — улыбнулась она ему.

— Пустяки, тётя Карна, — откликнулся он.

Кухарка тем временем подошла к моей кровати и поставила блюдо на тумбочку.

— Кушай, Зиночка, — ласково сказала она мне. — А я тебе сейчас чайку принесу. Хочешь с пряничками?

— Спасибо, тётя Карна. Пожалуй, да.

— Вот и хорошо. Вот тебе ложечка.

С этими словами она положила на край блюдца ложку, такую же зелёную, стеклянную.

Однако кушать в присутствии незнакомых людей я стеснялась. Очевидно, присутствующие это поняли, потому как поспешили под разными предлогами покинуть комнату. Даже Мунга, которую дядя Арбенс назначил сиделкой, и та куда-то вышла.

Я же, страшно проголодавшаяся, жадно принялась за еду. Салат оказался необычным и вкусным. Должно быть, сделан был из фруктов с какой-то сладкой рыбой. А воткнутая в салат веточка зелени, напоминавшая по форме папоротник, имела кисловатый привкус, что придавало блюду пикантности.

После салата тётя Карна, как и обещала, принесла чай с пряниками. В самом чае не было ничего необычного, как, впрочем, и в пряниках. Но налили его почему-то не в чашку, а в глубокое блюдце — такое же по форме и цвету, как и то, что с салатом. В таком же были и пряники, покрытые мятной глазурью.

Разумеется, я не стала ничего говорить о странностях сервировки — лишь поблагодарила тётю Карну и стала пить чай. Раз уж я гостья, то должна уважать местные традиции.

— Вкусные пряники, — похвалила я, откусывая кусочек. — Сами пекли?

— Разумеется, — улыбнулась в ответ кухарка. — У нас на Родине любая хозяйка умеет их печь. Ну, я пойду, Зиночка, — надо ещё ужин приготовить. Может, тебе ещё пряников?

— Нет, спасибо, — поспешно ответила я, уверенная, что не управлюсь и с этой чашей.

Как я и ожидала, я не съела и половины. После трёх пряничков почувствовала себя сытой.

Только я, отставив пустую «чашку», легла, как в дверь постучали.

— Входите.

Дверь открылась, и вошёл тот же молодой парень, которого я видела час назад. Сото — так его, кажется.

— Зина, я тут принёс тебе вышивку. Дядя Арбенс сказал, что ты этим увлекаешься.

— Я? Наверное, да — не помню. Но всё равно спасибо. Хочешь пряников? Угощайся — одна я всё равно не съем.

— Спасибо, — улыбнулся парень своей белозубой улыбкой.

То, что он мне принёс, было набором для вышивания крестиком. Там была и схема, и разноцветные нитки с иголкой, воткнутой в клетчатую ткань. А на обложке красовалась пышная красная роза — то, что должно получиться в итоге.

Наверное, до аварии я эти розы вышивала сотнями. Теперь же просто не знала, как за неё взяться. Куда втыкать иголку, чтобы получился рисунок? Чтобы разобраться во всём этом, мне пришлось тщательно прочитать инструкцию. Следуя ей, взяла зелёную нить для листка, сложила втрое и вдела в иголку...

Я думала, больше мне заглядывать туда не придётся. Пусть я и потеряла память, но движения рук должны быть машинальными. Если, конечно, эта часть мозга не пострадала. Но судя по тому, что я обедала и пила чай, и меня не пришлось, как маленького ребёнка, учить держать ложку, с этим вроде бы всё в порядке. Стало быть, так же и с вышивкой — если я увлекалась ею, то руки должны помнить. Стоит только взять иголку...

Но почему-то у меня ничего не получалось. Руки напрочь отказывались выполнять привычную работу, и в результате я только запутала нитку, а перед этим успела сотворить такой «шедевр», что у самой бы, наверное, глаза на лоб вылезли.

Решив, что это, по всей видимости, от стресса, который я наверняка пережила, когда на меня мчалась машина, я отложила вышивку в сторону и сама не заметила, как заснула. И снился мне всякий бред. Какая-то площадь с огромным валуном посередине, толпа людей и громкий голос: «Лукина Зинаида Александровна, восемнадцать лет, студентка. Расстреляна 20 января 1937 года».

***

Когда я проснулась, с опаской огляделась: вдруг моё попадание к инопланетянам было сном, и я окажусь у себя дома, откуда сбежала, с в дупель пьяными предками? Но нет — я находилась в той же комнате. На стульчике у комода сидела Мунга и читала какую-то книжку.

Повернувшись на бок, я попыталась встать. Мунга тут же повернула голову в мою сторону:

— Далеко собралась?

Я без обиняков сказала, куда именно мне надо.

— Ложись, я сейчас принесу. А то голова закружится — упадёшь.

Отложив чтение в сторону, Мунга удалилась, а через минуту вернулась, неся в руках то, что надо.

После вошла тётя Карна, сказала, что уже время ужинать, и поставила на тумбочку салат с какими-то огненно-рыжими ягодами. Я съела его не без удовольствия, после чего мне принесли чай, который я выпила с теми же пряниками.

Потом я опять заснула — на этот раз безо всяких сновидений — и проснулась только глубокой ночью, когда свет был выключен. Только на комоде под абажуром горела одинокая лампочка, а возле неё Мунга по-прежнему сидела с книгой.

— Который час? — спросила я её.

— По-вашему, полтретьего, — ответила она, не отрываясь от книги.

По её обречённому голосу и сонному виду я поняла, что больше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться в своей постели, а вместо этого она вынуждена сидеть возле больной.

— Ложитесь спать, Мунга. До утра мне точно ничего не понадобится.

— Не могу. Дядя Арбенс сказал, чтоб ни на шаг не отходила.

— Тогда ложитесь на диван, — предложила я. — Будете здесь.

— Нет.

— Почему?

— Знаешь, что такое безработица?

— Ну да. Вроде бы. А что?

— А то, что, если меня уволят, найти работу будет очень сложно.

Больше я с ней об этом не говорила, но твёрдо решила завтра же сказать начальнику станции, что ночью мне сиделка в общем-то не нужна, поэтому можно было бы дать бедняжке выспаться.

Ещё стоило бы подумать и о своей судьбе. А тут уж точно было о чём думать. Не каждый день инопланетяне предлагают землянам работу на космических станциях. Но с другой стороны, разве у меня был выбор? Мне ведь, по большому счёту, и идти-то некуда. Дома, судя по всему, было всё настолько плохо, что я сбежала, не задумываясь, где я буду жить, а главное — на что. Ну, кто меня возьмёт на работу без образования, без стажа, да ещё, извольте, сударыня, комнатушку выделит? Разве что в бордель определят.

А тут предлагают секретаршей в приличном месте, приличные люди, пускай даже инопланетяне. И даже если работать придётся за бесплатно — а эту мысль я вполне допускала — всё равно не страшно. Гораздо хуже, когда негде жить и нечего есть.

Кто-то, наверное, спросил бы: а как же чувство патриотизма? Какие-то с чужой Родины ведут скрытое наблюдение за моей, а я ради пищи и крова продаю своих, соглашаясь сотрудничать с чужими. Да, такая мысль в моей голове промелькнула. Но тут же сменилась другой: родинцы ведь не вооружением интересуются, а всего лишь навсего природой. Нет, даже не природой — психологией, человеческой метеозависимостью. Стало быть, американского психолога, который занимается в России научными исследованиями, мне тоже зачислять во врагов? Или художника, приехавшего из Штатов за вдохновением русскими пейзажами?

Да и, наконец, как поступила со мной моя Родина? Почему она допустила, чтобы я в родном доме, в родном городе оказалась брошенной на произвол судьбы? Кто-нибудь из соотечественников подобрал меня, когда я истекала кровью на проезжей части? И теперь эти самые «патриоты», которые равнодушно прошли мимо, запросто будут обвинять меня в предательстве. Хотя сами, небось, за хорошие деньги пошли бы работать хоть к чёрту лысому. Если бы тот, конечно, предложил.

Поэтому утром, когда после завтрака дядя Арбенс пришёл навестить меня, я не задумываясь ответила: «Согласна».

***

Вот уже два месяца как я работала на станции. Далеко от Земли, от людей. Впрочем, я и не скучала. Дни проводила за рабочим столом, принимая сигналы с радиовышки и переключая их на нужных сотрудников, распечатывая и раскладывая по папкам лабораторные бумаги, сканируя и снимая ксерокопии и выполняя другие поручения Элаи. Впрочем, я не осмеливалась называть её так — всегда прибавляла «тётя». Когда я один раз, забывшись, назвала её по имени, она довольно резко оборвала меня, напомнив, что она не какая-нибудь там, а личный секретарь начальника станции, и поэтому относиться к ней надо с уважением. Посему видно, своим статусом тётя Элая очень гордилась, потому как, разговаривая с сотрудниками, всякий раз норовила это подчеркнуть. С дядей Арбенсом, напротив, становилась мягкой и любезной. Из-за этого отчасти она и была мне несколько неприятной, хотя я, конечно же, понимала, что должна быть ей благодарна. Ведь именно тётя Элая меня обнаружила. Но сколько я ни старалась полюбить её, неизменно ловила себя на том, что свою спасительницу я как раз таки люблю меньше, чем остальных.

Зато начальником станции я от души восхищалась. Ещё бы! Интеллигентнейший человек, он никогда не стремился показать, что выше нас по статусу на целую голову, к подчинённым был всегда внимателен и справедлив. Особенно трепетно дядя Арбенс относился ко мне, несчастной сиротке. Жалея меня, он разрешил несколько деньков отлежаться, прежде чем я приступила к работе. Кстати, тогда-то я с ним и поговорила по поводу сиделки. «Пусть, — говорю, — поспит хотя бы на диване. А то она боится, что Вы её уволите». «Ну что ты, Зина! — искренне удивился дядя Арбенс. — Разве я стал бы за это увольнять? Просто, видишь ли, у Мунги было тяжёлое детство».

Когда же я, почувствовав себя лучше, взялась за свои обязанности, в тот же вечер в столовой накрыли праздничный стол, и дядя Арбенс предложил тост за новую сотрудницу. Тогда же он при всех преподнёс мне… чайную чашку, изящно вылепленную из расписного, местами позолоченного фарфора, с затейливыми узорами. Тогда я ещё не понимала значения такого подарка.

— Чашка — это на Родине ценная вещь, — объяснила мне тётя Карна. — Когда ребёнок рождается, родители дарят ему чашку, и он потом только из неё и пьёт чай.

— Как? Всю жизнь? — удивилась я.

— Ну, не всегда. Девушка, когда выходит замуж, разбивает девичью чашку и пьёт из той, что подарит жених. Ну, ещё меняют, если старая разобьётся.

После этого разговора я поняла, что своим подарком дядя Арбенс хотел сказать, что с этого дня для меня начинается новая жизнь. И эта новая жизнь мне нравилась. О прежней я и вспоминать не хотела. Зачем?

— А я бы на твоём месте попыталась что-нибудь вспомнить, — сказала мне как-то тётя Карна.

— Но зачем? — возражала я. — Если в моей жизни не было ничего хорошего.

— Быть такого не может! Что-то ж наверняка было. Школьные друзья, первая любовь… Да, по-хорошему, плохое надо тоже помнить. Опыт, хоть и печальный, а всё же опыт.

Но я всё равно не хотела ничего вспоминать. Я хотела просто жить настоящим и с надеждой смотреть в будущее. Из прошлого я взяла только родной язык и умение вышивать. Разве этого недостаточно?

Язык сопровождал меня и здесь, вдалеке от Земли, ибо только на нём изъяснялись лица из моего настоящего. Нет, без меня они, конечно, говорили на своём родном, но в моём присутствии тут же переходили на русский. То, что мне необходимо было знать по работе, Элая мне сразу объяснила. А в остальном знать иностранный мне было необязательно.

Вышивать я научилась заново, когда лежала больной и не знала, чем себя занять. В те дни я иногда с разрешения Мунги подходила к округлому окошку и глядела на золотую россыпь звёзд на чёрном бархате бескрайнего космоса.

— Скучаешь по дому? — спросила меня однажды Мунга.

— Нет, — честно призналась я.

— А я скучаю. Скоро отпуск, а по сути и ехать-то некуда.

— Как некуда?

— А так. Вот прилечу я на Родину — и что? Родных у меня нет, подруги все замужем. Кому я нужна? Вот если бы вернуть то время, когда родители были живы...

Я не успела ничего сказать в ответ — да и не знала, что говорить -, как вдруг вошёл дядя Кропс и дал понять, что Мунга нужна ему. Срочно. Той, разумеется, ничего не оставалось, кроме как выйти.

Это был первый и последний раз, когда Мунга была со мной откровенна. В дальнейшем мы по-прежнему здоровались и даже говорили на отвлечённые темы, но о себе она больше ничего не рассказывала. Передо мной снова была та же уверенная в себе и самодостаточная личность, какой я её привыкла видеть. Но теперь-то я знала, что за ней скрывается боль потерь и одиночество.

Зато кто был со мной полностью откровенен, так это тётя Карна. Бедная вдова, она поехала на «Красные пески» ради высокой зарплаты, чтобы заработать на лечение сына. Дорогостоящая операция была единственным шансом поднять его с инвалидного кресла. Я, хоть и от души сочувствовала несчастной матери, иной раз всё же ловила себя на том, что немножко ей завидую. Ведь у неё был дом, где её любили и ждали. И когда всё страшное будет позади, ей было куда возвращаться.

Впрочем, таких было не так уж и много. Лаборанты Ник и Долас, их ассистент Норик и доктор Кропс, женатые мужчины с детьми, согласились лететь в такую даль для того, чтобы обеспечить своим семьям достойную жизнь. Затем же поехал сюда и дядя Арбенс. Тётя Элая, пока ещё не замужняя, также была здесь ради денег. Кто-то, например, Ирвэн, лаборант, приехал потому, что его семье было реально нечего есть. На Родине не спешили брать на работу тех, кому за сорок. Зато сокращали таких в первую очередь. Да и молодые сейчас подолгу стояли на бирже труда в поисках хоть какой-то работы.

Иным, как мне или Мунге, было просто некуда возвращаться. Кто-то был бездомным, а у кого-то была таки крыша над головой, но не было тех, кто бы с ним эту крышу разделил.

Всё это я узнала от Карны — сами сотрудники не спешили мне рассказывать о себе. Лаборанты же и вовсе говорили со мной только по делу.

— Это тебе Сото принёс? — спросила однажды тётя Карна, кивая головой на столик. Там лежал новый набор для вышивания — букет сирени — за который я собиралась взяться сегодня вечером.

— Кому ж ещё? — ответила я.

С тех пор, как у меня наконец-то получилась розочка, Сото частенько стал приносить мне вышивки. И каждый раз — цветы. Во второй раз вместе с рамочкой для розы принёс красные маки, а когда я разобралась и с ними — сирень. За это я каждый раз угощала его пряником.

— По-моему, он к тебе неравнодушен.

— Может быть, — согласилась я.

Сама же я не могла сказать с уверенностью, какое место в моей жизни занимал Сото. Когда он при встрече со мной улыбался, я улыбалась в ответ. Мне нравилось получать от него подарки, нравилось, когда он смотрел на меня. Я и сама пыталась привлечь его внимание. Когда к нашей станции пристыковался торговый корабль, я на свою первую зарплату купила красную блузку с прозрачной кокеткой и две чёрные юбки — короткую в складочку и длинную расклешённую да ещё пару заколок. Никто мне, в принципе, не запрещал ходить в той одежде, в которой меня сюда привезли, но мне хотелось одеваться так же, как и все женщины с Родины. Короткую юбку я надевала чаще и в ней с особенной радостью попадалась на глаза Сото. Для него же я делала разные причёски. И неизменно ловила на себе восхищённый взгляд.

Он казался лёгким и беспечным, как, впрочем, и все молодые люди. Общительный, неконфликтный, он порой производил впечатление бесхарактерного. Многие, пользуясь этим, просили его делать то одно, то другое. И Сото с удовольствием выполнял их поручения. Он и ремонтировал, и убирал, и грузил, хотя официально был только ремонтным рабочим.

Его тоже на Родине никто не ждал. Родители-наркоманы сдали его пятилетнего в детский дом, о котором у него остались, мягко говоря, не лучшие воспоминания. Хотя, наверное, это было меньшим злом, чем если бы он остался с такими родичами. В шестнадцать лет кончился срок его пребывания в детдоме, и его без кола, без двора и без гроша за душой просто выбросили на улицу. Неудивительно, что Сото был бесконечно благодарен дяде Арбенсу, который согласился взять его на станцию.

Обо всём этом мне, конечно же, поведала тётя Карна.

— Вот так — бедному парню даже в отпуск ехать некуда.

Отпуск… При этом слове тётя Карна вздохнула. Ещё целую неделю ей предстояло ждать, пока её на семь дней отпустят домой — повидать сына.

— А ты-то, Зин, поедешь на Землю? — вдруг спросила она. — Ты уже сколько здесь?

— Два месяца.

— Значит, тебе уже положен отпуск. Можно на недельку домой слетать.

— А куда? Мне и лететь-то некуда.

— Но ты же ничего не помнишь.

— Не помню и вспоминать не хочу.

— Не знаю, дело, конечно, твоё, но будь я на твоём месте, непременно бы слетала, постаралась бы вспомнить. Хотя бы для того, чтобы знать, от чего убежала.

Я подумала, что тётя Карна, пожалуй, права. Меня же никто не просит возвращаться домой, в самом деле.

На следующий день я заговорила об этом с тётей Элаей. Она как-то вся напряглась:

— Но Зина, у нас на этой неделе много работы. Может, как-то перенести?

— Элая, ну что же ты! — послышался полный укоризны голос дяди Арбенса. — Эдак наша очаровательная коллега подумает, будто мы её запираем. Скажет: совсем дядя Арбенс тиран и самодур — никуда не пускает, лишает отпуска.

— Ну, а как же...

— Не волнуйся, Элая, — дела никуда не денутся. Когда Зина вернётся, всё сделает. Правда, Зина?

Я кивнула и робко осведомилась:

— Так мне можно?

— Разумеется. Ты же сотрудник, а не пленница, а значит, имеешь право на отпуск… Элая, будь добра, сделай чайку… Так что, Зина, запретить тебе лететь на Землю я ни в коем случае не могу. Только… — он вдруг замолчал, а в глазах появилась какая-то непонятная грусть.

— Что «только»?

— Ты можешь вспомнить всё, что было. Даже то, о чём, может быть, предпочла бы не вспоминать.

А ведь дядя Арбенс говорит правду, подумала я. Стоит мне оказаться в тех местах, где я родилась и где прожила большую часть сознательной жизни, как воспоминания могут нахлынуть на меня нескончаемым потоком. И тогда уже поздно будет их отгонять. И забыть потом будет гораздо труднее, чем вспомнить. Так стоит ли вообще туда лететь? Ведь если я вот так разом забыла своё прошлое, значит, так, по-видимому, было надо.

Внезапно в моей голове промелькнула мысль: а не самому ли дяде Арбенсу надо, чтобы я ничего не помнила?.. Глупость какая! Ему-то зачем? Он просто по доброте душевной хочет уберечь меня от сильных переживаний. Только потому и не хочет, чтобы я летела. Ведь если я сейчас полечу, может статься, что потом не раз об этом пожалею.

Может, когда-нибудь я найду в себе силы встретиться с болью прошлого, но только не сейчас. Пока я к этому не готова.

***

— Спасибо, Сото! Ты супер!

Открыв маленькую коробочку, я нашла внутри пару пакетиков бисера, леску и иголку. Я знала, что из бисера плетут разные штучки, но совершенно не помнила, как это делают.

— Ты… помнишь? — робко спросил Сото, заметив, как я гляжу на его подарок.

— Не совсем. Но что-то припоминаю.

Я соврала, чтоб его не огорчить. На самом же деле я совершенно ничего не припоминала. Ну ничего, подумала, возьму в руки — и всё получится.

— Зина, Сото, хватит трепаться, — послышался вдруг голос тёти Элаи. — Тебя дядя Арбенс вызывает.

— Меня? — спросили мы в один голос.

— Тебя, Зина. Так что сделай милость — оторвись от приятной беседы и лети к нему.

— Бегу… Ладно, Сото, за мной пряник.

Быстрым шагом я прошла по длинному, обклеенному «янтарными» обоями коридору и открыв одну из дверей, оказалась в приёмной начальника. Оттуда прошла мимо дивана и стола секретарши к деревянно-мозаичной двери и робко постучалась.

— Войдите, — послышался голос с другой стороны.

И я вошла. Дядя Арбенс сидел за столом неправильной формы, изучал лежащую перед ним кипу каких-то бумаг. Увидев меня, он оторвался от своего дела и повернул голову к двери.

— О, это ты, Зина? Проходи, садись.

Я молча прошла и села в кресло у окна, напротив начальника.

— У меня есть к тебе серьёзный разговор. Но для начала послушай земное радио.

Внутри меня всё сжалось. При чём здесь земное радио? Какое оно имеет отношение к моей работе? Неужели дядя Арбенс вызвал меня затем, чтобы сообщить, что на Земле началась ядерная война? Или с огромной скоростью надвигается астероид, грозя уничтожить всё живое? А может, земная ось куда-то отклоняется, и новый ледниковый период не за горами? Либо моей планете угрожает солнечная вспышка, настолько мощная, что способна сжечь дотла? Столкновение с Луной, всемирный потоп, страшная эпидемия? Все эти ужасы проносились передо мной, то накладываясь один на другой, то учтиво пропуская вдруг друга вперёд, а то сцепившись в непримиримом противоречии. Да, мне было страшно. Хоть я всей душой и не желала возвращаться на планету, которая меня отвергла, но меньше всего на свете я хотела её гибели.

Сам дядя Арбенс был весьма сосредоточенным, что меня ещё больше пугало. Стало быть, собирается сообщить мне что-то ужасное.

— Давайте, — я едва промолвила эти слова, так, словно речь шла о моём расстреле.

Начальник повернул ручку круглого зеркальца, направляя её на белую панель, покрывавшую боковую стенку кабинета. Послышался звук:

«Прокуратура Ульяновской области отказывается признать незаконным помещение в психиатрическую больницу двух воспитанников детского дома номер пять. Девятилетний Павел Борисов был помещён в стационар в июле по просьбе директора детского дома Виктора Астахова после того, как был жестоко избит группой воспитанников во главе с педагогом. В конце августа туда же по просьбе директора был помещён восьмилетний Юрий Мельников...»

Сначала я вздохнула с облегчением. Значит, гибель Земле ещё не грозит! Слава тебе, Го...! Своей мысли я так и не закончила, ибо в тот момент чётко поняла, ЧТО было сказано.

«В отделении милиции, куда обратился председатель комитета по защите детей Михаил Бурлацкий, отказались рассматривать заявление о незаконности помещении Мельникова в стационар, а также о его изнасиловании, которое произошло за неделю до помещения».

Далее репортёр рассказывал о том, что помещали ребят в психушку без решения врача-психиатра, что само по себе незаконно, и в дурдоме их принимали без осмотра, с ходу назначив медикаментозное лечение. Назвал он и препарат, которым несчастных деток пичкали, сообщив, что этим «лекарством» здоровых людей превращают в беспомощных идиотов.

На минуту я даже пожалела, что на Землю не упал астероид. Можно ли оставлять в живых ту планету, что носит на себе таких существ, как все эти чинуши, которых и язык-то не повернётся назвать людьми? Но похоже, я погорячилась.

Бурлацкий, потерпев неудачу, сдаваться не собирался. Совместно с правозащитником Никитиным они всеми силами добивались справедливости, подключив к этому делу некого Полыхаева, депутата областной думы. Наконец, Мельникова забрали из психушки.

Но ненадолго — этот противный Астахов требовал, чтобы его снова туда поместили. А заодно требовал возбудить уголовное дело против Бурлацкого за то, что тот якобы оклеветал его в своём интервью.

Кончилось тем, что в квартиру к Бурлацкому вломились сотрудники милиции и арестовали. Собираются судить.

Никитин и Полыхаев тем временем занимались другим пострадавшим — Борисовым. И общественность, и прокуратуру, и областную администрацию — всех на уши поставили. Но прежде чем что-то решилось, Борисов неожиданно сбежал. Подозревают, что о его местонахождении знает Никитин.

«Сам Никитин это отрицает. В настоящее время ему предъявлено обвинение в похищении несовершеннолетнего и его незаконном удержании».

Может, Полыхаев мог бы чем-то помочь, используя депутатский статус, разрулить ситуацию. Но ещё позавчера неизвестный выстрелил в упор, и несчастный с тяжёлыми ранениями был доставлен в реанимацию.

А по поводу Мельникова ставится вопрос о его повторном помещении в психушку.

— Как ты думаешь, это случится? — спросил дядя Арбенс, выключая радио.

Я была в таком шоке от услышанного, что и сказать-то ничего не могла. Поэтому ответила не сразу.

— Не знаю.

Да и откуда я могла знать, что случится? По правде сказать — всё идёт именно к этому. У директора этого, судя по всему, связи нешуточные, а значит, он может сделать всё, что захочет: и упрятать в психушку беззащитных сирот, и посадить ни за что их защитников, и даже заказать депутата. Может и делает. И даже прокуратура на стороне этого негодяя.

Но, несмотря на это, мне очень уж не хотелось верить, что всё именно так и закончится. Неужели Господь Бог допустит такого? Неужели не найдётся больше никого, кто осмелится вступиться за бедных мальчиков? Да ведь и те, кто осмелился, пока ещё живы. Так может, они выберутся из этого перпелёта и защитят деток? В конце концов, может, директору на голову, наконец-то, упадёт кирпич, и дело замнут?

— Ну, а ты-то как думаешь? — снова спросил дядя Арбенс.

— Я надеюсь, что Господь этого не допустит.

— Но ведь допускает. Сколько невинных людей погибло при бомбёжках Нагасаки и Хиросимы! Почему же их Господь не спас?

Я, честно говоря, не помнила, что за Нагасаки с Хиросимой, и кто и когда их бомбил. Поэтому ответить просто не могла.

— А сколько погибло в блокаду Ленинграда! Их почему не спасли?

Стыдно признаться, но про Ленинград я тоже ничего не помнила. Какое-то шестое чувство подсказывало, что эта война была страшной и кровопролитной, что в ней погибло много людей, в том числе и мирных жителей. Но кто с кем воевал и за что — в моей памяти не осталось.

Почему Господь допускает, чтобы на войне гибли мирные жители, я не знала. Что я могла ответить дяде Арбенсу?

— Вот и я не знаю, — вздохнул он с горечью. — И ведь те люди, которые гибнут, наверное, тоже думали, что будут спасены.

— Наверное.

— И эти мальчики, должно быть, тоже не думали, что попадут в психушку.

В этом я нисколько не сомневалась.

— И сейчас, наверное, думают, что появятся добрые люди и вытащат их оттуда.

— Но ведь они появились, — я пожала плечами.

— Не спорю, что появились. Одного даже вытащили. А чем это кончилось? А, Зин?

— Так ничего ещё не кончилось. Всё ещё только продолжается.

— Ну, и каким, на твой взгляд, будет продолжение?

— Откуда же мне знать, дядя Арбенс? Я ведь не ясновидящая.

— Ну, а наиболее вероятно?

— Наиболее вероятно, что закончится всё плохо. Но ведь это не факт.

— Согласен… Ладно, Зина, ты свободна.

Из кабинета начальника я вышла в полном недоумении. С чего ему вдруг вздумалось дать мне послушать радио и так подробно расспрашивать о том, чего мне знать не дано. Да и никому, кроме избранных, не дано знать, что будет. Уж не думает ли дядя Арбенс, что я одна из этих избранных?

Однако, как же мы заболтались! Увлёкшись философскими разговорами, оба напрочь забыли о деле. Не для того же он, в самом деле, вызвал меня, чтобы выслушать моё мнение об этой ситуации.

Озадаченная, я подошла к лифту и спустилась двумя этажами ниже, где лаборатория. Долас просил распечатать его наброски.

Выходя из лифта, я совершенно случайно столкнулась с Сото.

— Ой, — я, смущённо улыбаясь, развела руками. — Я опять без пряника! Такая вот я плохая!

— Ну, что ты, Зина?! — возразил Сото. — Ты хорошая! Ты очень хорошая!

Это было как раз то, что я желала от него услышать.

— Ну что, дядя Арбенс тебя не сильно мучил?

— Это смотря чем.

— Работой, конечно. Чем же ещё? Завалил, наверное, по самые уши?

С этими словами он сочувственно покачал головой.

— Этим как раз вообще не мучил, прикинь! Включил радио — а там такая жесть! Потом только это и обсуждали.

— А что случилось? — Сото заметно насторожился. Наверное, как и я, решил, что на его Родине катастрофа планетарного масштаба.

Чтобы далее не пугать парня, я рассказала ему эту жуткую историю.

— А потом дядя Арбенс всё допытывал, что будет дальше.

— Зачем?

— Не знаю, ну хоть убей!

— И что же ты ему предсказала?

— Сказала, в конце концов, что дело дрянь, но в любом случае надо надеяться на лучшее. Иначе зачем вообще жить?

— И то правда. Здоровый оптимизм ещё никому не мешал… Ты только это, не говори дяде Арбенсу, а то на смех поднимет.

— Верю. Ты бы слышал, какие каверзные вопросы он мне задавал! А я сижу, как дура, не знаю, что ответить. Да ещё ж ничегошеньки не помню… Ну ладно, Сото, мне ещё в лабораторию надо. Увидимся.

— Да, мне, кстати, тоже надо по работе. Увидимся.

Всё оставшееся время до ужина я выполняла задание Доласа, аккуратно выводя на мониторе различные формулы, в коих не понимала ровным счётом ничего. И вряд ли поняла бы, даже если бы их писали на земном языке. Кстати, интересно, дружила ли я в школе с химией и с биологией?

Занятая формулами, я то и дело ожидала, что меня оторвут от этого занятия — войдёт тётя Элая и скажет, что дядя Арбенс снова вызывает меня к себе, чтобы поговорить-таки о делах насущных. Но Элая так и не зашла.

Тогда я подумала, что, возможно, дядя Арбенс не захотел напрягать меня перед концом рабочего дня, перед самым ужином, и решил оставить разговор на завтра. Но ни завтра, ни послезавтра он так об этом и не вспомнил.

***

Скатать шарик, обвалять в красно-белой стружке и прижать сверху. Набрать на микроволновке цифру шесть, поставить доску с приплюснутыми шарами и ждать, пока печка запиликает. Как, оказывается, легко печь пряники! Труднее было замесить тесто, то тётя Карна охотно помогла мне это сделать. Очень уж много в нём незнакомых ингридиентов.

— Сото просто обожает «краснушки», — как-то обмолвилась тётя Карна. — Это его любимые пряники. Особенно он любит лакированные, но я их делаю очень редко — лак дорогой, а тут ещё цены подскочили.

После этого разговора через три дня пристыковался торговый корабль. Я сразу же пошла в продовольственный отсек, чтобы купить лак для пряников. Увидев цену, я поняла, что тётя Карна права — каждый день лакированных пряников не напечёшься. Но день рождения Сото — оно того стоит.

Именно для этого я просила Карну научить меня печь пряники. Для того же вечерами плела из бисера вазочку, которая была в книги, что Сото принёс почти сразу после первого бисера. Видимо, понял, что я так и не смогла вспомнить, как из него плести. Проволоку я взяла у лаборантов. Благо, у них таковая в избытке.

Катая всё новые шарики из красного теста и покрывая лаком горячие, только что испечённые пряники, я представляла, как, должно быть, обрадуется Сото, когда я преподнесу ему вазочку с его любимым лакомством. Обрадуется и удивится: по какому поводу? Ведь у них на Родине дней рождения не празднуют.

— Зиночка, — тётя Карна вошла так неожиданно, что я чуть не выронила доску. — Дядя Арбенс сказал, чтобы ты, как освободишься, зашла к нему в кабинет.

— Да я уже почти всё. Последняя порция осталась. Я допеку, хорошо?

— Пеки, — разрешила тётя Карна. — Но лучше бы ты всё-таки бежала к нему. Дядя Арбенс не любит ждать.

Я бы побежала. Если бы не догадывалась, зачем он меня вызывает. С того дня, как он устроил мне прослушивание с последующим обсуждением, такие вызовы стали повторяться. Каждый раз дядя Арбенс или включал радио, или давал почитать отрывки из земных газет, а то и сам из зачитывал и задавал один и тот же вопрос: что будет? Выживет ли водитель иномарки, столкнувшейся на шоссе с грузовиком, который был в критическом состоянии доставлен в реанимацию с черепно-мозговыми травмами и большой потерей крови? Удастся ли спасателям извлечь из-под обломков обрушившегося дома живых людей через три дня после трагедии, если на улице минус двадцать? Я прекрасно понимала, что шансы минимальны, но мне страшно не хотелось говорить твёрдое «нет». С одной стороны, я боялась этим самым накаркать беду на тех, у кого ещё, может быть, есть хоть маленький шанс на спасение. А с другой, правильно говорит Сото: здоровый оптимизм ещё никому не мешал. Я ведь тоже, по всем законам логики, должна была умереть под колёсами автомобиля. А я здесь, живая. Так, может быть, и тех несчастных тоже спасут каким-то чудом. Если не всех, то хотя бы одного-двух.

Но дядя Арбенс требовал максимальной реалистичности, и мне с каждый разом становилось всё труднее вывернуться, лишь бы только не сказать, что все погибнут. И с каждым разом я замечала, что после моих полуоптимистических пророчеств его лицо делается всё мрачнее. Он был как будто недоволен тем, что я всё же надеюсь на лучшее. «Зачем ему это надо? Почему он провоцирует меня говорить жуткие вещи?» — думала я. Но как ни старалась, так ни до чего и не додумалась.

Что же на этот раз? Поезд сошёл с рельсов и упал с моста прямо в воду? Пассажирский самолёт летит прямо навстречу мощному торнадо? В просторах океана тонет корабль?

Слушать все эти ужасы я пошла лишь после того, как пышущие жаром пряники были покрыты лаком. Последняя порция. Оставив их остывать, я нехотя поплелась в кабинет начальника.

— Проходи, Зина, садись.

Прошла. Села.

— Ты знаешь, где находится Каракус?

— Не помню, — честно ответила я. — После аварии я напрочь забыла географию.

— Ну, это не география, а скорей астрономия. Каракус — это самая дальняя планета в системе Сириуса, созвездие Большого Пса. На ней только что совершил вынужденную посадку звездолёт с альфы Центравра с восемнадцатью космонавтами на борту.

— Не знаю, не слышала.

— Но теперь-то ты знаешь. Так вот, Каракус представляет из собой сплошную каменную пустыню, к тому же, некоторые горные породы излучают смертельную радиацию.

— Дело плохо. Но я надеюсь, спасатели уже вылетели?

— Спасатели-то вылетели. Но дело в том, что от Каракуса до ближайшего населённого пункта два световых года. То есть, даже если ближайшие соседи Каракуса согласятся помочь тем космонавтам, то даже со скоростью света она будут лететь, как минимум, два года. Реальная же скорость будет гораздо меньше. А запасов еды у космонавтов хватит только на две недели. Ты как думаешь, что с ними будет?

— Могут погибнуть. Но...

— Могут? Или погибнут наверняка?

— Наверняка сказать не могу. Я бы ведь тоже погибла наверняка, если бы не вы.

— Да, но мы были рядом. А здесь все далеко.

— А может, там уже кто-то рядом? Или кто-то уже научился летать быстрее?

— Какая же ты наивная, Зина! — воскликнул дядя Арбенс. — Надо смотреть на жизнь реалистичнее. У тебя же всё сказки в голове. Ладно, иди работать, а то я тебя, наверное, совсем заболтал.

«В этом Вы правы», — мысленно откликнулась я на его последнюю реплику.

Дядя Арбенс улыбнулся, но как-то невесело. Я же чуть ли не бегом вышла из кабинета и, закрыв дверь, вздохнула с облегчением.

Ой, да что ж это такое? Только сейчас я заметила, что моя юбка перекрутилась задом наперёд. Надо поправить, пока никто не видит.

Внезапно я услышала, как с той стороны двери дядя Арбенс в ярости ударил кулаком по столу. При этом произнёс что-то на своём языке.

Я же, поправив юбку, побежала обратно в пекарню. Надо было ещё вымыть доску, на которой пекла.

***

Утром я встала раньше, чем прозвенел звонок, напоминающий, что пора подниматься, умываться и спускаться к завтраку. Впрочем, даже если бы он не прозвенел, за полгода работы на станции я уже привыкла просыпаться чётко в это время. Потому и пришлось мне завести будильник, чтобы урвать лишние десять минут.

Поднявшись с кровати, я быстренько оделась, расчесалась и тихонько, чтоб никого не разбудить, побежала в пекарню. Лак на пряниках за ночь застыл и теперь напоминал прозрачную плёнку, обтягивающую пряник ровным слоем. Я специально старалась, чтобы было красиво.

Осторожно отодрав слипшиеся, я принялась раскладывать их в сплетённую вазочку. С трудом, но поместилось.

Пока я раскладывала, как раз раздался звонок. Такая красивая и такая привычная мелодия.

Умывшись, я взяла в руки вазочку и пошла по коридору искать именинника. Долго искать мне не пришлось. Сото был уже в джинсах и в футболке — шёл завтракать вместе со всеми. Я заметила его прежде, чем он успел со мной поздороваться.

— Привет, Сото! С днём рождения! — сказала я, преграждая ему дорогу полной вазочкой.

От неожиданности он встал, как вкопанный.

— П-привет, Зина! — только и мог вымолвить Сото.

— С праздником тебя! — повторила я, настойчиво протягивая его любимые пряники.

— С каким?! — удивился он.

— Если я не ошибаюсь, ровно двадцать лет назад ты родился. В этот день.

— Да, кажется.

— Так вот, на Земле день, когда человеку исполняется ещё один год, считается праздником. День рождения называется. В этот день ему дарят подарки, желают счастья, пекут торты. Это тебе. Подарок. Сама пекла.

— Это… Это мне? — до парня, наконец, начал доходить весь смысл. Однако он всё ещё не верил своему счастью.

Я утвердительно кивнула.

— Зина! Зиночка! Спасибо тебе! Мои любимые пряники!

По-видимому, мой подарок его не на шутку растрогал. Никто ведь доселе не поздравлял его с днём рождения.

Он осторожно взял из моих рук вазочку, словно опасаясь, что всё это окажется сном и исчезнет, как только он проснётся.

— Вазочка? Ты её сплела?

— Я.

— Она просто чудо!

Я не переставала смущённо улыбаться. Сото же, взволнованный и счастливый, прижимал мой подарок к груди, как дорогую сердце реликвию. Для него это действительно была ценность.

— Угощайся, Зина, — он вдруг протянул мне вазочку.

— Спасибо, — я с удовольствием взяла пряник с краю.

— Зина, Сото, что ж вы кушать не идёте? Всё же остынет.

Это была тётя Карна.

— Идём, сейчас, — ответил Сото. — Угощайтесь, тётя Карна.

— Спасибо. Кстати, у меня тоже есть для тебя подарок. С днём рождения!

С этими словами она вытащила из подола юбки широкий серебряный пояс.

— Спасибо, спасибо, тётя Карна!

Наверное, даже через много-много лет я не забуду, с какой нежностью и благодарностью смотрел Сото на нас обеих. Сколько радости было в его глазах! Так может радоваться ребёнок, который, не видя белого хлеба, получает пирожное. Тому, кто привык получать подарки каждый год, этого никогда не понять.

Моя душа тоже ликовала. Я сделала, сделала его счастливым!

Разумеется, к завтраку мы спустились с опозданием. Но разве не стоили того минуты истинного, неподдельного счастья, которые подарили друг другу я и Сото? Разве не стоило того позднее чаепитие, когда мы втроём с большим удовольствием лакомились пряниками, которые имениннику безумно понравились? И я, попробовав своё творение, стала понимать, почему.

***

Через неделю после дня рождения Сото нас ждала ещё одна радостная весть — Мунга узнала, что беременна. Кто отец её будущего ребёнка, она так никому и не сказала, но тётя Карна была уверенна, что это Норик. В последнее время он так настойчиво добивался внимания Мунги.

— Женат, двое детей — а всё туда же!

— А что думает Мунга, — допытывалась я.

Тётя Карна от удивления аж глаза выпучила:

— Как что? То же, что и все бабы — рожать.

— В том-то и дело, что рожают не все. Некоторые делают аборт.

— Что делают? — не поняла тётя Карна.

— Аборт. Это когда...

«Это когда режут кюреткой ещё не родившегося ребёнка. Живого режут!»

— Впрочем, не помню.

Я просто постеснялась озвучивать такие жуткие мысли...

— Скажи, Сото, — спросила я как-то вечерком. — Я в прошлом увлекалась шитьём или вязанием?

— Похоже, что нет.

— А ты не мог бы принести мне что-нибудь на эту тему? Я бы хотела связать что-нибудь для ребёнка Мунги.

— С радостью, — откликнулся Сото.

На следующий день он принёс мне книгу «Вяжем детям» и моток пёстрой бело-розовой пряжи со спицами. Я не откладывая принялась осваивать петельки и узоры. Набирала на спицы петельки, провязывала несколько рядом, потом распускала и принималась за другой узор.

Наконец, когда я почувствовала, что смогу связать простые детские носочки, взялась за них всерьёз. Мунге, понятное дело, решила об этом не говорить. Пусть это будет сюрприз.

***

Наверное, мы поспешили. И я, что начала вязать носки для ещё не родившегося ребёнка, и Сото, что выпиливал для него разные игрушки, и сама Мунга, что уже купила для него чашку. Красивую, синюю с изящной лепниной.

Как поздно я вспомнила плохую примету — нельзя ничего шить для ребёнка, пока тот не родился, иначе беда будет.

Впрочем, справедливости ради стоит сказать, что беды ещё не случилось. Просто в один прекрасный день Мунга пожаловалась на сильные боли в животе. Обследовав свою ассистентку, доктор Кропс настоятельно рекомендовал как можно больше лежать. В противном случае есть угроза выкидыша.

Тогда-то я взяла отпуск, но не для того, чтобы лететь на Землю. Теперь я всё время, ставшее свободным, сидела у постели Мунги. Днём сидела на кресле с вышивкой, иногда разговаривая с ней, как всегда, ни о чём. Ночевала тоже рядом с ней — на диванчике. Теперь я была её сиделкой.

Тётя Карна ничем не могла мне помочь — она уехала домой на недельку. У неё был свой ребёнок.

Норик так ни разу не зашёл, не поинтересовался, как там его дитя. Что уж там говорить про заботу? Даже если б у него сейчас был отпуск, он предпочёл бы провести его со своей семьёй, а не у постели любовницы.

Впрочем, я никого не осуждала. Это я могла себе позволить сидеть с больной, потому что никому больше не была нужна. И в эти дни я наиболее остро это чувствовала. Глядя на Мунгу, я начинала думать о своей матери, которую не помнила. Беспокоилась ли она обо мне так же, как Мунга о своём ребёнке? Радовалась ли, когда ей первый раз дали меня покормить? Может, она была хорошей и любящей матерью, пока не спилась? А если она меня любила, то почему предала? Что заставило её взяться за бутылку, забыв, что она мать?

Сколько я ни задавала себе эти вопросы, ни на один из них так и не смогла ответить. Но именно тогда я твёрдо решила, что никогда не предам своих детей. Какая бы ни стряслась беда, как бы тяжко мне ни пришлось в этой жизни, а водки я в рот не возьму. Когда у меня будут дети, я сделаю всё, чтобы стать для них хорошей матерью.

***

Через неделю Мунге разрешили встать с постели, и я вернулась к своим обязанностям. Как раз в это время из отпуска вернулась тётя Карна, и жизнь потекла, как прежде. Я уже не так чувствовала одиночество. Да и Сото, которого я целую неделю не допускала, полагая, что молодому человеку не место у койки будущей матери, если он, конечно, не отец ребёнка, теперь заметно повеселел. Всё свободное время мы проводили вместе, непринуждённо болтая. Мы словно пытались наверстать упущенное за неделю.

А однажды он меня несказанно удивил, когда, встретив утром в коридоре, протянул мне резную шкатулку со словами:

— С днём рождения, Зина!

Я так и застыла на месте.

— А разве у меня сегодня день рождения?

Я-то ведь не помнила, когда он у меня на самом деле.

— Н-не знаю, — признался Сото, смутившись. — Но если ты не помнишь, мы можем отпраздновать в любой день, верно?

Такая логичность меня позабавила. Какой же он всё-таки милый!

— Спасибо, Сото! Ты просто прелесть!

Поцеловав парня в щёчку, я раскрыла подарок. В шкатулке лежали бусы из красного камня с причудливыми подвесками, напоминавшими листочки, и заколка для волос с похожим узором.

— Тебе нравится?

— Очень, — призналась я.

— Я, наверное, сделал коряво? Шкатулку.

— Ну что ты! Шкатулка просто класс! У тебя золотые руки!

Я говорила это совершенно искренне. Глядя на тонкое кружево овального ящичка, на покрытую листьями и ягодами крышку и на вырезанные посередине слова на непонятном языке, можно было подумать, что это творение профессионального художника. И не просто художника — а настоящего Художника с большой буквы, истинного творца. Могла ли я подумать, что простой рабочий может быть таким талантливым?

Когда мы спустились в столовую, меня ждал ещё один сюрприз. Тётя Карна, уже знавшая о моём «дне рождения», протянула мне заколку из прозрачного стекла с сухими цветочками внутри. Лепестки их, вытянутые, с рифлёной поверхностью, выглядели так, словно были сделаны из чистого золота.

— С праздником тебя, Зиночка!

Не успела я поблагодарить её, как около нас неожиданно появился начальник станции.

— Доброе утро, Зина! Я слышал, вы говорили о каком-то празднике?

— Так точно, дядя Арбенс, — ответила Карна. — У Зины сегодня день рождения.

— Предположительно — добавила я, заметив, с каким удивлением начальник станции на меня воззрился. — Точной даты я всё равно не помню.

— Вот и решили: почему бы не сегодня?

— Любопытно! — произнёс дядя Арбенс. — В таком случае я с удовольствием присоединяюсь к поздравлению. Желаю тебе, Зина, всяческих успехов.

— Спасибо!

Через полчаса о моём «дне рождения» знал весь коллектив, и каждый спешил подойти ко мне и поздравить хотя бы на словах. Даже тётя Элая не упустила такой возможности.

— Что ж, Зина, с днём рождения тебя! Как говорится: здоровья, счастья...

— Спасибо, тётя Элая!

Однако от работы меня в этот день, разумеется, не освободили. Да и на Земле бы, наверное, не сделали этого. И всё же мне было очень радостно от мысли, что у меня всё-таки есть день рождения. Пусть даже предполагаемый.

***

Ровно через неделю после моего «дня рождения» меня ожидал ещё один сюрприз. Впрочем, неожиданностью это стало не только для меня. Ни тётя Карна, ни Сото не могли понять, почему вдруг Мунга решила уволиться? И прямо сейчас, когда у неё под сердцем трепещет маленькая жизнь. Хотя до этого она вроде как не собиралась. Или, может быть, думала об этом уже давно — просто, будучи скрытной, никому об этом не говорила. А тут, наконец, решилась — поговорила с начальством и пошла собирать вещи.

Наверное, это было бестактно с моей стороны, но я всё же спросила её о причине.

— Да так — нашла другое место. Там и условия лучше, и платят больше.

— А как дядя Арбенс к этому отнёсся?

— С пониманием. В конце концов, человек всегда ищет где лучше.

— Подождите минутку — я сейчас. Вы только подождите — ладно?

Последние слова я выкрикнула уже на бегу. Со всех ног я неслась в свою комнату, а влетев, наконец, принялась переворачивать вверх дном ящики стола. Вот они — носочки, которые я связала. Я так надеялась, что подарю их ребёнку, как только он родится. Потому и отложили в дальний угол. А теперь, похоже, мы с Мунгой больше и не увидимся.

Обратно я неслась также на бешенных скоростях. Фу, слава Богу, Мунга была ещё здесь.

— Это Вам. Подарок.

Заметив её удивлённый взгляд, добавила:

— То есть, не Вам, а Вашему ребёнку.

— Ой, спасибо, Зина! Ты добрая. Жалко, что...

Она вдруг с тревогой обернулась, будто услышала громкий звук или почувствовала чьё-то прикосновение. Я чисто машинально посмотрела в ту же сторону, но ничего необычного не увидела.

— Ладно, мне пора! Счастливо! Ещё раз спасибо тебе!

— Не за что. До свидания, Мунга! Может, даст Бог, ещё свидимся.

Я видела из окна, как Мунга села в поджидавший её звездолёт. Заметив меня, помахала рукой на прощание. Потом корабль отстыковался от станции и полетел вдаль, постепенно превращаясь в маленькую точку. А вскоре совсем скрылся из виду.

***

— Ну что, серёжки-то нашлись? — спросила тётя Карна.

— В том-то и дело, что нет. Ума не приложу, куда я их могла деть! Вроде же всё перерыла.

Серёжки, о которых мы говорили, были подарком дяди Арбенса на мой день рождения. В тот же вечер он вызвал меня к себе в кабинет (ох, думала я, опять слушать всякие ужасы!) и торжественно произнёс: «Зина, я тебя поздравляю с днём рождения. Прими от меня этот скромный подарок». Когда же он протянул мне маленькую коробочку со «скромным подарком» внутри, у меня просто дух захватило. Так он называл длинные серьги из зелёного камня. Похожие я видела на торговом корабле и стоили они раза в три дороже, чем позволяла вся моя зарплата. Я засмущалась было — совесть не позволяла мне взять такой дорогой подарок. Но дядя Арбенс настаивал — пришлось соглашаться.

Когда я спустилась к ужину в новых серёжках, дамы едва не поумирали от зависти. Даже тётя Элая не отводила от них завистливого взгляда, хотя была в разы богаче меня.

Потом я их куда-то положила и вот до сих пор не могла найти. Иногда появлялась мысль, что, может, их кто-то украл. Но кто? Тётеньки всё время проводят на станции, и если бы они украли, то где бы их носили? Не совсем же они дуры, чтобы носить ворованное прямо здесь. А больше негде.

Если уж кто украл, то скорее можно подумать на Мунгу. Если она к тому времени уже решила уволиться, то чего проще — прихватить на прощание чужие серёжки — и умотать. Кто там на новом месте будет знать, что они краденые? Но мне, однако же, очень не хотелось думать, что она могла так поступить. Это было бы самым настоящим свинством с её стороны. Нет, Мунга не могла. Должно быть, я сама их потеряла. Эх, ворона, тоже ещё!

***

— Зин, будь другом — сбегай за фотобумагой, а то вся закончилась, а ещё работы много. Боюсь, до завтра этот отчёт не закончу.

— Да, конечно, — ответила я Нику. — А в каком она ящике?

— Пять дробь три и две чёрточки. Принесёшь пару стопок?.. Норик, дай Зине ключ.

Ассистент Ника послушно залез в ящик стола и вытащил связку ключей. Ловко отделив от неё два ключика, отдал их мне.

— Вот этот, — он указал на большой, — от подвала, а этот маленький с зубчиками — от ящика. Оба надо вращать по часовой стрелке. Справишься?

— Думаю, да. Ладно, сейчас сбегаю — принесу.

Для этого мне пришлось пройти в другой конец коридора, пока я оказалась у лифта. Войдя вовнутрь, я тут же нажала кнопку, и через секунду была уже на нижнем этаже. Не знаю, какая причина заставила сотрудников называть это помещение подвалом — наверное, та, что здесь складировались всякие разные вещи. Соответственно, здесь и окошки были меньше, чем на верхних этажах, и освещение скупее. Да и, в конце концов, это был самый низ — благо, искусственно созданная сила тяжести позволяла отличить его от верха.

Открыв большим ключом полупрозрачную дверь, я увидела перед собой бесконечный коридор, с обеих сторон которого, тесно прижавшись друг к другу, стояли шкафы. Их ящики: то большие и широкие, то узкие и длинные, а то совсем крохотные, были все пронумерованы. Научившись по долгу службы разбираться в этих инопланетных знаках, я почти без труда нашла нужный ящик. Такой квадратный, с левой стороны от входа, и как раз за ним бесконечный ряд шкафов прерывался, уступая место полукруглой арке, ведущей непонятно куда. Впрочем, арка меня не интересовала. Я была занята тем, что уже с минуту безуспешно пыталась засунуть ключ в замочную скважину. Он же, зараза, упорно не хотел туда лезть, то и дело застревая на середине. Ух, как же я запарилась с ним воевать!

В первый момент я аж подпрыгнула, когда услышала из-за арки чей-то голос. Я-то думала, что одна в подвале. Прислушавшись, узнала, что это голос дяди Арбенса. Странно!

Я до сих пор не понимаю, какая неведомая сила погнала меня под арку и заставила пройти несколько метров вперёд, откуда этот голос доносился. Не скажу, чтобы мне было так уж любопытно узнать, что он здесь делает. А уж о практической стороне — такой как попросить помочь с ключами — я тогда и вовсе не подумала.

Наконец, слева показался узкий, заставленный ящиками проход. А между ними — полое пространство складывалось в некое подобие комнатушки. Там я и нашла дядю Арбенса. И он был не один.

Сначала я подумала, что у меня глюки. Могла ли я думать, что увижу ТАКОЕ хотя бы в страшном сне? Тётя Карна лежала на полу и тихо стонала. А дядя Арбенс… он бил её. Ногами. Выкрикивая при этом что-то на своём языке.

Увиденное просто не укладывалось у меня в голове. Наверное, если бы здесь водились канарейки, одна их них могла бы с лёгкостью залететь мне в рот — настолько широко я его раскрыла. А на глаза мои смело можно было ставить чашки — как на блюдца.

Не знаю, что бы я сделала, если бы малость пришла в себя? Может, вошла бы и стала умолять: не бейте тётю Карну; может, постаралась бы убраться подобру-поздорову, пока и мне не досталось; а может, взяла бы что-нибудь тяжёлое и… Да что тут гадать, когда в следующую минуту дядя Арбенс неожиданно перестал избивать свою жертву и что-то сказал ей, после чего тётя Карна поднялась с пола, и оба вышли через боковой проход. А я, никем не замеченная, так и осталась стоять на месте в полном недоумении.

***

Наверное, прав был дядя Арбенс, когда говорил, что у меня всё ещё сказки в голове. Ибо всё, что было на станции до этого, и вправду казалось мне волшебной сказкой. Для меня это был некий идеальный мир, в котором нет места лжи и насилию. Всё это было там, во внешнем мире. И до сих пор бы я не сомневалась в этом, не вздумай Ник послать меня в подвал в нужное время. Когда я, справившись, наконец, с замком, достала два пакета фотобумаги и принесла в лабораторию, то, разумеется, никому не сказала о том, что видела. Побоялась, как бы меня не обвинили в подсматривании. Когда я спросила тётю Карну, как она себя чувствует, она удивлённо пожала плечами и сказала: нормально, с таким видом, будто ей не с чего было чувствовать себя плохо. Мне как-то неудобно было говорить ей, мол, я видела, как дядя Арбенс бил Вас в подвале.

Сам же начальник станции вёл себя по-прежнему, как ни в чём не бывало. С сотрудниками разговаривал как всегда — мягко и уважительно. Видя его таким, я невольно начинала думать: а было ли? Или, может, мне померещилось?

Бывало, что я пыталась найти оправдание. Может, тётя Карна в чём-то сильно провинилась? А дядя Арбенс к тому же встал ни с той ноги и, следовательно, был сердит. Вот она ему и попалась под горячую руку, вернее, ногу...

Ну, допустим, провинилась, допустим, он вспылил. Наорал бы на неё, сказал бы сгоряча что-нибудь резкое и обидное, объявил бы строгий выговор, пригрозил бы, что уволит, — всё это я бы ещё могла понять. Ну, погорячился человек — с кем не бывает? В конце концов, все мы не святые. Но чтобы избивать… Сколько я ни спрашивала себя: за что порядочный человек может поднять на женщину не только руку, но даже ногу? — такого деяния на ум не приходило. Зато всё более отчётливой становилась мысль, что мужчина не должен делать этого НИКОГДА. В противном случае он...

Трус, подлец, лицемер — первый раз в жизни я употребила эти слова по отношению к тому, кто ещё недавно был для меня добрым волшебником. Как же он хорошо притворялся таковым! И до сих пор притворяется. Перед кем, спрашивается? Неужели передо мной? Зачем? Будь я ценным специалистом или дочкой какого-нибудь большого человека — другое дело. А то какая-то пигалица, которую подобрали из милости. Такая как раз многое бы стерпела от своего благодетеля. А если и не стерпит, сбежит — найти другую секретаршу не составит труда. Тем более, у них на Родине сейчас столько безработных!

Единственное, что мне приходило в голову — уж не хочет ли дядя Арбенс, чтобы я стала его любовницей? Видя моё волнение, когда речь зашла об интиме, он, очевидно, решил взять лаской. Потому и делает вид, что относится к сотрудникам хорошо. Мол, увидит Зина, какой я добрый — сама же прыгнет ко мне в постель.

Но ведь я никогда не хотела с ним спать. Да и он, к слову сказать, держался со мной по-деловому, не позволяя себя ни малейшей фривольности. Может, из-за проблем с памятью я забыла некоторые признаки, по которым можно понять, что мужчина видит в тебе женщину, но мне кажется, что женщина всё равно почувствует, когда она нравится. В поведении дядя Арбенса, однако же, ничего такого не было. Должно быть, он просто очень хороший актёр. Раз уж он сумел больше, чем полгода притворяться добрым, и до сих пор бы я ему верила, если бы не случайность — то актёр он первоклассный. Кроме того, если мужчина инопланетянин, у него могут быть по поводу ухаживания совсем другие понятия.

Но ведь Сото его земляк. Однако я понимала, чувствовала, что нравлюсь ему, в том числе и как женщина. Хоть он и вёл себя чисто по-дружески. Интересно было бы вспомнить, так ли земные парни ведут себя с понравившейся девушкой?

Ух, как он оказался лёгок на помине! Стоило мне только вспомнить про Сото — и вот он уже заходит ко мне в диспетчерскую.

— Зин, дядя Арбенс просил передать, чтобы зашла к нему.

— Сейчас — доперевожу строчку.

А оставалось, к слову сказать, немного, поэтому я быстренько перекодировала световые сигналы в цифры и отправилась в кабинет к начальнику. А куда мне было деваться?

На этот раз дядя Арбенс «обрадовал» меня мощным землетрясением, случившемся на планете Айя. Более ста разумных существ оказались погребены под обломками горных пород. Продовольственный вопрос этих существ не волнует, но эти горные породы светонепроницаемы. А это и есть главная беда, потому что айявцем свет необходим, как нам — воздух. Через двое суток без света они разлагаются и погибают.

И я, как всегда, сказала, что надеяться надо. Потому что, хотя я и стала бояться начальника, сказать, что все умрут, язык не поворачивался. Ещё промелькнула мысль: как бы он не потащил меня в подвал. Но нет — отпустил с миром. А значит, по всей видимости, бить меня ногами сегодня не будут. Слава тебе Господи, пронесло!

Впервые я подумала: а не мстит ли он мне таким образом? Может, это некий изощрённый садизм с его стороны? Или же это способ показать, что везде плохо, и только на «Земляном валу» — тишь да гладь?

Надоело мне всё это! Уже десятый месяц я работаю на станции, из них уже второй, как огня, боюсь её начальника и восьмой уже ищу, как бы увернуться от леденящих душу предсказаний. И эти месяцы, считай, вся моя жизнь. Остальное — вычеркнуто, стёрто.

А с другой стороны, кто в этом виноват? Да, у меня нет прошлого. Но не сама ли я долгое время от него бегала? Я ведь сама опасалась встречи с ним и пряталась в своём маленьком мирке, имя которому «Земляной вал». И этот мирок был для меня райским. Он защищал и укрывал меня от внешнего ада, не давая злу и боли дотронуться до меня своими щупальцами.

Всё, хватит, я больше не хочу прятаться! Я хочу взять отпуск, слетать на Землю и вспомнить всё, что со мной было. Пусть даже какие-то воспоминания причинят мне боль. В худшем случае я полюблю всей душой то, что имею. Но полюблю не слепо, не безумно, как любила до сих пор, а всем разумом. Ибо я уже буду знать, от ЧЕГО Господь меня спас, послав инопланетян. Завтра же поговорю об этом с начальником.

***

— Ты хочешь на Землю? — дядя Арбенс был удивлён, если не сказать больше.

— Да, очень. Могу я взять отпуск на недельку?

— Разумеется! Неужели ты думаешь, что я откажу тебе в законном отпуске? Но почему ты хочешь именно на Землю?

— Понимаете, дядя Арбенс, у всех есть прошлое: у Вас, у тёти Элаи, у Сото — у всех. Хорошее — плохое, а оно есть. А у меня — никакого. Если бы я могла хоть что-нибудь вспомнить...

— Ты действительно этого хочешь?

— Да, — ответила я твёрдо, так, чтобы дядя Арбенс сразу понял: отговаривать бесполезно.

Он вдруг весь как-то сник, отвёл глаза — так, словно ему вдруг стало тяжело меня видеть, а его плечи, прямые и величественные, как будто осели. Наконец, он с трудом поднял голову и, посмотрев на меня, проговорил:

— Мне очень жаль, Зина, но это невозможно.

Его странное поведение, слова — всё это меня не на шутку напугало.

— Почему?

— Тебе фамилия Кеннеди ни о чём не говорит?

— Нет.

Если среди моих знакомых и был кто-то с такой фамилией, то после аварии я его напрочь забыла.

— А Хрущёва помнишь?

— Нет.

— А Кастро? Фиделя?

— Тоже не помню. А что с ними?

— Понимаешь, они поругались. И очень серьёзно. А так как и Россия, и США имеют ядерное оружие, всё это может очень плохо кончиться.

Я, честно говоря, не поняла, какое отношение к этой ссоре имеет ядерное оружие. Причём здесь США? А дядя Арбенс тем временем продолжал:

— Ваши разместили на Кубе свои ракеты, как раз под боком у США. Кеннеди, понятное дело, это не понравилось, и он потребовал убрать ракеты. А Хрущёв не хочет — говорит, пусть сначала США уберут свои из Турции.

Ничего себе, какие у меня, оказывается, политизированные знакомые! Из-за этого ругаться!

— А Соединённые Штаты тоже не хотят уступать. Они уже объявили блокаду Кубы и говорят, что в случае чего будут обстреливать ваши суда и даже бомбить.

— Кого бомбить?

— Кубу или Россию.

— Батюшки!

— Но ведь и у русских есть атомные бомбы, и они в случае чего будут бомбить США. Понимаешь, чем это грозит всей планете?

Чего уж тут непонятного? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Земля на грани катастрофы. Эта война может стать для человечества последней.

— Но что же делать, дядя Арбенс?

— Боюсь, что мы ничего не сможем сделать. Нам остаётся только ждать и надеяться, что Кеннеди с Хрущёвым всё-таки договорятся.

— А они-то здесь причём?

— Притом, что они-то и начали всё эту заваруху. Кеннеди — президент Соединённых Штатов.

— Так вот оно что! А Хрущёв тогда, получается, наш?

— Ваш. А Кастро — кубинский.

— Так что же будет с Землёй, дядя Арбенс? — забыв про всякое приличие, я испуганно вцепилась в руку начальника и с мольбой глянула ему в глаза, так, словно от него зависела судьба моей планеты. — Неужели все погибнут?

— Не знаю, честно говорю. Надо надеяться на лучшее. Однако полёт придётся отложить.

Я была настолько подавлена, что, наверное, не удивилась бы, почему дядя Арбенс вдруг заговорил с не свойственным ему оптимизмом. Увидев в нём человека искренне сочувствующего, я бы сейчас вряд ли усомнилась в правдивости его слов. Но последняя фраза вывела меня из ступора. Она же дала мне надежду. Не врёт ли он, специально, чтобы не давать мне отпуск? Ведь притворяться он умеет хорошо.

Раз так, то я решила пойти на ва-банк. С самым невинным видом — пусть думает, что я ему поверила — я попросила:

— Дядя Арбенс, а можете включить радио? Вдруг уже что-нибудь изменилось.

«Если он врёт, — думала я, — то найдёт любой повод, только бы не включать».

Но, к моему ужасу, он ответил:

— Разумеется, Зина, конечно.

И включил, одним поворотом ручки убив мою надежду.

«Они на нас взваливают вину, — говорил Хрущёв. — Они решили расправиться с Кубой. Любой дурак может начать войну. Если мы и президент сможем договориться, тогда откроются большие возможности для сотрудничества в области науки, техники, в космосе. Но если Белый Дом добровольно не пойдёт на разрешение проблемы, мы поставим его в такое положение, когда будет необходимо принять решение. Мы поставим его перед выбором воевать или подписывать мирный договор. Шаги, которые мы предприняли до этого — правильны. Почему бы не запустить ежа дяде Сэму в штаны?.. Давно миновали те времена, когда вы могли отшлёпать нас как мальчишку. Теперь мы можем сами наподдать вам. Поэтому давайте не будем говорить о силе; мы одинаково сильны».

Значит, всё правда.

Кеннеди тоже не собирался уступать. Бесстрастным голосом диктор переводил его речь на русский:

«Я прошу вас просто признать, что не я начал первый и что в свете того, что происходит на Кубе, не могло вызвать у меня иной реакции. Тридцатые годы преподали нам ясный урок — агрессивные устремления, не получившие резкого отпора, в конечном итоге приводят к войне. Наша политика была политикой терпения и сдерживания, но теперь необходимы дальнейшие действия, и они готовятся, это будет лишь началом. Мы не намерены рисковать без крайней необходимости и ввергать мир в пучину ядерной войны, в которой плодами победы будет пепел, но у нас хватит духа пойти на такой риск в любое время, когда это станет неизбежно. Бесспорно, при некоторых обстоятельствах мы должны быть готовы применять ядерное оружие с самого начала, чем бы это ни обернулось».

«Ну что за идиоты! — думала я. — Им не то что управление государством — велосипедом доверить нельзя. Неужели они не понимают, что своим упрямством ставят под угрозу всё человечество!»

И я тоже, хороша гусыня! Слишком поздно я надумала повидаться с Землёй, думала, никуда она не денется. И вот теперь она может в любую минуту превратиться в прах...

Своими мыслями я поделилась с Сото, как только вышла из кабинета начальника.

— Да ты не волнуйся. Я уверен — они договорятся.

Он говорил это таким тоном, будто по-другому и быть не может.

— Ты бы слышал, что они говорили! — я с сомнением покачала головой.

— Я знаю.

Знает. И всё равно свято верит, что эти двое помирятся. Каким же для этого надо быть оптимистом!

Наверное, Сото прав — надеяться надо.

***

Хоть я и дала себе зарок не отчаиваться и верить в лучшее, последующие события не внушали особой радости. По радио: и по русскому, и по американскому, которые дядя Арбенс включал специально для меня, сообщали то о корабле «Александровск», прорвавшем блокаду и прибывшим на Кубу с вооружением на борту, то о сбитом самолёте У-2, то об ужесточении блокады, а то о заявлении Хрущёва, где он, стуча ботинком по трибуне, угрожал, что покажет «кузькину мать». Надеяться с каждым днём становилось всё труднее. Как следствие, я стала нервничать и раздражаться по пустякам, ночью спала беспокойно, мысленно спорила то с Кеннеди, то с Хрущёвым, и эти дискуссии порой не прекращались до самого утра. Тогда я, всю ночь не сомкнувши глаз, вставала и весь день буквально засыпала на ходу. А ночью снова выслушивала от этих господ: кто первый начал. Мне это было, к слову сказать, совсем неинтересно. Я бы предпочла, чтобы кто-нибудь первый закончил. Но с этим они как раз не спешили.

Словом, я дошла до такого состояния, когда ещё не псих, но уже, что называется, съезжает крыша.

Сото по-прежнему был уверен, что Кеннеди и Хрущёв непременно договорятся.

— Вот увидишь — войны не будет. Подпишут договор, уберут ракеты, а через год и вовсе забудут про эту Кубу.

Но мне уже, если честно, в это не верилось.

— Зин, а давай поедем на море, — предложил вдруг Сото. — Я вон как раз беру отпуск. Может, поедем вместе?

— А куда? На Родину, что ли?

— Ну, не совсем. На её спутник — Изумрудная земля называется. Говорят, там такое море.

— Почему бы и нет? Только прежде надо договориться с дядей Арбенсом.

Больше всего я боялась, что начальник меня не отпустит — придумает какой-нибудь предлог. И тогда я, наверное, сойду с ума окончательно.

Но дядя Арбенс, услышав о моём пожелании, сказал:

— Да, конечно, езжай. А море там действительно хорошее. Я бы и сам рад взять отпуск и с семьёй туда. Забыл, когда последний раз на море ездил. Единственное — там людей почти нет. Но Сото как раз тоже туда едет. Так что, думаю, тебе не будет скучно.

— Знаю, — ответила я. — Он сам предложил мне поехать.

— Вот и прекрасно, — улыбнулся начальник. — Желаю вам счастливо отдохнуть.

***

Ласковое зелёное море с молочно-белой пеной набегающих волн, дорожка, проложенная в воде яркими лучиками солнца, словно тропка в рай, величественные серо-зелёные скалы, в некоторых местах поросшие травой, а по приближению к долине — кустарником и деревьями. Ради этого стоило потерпеть неприятные минуты полёта.

Заказанный корабль прилетел к нашей станции через четыре дня. Я сперва оробела, когда, отстыковавшись от станции, почувствовала невесомость. Кто-то, может, в этой ситуации чувствует лёгкость полёта и безмерную радость бытия, но меня эта самая лёгкость испугала. Мне казалось, будто моя душа покидает бренное тело. А ведь жить-то хочется! Ещё больше я испугалась, когда корабль закрутился, и стало, наоборот, очень тяжело.

«Не бойся, — подбадривал меня Сото. — Скоро вынернем».

Через несколько минут мы действительно вынырнули. У какой-то планеты, плавающей в лучах изумрудного света, которого ещё пять минут назад вообще не было видно.

«Это за сотни парсек от Солнечной системы, — объяснил мне Сото. — Если лететь на обычном корабле, то в жисть не долетишь».

«А как же на этом получается?»

«Так это ж пространственно-разрывной. Ну, как тебе объяснить? Представь, что тебе надо попасть в другую комнату, в ту, что за стеной… Нет, неудачный пример. Вот ты работаешь на компьютере, и тебе надо попасть на последнюю страницу. Ты же не будешь двигать курсор стрелками. Ты включишь просмотр, и когда на экране появятся все страницы, щёлкнешь на нужную и потом уже поставишь курсор туда. Правильно? А теперь представь, что эти страницы — тот или иной сектор космоса, и с курсором происходит реальное перемещение».

«Ух ты! Здорово! — только и могла произнести я. — А обычный корабль, получается, перемещением стрелок?»

«Так точно».

Потом мы ещё несколько минут входили в плотные слои атмосферы этой планеты, пока, наконец, не приземлились, или прилунились — да простят меня опытные космонавты, если неправильно выразилась. Уведенное мной из маленького круглого окошка обещало райский отдых. Целую неделю. Ура! Да здравствует Изумрудная земля!

Едва успев поставить свои вещи в пещерке, мы с Сото мгновенно переоделись и отправились на море. Благо, на следующий день после предложения поехать прилетел торговый корабль, где я купила купальник.

Вода оказалась тёплой и так приятно обволакивала тело, что мы весь день почти не вылезали. Плавали вдоль берега, а почувствовав, что силы заканчиваются, плыли назад и, постояв немного на каменистом дне, снова стремились вперёд. За весь день вышли, наверное, всего два раза, да и то ненадолго.

Наконец, изумрудное солнце стало снижаться, и вода, такая тёплая и гостеприимная, как-то к нам охладела. И мы поняли, что пора вылезать.

Только сейчас, сидя на большом камне и глядя, как солнце заходит за дальние скалы, окружая их световым кольцом, я почувствовала, что зверски голодна. Ведь мы ничего не ели с тех самых пор, как прибыли сюда. Только купались.

Сото тем временем поймал какую-то живность — маленькую, окружённую с двух сторон чёрными раковинами. Перебирая коричневыми лапками, она медленно ползла по камешкам, никуда не торопясь. Ещё одну такую он поймал на самой скале и, собрав обеих в кучу, вернулся в пещеру за походным котелком и за хлебом, который заботливая тётя Карна дала нам на дорожку. По пути ему попалась ещё парочка таких же существ, которую он не замедлил прихватить с собой.

Для начала он набрал в котелок морской воды, а затем, отодвинув нижнее донышко, поджёг какой-то фитилёк. Когда вода нагрелась и закипела, бросил туда всех четырёх.

— Не бойся, Зин, — успокоил Сото, заметив мой недоверчивый взгляд. — Это съедобно.

— Верю, но...

«Но этого мало, — подумала я уже про себя. — Разве мы этим наедимся? Они же совсем маленькие».

— Голодными мы тоже не останемся — всё в норме. Эти раковинные гусеницы очень питательные.

Сото не обманул. Когда я съела двух таких гусениц вместе с кусочком хлеба, то почувствовала себя такой сытой, как после нормального ужина. Сото смотрел на меня и улыбался.

Солнце тем временем зашло окончательно, и на чёрном небе воцарились хозяева ночи — звёзды и планеты. Последних было три. Одна из них, самая большая, представляла собой шар с материками и континентами, омываемый зеленоватыми водами Мирового океана, и занимала где-то шестую часть неба.

— Это твоя Родина? — спросила я Сото.

— Она самая, — ответил он. — Она тоже зелёная, как и всё, что под Родным солнцем. Гляди, вот эти планеты — они тоже зелёные.

И вправду — обе планеты поменьше светились таким же отражённым изумрудным светом. Та средняя была размером с тарелку и также вращалась вокруг Родины. На ней, однако же, мало что можно было увидеть — тёмные облака плотным слоем затянули её поверхность, которая, по словам Сото, для жизни непригодна. Третья, самая маленькая, была видна ещё хуже — светящийся зелёные кружочек. Она не вращалась вокруг Родины, а следовала за солнцем позади.

— Кстати, у Родины есть ещё один спутник. Его называют Землёй измен.

— Почему Землёй измен?

— Есть поверье, что в стародавние времена жили двое влюблённых. Звали их Матис и Анта, и они очень любили друг друга, почти никогда не ссорились. Многие им завидовали, особенно одна злая ведьма. Увидела, что они счастливы, и решила разбить пару. Превратилась она в очень красивую девушку и соблазнила Матиса. Анта, когда узнала об измене, разбила чашку, которую Матис подарил ей на свадьбу, и утопилась в речке. А Матис, когда прозрел, понял, что наделал, и с отчаяния тоже утопился. А осколки той чашки попали на небо и сложились в эту планетку. Сейчас-то, конечно, все знают, что планета не могла появиться из чашки, но всё же, когда эта Земля измен появляется, стараются не назначать свиданий по вечерам. И свадьбы в это время не празднуют. Считается плохой приметой. Но, к счастью, её частенько заслоняет то Малая земля, то Изумрудная.

— Малая земля — это вот эта?

— Она самая.

— А жизнь на ней есть?

— Есть. Но жители очень непростые существа. Они на девяносто процентов состоят из серной кислоты. Когда наши туда прилетали, они их то встречают как богов, а то чуть ли не за чертей считают. С ними очень трудно вступить в контакт… Кстати, насчёт Земли измен у нас даже песня есть.

— А спой, пожалуйста, — попросила я.

— Хорошо. Сейчас только за гитарой сбегаю.

Через несколько минут Сото играл на гитаре под шум морских волн и стрёкот наскальных кузнечиков и вдохновенно пел что-то на своём языке. Конечно, я ни слова не понимала, но даже если бы я не знала, о чём примерно песня, то мне бы всё равно казалось, что она о любви. Разве можно с такой нежностью петь о чём-то другом? И я не ошиблась. Кончив петь, Сото тотчас же перевёл мне её содержание.

«И пусть между нами, любовь моя,

Не будет больше стен.

И минует нас стороною

Земля измен».

Это была, конечно, не вся песня, но именно эти слова особенно врезались мне в память.

— Хорошая песня! — похвалила я.

— А хочешь, земное спою?

Да, всей душой да. Я ведь даже не помнила, какие песни поют на моей родной планете.

И Сото запел. Что-то смутно знакомым показалось мне в этих строках:

«Мне казалось, что схожу с ума

От награды твоих нежных губ,

От счастья. Этим счастьем ты была».

Я как будто слышала их раньше, и скорей всего, действительно слышала. Только где и когда?

«Ты поскорей мне верни

Счастьем ставшие для нас минуты.

Без тебя, без твоей любви

Мне в целом мире, видно, нет приюта.

Ты поскорей повтори

Все слова, что мне тогда сказала».

— Без тебя, без твоей любви богатства всей Земли мне будет мало.

Я сама не знаю, почему я запела эти слова прежде, чем их начал Сото. Почему-то мне показалось, что именно они сейчас прозвучат, а по-другому и быть не может. И, кажется, я угадала — Сото от удивления чуть гитару не выронил.

— Зина, ты помнишь?

— Нет, — призналась я. — Просто мне вдруг в голову пришло.

— И ведь всё правильно. Именно это там и есть. Слово в слово.

— Надо же! Тогда будь добр — спой ещё что-нибудь с Земли.

Сото охотно согласился и спел ещё одну — про белых чаек.

«Опять я вижу белых чаек над водой,

В их светлом танце мы с тобой».

Но здесь мне так и не удалось угадать ни слова.

А ночь уже вовсю царила над маленькой планетой. Спать, однако же, не хотелось.

— Может, поплаваем, — предложила я.

Сото с удовольствием согласился. Быстро переодевшись, мы зашли в сверкающую под лунами воду и вскоре были уже на приличном расстоянии от берега. Кажется, пора возвращаться.

— А давай, кто быстрее доплывёт до берега.

— Давай, — отозвался Сото.

И я быстро-быстро заработала руками, ногами и всем телом. Очень скоро я, обернувшись, увидела, что Сото меня нагоняет. Я принялась грести ещё быстрее. Но тщетно. Он догнал меня через минуту. А через две — был у самого берега и лукаво смотрел на меня.

— Ты победил, — сказала я, как только встала ногами на холодные камешки. — Плыви сюда.

При этом я ему кокетливо подмигивала.

— А вот и сюрприз! — прошептала я тихо, когда Сото послушно подплыл ко мне, и неожиданно для меня самой коснулась его губ.

Он сначала растерялся, смотрел на меня не то удивлённо, не то испуганно. Но в следующий момент обнял меня робко, словно опасаясь разбить, и поцеловал так нежно и страстно, что у меня закружилась голова, а сердце в груди часто забилось. В ответ я обхватила его обеими руками, и наши губы снова слились в одно целое.

Сейчас я хотела только одного — чтобы это продолжалось вечно. Чувствовать нежные прикосновения его рук, его пахнущее морем тело, эти сладкие губы. Я хотела Сото.

— Возьми меня. Возьми меня сейчас.

Сото на мгновение оторвался от моих губ. Его взгляд вдруг стал серьёзным.

— Ты действительно этого хочешь?

— Да, очень, — призналась я. — А ты не хочешь?

Он недолго колебался — всего пару секунд — а затем страстно обнял меня со словами:

— Хочу. Я хочу взять тебя. И то, что будет.

Последней фразе я не придала значения. О том, что будет, я тогда вовсе не думала. Да и, честно говоря, мне было всё равно. Мы просто жили, существовали здесь и сейчас. Мы, два человека и в то же время — единое целое. И это здесь и сейчас мне нравилось.

***

Когда я проснулась, то с удивлением обнаружила себя в пещерке закутанной в спальный мешок. Странно! Когда это я успела? После бурной ночи мы с Сото, утомлённые и счастливые, едва добрались до берега. Заснули прямо на камнях в объятиях друг друга. Должно быть, Сото проснулся раньше и отнёс меня в пещеру.

В воздухе запахло чем-то вкусным. Это Сото резал на большом камне какую-то тёмно-лиловую колбаску.

— Доброе утро, Сото, — сказала я, потягиваясь.

— Доброе утро, Зин, — ответил он, на минуту оторвавшись от дел. — Ты как спала?

— Как убитая. А ты?

— Тоже спал крепко. Только недавно проснулся. Дай, думаю, сбегаю в долину за завтраком. Ты голодная?

Пожалуй, да — когда поздно встаёшь после такой ночи, немудрено и проголодаться. Поэтому я быстренько встала, оделась, свернула мешок и села на камешек — рядом с Сото.

Глядя на него, разрезала «колбаску» на мелкую солому и положила на хлеб. Сверху также прикрыла зелёным листиком.

— Ну, как тебе? — спросил Сото.

— Вкусно.

Я заметила, что он отчего-то избегает смотреть мне в глаза и явно смущается, когда я гляжу на него в упор. И это смущение наверняка было тесно связано с тем, что было вчера. Может, он жалеет о том, что сделано, считает это ошибкой и не знает, как сказать мне об этом? Или, может, я его разочаровала? А может, он боится, что сам не оправдал моих ожиданий? Чтобы сгладить неловкость, я решила заговорить на отвлечённую тему.

— Слушай, а по-моему, тётя Карна как-то готовила что-то такое. Вкус какой-то знакомый.

— Да, было разок. Дядя Арбенс был просто в ярости.

— Блюдо не понравилось?

— Вроде того.

Доев бутерброд, я принялась за чай, который Сото как раз вскипятил. Он снова прятал глаза и при этом что-то напряжённо обдумывал.

— Хочешь ещё чаю? — спросил он, когда я уже допила свою чашку.

— Нет, спасибо.

— Жаль! — вырвалось у него.

— Почему жаль? — удивилась я.

— Да нет, ничего… то есть, нет… В общем, нам надо серьёзно поговорить.

— Я слушаю...

— Понимаешь, Зин, я не знал, как это тебе сказать — и говорить ли вообще. А теперь я просто должен — другого выхода у меня нет. После того, что было вчера… У нас на Родине это не просто так — это некое обязательство, клятва. И если мужчина взял женщину, он должен...

— Жениться на ней? — догадалась я.

— Нет. Он должен говорить ей только правду. Да и женщина тоже. И даже если они после этого расстанутся, между ними не должно быть никакой лжи.

— Ну, а в чём проблема? — я пожала плечами. Мы вроде и так друг другу не врали.

Но Сото в ответ неожиданно покачал головой:

— Я с самого начала не сказал тебе правды.

— Правды? — я задумалась, что такого важного Сото мог скрыть от меня. Затем быстро спросила. — У тебя есть другая?

— Нет, что ты! Неужели ты думаешь… — однако в следующую минуту он замолчал, и его тон сменился более спокойным. — У меня до тебя никого не было. Ты первая. Вот скажи: тебе никогда не приходило в голову, что ты у нас пленница?

— Пленница? — у меня от удивления чуть глаза на лоб не полезли.

Ведь мне с самого начала сказали: хочешь, отправим домой. Мне и остаться-то предложили чисто из жалости. И притом, будь я пленницей, разве б меня отпустили на море?

— Да, пленница, — повторил Сото. — Ты не задумывалась: почему других сотрудников отпускают домой, а тебя — нет?

— Но ведь я сама не хотела...

— Ну, а сейчас?

— Ты же сам знаешь, что сейчас. Эти же Хрущёв с Кеннеди всё никак не договорятся...

— Они уже договорились.

— Правда? — обрадовалась я. — Ну, наконец-то! Значит, войны не будет! Слава тебе, Господи!

Забыв обо всём, я обнимала Сото обеими руками, целовала его смуглые загорелые щёки. Милый, дорогой, любимый! Ну, чего же ты раньше молчал?

— Наконец-то договорились!

— Они уже давно договорились.

— Когда? Вчера?

— Сорок лет назад. Нет, даже больше...

— Когда? — мне показалось, что я ослышалась.

— Да, наши мамы ещё тогда под стол пешком ходили.

— Да ты что? — я схватила его за грудки и принялась энергично трясти. — Ты что? Правда, что ли?

— Честное слово. Дядя Арбенс обманул, специально, чтобы не пустить тебя домой.

После этих слов я не знала, что и думать. Я совершенно не понимала, зачем начальнику станции всё это? Как будто он не мог нормально взять меня в плен — с цепями и с конвоем. Впрочем, даже этого было не надо. Кругом ведь космос — куда я убегу? Так зачем понадобилось корчить из себя доброго дядю? Может, Сото просто перегрелся на солнышке?

— Ты вспомни, как он тебя отговаривал лететь. Якобы он заботился о тебе. А он просто не хотел, чтобы ты увидела Землю и всё вспомнила.

Я уже ничего не отвечала. Мысли кувыркались в моей голове, как ребятня — на батуте. А от того, что сказал Сото в следующую минуту, и вовсе чуть не выпрыгнули:

— Это он подстроил аварию. А потом притащил на станцию, и тебе вкололи какую-то гадость, чтоб ничего не помнила. А чтоб даже вспомнить не пыталась — небось, наплёл с три короба.

— Слушай, — не выдержала я. — Зачем ему это надо? Что, на Родине так трудно секретаршу найти?

— Такую, как ты — очень трудно. Почти невозможно.

— И чем же я такая выдающаяся?

— Ты слышала что-нибудь о том, что слово материально? То есть, пожелаешь чего-нибудь другому человеку — а оно и сбудется.

Слышала ли я? Да, что-то было. Во всяком случае, я точно знала, что не нужно желать зла, даже если очень сердишься. Если оно сбудется, никогда себе этого не простишь.

— И ведь это правда, — продолжал Сото. — Исследования давно выявили эту связь. Слово — это колебания воздуха, это волны. А волны — они так или иначе на что-то влияют. Можно сказать, что всё будет хорошо — и всё будет хорошо, а можно сказать, что всё будет плохо — и будет плохо. Теперь понимаешь, почему дядя Арбенс требует от тебя жутких слов?

— Не совсем, — призналась я. — Он что, сам не может пожелать зла? Я-то ему тут зачем?

— А всё дело в том, что не у всех слова сбываются. Это ещё и от биополя зависит. У обычных людей оно, как правило, недостаточно сильное, чтобы всё сбывалось. Так что дядя Арбенс и рад бы, да не может.

Я в ответ невесело усмехнулась:

— Бодливой корове Бог рога не дал.

— Вот именно. Вот он и стал искать кого-нибудь, у кого биополе сильнее. На Родине таких мало.

— Тогда он решил поискать на Земле?

— Да. Но не сам — этим занималась Элая.

Устроилась она там на Земле в одной конторке. Что она там и как проверяла, Сото не знал. Но какая-то сотрудница вроде разоткровенничалась с ней — сказала, что мечтает выйти замуж за иностранца. И что дочка её знакомой сказала что-то вроде: непременно выйдешь, главное — верить. Эх, её бы слова да Богу в уши! А через месяц — что вы думаете — появляется французский граф, и вскоре под марш Мендельсона ведёт её… ну, понятно, куда. Стали выяснять, что за дочь у этой знакомой. Вышли на некую Зину Лукину. Направили измеритель биополя. Ух ты, какое мощное! Пожалуй, эта девушка сослужит хорошую службу. Но дядя Арбенс, конечно, понимал, что обращаться с такой надо осторожно. А то не ровен час — самому чего-нибудь пожелает. Следовательно, надо добиться, чтобы жертва считала похитителя своим благодетелем и молилась на него. И, конечно, чтобы, не желая никому зла, всё-таки причиняла оное. Своим языком.

— Всё это ему нужно для того, чтобы в конечном итоге захватить Землю.

Захватить Землю… И, конечно, помочь в этом должна я. Просто сказать, что-то под руку, просто накаркать беду, когда надо… Я вдруг почувствовала себя бомбардировщиком с атомной бомбой внутри. И эта бомба — мой язык. От этой мысли становилось очень страшно.

Так вот откуда все эти странности в поведении начальника! Теперь я понимала, зачем он так усердно притворялся добрым. Скажи мне всё это кто-то другой, я бы, может, и не поверила — всё-таки такое даже для дяди Арбенса, несмотря на его двуличную натуру, было бы слишком круто. Но я знала и другое — что Сото не умеет так складно врать. Так что выдумать всё это он просто не мог.

Хотя, если всё сказанное — правда, получается, он тоже был при деле? Я вдруг отчётливо вспомнила, как он говорил мне про здоровый оптимизм.

— Значит, ты знал об этом? Знал и молчал.

— Знал, — кивнул в ответ Сото. — Сначала, правда, не всё. Когда дядя Арбенс привёз тебя на станцию, то поручил мне и Мунге присматривать за тобой. Сказал: если что-то вспомнит — докладывайте мне. А вообще, старайтесь, чтобы ничего не вспомнила. Когда я принёс тебе вышивку, он сначала жутко ругался. Но когда узнал, что ты не помнишь, как вышивать — успокоился.

— Он избил тебя ногами?

Его взгляд в мгновение сделался удивлённым:

— Откуда ты знаешь?

— Я видела, как он бил тётю Карну. Прости, что за вышивку...

— Да ничего, — перебил меня Сото. — Он всех бьёт — и довольно часто.

— Мунгу он тоже бил? — я вдруг вспомнила, как над ней отчего-то нависла угроза выкидыша.

— Бил. А потом уволил.

— Уволил? Она же говорила, что сама.

— Неудивительно. Если бы она сказала правду, её бы вообще убили.

— Дядя Арбенс и на это способен?

— Ещё и как способен.

Страшное дело! До чего же хорошо люди умеют притворяться! Так вот какого человека я так долго считала своим благодетелем! Вот кем я искренне восхищалась!

Хотя притворялся не он один — мне, получается, лгали все: и лаборанты, и Мунга, и тётя Карна, и даже Сото. Лгали — и я им верила. Но их я не осуждала. Ведь они меня обманывали не по злой воли, а из страха перед начальником. Им ли было не знать, на что способен дядя Арбенс?

— А тётю Карну он тогда за что избил? За салат?

— Да. Ему не понравилось, что она положила туда орехи. Хотя сам орехи любит.

— Тогда зачем было бить?

— Потому что орехи улучшают память. А она положила их всем, в том числе и тебе. Она искренне хотела, чтобы ты всё вспомнила.

— И она не побоялась дяди Арбенса?

— Нет. Она ничего не знает. Ей даже доносить не поручали.

— Ну, а ты откуда потом всё узнал?

— Случайно. Зашёл в подвал — тётя Карна попросила муку принести — залез наверх, в смысле, в нишу под аркой, давай искать муку. А тут как раз вошли дядя Арбенс с тётей Элаей. Меня они не заметили. Так я и услышал их разговор. Это было уже тогда, когда ты согласилась на них работать… Прости, что тогда не сказал тебе правды. Я боялся… Да и всё-таки для меня дядя Арбенс действительно благодетель. Мне было непросто его предать.

Могла ли я на него сердиться? Тем более сейчас, когда он мне сам всё рассказал. Нет, тысячу раз нет. Мне хотелось не упрекать его, а целовать, благодарит. Но только...

— Что мне делать, Сото? Я не хочу работать на дядю Арбенса.

Он встал со «стула» и взял меня за руку:

— Прежде всего, делай вид, будто ничего не знаешь. Если дядя Арбенс поймёт, что я проболтался, меня убьют, а тебя так накачают этой дурью, что потом точно ничего не вспомнишь.

— Хорошо. Я никому не скажу, обещаю.

— И о том, что было — тоже молчи. Иначе дядя Арбенс перестанет мне доверять, и я ничем не смогу тебе помочь. А сама попытайся вспомнить всё. Цепляйся за любой эпизод, пусть даже за самый неприятный. Поверь: это сейчас нужно.

Да, конечно. Всё, что скажешь. Я больше не буду прятаться от прошлого, как бы оно меня ни травмировало. Буду вспоминать. Только бы вырваться, только бы уйти.

Уйти… Я вдруг отчётливо осознала, что у меня, возможно, есть дом. У меня есть дом, есть родители, которые меня любят, а значит, мне есть куда возвращаться. Может быть. Но даже это «может быть» дорого стоит. Тот, кому приходилось жить безо всякой надежды и вдруг однажды увидеть на горизонте её тень — тот поймёт мою безмерную радость.

Впервые за долгое время у меня появился смысл жизни. Если раньше, будучи на станции, я жила настоящим и будущее своё представляла довольно смутно, то теперь я точно знала, для чего живу. Раньше я будто шла по гладкой и широкой дороге, по обе стороны которой росли деревья со сладкими плодами, журчали ручейки с чистой водой, но впереди и позади был густой туман, и дорога вела неизвестно куда. Как теперь выяснилось, в самую пропасть. А сейчас передо мной появилась другая дорога, также покрытая туманом, но отнюдь не такая гладкая. Узкая, тяжёлая, с острыми камнями и кочками, окружённая с обеих сторон глубокими ущельями. Один неверный шаг — можно упасть и разбиться. Но это дорога домой. Я должна её преодолеть, если хочу вернуться. Я должна найти путь в этом густом тумане.

Сото не отрываясь смотрел на меня, всем своим видом говоря: «Я тебя не брошу. Я провожу тебя до самого дома». Я улыбнулась и дала ему руку. Возьми её, любимый. С тобой мне не так страшно.

Да, кстати, я, оказывается, тоже могу кое-чем помочь. Сото говорит, что у меня мощное биополе. И если всё, что я скажу, сбывается...

— Я обязательно вспомню, — сказала я вслух. — И тогда я вернусь домой.

— Всё так и будет, — проговорил Сото. — Только так и никак иначе.

***

Неделя отпуска пролетела, как сказочный сон. С утра, проснувшись с первыми лучами солнца, мы бежали к морю, купались, а выйдя из воды, подставляли свои тела под изумрудный свет. В полдень, когда загорать становилось небезопасно, мы, пообедав, отправлялись лазать по скалам или гуляли по долине до самого вечера, когда снова можно было идти на море. Устав от купания, мы ужинали, а после — пели песни и снова гуляли. Засыпали в нашей пещере, прижавшись друг к другу.

Каждый день мы с Сото плавали к дальним скалам, которые в первый день отпуска просто лицезрели с берега. Сначала доплывали до первой, неровной и шероховатой, со множеством выступов. Обессиленные, вылезали на ближайший камень и уже оттуда глядели на «родной» берег и на «родную» скалу, где оставили «дом наш родной». Обсохнув немного, мы либо карабкались на вершину скалы, дабы с «высоты небесной» видеть море, либо вплавь добирались до оборотной стороны этой скалы, где перед нашим взором показывалась её «сестричка» — другая скала. Размерами она была больше первой и выше, но поступиться к ней было очень трудно. Вся гладкая, ровная, она выступала лишь в одном месте. Маленький камешек, на котором мы вдвоём с трудном умещались, казался нам, утомлённым, почти что райским уголком. После этой скалы следовали бескрайние просторы морских вод. Казалось, что ближайший берег — это тот, где осталась наша пещера, только с другой стороны, и надо проплыть весь земной шар, чтобы добраться до ближайшей суши.

Иногда мы возвращались обратно не с пустыми руками. На третий день Сото обнаружил, что на этих скалах полно раковинных гусениц. Памятуя об этом, я назавтра взяла свой платок, и мы поймали несколько, завязали, и Сото, привязав узелок к плавкам, тащил их до берега.

Иногда от дальних скал мы плыли в бухточку чуть левее от нашей пещеры. Там мы обнаружили целый подземный лабиринт. После полудня мы иногда стали заходить туда из любопытства, но никогда не уходили далеко. Ведь в случае чего помочь нам было просто некому.

Зато в долине было много интересного. Среди пёстрого разнотравья там росли вековые деревья с толстыми стволами и широкими листьями. С них-то и свисали знакомые фиолетовые «колбаски». И по ним Сото научил меня лазать, цепляясь за крепкие ветки и сучья. Сидя вдвоём на ветке, мы снова наблюдали этот мир с высоты птичьего полёта.

Там же, в долине, протекали ручейки с чистейшей пресной водой. Однажды нам случилось даже найти речушку, в которой мы тотчас же искупались.

За долиной следовали густо поросшие лесом скалы. Но в лес мы ни разу не зашли — Сото воспротивился — там живут змеи, и сейчас велик риск с ними встретиться. А их там более двухсот видов, из которых где-то сто двадцать смертельно ядовитые. Разумеется, видеться с ними мне нисколько не хотелось.

Зато кого мне хотелось видеть каждую минуту, так это Сото. Видеть, слышать, чувствовать кожей. За время отпуска мы не расставались почти ни на миг. Гуляли ли мы, взявшись за руки, забирались ли на скалу или просто сидели и смотрели вдаль — мы всегда были вместе. Мы любили друг друга везде, где только можно: на подогретых солнцах камешках пляжа, в студёной воде, на высоких скалах, на благоухающих травах долины и, конечно же, под сводами «родной» пещеры, и даже на деревьях.

Наслаждаясь обществом Сото и близостью с ним, я порой с тревогой думала: что будет, когда я вернусь домой? Неужели он исчезнет из моей жизни, оставив лишь светлое пятно воспоминаний? Захочет ли он бросить привычный мир и бежать со мной? А я… Всей душой желая вернуться, я не хотела его терять.

И вот уже позади счастливые деньки, а впереди — станция, формальная работа и двойная игра, правила которой уже установил дядя Арбенс. И я должна делать вид, что играю по ним. На Земле, кажется, есть такая поговорка: хочешь жить — умей вертеться. И по-моему, это как раз тот случай.

***

Порой желания человека имеют одно отвратительное свойство — исполняться в самый неподходящий момент, принося таким образом вместо долгожданного счастья сплошные проблемы. Я не избежала этой участи. Раньше я всей душой желала уберечься от психической травмы и не думала о прошлом, вообще старалась о нём не вспоминать. И вот теперь моя память мне жестоко отомстила. Я старалась вспомнить хоть что-нибудь… и не могла. Ничего не приходило мне в голову.

Сото убеждал меня не сдаваться, и я не сдавалась. Но иногда меня охватывал страх: а вдруг никогда не получится? Может, если бы я с самого начала не бегала от воспоминаний, мне было бы сейчас легче? Или эта гадость, которую мне кололи, вообще стёрла мою память? Не потому ли у меня тогда не получилась вышивка?

«Я вспомню. Я всё вспомню», — повторяла я шёпотом, чтоб никто не услышал. Но с каждым днём всё меньше в это верила. Второй пункт плана у меня определённо не заладился.

Зато с первым пунктом всё было пока что гладко. Куда легче было делать вид, будто ничего не знаю. Во-первых, не болтать, во-вторых, не выказывать своего презрения к дяде Арбенсу, и вообще вести себя по-старому. Даже тётя Карна ничего не знала. Хоть она тут не при деле, а говорить ей много опасно — она сама не заметит, как всё разболтает. Единственное — я, зная о силе моих слов, стала тщательнее обдумывать, прежде чем что-то сказать. Как никогда я радовалась, что до сих пор не оправдывала ожиданий дяди Арбенса и не предсказывала различные бедствия. Было бы весьма подозрительно, если бы я сейчас вдруг отказалась это делать. Его бы непременно насторожил мой внезапно проснувшийся оптимизм.

Спрашивала ли я о Земле? Да — это было необходимо для конспирации.

«Радуйся, Зина — войны не будет. Они всё же договорились».

Услышав это, я просто не знала, как мне быть. Больше всего на свете я в тот момент боялась показаться неестественной. Отреагировать спокойно? Но ведь это должно быть для меня большой радостью. Светиться от счастья? А вдруг переборщу. И всё же я решилась — в следующую минуту, вскочив со стула, я буквально бросилась начальнику на шею.

«Спасибо! Спасибо Вам, дядя Арбенс!»

«Ну что ты, Зиночка, — улыбнулся он, изображая смущение. — Это не мне спасибо, а Хрущёву. Хватило ума пойти на попятную. Да и Кеннеди, по всему видать, образумился — убрал ракеты из Турции».

«А помните, Вы говорили — надеяться надо? Видите, как полезно верить в лучшее».

Я тут же пожалела о своих словах. Вдруг я поставила в тупик дядю Арбенса. А этого я теперь боялась, как огня. Кто знает, что ему, прижатому к стенке, взбредёт в голову? Ведь он меня тоже боится, а значит, при малейшем подозрении может что-нибудь и сделать. Нет, прижимать его нельзя ни в коем случае.

Но дядя Арбенс выкрутился:

«Когда есть надежда, то да — надо верить, надеяться. Но, к сожалению, бывают случаи полнейшей безысходности. Печально, но это так».

Я не стала спорить — только спросила:

«Тогда можно будет через два месяца слетать туда?»

«Разумеется, можно».

Но я-то знала, что через два месяца на Земле случится ещё какой-нибудь катаклизм, и мой полёт туда снова станет невозможным.

Так оно и случилось. Месяца через полтора.

«На данный момент эпидемия птичьего гриппа унесла жизни пятидесяти пяти тысяч человек. Более двухсот тысяч находятся в стационаре с подозрением...»

Разумеется, ни о каком полёте на Землю не могло быть и речи.

Можно было бы снова полететь на море, но Сото сказал, что в это время на небе отчётливо видна Земля измен. Оттого лететь расхотелось. Решили в этот раз остаться на станции.

Но всё же удача повернулась к нам лицом. Дядя Арбенс и тётя Элая как раз решили взять отпуск и слетать домой — проведать родных. У них на Родине, по счастью, не свирепствовал никакой птичий грипп, и из-за ракет никто не конфликтовал. Приглядывать за мной дядя Арбенс назначил Сото. Хорошо, конвоира выбрал удачно!

— Ну, что Зин, пойдём, — сказал он мне, как только ужин закончился, и все сотрудники разошлись кто куда.

— Пойдём, — за два месяца я уже успела по нему соскучиться.

Хотя сказать «по нему» было бы не совсем правильно. Мы виделись каждый день и вполне открыто. О нашей дружбе давно знал весь коллектив, и скрывать её не было смысла. Но о том, что мы больше, чем друзья, не знал никто. И не должен был знать. Поэтому мы с Сото остерегались позволять себе большего, чем дружеский разговор.

Теперь же, когда рядом не было ни дяди Арбенса, ни тёти Элаи, мы могли себе позволить многое. И позволили, как только, спустившись на лифте на нижний этаж, оказались в небольшой комнатке.

— Я люблю тебя, Зина… Зиночка.

— Сото, любимый!

— Теперь я знаю, для чего люди живут.

— Для чего, милый?

— Чтобы любить.

Наверное, он прав...

— Что ты сейчас хочешь, любимая?

— Музыки.

— Земной?

— Любой, — потом вдруг спохватилась. — Да, земной.

Может, мне тогда удастся что-то вспомнить, когда услышу знакомые звуки.

Сото открыл шкафчик и принялся в нём рыться.

— Вот есть клип. Написано «Белоруссия — санаторий». Должно быть, Элая, когда отдыхала в санатории — записала.

— Давай, — согласилась я.

Вставив круглый диск в отверстие в стене, от подвинул кресло — так, чтобы я видела, что происходит на экране, то есть, на противоположной стенке.

Тотчас же я словно оказалась в зрительном зале. Впереди за несколькими рядами кресел показалась сцена. Сначала на неё вышел человек средних лет. Трудно сказать, был ли это известный артист или новичок — ведь я никого не помнила. Но с какой душой он пел про калину!

После него на сцену вышла девушка. Она тоже пела искренне, с чувством. И когда звучали строки:

«Одному тебе на свете

Я принадлежу» -

я, глядя на Сото, подпевала ей.

Но вдруг — что это? Мне показалось, что следующую песню я где-то слышала. Слышала...

***

«Подорожник-трава,

На душе тревога:

Может, вовсе у нас

Не было любви?

От тебя до меня

Долгая дорога,

От меня до тебя -

Только позови».

На маленькой кухоньке играло радио. Звуки песни перемешивались с аппетитным хрустом гренок, звоном чайных ложек, шуршанием сахара. На покрытой нарисованными подсолнухами клеёнчатой скатерти около вазы со сладком пахнущими пионами расположились чашки, тарелки, сахарница.

Нас было четверо.

— Никаких вечеринок! — строго говорил мужчина с рыжими усами. — Поедете на дачу — и точка!

— Мне уже надоело — звонить по больницам, по моргам! — вторила ему дородная женщина в очках, в цветастом платье. — Вчера заявилась в три часа ночи, а мы с папой с ума сходим.

Девушка, сидевшая рядом со мной, молча запивала чаем абрикосовое варенье. Моя точная копия: те же прямые тёмные волосы, только с чёлкой, тот же овал лица, те же глаза. Кто она?

— Вот Зина в девять вечера уже дома, — усатый мужчина продолжал читать нотации. — Ты же вечно где-то бегаешь. Пора бы уже, наконец, за ум взяться!

— К твоему сведению, — будто со стороны слышу свой голос, полный вызова и негодования, — в монашки я не записывалась. И вообще, я уже взрослая. Когда вы с мамой, наконец, перестанете вмешиваться в мою жизнь?

— Скажите пожалуйста! — возмущалась мама. — В жизнь её вмешиваются! Я в твои годы, пока не сделаю уроки, вообще не выходила на улицу. У вас же, молодых, ветер в голове — только бы напялить что-нибудь покороче и бёдрами помахать. И нет бы чем-нибудь полезным заняться.

— Вот я в твои годы, — поддержал её папа, — шёл в библиотеку и сам изучал немецкий. Я уже тогда готовился стать преподавателем. Ты же вообще ни о чём не думаешь! В твоём возрасте уже надо быть серьёзнее.

— Одно — надо, другое — надо! А то, что я хочу, вам наплевать!

— А тебе не кажется, что ты слишком много хочешь?

Кажется, в ответ я опять огрызнулась.

***

Я? Неужели это была я? Это я кричала на папу с мамой, упрекала их в том, что они якобы ущемляют мою свободу.

Получается, дядя Арбенс был прав, когда говорил, будто я сбежала из дома. Но сбежала я не потому, что родители пили — по крайней мере, здесь они как раз были трезвыми, — а потому, что не хотела ехать на дачу. Идиотка! Какая же я идиотка! Свободы захотела! А сама незаметно для себя попала в рабство.

Но что-то в этом эпизоде мне показалось странным. Я сначала не поняла, что именно, пока Сото не окликнул меня по имени:

— Зин.

Вот это и было странным. В разговоре прозвучало моё имя, но как-то не так. Будто Зина — это не я, а кто-то другой, с кого мне, непутёвой, по мнению родителей, неплохо бы взять пример. Может быть, моя сестра...

— Похоже, что я не Зина, — пробормотала я вслух.

Сото от удивления аж выпучил глаза:

— А кто ж тогда?

— Теперь я и сама не знаю, — вздохнула я.

***

— Выходит, тебя просто перепутали, — заключил Сото, когда я подробно рассказала ему о том, что вспомнила. — Говоришь, твоя сестра на тебя очень похожа?

— Не то слово! — клялась я. — Я её сто раз в зеркале видела. Точь-в-точь.

— Странно! Очень странно!

Сначала Сото изо всех сил пытался скрыть своё волнение, но потом, поняв, что это бесполезно, принялся широкими шагами мерить комнатушку.

— Дядя Арбенс — он ведь не дурак — он, прежде чем похищать людей, сперва убедится, тот ли это или не тот. Хватать с бухты-барахты не в его правилах… Нет, перепутать — это он вряд ли. Я уверен, что ему нужна была именно ты.

— Получается, это он специально — назвал меня чужим именем?

— Я бы мог подумать так же, но в разговоре с тётей Элаей он тебя называл Зинкой. Она его правая рука и знает абсолютно всё. Зачем он, спрашивается, будет ей врать?

— Тогда, — предположила я, — может, меня и вправду зовут Зина? И сестру тоже.

Но Сото с сомнением покачал головой:

— Две сестры с одинаковым именем? Маловероятно.

— А что, если не совсем одинаковое? Обеих, скажем, зовут Зинаидами, одну называют Зиной, а вторую — Идой.

Да, наверное, всё так — зная моё полное имя, дядя Арбенс решил, что нечего со мной церемониться — ещё и Идой называть — раз на Земле Зинаиду обычно зовут Зиной, значит, так тому и быть.

Но Сото не дал мне ухватиться за эту соломинку. Если бы дядя Арбенс знал, что меня называют Идой, то ему было бы проще звать меня именно так. На Родине есть такое женское имя — Ивда.

— Нет, по-моему, он всё-таки перепутал. Не знаю, как, но перепутал.

— Да, — задумчиво потянула я. — Прям как в детективном романе… Что ж тогда, получается, что я ему не нужна.

— Если всё так, то получается, да, не нужна.

Однако по его озабоченному виду я поняла, что, несмотря на это, до освобождения мне далеко, как до соседней галактики. Если, конечно, до неё лететь обычным способом.

Да, я дяде Арбенсу без надобности, но зато ему нужна моя сестра. Могу ли я предать её? Кроме того, если я даже совершу этот низкий поступок, кто сказал, что меня отпустят? Скорей всего, прибьют по-тихому. Сото, как я выяснила, думал так же.

— Придётся тебе «поработать» Зиной — иного выхода нет… Вот видишь, ты уже что-то вспомнила.

Да уж, вспомнила так вспомнила! Оказывается, я даже не знаю своего имени. Весело — ничего не скажешь!

Так вот почему у меня сразу не получилось вышивать и плести бисером! Хотя дядя Арбенс говорил, что я этим занималась. Наверное, это была не я, а моя сестра.

А если этот бандюга, перепутав, похитил не ту, получается, что биополе у меня не мощное, а самое обыкновенное. И чего бы я ни сказала — оно не сбудется. Или всё-таки сбудется?

— Скажи, Сото, а может у нас с Зиной быть одинаковое биополе?

— Нет, вряд ли. Такое вообще случается крайне редко. Маловероятно, чтобы в одной семье оказалось двое таких. А уж чтобы сёстры-близняшки — такого просто не может быть. Они б тогда не успели родиться.

— Почему?

— Потому что мать, прежде чем родить, должна несколько месяцев носить их в себе. А если у неё два близнеца с таким биополем, между ними начинается мощный энергообмен, который разрывает мать изнутри.

— А если мы с Зиной не близняшки? Может, у нас разница год-два?

Но Сото и здесь покачал головой:

— Мама бы всё равно не осталась жива. После рождения между матерью и детьми всё равно остаётся связь. Максимум через год взаимодействие ваших энергий довело бы её до полного истощения. Несовместимого с жизнью… Единственное, может, мама вам не родная...

— То есть, как не родная? — я сначала не поняла, к чему он клонит.

— В смысле, мачеха, приёмная мать.

— Исключено. Мы на неё очень похожи.

— Тогда ты...

— Обыкновенная, — закончила я его мысль.

Ура! Я обыкновенная! А значит, можно не бояться ляпнуть невзначай что-нибудь не то. Можно не дрожать над каждым своим словом, опасаясь, что одно-единственное может привести к трагедии. Впервые за долгое время я почувствовала облегчение.

Но с другой стороны — кольнула меня другая мысль — бессмысленными стали и мои слова о том, что я всё вспомню и вернусь. Впрочем, они, получается, с самого начала не имели силы.

Да, мои — не имеют. Но ведь на Земле у меня есть сестра, и она, наверное, ждёт и надеется. Или уже не надеется? Вдруг она меня давно уже похоронила? Смирилась с моей смертью, даже не подозревая, как много значат её обнадёживающие слова. Всего одним она могла бы мне помочь вернуться. Только бы моя сестра оказалась оптимисткой! Только бы не теряла надежды!

— Но ты всё равно не переставай надеяться, — словно прочитав мои мысли, Сото принялся ободрять меня. — Главное — искренне верить. И всё сбудется.

— Да, любимый, — прошептала я в ответ. — Я буду верить, если это главное.

— Тогда повтори то, что сказала тогда — на Изумрудной земле.

И я повторила. Я всё вспомню. И вернусь домой. Затем, немного подумав, добавила:

— Зина меня обязательно дождётся.

***

Всё время, пока дядя Арбенс и тётя Элая были в отпуске, мы с Сото проводили вечера вместе. После ужина спускались в ту самую комнатку, которые между собой называли «домом свиданий», и там слушали земную музыку, наслаждаясь друг другом.

Там же я пыталась ещё что-нибудь вспомнить. Впрочем, не только там — теперь я целыми днями, уцепившись взглядом за какой-нибудь предмет, запускала клешни в свою память, пытаясь выудить хоть что-то похожее, а главное — где и когда я могла это видеть. Но, к сожалению, никакие ассоциации меня не посещали, о чём я каждый раз отчитывалась перед Сото.

Всё, что бы я ни вспомнила, я буду говорить ему. Мы так решили с самого начала. Вернее, он так решил, а я… я согласилась. Другого выхода у меня всё равно не было. Записывать, вести дневник я не могла — Сото сказал, что тётя Элая периодически заходит в мою комнату, когда меня там нет, и проверяет, нет ли у меня чего. А просто хранить в памяти — это ненадёжно. Вдруг из неё возьмёт да уплывёт что-то важное? Или дядя Арбенс, заподозрив что-то, снова поручит доктору, чтоб сделал укол. Тогда Сото сможет мне всё припомнить.

Однако за неделю мне так и не удалось вспомнить, как меня зовут — не говоря уже о чём-то большем. Вот уже наступил наш последний вечер — завтра начальство возвращается из отпуска — а Сото всё ещё не называл меня по имени.

— Я люблю тебя, моя хорошая!

— И я тебя, Сото, любимый!.. Стой, подожди!

Я вдруг оторвалась от него и сосредоточенно прислушалась к музыке. Это была песня о любви, и что-то в ней было мне знакомо.

«Я люблю тебя, Марина,

Всё сильней день ото дня.

Без твоей любви, Марина,

Этот мир не для меня»...

Марина! Вот оно — моё имя. В голове тотчас же зазвучали тысячи голосов.

«Здорово, Марин!»

«Слушай, Маринк...»

«Марина, где ты была? У тебя совесть есть?»

«Ну что, Мариш, давай ко мне — предки на даче»

«Ух ты, Маришка, какая уже взрослая стала!»

«Ладно, Марин, я сваливаю. Чао!»

«Ну как тебе, Марин? Нравится?»

«Садись, Марина — четыре».

«Марина!.. Марина!.. Марина!»

И все они обращались ко мне.

Смеясь и плача одновременно, я бросилась на шею любимому.

— Сото, я вспомнила! Вспомнила! Меня зовут Марина!

— Ма-ри-на, — проговорил по слогам Сото, чтобы скорее запомнить. — Марина. Очень красивое имя!

Он обнял меня своими руками.

— Вот видишь, ты вспомнила, радость моя!

— Только...

— Что только? Ещё что-нибудь вспомнила?

— Да.

Я даже не знала, стоит ли говорить об этом Сото. Что-то мне подсказывало, что не нужно говорить с молодым человеком о своих прошлых романах. Элементарные правила приличия. Но Сото мне сразу сказал — цепляйся за любой эпизод. Что в этом случае рекомендую правила приличия, я не знала. Поэтому, рискнув, я всё же послушалась Сото.

— Я встречалась с Владом. Мы познакомились на дискотеке, потом пошли к нему домой.

— Значит, Влад… у него дома. Адрес не помнишь?

— Нет. Помню только, что в прихожей был встроенный шкаф, и он так противно скрипел.

— Ну, а этаж был какой?

— Точно не помню. Но явно не первый. Мы ехали на лифте.

— А где была дискотека? Что там было вокруг?

Но этого моя память не открыла. Единственное, что я знала — что это было в Москве. Если бы хотя бы район знать — была бы хоть какая-то зацепка.

— А про Влада что-нибудь помнишь?

— Помню, что… что отдалась ему. Он ещё тогда включил магнитофон, там играло что-то бум-бум. Потом пришёл его дружок со своей девушкой. Мы пили пиво. А потом я, видимо, ушла, потому что Влад сказал: «Чао, Мариш! Свидимся. Всё было супер!»

И мне тогда тоже так казалось. Я ведь ещё тогда не знала, ЧЕГО не было, и даже не надеялась, что это когда-нибудь будет. И не с кем-нибудь, а со мной. Может ли дальтоник, для которого весь мир в чёрно-белом цвете, пожаловаться, что краски тусклые, если ничего другого он не видел? Вот и я тогда была довольным жизнью «дальтоником», эдаким героем чёрно-белого кино. Только теперь, когда я узнала Сото, я стала понимать, насколько бесцветными и пресными были наши отношения с Владом. Да, само действо, бесспорно, было приятным. Но что было до него? А ничего. Пустота.

— Ну, а телефон помнишь? Его или свой? Вы же, наверное, обещали созвониться?

— Наверное, обещали. Но только зачем нам его телефон?

— Потому что Влад может знать, где ты живёшь. Хотя бы приблизительно.

— Хорошо, я постараюсь вспомнить. Но только не сейчас, хорошо?

— Хорошо, радость моя.

— Только когда? — я вдруг спохватилась. — Как я смогу рассказать тебе, если что-то вспомню? Я же под слежкой.

Я с надеждой смотрела на возлюбленного: может, он что-нибудь придумает? Но его ответ меня просто-таки огорошил:

— Тебе надо в меня влюбиться.

— Ну, тогда, считай, дело сделано.

— Нет, в смысле, влюбиться для всех. Представь, что у нас ничего не было, но ты вдруг поняла, что ко мне неравнодушна. Что бы ты тогда делала?

Что бы я делала? Прежде всего, наверное, открылась бы тёте Карне, а сама бы старалась сделать так, чтобы Сото меня заметил. Не замечает? Тогда, может, стоит сделать первый шаг? Только как?

— Например, написать письмо, — предложил Сото. — Без подписи, потому что стесняешься признаться в открытую. Оставляешь его на моём столе. Я обнаруживаю письмо и показываю дядя Арбенсу. Тот без труда узнаёт по почерку, что написала ты, и говорит: Зинка в тебя влюблена? Тем лучше. Ты, Сото, подыграй ей — напиши что-нибудь в ответ. А возможно, он сам придумает, что тебе написать. И так мы будем обмениваться записками, не возбуждая подозрений. Все твои письма я буду непременно показывать дяде Арбенсу.

— Ну, и что?

— А весь фокус в том, что главное ты будешь писать специальной ручкой. Вот этой.

И он протянул мне письменную ручку — самую что ни на есть обыкновенную. Хотя нет — не обыкновенную — ведь она из любимых рук.

— Всё, что написано — исчезает через пять секунд. Сверху можно обычной ручкой писать всё, что хочешь. После обработки специальным раствором оно всё равно пропадёт. А то, что этой ручкой — проявится.

— А дядя Арбенс не будет так проверять?

— Нет. Ему не придёт в голову, что у тебя вообще может оказаться такая.

— Ты такой умный, Сото! Что бы я без тебя делала?

С этими словами я обхватила его широкие плечи, и наши губы слились воедино. Его горячее дыхание обжигало моё лицо.

— Я люблю тебя, Марина!..

***

«Не светит без тебя родное солнце,

Стою как одинокая скала.

Лишь свет прекрасных глаз твоих лучистых

Отрада для моей измученной души».

Всё-таки красивые песни у них на Родине! Хотя на родном звучат во много раз лучше. Особенно когда их поёт Сото. А с какой душой он их поёт! Сколько в них искренней любви!

Дядя Арбенс, должно быть, очень доволен им — хвалит за недюжий актёрский талант. Но я-то знаю, что Сото ничуть не играет ни тогда, когда поёт мне под гитару песни со своей Родины, ни тогда, когда пишет мне любовные записки, ни тогда, когда дарит мне цветы. И неважно, что дядя Арбенс прежде советует, как лучше «закадрить Зинку». Сото всё равно делает это с душой.

И главное, ни у кого не возникает подозрения, когда мы остаёмся вдвоём в маленькой комнатке или в укромном уголке глядим на звёзды через иллюминатор. А иногда и не через. Укутавшись в скафандры, стоим на верхней площадке, одни посреди космоса, и любуемся звёздным небом вокруг нас.

Но ни у кого также не возникает сомнений в том, что наши отношения чисто платонические. Нежные объятия, робкие поцелуи — и только. Однако и их я бы не променяла на «полноценные отношения» с прежними парнями.

Поставив точку, я вышла из комнаты и отправилась к Сото. Вернувшись на место, он увидит мою записку, покажет её дяде Арбенсу, похвалившись при этом своими успехами, а затем под покровом ночи посыплет её порошком, растворив его с водой, и прочитает следующее:

«Сегодня я вспомнила парк недалеко от дома. Там есть водоёмы — широкие, а в некоторых местах сужаются, и через них протянуты горбатые мостики. В одной части водоёма есть островок с деревьями. Здесь мы с мамой, папой и Зиной кормили уток, здесь я сказала Диме, что беременна, а он в ответ обозвал меня шлюхой подзаборной. Помню, я тогда реально была в шоке — вообще не знала, что делать. Ещё помню, что там в парке, как раз где мостик, за оградой были аттракционы, и оттуда доносилась песня: „Ой, лёли-лёли, нелюбима что ли? Не унять мне боли“. Тогда я, кажется, была с Зиной. Люблю, целую. Твоя Марина».

В конце той же ручкой было нарисовано сердечко, пронзённое стрелой. Должна же быть у влюблённых ну хотя бы маленькая тайна.

***

Топкое болото, зелёное и зловещее. Под ногами хлюпает дурно пахнущая жижа. В босоножках, белых с перепонками, иду я прямо по грязи, на каждом шагу рискуя провалиться. Иду вперёд и только вперёд. Я знаю, что не должна, не могу уйти, пока не найду клада. Без него я пропаду.

Как часто мне стали в последнее время сниться такие сны! И как похожи были они на реальность! Точно так же я искала «клад» и наяву, радуясь любому воспоминанию, которое мне удавалось вытащить из болота своей памяти. А вытаскивались они медленно, с трудом.

Белые босоножки… Кажется, были у меня такие. Солнечная погода, Чиркизовский рынок в Москве, палатка с обувью. Зина в сиреневом сарафане стоит рядышком, придирчиво оглядывая товар. Торговец, молодой грузин, спешит к ней, почуяв потенциального покупателя. В этот момент у меня звонит мобильник...

— Зина, — голос тёти Элаи, прозвучавший так некстати, оборвал ниточку моих воспоминаний. — Тебя дядя Арбенс вызывает.

«Чёрт его дери!» — в сердцах подумала я, ну, а вслух, разумеется, сказала: — Хорошо, иду.

Как всегда, он опять стал меня пугать. В этот раз жертвой злого рока стал российский полковник, с риском для жизни обезвредивший чеченскую снайпершу как раз в тот момент, когда она уже вот-вот готова была опустить курок. Тут уж, конечно, было не до сантиментов, и он эту девушку застрелил. И вместо заслуженной награды полковнику теперь шьют уголовное дело — отец этой снайперши, личность весьма сомнительная, нанял адвоката, беспринципного и продажного, которому всё равно, кого сажать — были бы деньги. В чём только не обвиняли несчастного полковника! И ведь почти добились своего — герой находится под следствием.

— Как ты думаешь, его посадят?

— Скорей всего да.

Сама не знаю, как у меня это вырвалось. Но почему-то мне вдруг страстно захотелось, чтобы этого полковника не только посадили, но и расстреляли. Я даже удивилась: откуда такая мысль и почему она пришла мне в голову? Никогда прежде со мной такого не было, чтобы я ни с того ни с сего кому-то желала зла. Тем более, несправедливо обиженным. И ведь не желала, пока дядя Арбенс не назвал фамилию.

Что касается начальника, то мой ответ его насколько ошеломил, что с минуту он сидел неподвижно. В его круглых от удивления глазах я тут же прочла: а как же твой здоровый оптимизм? А где же твоё «надеяться надо»? Впрочем, я уже приготовила ответ. Играть — так до конца.

— Значит, Зина, ты не надеешься на лучшее? — спросил дядя Арбенс спокойным голосом, взяв себя в руки.

— Устала я надеяться, — я старалась говорить упавшим голосом. — На Земле столько несправедливости, что у меня уже просто нет сил верить в лучшее.

Да, у меня действительно почти не осталось на это сил. В памяти всплывали обрывки фраз про изнасилование и убийство чеченской девушки, которую этот самый полковник объявил сначала дочерью снайперши, а затем и самой снайпершей. И таких «людей» ещё делаю героями! Что же это за планета такая, где изнасиловать и задушить беззащитную девчонку считается доблестью?

— Но здесь на самом деле ситуация не такая уж и безнадёжная, — «подбадривал» меня дядя Арбенс. — Большинство всё-таки на его стороне. Страна всё же иногда помнит своих героев.

«Помнит, как же? — подумала я. — О ветеранах она почему-то забыла, о тех, кто проливал кровь в Отечественную… нет, в Великую Отечественную. И что сейчас — живут на нищенскую пенсию, на которую толком и не проживёшь. Зато прославлять убийц и насильников — так пожалуйста!»

— А Вы думаете, поможет ему эта память? У нас же за деньги всё что хошь сделают.

Да, да, дядя Арбенс, Вы мне сами не раз об этом говорили.

— С обычным человеком — да. Но это всё-таки известная личность — герой.

— Ну, тогда, может, и не посадят, — ответила я.

А что мне ещё оставалось делать? Тем более, я не Зина — мои слова всё равно погоды не сделают.

Начальник, по всей видимости, этого и добивался. Это я поняла по тому, какой удовлетворённый вид приняло его лицо.

— Вот и хорошо, Зин, ты свободна.

Я едва удержалась от того, чтобы пулей вылететь из кабинета. Хоть я и поддалась дяде Арбенсу, однако же я чувствовала себя такой счастливой, будто бы нашла карту острова сокровищ. Я вспоминала.

***

Вагон метро, не сказать, чтобы полный, но и пустым его тоже не назовёшь. Все пассажиры сидели, и только два-три человека стояли у дверей, ухватившись за поручни. Хотя свободные места были.

Зина читала какую-то газету. Я же, держа на коленях чёрную сумку, молча смотрела на проплывающие мимо стенки тоннеля.

— Представляешь, Марин, Барханова могут выпустить на свободу! — возмущалась моя сестра.

— Ну, а нам-то что? — отмахивалась я.

— Ну, как что? Сегодня изнасиловал Эллу, а завтра может и нас. И такие спокойненько себе гуляют.

— Да ладно, Зин, забей!

Поезд уже не метался по тоннелю, а стоял, раскрыв двери, в зале с серыми колонами. Затем послышался голос:

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Речной вокзал».

***

Речной вокзал… Если бы ещё вспомнить, куда мы с Зиной ехали. Вспомню, обязательно вспомню. Сейчас главное — не забыть и это.

Чуть ли не бегом я устремилась к себе, а вскоре я уже писала своей «волшебной» ручкой всё, что вынырнуло из глубин памяти.

«Станция Речной вокзал — конечная. Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны»...

Выхожу наружу, в зал с красными колоннами, поднимаюсь по эскалатору вверх.

***

«Пойдём, может, на Речной — кораблики посмотрим».

Зина — ей десять лет, она в красном платьице — в восторге от папиного предложения, говорит: «Пошли! Пошли!».

«Пошли», — повторяю я за ней, слизывая кусочек сливочного мороженого.

«А не будет холодно?» — мама обеспокоена, считает, что мы слишком легко одеты, а там всё-таки ветер.

***

«А у меня предки на даче — пойдём ко мне, что ли?»

«Пойдём, — соглашается Стас, обнимая меня за талию. — Ты на Водном живёшь?»

«На Речном.

Мы стоим у здания института. Напротив нас, прямо через дорогу, дом, покрашенный в бело-голубую краску. В обнимку мы проходим мимо длинного фасада, переходим дорожку слева, сразу за которой — кафешка с надписью „Му-му“.

»Как пойдём — на Лубянку или на Театральную?" — спрашивает Стас.

«Пошли на Лубянку. На фиг мы будем тащиться в такую даль».

Парень со мной согласен.

***

Я не успеваю записывать — таким мощным потоком вдруг полились воспоминания. Если сначала я ещё как-то пыталась записать всё, не упустить деталей, то вскоре перестала и стараться. Отбросив соломки, за которые хватается утопающий, я ловила брёвна, проносившиеся прямо передо мной.

Однако этот бурный потом быстро иссяк. Многие вещи мне ещё только предстояло вспомнить, но всё-таки я была почти счастлива. Ведь теперь я знала главное — где я живу.

Но только как мне туда вернуться? Дядя Арбенс меня не отпустит — это и ежу понятно. Сото? А что он сделает? Он, хоть и любит меня, а человек подневольный. Можно только сбежать, но как?

«Что мне делать, Сото, любимый? Зачем только я сбежала из дома? Я поссорилась с родителями, а теперь… Теперь я бы с радостью очутилась дома, выслушивала бы их упрёки, пахала бы на даче. Я бы даже бросила ходить на дискотеки. Только бы снова увидеть моих родных!» — писала я с отчаянием в почерке.

***

Всю ночь я не могла сомкнуть глаз. Воспоминания, живые и яркие, не давали мне покоя до самого утра. Я как будто снова переживала забытые мною моменты, посещала знакомые места, видела лица своих друзей и знакомых. Как бы я хотела увидеть их снова! И не только друзей — пожалуй, я была бы рада и «врагам». Даже зловредной тёте Кате, не упускавшей случая сделать кому-то гадость, даже учительнице по русскому Наталье Сергеевне, которая меня откровенно не любила, даже Семёнычу, заядлому пьянице и матершиннику с нашего двора. Хотя пьяниц я с некоторых пор очень не люблю. Обрадовалась бы я и Стёпке Карасёву — вредному и задиристому однокласснику, который сразу после окончания школы сел на три года за драку. Да и модницу Макарову с нашего курса, которая всегда смотрела на меня свысока, я готова была обнять и расцеловать. Лишь бы только вернуться.

Но больше всего меня тревожило не это. Я вспомнила тот день, когда со мной случилась беда. Я не убегала из дома. И даже не думала убегать. Я искала… пропавшую сестру. Господи, за что моим родителям такое наказание? Что вообще должен сделать человек, чтобы вот так разом потерять двух детей? Каково это — искать сразу двух дочерей по больницам, по моргам, и думать: живы ли они?

Меня ищут на Земле в то время, как я здесь, за миллионы километров, без памяти, без прошлого, в плену у злого дядьки. А где же Зина? Где она? Жива ли она вообще? Может, уже нашли… её труп? О последнем мне и думать было страшно, и я усиленно пыталась вспомнить, куда она могла уйти, кто были её друзья, знакомые и, главное, почему она в будний день оторвалась от учёбы и потащилась неизвестно куда? Почему я вздумала искать её именно у Соловецкого камня? Лишь к утру я вспомнила про митинг и правозащитников. Только легче от этого не стало.

***

Сото встретил меня в коридоре после ужина. В руках у него был небольшой пакетик.

— Слушай, Зин, — обратился он ко мне с весёлым видом. — Я тут тёте Карне подарок приготовил. У неё через неделю день рождения.

— Супер! — откликнулась я, стараясь говорить как можно беззаботнее. — А какой?

— Пойдём — покажу. А то тётя Карна где-то здесь ходит. Ещё может увидеть.

Моя комната оказалась идеальным местом для секретов — не только от тёти Карны, но и от дяди Арбенса. Ибо как только мы переступили порог моей комнаты, беззаботное выражение тотчас же исчезло с лица Сото, уступив место печальной задумчивости.

— Ты точно помнишь, что живёшь на Речном вокзале? — спросил он тихо, так что я сама с трудом услышала.

Я молча кивнула.

— Родителей сможешь узнать?

— Да.

— Тогда вот что, Мариночка. Я много думал об этом и не придумал ничего лучше как… Понимаешь, если ты сбежишь, дядя Арбенс всё равно не оставит тебя в покое. Он, если ищет, то всегда находит — любой ценой. Особенно когда дело касается такого ценного кадра, как ты.

— Но что же делать? — я была крайне напугана.

— Увы, он потеряет к тебе интерес только если ты… умрёшь.

Вот те на! Что же он мне предлагает? Неужели покончить с собой? Просто-таки чернуха какая-то, мол, живой вам не сдамся! Конечно, сдаваться мне не хотелось, но умирать — ещё больше. Или же Сото от большой любви решил, чтобы не отдавать меня в руки врагу, здесь же и… На всякий случай я от него отодвинулась.

— Да не волнуйся ты так, Марин. Ты что, думаешь, я тебя убивать собираюсь? Я к тому, что тебе надо… утонуть.

— Где? — удивилась я, однако ближе придвинулась.

— В море. На Изумрудной земле. Мы поедем туда в отпуск. Вдвоём. Ты оставишь на берегу одежду, поплывёшь купаться и заплывёшь слишком далеко. Станешь звать на помощь, я брошусь тебя спасать, но не успею.

— А потом ты меня воскресишь — и на Землю? — мрачно пошутила я.

— А зачем тебя воскрешать? Ты будешь в пещере, живая и здоровая. Только дяде Арбенсу совершенно не обязательно об этом знать. Когда он улетит, за тобой приедет космический корабль и доставит на Землю.

— Ты гений, Сото! — я хотела завизжать от восторга, кинуться к нему и расцеловать. Но вместо этого лишь прошептала.

Это же надо такое придумать! Инсценировать мою смерть, чтобы дать мне шанс вернуться домой. Ай да Сото, ай да молодец! Но только...

— А как же ты?

— Я, — ответил Сото, — подам на базу сигнал SOS, сообщу, что ты утонула, а после — вернусь на станцию.

Я отрицательно покачала головой:

— Тебя убьют.

— Да ну! Зачем дяде Арбенсу об меня мараться?

Сото отмахивался, но по его глазам я поняла, что он сам не верит в то, что останется жив после того, как меня упустит.

— По головке он меня, конечно, не погладит, но убивать… Незачем ему это. В худшем случае уволит — да и всё.

Он говорил неправду. Первой моей мыслью было оборвать его, но что толку? Не для себя ведь он врал, а лишь для того, чтобы я не чувствовала себя виноватой. Кажется, я знаю, какие слова сейчас самые подходящие. И если они сейчас не прозвучат, я буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

— Сото, а давай «утонем» вместе.

Теперь пришёл черёд удивляться ему.

— Всё как задумано — я полезу купаться, буду тонуть, ты побежишь меня спасать. И тоже пойдёшь ко дну. А потом — на Землю. Вдвоём.

В ответ он покачал головой:

— Нет, Марина. Всё не так просто, как кажется. У тебя на Земле дом, родные, друзья, наконец. Ты вернёшься, вспомнишь всё и будешь жить как прежде. Найдёшь свою любовь, выйдешь замуж, а станцию забудешь, как кошмарный сон. Зачем я тебе там нужен?

А я вдруг поняла, что как прежде уже никогда не будет. Нельзя в одну реку войти дважды.

— Послушай, Сото. Я хочу вернуться домой, но не в прошлое. Каким бы ни было прошлое, хорошим, плохим — туда нет возврата. У меня, кроме воспоминаний, есть настоящее — и это ты.

— Я тоже стану для тебя прошлым. И я, и дядя Арбенс, и всё остальное. Настоящее рано или поздно становится прошлым.

— Но без него нет и будущего.

Будущее… Как бы, наверное, удивилась я прежняя, услышав от себя нынешней такое слово. Никогда, никогда не думала я о будущем, будь то профессия или отношения. Прежде для меня существовало только настоящее, и я не сильно жалела, когда оно заканчивалось, оставаясь в прошлом.

А теперь — теперь я страстно желала, чтобы Сото не исчезал из моей жизни, чтобы остался со мной. Я не жалела о разлуке с Владом после нескольких встреч, не жалела, когда закончились отношения со Стасом, а о Диме перестала жалеть сразу после того, как выяснилось, что я не беременна. Ведь ни одного из них я не любила по-настоящему. Я даже не думала о том, чтобы всю жизнь быть вместе. Тогда, но не теперь.

Я бы могла отпустить Сото, если бы он меня не любил. Но я-то знала, что он меня любит. Иначе не рисковал бы так своей жизнью.

— Ты думаешь, у нас есть будущее?

— Я уверена. И оно зависит от нас. Помнишь, ты сам говорил, что всегда нужен здоровый оптимизм.

— Да, но...

Он вдруг затих. И вовремя. С конца коридора вдруг послышались чьи-то шаги, которые с каждой секундой становились всё громче. Наконец, кто-то остановился прямо у двери.

— Ну так что ты думаешь? — заговорил Сото другим тоном, вытаскивая из пакета резную коробочку. — Тёте Карне понравится?

— Думаю, она будет в восторге.

— Ну ладно, Зин, я пошёл. Мне нужно срочно тёте Элае компьютер отремонтировать.

— Пока, Сото.

Так мы с ним в этот вечер и не договорили.

***

Слышали ли вы такое выражение — «закон подлости»? Он долго сидит затаившись, ожидая случая, чтобы в самый неподходящий момент вылезти наружу и разбить в пух и прах самые радужные планы. Ведь мог бы этот чёртов метеорит повредить антенну раньше, когда я ещё только начала что-то вспоминать. Мог сделать это и позже, когда мы с Сото уже бы «утонули». Ну нет — он как будто бы специально вертелся вокруг, выжидая, когда мы решим брать отпуск. Словно знал, как этот отпуск для меня важен.

Ремонт займёт, как минимум, неделю. Пока найдут, чем заменить, пока детали доставят, пока то да сё. Сото торопился, нервничал, хотя и тщательно скрывал своё нетерпение. Мне оставалось только ждать. Чтобы совсем не сойти с ума, я спешно взялась плести украшения для тёти Карны. Может, теперь это у меня получалось не хуже, чем у Зины?

Естественно, работа никуда не делась — весь день от завтрака до ужина я принадлежала дяде Арбенсу. Как же мне надоела эта игра! Однако же, приходилось держать себя в руках. Скорей бы, скорей бы этот ремонт закончился!

Вот опять — сижу, работаю, и вот заходит тётя Элая. Этому дяде Арбенсу опять захотелось меня увидеть. Убила бы гада, честное слово!

— Проходи, Зина, садись.

Я, как всегда, подчиняюсь.

— Ты извини, Зина, что я к тебе по такому вопросу. Но понимаешь, я как отец немного волнуюсь. Хоть и знаю, что мой сын толковый малый, много занимается.

— Отчего же Вы волнуетесь, дядя Арбенс? — спрашиваю.

— Завтра у него вступительный экзамен. И от того, как он сдаст, зависит, примут ли его в институт или нет. Ты как думаешь?

Я даже несколько растерялась. Уже второй раз он отчего-то не требует говорить всякие ужасы. Напротив, моя задача — пожелать кому-то успеха. Почему бы и нет? Тем более, у его папаши много денег — можно смело говорить «поступит», и это сбудется. Тут даже мощного биополя не надо.

— Я думаю, что Ваш сын обязательно поступит, — утешила я начальника.

— О, благодарю тебя, Зина!

Если бы я знала, какую роковую роль сыграют мои слова!

***

После этого разговора прошло три дня. Я уже думать забыла про сына дяди Арбенса, про его поступление и моё пророчество. Мои мысли снова были заняты родным домом… и Сото. За плетением украшений я вспоминала всё новые и новые события, слышала голоса из прошлого, видела ласковые и не очень лица. И ждала, ждала. Я тогда ещё не знала, что времени у меня совсем немного.

Во сне мне вдруг почудилось, будто кто-то зовёт меня по имени. Не по фальшивому — Зиной, а по моему настоящему. Потом чья-то рука нежно дотронулась до меня. Удивлённая, я открыла глаза. Он сидел на моей кровати и звал меня:

— Марина, Мариночка.

— Сото? Это ты, любимый?

— Я. Быстро одевайся, собирай вещи. Тебе больше нельзя здесь оставаться.

Он был так взволнован, что я тут же забыла про усталость. Вскочила с кровати и с быстротой молнии принялась натягивать блузку.

— А что случилось? — спрашивала попутно.

— Он понял, что ты не та… Одевайся давай, — поторопил он, видя, как я застыла с юбкой в руках. — Давай помогу тебе собрать вещи.

Я кивнула, послушно надевая короткую чёрную юбку. Сото тем временем выгребал из моих ящиков всё содержимое и кидал его на сорванную с кровати простыню.

— Стой! — удержала я Сото, когда он хотел вывалить вещи из второго ящика. — А то это не поместится.

Я к тому времени уже расправилась с юбкой и теперь выкидывала всё из третьего ящика, где было самое ценное: подарки от Сото и от тёти Карны, любовные записки, схемы для вышивания — всё, что было дорого моему сердцу. Складывая всё это, параллельно спрашивала:

— Так он что, раскусил меня, что ли? Понял, что я Марина?

— Именно. Благо, мне удалось подслушать.

— И что он говорил?

— Сказал, что ошибка вышла — что это не Зина, а её сестра...

— Я уже всё.

Я сказала это в смысле, что закончила собираться, хотя очень многие вещи остались в шкафах и в ящиках. Ну да ладно — Бог с ними.

Сото помог мне завязать простыню в узелок и взвалил его себе на плечи.

— Пошли.

Я послушно следовала за ним по скупо освещённым коридорам станции. Стараясь не шуметь, мы дошли до лифта, спустились в подвал. Там прошли мимо ящиков, пока не оказались под аркой — той самой, где я впервые разочаровалась в дяде Арбенсе. Жаль, что я тогда не догадалась свернуть в другую сторону от «гестаповской» — как я теперь называла эту комнатку. А то обнаружила бы там много интересного.

Именно туда и привёл меня Сото, открыл ключом овальную дверь, набрал код — и мы оказались в комнатке, наполненной под завязку какими-то круглыми машинами. Со стороны они чем-то напоминали вертолёты — только без винта.

— Сюда, — позвал меня Сото, и я вошла.

Только я это сделала, как он закрыл дверь. Интеллигентным жестом он открыл передо мной дверцу «вертолёта» и произнёс с изящным поклоном:

— Прошу.

— Благодарю, — ответила я, кокетливо улыбаясь.

Внутри были какие-то механизмы и четыре пилотских кресла вокруг.

— Располагайся, только не забудь пристегнуться.

Я покорно села в то, на которое Сото указал. Он же, закрыл дверь, помог мне пристегнуться, а сам запрыгнул в другое.

Я не решалась спросить ни о чём, пока он нажимал какие-то кнопки, дёргал какие-то рычаги. Наконец, еле слышно зажужжал мотор.

— Не волнуйся, сейчас мы провалимся и полетим.

И всё же мне было несколько страшновато, когда корабль начал погружаться вглубь пола. Было такое ощущение, будто мы тонем. Хотя Сото и объяснил мне, что мы просто-напросто вылетаем снизу — через специальный люк.

Наконец, когда станция осталась далеко сверху, я разжала плотно стиснутые руки. Тут же почувствовала неприятную невесомость. Я знала, что путь будет долгим — целых три дня. Те корабли, что на станции, не могут нырять сквозь пространство. А значит, мы просто полетим. Но это мелочи — главное, что я скоро буду дома. Только бы Сото согласился остаться со мной… А впрочем, куда он теперь денется? Вернуться на станцию после побега было бы верхом глупости.

Теперь мы, наконец, могли поговорить.

— Так как он всё-таки узнал, что я не Зина? Я что-то сделала не так?

— Нет, что ты? — ответила Сото. — Ты как раз всё делала правильно. Единственное, может, тебе не стоило слишком уверенно говорить, что Йолт поступит. Но опять же — он подстроил всё так, чтобы это звучало не так пророчество, а как утешение.

— Кто-кто? — не поняла я.

— Сын дяди Арбенса. Это враки, что он талантливый, хорошо учится — лоботряс он полнейший. Вот папаша и хотел, чтобы ты предсказала ему поступление. Только ничего не сбылось.

— Ну, а как же папины денежки?

— Не помогли.

— И что же? Он сразу понял, что я не та?

— Не так чтобы сразу, но что-то заподозрил. Он же наверняка знает, что у Зины есть сестра-близнец. Вот и решил проверить твоё биополе. Ну, приборчиком таким специальным. А оно оказалось обычное.

Вот те раз! Это что же получается? Дядя Арбенс хватает людей вслепую, поленившись даже разобраться — тот ли это человек или не тот. А потом задним числом проверяет, не вышло ли ошибочки. Что-то не похоже на дядю Арбенса. Я всегда думала, что он серьёзнее.

Ну ладно, когда я была у Соловецкого камня, постеснялся при всём народе. Но я работала на станции почти два года. За это время он бы мог меня десять раз перепроверить. Пусть даже он точно знает, что Марина к Соловецкому камню не пойдёт — только Зина. Однако же, это было непростительным легкомыслием с его стороны.

Ан нет — оказывается, всё не так просто.

— Он бы мог давно сделать это, но опасался побочных эффектов. Действие прибора могло бы нейтрализовать лекарство, что тебе кололи, и ты был могла всё вспомнить. Потому и не стал лишний раз проверять.

— Что за проблема? — отозвалась я. — Уколол бы ещё — и всего делов!

— Дорого. Вот такусенький пузырёк знаешь столько стоит!

Да! До чего же, однако, доводит жадность!

— Ну, а до того, как уколоть?

— Тогда ты была без сознания. Прибор бы ничего не показал. Да и подозревать, что ты не Зина, у него, получается, не было оснований.

Рассказывать, что дядя Арбенс думает делать теперь, было не нужно. Я и так догадывалась, что мне не жить. Убьют меня, устранят, как ошибку, а после полетят за моей сестрой. И они это сделают, если мы опоздаем хотя бы на минутку.

— Как ты думаешь, мы успеем предупредить Зину? Если она дома.

— Думаю, что да, — откликнулся Сото. — Пока они там проснутся, пока хватятся… Мы уже к тому времени будем далеко.

Но нас, по-видимому, хватились раньше. Что-то вдруг быстро пролетело мимо нашего окна и взорвалось далеко впереди.

— Что это? — испугалась я.

— Секундочку, — Сото приложил палец к губам, показывая, что сейчас его лучше не отвлекать.

Затем, отстегнув ремни, бросился к задней панели и выдвинул оттуда какую-то трубу. Потом снова — к штурвалу, нажал какую-то кнопку, и маленький экранчик загорелся.

Вытянув шею, я увидела там корабль — такой же, как и наш. Сото задвигал стрелками, изображение начало увеличиваться и двигаться. Прежде чем увидеть на крыше двух молодчиков с автоматами — они были в скафандрах, поэтому лиц я не узнала, — я заглянула в иллюминатор. В креслах сидели дядя Арбенс и тётя Элая, оба в ночных сорочках. В ушах у тётушки я успела заметить серёжки. Те самые, что подарил мне дядя Арбенс. Так вот кто, оказывается, их украл! Видимо, ждала момента, когда я уже стану не нужна, и меня уберут, а серёжки-то дорогие, будет жалко, если я успею их потерять. Вот и решила для надёжности спрятать их у себя. А ночью, страдая бессонницей, решила их примерить, и тут в её комнату вбежали… Впрочем, сейчас это было уже неважно.

— Держись, Марина, сейчас будем дёргаться, — предупредил Сото, запрыгивая в пилотское кресло и пристёгиваясь на ходу.

Тем временем около нас снаряды стали пролетать всё чаще, и Сото едва успевал от них уворачиваться. Корабль то стрелой летел вперёд, то падал камнем вниз, а то, напротив, подобно вулкану, стремительно поднимался. Несчётное количество раз мы переворачивались, и стороны света менялись местами. Я уже не различала, где право, а где лево, и не видела ничего, кроме ярких вспышек от взрывов.

Больше всего на свете мне сейчас хотелось соскочить с кресла и броситься в объятия Сото, словно они и только они могли уберечь нас обоих от смерти. Она же летела за нами по пятам, вспыхивая и взрываясь, так и не достигнув цели. От мысли, что мы, может быть, живём последние секунды, становилось безумно страшно. Ещё страшней было оттого, что я, пусть и невольно, втравила в это дело Сото, и теперь он может погибнуть. Из-за меня.

Сначала я пыталась закрыть глаза, чтобы не было так страшно. Но, увидев вокруг темноту, я испугалась ещё больше. Мне казалось, что если я закрою глаза, то никогда больше не открою их снова.

— Я люблю тебя, Сото! — проговорила я, когда очередной снаряд взорвался всего в нескольких метрах от нас. — Я никого так не любила, как тебя. Клянусь.

— Я тебя тоже, Мариночка, — ответил Сото. — Только сейчас не время...

— Знаю, — ответила я, косясь на смертоносные огоньки сверху. — Но если что, я хочу, чтобы ты знал. Ты — лучшее, что было в моей жизни...

— Ты что, прощаться вздумала? — оборвал меня Сото. — Ещё чего не хватало! Потерпи немного — сейчас мы от них улетим. Мы выберемся.

Я понимала, что он говорит это, чтобы меня утешить, но всё же его твёрдый голос вселил в меня толику надежды.

— Да, мы выберемся, — повторила я. — Мы обязательно выберемся.

— Обожаю оптимисток! — проговорил Сото.

Но тут же моя оптимизм как ветром сдуло: прямо на нас на огромной скорости летел внушительный булыжник. Я вскрикнула, а Сото едва успел развернуть корабль. Метеорит бесшумно пролетел мимо, так и не получив кровавой жертвы...

Впрочем насчёт последнего я поторопилась. Взглянув на экран заднего вида, я увидела, как побелели вдруг лица дяди Арбенса и тёти Элаи. А через секунду на том месте, где был корабль, показалась яркая вспышка. Это был конец.

Я, как завороженная, смотрела, как вспышка рассеивается, и осколки корабля разлетаются в разные стороны. Я была просто не в силах оторваться. Всё произошедшее казалось слишком нереальным, чтобы в это поверить. Очнулась лишь когда услышала голос Сото:

— Мариночка, ты как?

— Нормально, — не задумываясь, ответила.

Он стоял передо мной, обнимал меня. Я тут же прижалась к его плечу и беззвучно зарыдала. Как будто сквозь сон слышала его слова:

— Всё позади, Мариночка. Всё самое страшное позади. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — отозвалась я эхом. — Теперь ты меня не оставишь? Правда — не оставишь?

— Никогда, любимая.

Впервые за долгое время мы снова были вместе. Уцепившись за кресло, чтобы не улететь, мы любили друг друга прямо в воздухе, и звёзды, заглядывая в иллюминатор, с завистью созерцали нашу любовь.

***

Никогда прежде я не думала, что три дня могут тянуться невообразимо долго, что каждая минута может растянуться в полвечности. Мне казалось, я никогда не дождусь, когда рано утром третьего дня наш корабль приземлится в лесу под Салтыковкой, когда мы, наконец, доберёмся до станции, чтобы, дождавшись электрички, уехать в Москву.

Ещё половину вечности занял бесконечный путь от Курской до Речного, сопровождаемый хождением по подземным залам метро. Сото громко удивлялся увиденному, клялся, что у него на Родине нет ничего подобного, чем в свою очередь навлекал пристальные взгляды попутчиков — изумлённые и презрительно-насмешливые. На нас смотрели как на инопланетян, но мне, если честно, было всё равно. Я вела Сото по «мраморным лабиринтам» и улыбалась.

И вот я уже слышу знакомое: «Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны», вот мы уже поднимаемся по «движущейся лесенке», и вот уже оказываемся в парке. В том самом, который мне вспомнился ещё на станции. Не зря дядя Арбенс опасался, что я его увижу. Если бы я до сих пор была без памяти, то думаю, она бы непременно вернулась сейчас — целиком и полностью.

И вот навстречу нам через горбатый мостик идёт девушка. Сото сразу догадался, кто она.

Зина, увидев меня, так и застыла на месте. Большими круглыми глазами она оглядывала меня с ног до головы, словно увидела не то привидение, не то инопланетянку. Должно быть, давно уже перестала надеяться, что увидит меня живой. Но почему же её взгляд такой испуганный?

— Марина! — произнесла она, с трудом придя в себя. — Не может быть!

— Зина! Ты живая!

Я бросилась было обнимать сестру, но вдруг остановилась. Её лицо тут же сделалось белее снега — такое же было у тёти Элаи за секунду до гибели. Казалось, она вот-вот хлопнется в обморок.

— Зинка, ты чего?

Честно говоря, я ожидала несколько другого приёма. Чего это она? Не узнала, что ли? Да нет — она же назвала меня по имени.

В следующую минуту она робко притронулась ко мне, затем принялась ощупывать то там, то здесь. И чем больше она ко мне прикасалась, тем больше удивления отражалось в её глазах. Наконец, она проговорила:

— Маринка, ты ли это? Или не ты?

От такого вопроса я растерялась окончательно. А Зина вдруг, глядя мне прямо в глаза, заговорила:

— Раз, два, три, четыре, пять...

Кажется, я поняла, чего она хочет.

— Вышел Мурзик погулять, — продолжила я мысль. -

Тётя Катя выбегает,

Ножкой Мурзика пинает.

Цап-цап, ой-ой-ой!

Рассердился Мурзик мой.

Тётя Катечка домой

Удирала чуть живой.

Я вспомнила детский стишок, который Зина сочинила про нашего котика. Нам тогда было лет десять. Мурзик в то время был уже не котёнком, но ещё не таким старым и степенным котом, который любил спать на Зининых тетрадках.

— Это же ты, Марина! Но как? Ты же умерла!

Вот тебе раз! Я понимаю, что родные за эти годы могли смириться с моей смертью. Но чтобы вот так уверенно говорить мне в лицо, будто я мертва… Неужели у моей сестры совсем нет здорового оптимизма? Кто-то сказал, а она взяла и поверила.

— А ты что, — спрашиваю, — мой труп видела?

— Видела, — ответила Зина на полном серьёзе. Да и какие тут шутки, если её губы, абсолютно белые, дрожали. — Неужели ты думаешь, я бы так просто поверила, что тебя нет?

После таких слов я уже просто не знала, что и думать. Так и стояла с открытым ртом. Сото, ошеломлённый не меньше моего, напротив, заговорил:

— Но как же так? Ведь Марина живая. Дядя Арбенс мог позвонить, сказать: «Зина умерла», но где он взял труп?

— Да, нам сказали «Зина»… Но откуда Вы знаете?

— Я всё расскажу, — пообещал Сото, — только давайте сперва присядем на скамейку.

Предложение пришлось как раз кстати. Молодец, Сото, сообразил, что дальнейшее выяснение обстоятельств может запросто кончиться массовыми обмороками.

Когда мы после недолгих блужданий оказались-таки на скамейке, я сразу же спросила сестру:

— Так где ты видела труп?

— Сначала в морге. Нам позвонили, сказали: «Зина умерла». Когда мы приехали, нам показали тебя.

— А это точно была я?

— Не знаю. По лицу я не могла сказать. Оно было настолько изуродовано. По нему, видимо, машина проехалась.

— Батюшки! И все говорили, что это я?

— Не только говорили. Это и экспертиза показала. И вещи рядом были твои.

— А где экспертизу-то проводили? — спросил вдруг Сото.

— Как где? — удивилась Зина. — Там же на месте.

— Тогда всё понятно.

— Что понятно? — спросили мы в один голос. Нам-то как раз не было понятно ровным счётом ничего.

— Всё. Сначала дядя Арбенс сбил Марину, спокойненько увёз к себе, а сам пошёл в морг, подкупил кого надо, чтобы сообщили о её смерти, а для верности отдал им её вещи. Ну, а там уже нашли подходящий труп и...

— Так что же, получается, нас обманули? — в голосе сестры впервые послышалась неподдельная радость.

— Ещё и как обманули!

— Марина! Мариночка!

Она обнимала меня так крепко, что у меня перехватило дыхание. И я, глотая слёзы, всё сильнее прижимала её к себе. Зиночка, сестричка моя! Как же я рада, что вижу тебя снова!

***

— Ну, где ж тебя, Зинка, черти носили? — ласково спрашивала я сестру, когда мы втроём брели домой.

Закатное солнце смотрело на нас из-под розовых облаков, золотя голубоватую гладь пруда.

— Сначала была у камня. Там на чтение имён была такая очередь. Ну, я дождалась, прочитала, потом решила пойти в универ. Но не пошла — почувствовала себя плохо. Решила домой.

— А чего трубку не брала? Я же тебе звонила.

— Понимаешь, у меня мобильник разрядился. Думала, приду домой — позвоню. Но не успела.

— Почему?

Это случилось в парке. Как раз на том самом месте, где я сегодня увидела Зину, идущую навстречу. Тогда она бежала по тому же мостику, услышав детский крик. Мальчик лет шести барахтался в холодной воде и звал на помощь. Забыв обо всём, моя сестра бросилась его спасать. Едва успела схватить ребёнка за шиворот, когда он, замёрзший и обессиленный, уже уходил под воду. Однако свои собственные силы она переоценила. Их явно не хватало, чтобы добраться до берега с ребёнком на руках. Тогда она стала сама звать на помощь. Благо, неподалёку шёл один парень...

— Так мы с Колей и познакомились… Ну, а с тобой, Маринка, что случилось? Что там за дядька такой?

— Ты не поверишь, Зин, но меня вообще не было на Земле...

***

Напрасно я там, на станции, опасалась, что, вернувшись на Землю, кого-то не узнаю. Я узнавала всех, с кем была знакома: и дома, и во дворе, и в институте. Сначала от меня все шарахались — они ведь знали, что я умерла, а кто-то даже на похороны ходил. Мне долго и нудно пришлось объяснять всем друзьям и знакомым, что труп подменили, а саму похитил какой-то сумасшедший дядька, который решил, будто я чуть ли не всемогущая, а Сото помог мне сбежать. О том, что этот дядька с другой планеты, и что всемогущая у нас в семье действительно есть, узнали только родители и сестра. Ровно как и о том, что имеет в виду Сото, когда говорит: «у нас на Родине».

Постепенно привыкли к мысли, что Маринка-то живая, но вскоре меня перестали узнавать. Когда я что-то говорила, у тех, кто меня знал, просто глаза округлялись, ибо от прежней Марины такого ни за что нельзя было услышать. Но не только слова — то, что я делала, тоже находили странным. А я в свою очередь всякий раз ловила себя на том, что мне уже неинтересно болтать с подружками о том, о чём прежде только и болтали. Пропасть между нами стремительно росла. Для них я теперь была некой инопланетянкой.

Зато с Зиной мы, напротив, стали ближе, хотя и жили теперь раздельно. Я — дома, а она с Колей и его родителями. Благо, их пятиэтажка всего в нескольких шагах от рынка, до которого и нам-то рукой подать. И всё же мы стали понимать друг друга куда лучше, чем за все восемнадцать лет, что жили вместе. Отчасти потому, что, однажды потеряв, стали больше друг друга ценить. А отчасти потому, что, как заметила мама, я стала чем-то похожа на свою сестру. У нас появилось больше тем для разговора, и теперь вместо шумных дискотек я предпочитала прогулки вчетвером — с Зиной, с Колей и, конечно же, с Сото.

— Мам, ещё не пора? — спрашивала я поминутно, ёрзая на ручке дивана.

Сото позвонил и сказал, что задержится на работе, и я решила к его приходу сделать сюрприз — приготовить курицу. Но готовить я ещё не научилась, поэтому попросила маму подсказать, когда надо будет вытаскивать ужин из духовки.

— Нет, ещё пять минут подожди.

Тем временем фильм по телевизору закончился, и эфир прервался выпуском новостей. Лишь услышав это слово, я быстро встала и пошла на кухню. Лучше подождать там. После станции я эти теленовости страстно невзлюбила. Каждый раз, слыша поток слов с государственных каналов, я вспоминала дядю Арбенса и все его лживые сказки. Хватит, не хочу больше быть пешкой! Правда, Зина говорит, что вся эта официальная ложь вскорости потерпит крах, и мне очень хочется в это верить.

Я уже успела вытащить курицу из духовки, развернуть фольгу и нарезать, как в дверь позвонили. Кажется, это он. Я быстренько сняла фартук и помчалась открывать.

— Привет, дорогая! Прости, что задержался, — сказал он, крепко поцеловав меня в губы.

— Всё нормально. Иди скорее мой руки. Я тебе кое-что приготовила.

А сама быстренько на кухню — положила в тарелку, поставила чай.

— Ну, как тебе? — спросила я, когда Сото, проголодавшись за день, с хрустом уплетал мою стряпню.

— Чудесно! Ты замечательно готовишь!

Тем временем чай закипел. Я насыпала в маленький чайничек заварки, достала из холодильника банку варенья и стала накладывать его в розеточку.

Когда чай заварился, вытащила чашки и собралась было наливать в них заварку, как вдруг Сото окликнул меня:

— Марин.

— Да, любимый.

— Мне кажется, тебе нужна новая чашка.

— Зачем? — удивилась я, прежде чем успела сообразить, к чему он клонит. На Родине просто так чашки не меняют.

Сото тем временем встал из-за стола, с минуту постоял, будто пытался что-то вспомнить, а затем встал передо мной на одно колено. В руке у него была резная чашка из дерева, с изящной ручкой, украшенная переплетающимся узором из листьев, цветов и ягод. В середине она сужалась, что придавало ей ещё больше изящества. Внутри же чашка была совершенно гладкой. Так вот почему Сото задерживался на работе!

— Марина, выходи за меня замуж.

И хотя мои глаза говорили, кричали «да», мне всё же хотелось немножко пококетничать.

— Я не знаю. Твоё предложение так неожиданно. Я подумаю.

— Я буду ждать, — пообещал Сото, однако же, не вставая на ноги.

— А что на Родине делает девушка, если она согласна?

— Берёт чашку и бьёт жениха по лбу.

— Согласна, — ответила я и, взяв подарок из рук Сото, замахнулась на него. Так, словно в мои планы входило стать вдовой, не выходя замуж.

Сото не прикрывался и даже не зажмурился — смотрел на чашку и улыбался. Я же, как полагается, легонько стукнула его ею по лбу.

— Марина! Мариночка! — счастливый Сото вскочил на ноги и, обняв меня за талию, поднял в воздух и закружил по кухне. — Я люблю тебя!

Затем, широко улыбаясь, добавил:

— И обещаю, что больше не буду задерживаться на работе… слишком часто. Намёк понял.

— Смотри, любимый, — ответила я, смеясь. — Ловлю на слове.

— На слове? А я тебя, гляди, сейчас поймаю на деле, — шутливо пригорозил Сото и вдруг резко подбросил меня ввысь.

— Я же говорил, что поймаю, — продолжал он, когда я с визгом прилетела ему обратно в руки.

— А теперь я, кажется, должна разбить старую чашку, — вспомнила я местный обычай родинцев.

Недолго думая, взяла ту чашку, в которую только что собиралась налить себе чай, и со всего маху грохнула её об пол. Прощай, девичество!

Я не сразу заметила, как в дверном проёме показались мама с папой.

— О-па! — проговорил отец. — Вижу, тут семейный скандал по всем правилам — с визгом, с битьём посуды.

— Мама, папа! — радостно закричала я. — Это я готовлюсь к супружеской жизни!

— Маришка! Зятёк! — после секундного замешательства родители кинулись обнимать меня и Сото.

— Я так счастлива, сынок, — вытирая счастливые слёзы, говорила мама, когда мы все четверо сидели за столом и пили чай. — Я так счастлива, что рядом с Мариночкой такой замечательный человек, как ты. Теперь я за неё спокойна, знаю, что когда ты рядом, с ней ничего плохого не случится. Слава тебе, Господи, что у моих дочек всё хорошо.

— Спасибо… мама!