Как аллергик, остро реагирующий на запахи, понимаю вас, Марина. Много лет страховали своё имущество у одной и той же дамы, которая была прекрасным специалистом. Но все эти годы она пользовалась одними и теми же совершенно невыносимыми духами, от которых мне сразу становилось плохо. Всеми правдами и неправдами муж старался принимать её или на веранде, или в беседке (если погода позволяла), потому что из дома этот запах выветрить было невозможно... Черёмуха для меня вообще убийственна — от её сладкого приторного запаха я начинаю задыхаться... А ваша история про горку потрясающая! как-будто прокатилась с вами с той горки и почувствовала всю горечь запаха золы на снегу… Спасибо.
Для меня запахи — особая тема. Хорошее обоняние иногда бывает мучительным. Не один раз уходила из кинотеатра из-за запаха духов соседей, если некуда было пересесть. Один из сотрудников-мужчин хвастался тем, что много лет пользуется туалетной водой одной марки. Я его всегда выгоняла из кабинета. Этот запах вызывал у меня жесточайшую изжогу, причём не образную, а самую натуральную. Ненавижу дешёвые духи — запах вызывает тошноту, одышку, слезотечение, иногда полностью перекрывает дыхание. Одна из сотрудниц однажды купила новые духи — плакал и чесался весь кабинет, несколько человек, пока я не заставила её пойти умыться. В связи с этим имею стойкое отвращение к духам. Но обожаю вкусные шампуньки, что вполне это компенсирует. Обостренное обоняние имеет и другие побочные эффекты. Не люблю находиться в гостях — раздражает запах чужого дома. Даже собственная квартира пахнет чужой после месячного отсутствия. Обожаю запах сирени, черёмухи. Но никогда не ношу их домой. Дома они начинают пахнуть отвратительно. То ли из-за высокой конценрации запаха, то ли от примешанного к основному запаху — запаха умирания. Запах детства у меня тоже имеется. В детстве я жила в частном секторе города Миасса Челябинской области на пологом склоне Уральских гор. Это был огромный двухэтажный дом с тремя входами — две красные парадные лестницы с перилами вели сразу на 2 этаж, а между ними был вход на первый. Первый этаж — каменный, с метровыми стенами. Второй — бревенчатый лиственичный сруб. Отопление — печное. На первом этаже даже была старинная русская печь с лежанкой, ухватами, чугунками, и прочим положенным инвентарём. Другие дома на четырёх параллельных улицах были такими же, только поменьше. Весной по переулкам вниз текли бурные ручьи, местами открытые, под дорогой упрятанные в широкие бетонные трубы. Там по весне мы строили запруды и пускали кораблики. Не только бумажные, но и выструганные из толстой сосновой коры, которой у всех во дворах было предостаточно из-за постоянного подвоза дров для отопления. Зимой же эти переулки становились великолепными длиннющими горками. Чем ребятня и пользовалась неограниченно. Даже морозы не пугали, опускающиеся там до -40. Из санок собирали целые поезда — это когда на переднюю планку первых санок набрасывается верёвка от следующих, и так далее. Куча-мала в конце переулка, визг, хохот, разбор перепутанных веревочек — и снова наверх! Одно утро было особенно прекрасным — выйдя на улицу, я прищурилась от солнца, бившего в глаза сквозь морозную дымку. Некоторые печки уже топились, и дым уходил столбами в небо. Саночный народ ещё не проснулся, и я надеялась хотя бы пару раз прокатиться одна — одна на всю шикарную широчайшую горку. Подойдя к переулку, увидела такое, что слёзы навернулись на глаза — весь переулок во всю ширину и длину был покрыт аккуратным тонким ровным слоем печной золы. В утренней дымке, при полном безветрии и безлюдной тишине зола пахла одновременно домашним теплом, но и как-то особенно остро и горько. Кататься стало совершенно невозможно. Снегопадов больше не было, и наши катания прекратились до конца зимы. Никто не хотел обижать детей. Дело в том, что в верхней точке этого переулка располагались 2 колодца — единственные источники воды для этих четырёх улиц. Соответственно путь с тяжёлыми вёдрами воды на коромыслах по раскатанной санками дороге — то ещё удовольствие. Я стояла у горки, дышала золой, и не могла уйти. Постепенно собрались другие ребята. Никто не ругался, хотя мы были мелкими — 5-8 лет, все понимали правильность содеянного. Постепенно все молча разошлись по домам. Но почему-то горше всего оказалась именно эта правильность. Намного легче было бы простить злую бабку, которая посыпала горку, чтоб под окнами не шумела ребятня. Видимо, это была горечь взросления, горечь понимания того, что даже правильные и нужные поступки могут приносить такую душевную боль, с которой ты должен просто смириться, понимание безысходности событий. С тех пор запах золы неотвратимо возвращает меня к этому пустому серому переулку, где в искрящейся на солнце морозной дымке тает моё беззаботное детство.
Нет, Маргарита. для белых ворон в принципе не может быть конкурсов. Белая ворона только тогда таковая, когда она — единственна и неповторима. Но белая ворона (я в частности) никогда не будет против, если наряду с ней еще кто-то (да хоть и весь белый свет) будет считать себя белой вороной. Более того, ей даже уютно будет чувствовать себя в стае себе подобных…
Смысл жизни зависит от многих факторов. От масштаба личности. От мировозрения. Развития разума. Дурных наклонностей. Наследственности. Возраста. Состояния здоровья.
Жизнь — это действие, направленное на достижение какой-то цели. Или удерживание себя от определённых неприемлемых действий. Когда маленькая цель достигнута, человек получает маленькое удовольствие и чувствует себя счастливым в какой-то мере. Если человек всё время движется к намеченным, приемлемым для себя целям, то он становится постепенно счастливым. Цель жизни быть счастливым и при этом не вредить себе, а наоборот быть полезным для себя и своего светлого будущего. А как, кто видит это светлое будущее, это уже следующий вопрос и зависит от системы ценностей личности и уровня его притязаний, возможностей, совести, разума и моральных качеств личности.
Приходит на ум рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Мухи».
Прокофий лежит на нарах под полатями уже третий год: высохли ноги. Деревня в завале, по косогорам над оврагами. Места глухие, богом забытые. Да еще рабочая пора. Окрестные поля, усеянные копнами, голы и желты, похожи на песчаную пустыню, а в деревне ни души, только старики и дети. Нагоняя дремоту, поют петухи. Скучно, как тоскующий немой, мычит на выгоне телкенок. В тени от пунек дремлют, смахивая с ушей мух, собаки. На порогах жарких изб попискивают, поклевывают цыплята. Тускло печет солнце, и с востока, из-за покатых полей, все собирается, синеет и все ничем не разрешается молчаливая тучка. И день за днем лежит он в этой тишине и скуке. Был я у него в прошлом году в эту же пору, был нынешней весной и вот опять заехал. Все то же: в избе полутемно, жарко, на столе хлебы, прикрытые рваным армяком; на этом армяке, на стеклах и по стенам кипят несметные мухи, — просто все черно от мух, — а он лежит на нарах, головой к боку печки, до пояса прикрытый старой пегой попоной, и, усмехаясь, курит трубку. Посасывает и усмехается. Под попоной — его неподвижные ноги. Они так противоестественно тонки, так неприятны и страшны даже через полосатые портки, что я поспешил отвести глаза, когда он откинул попону и показал мне их. А он еще пошутил: — Посмотрите-ка, что делается! Не ноги, а коклюшки! Хоть кружево плети! Я сижу возле нар на перевернутом ведре, кручу папироску и думаю о том, что вот через полчаса я уеду, а он опять останется в этой избе, опять будет лежать да смотреть на противоположную стену, на черные доски полатей, висящих над ним. Я ужасаюсь при одной мысли о таком существовании, а он лежит себе как ни в чем не бывало и даже более того — чувствует себя, видимо, прекрасно. Что это такое? Знаменитое русское терпение? Восточная покорность судьбе? Святость? Нет, все не то. Ничего святого в его лице нет — обыкновенное лицо мужика средних лет, поражающее только ясностью и бодростью глаз. И он усмехается и говорит: — Верите ли, когда меня переносят на коник, чтобы, значит, тут перестлать, оправить, мне самому чудно глядеть на эти ноги, до того они маленькие, ребячьи. Главное дело, волочатся совсем как чужие… Мне нестерпимо даже думать об этих ногах. А он сосет трубку и, отмахиваясь от мух, откидывая со лба длинные волосы, шутит и над волосами: — Ишь оброс! Хоть в архиреи постригай! Чтобы переменить разговор, я говорю: — Ну и мух у вас, Прокофий! Он оживленно подхватывает: — Мух? Содом! Я их с утра до вечера мну, великие тысячи помял. Плюну на стену, они насядут роем, а я их и мну. Палкой. Так сбоку меня и лежит. И он шарит правой рукой по постели и показывает мне точно смолой вымазанную палку. В смоле и стена: вся в мушином тесте. — Да что ж, — говорит он, — не будь их, что бы я мог делать? А тут весь день занят. — Ну, а еще что ж ты делаешь? — А что ж еще? Да ничего. Лежу, курю, думаю. — О чем? — Да, конечно, так, пустяки, о чем придется. Об хозяйству мало теперь стал думать. Придут с поля, начнут рассказывать, а я как-то без внимания. Нужды у нас, сами знаете, нету, ну и не думается. Думаю больше о прежнем, когда здоровый, молодой был. — Ах, Прокофий, — говорю я, не выдержав, — все-таки как это ужасно то, что случилось с тобой! Но он спокойно глядит мне в глаза и спокойно, не вынимая трубки изо рта, отвечает: — Нет, барин, это только мнение. Это вам только так кажется по вашему здоровью. А захворали бы не хуже меня, что ж бы вы сделали? Лежали бы себе да лежали. Здоровому, понятно, думается утешить себя разными разностями, побогаче стать, перед людьми погордиться, а лег — и мухам рад. Вы вот норовите как бы что придумать, сочинить получше, а я как бы побольше мух помять. И все одна честь, одно удовольствие. И смерть то же самое. Кабы она уж правда была так страшна, никто и не умирал бы, никогда бы господь такой муки не допустил. Нет, это только одно мнение… Через полчаса я прощаюсь с ним, выхожу из избы и сажусь на лошадь со странным чувством какой-то глупой легкости ко всему окружающему. А может быть, и в самом деле все хорошо, все слава богу и довольствоваться, радоваться можно и впрямь очень малым? Как приятно, например, поставить ногу в стремя, нажать на него и, перекинув другую ногу через седло, почувствовать под собою его скользкую кожу и живое движение сильной молодой лошади! Тронув повод, я крупным шагом еду по выгону. Затихло в деревне еще больше. Даже петухи смолкли, и теленок лежит и дремлет, прикрыв свои крупные белые ресницы. Еду вдоль изб, мимо их жарко блестящих против предвечернего солнца окон, поворачиваю за угол крайней избы, поднимаюсь проселком на изволок, в степь… Вот уже потянуло навстречу сухим и сладким ветерком, и открывается впереди бесконечная равнина, далекие горизонты июльских полей, пустынная желтизна которых переходит в чуть видных далях в нечто прелестное, манящее, смутно-сиреневое… Да, а Прокофий лежит, и у него свои радости. Когда я встал, покидая его, вероятно, еще на год, он просто и весело подал мне руку и пожал ее. И пожал совсем не по-прежнему, совсем не так, как бывало: не одними концами пальцев, бывших прежде не гибкими и корявыми, не с мужицкой неловкостью и несмелостью, а всей дланью, с приятной и дружеской силой и, главное, совсем как равный равному. И, кажется, это больше всего поразило меня, больше всего дало почувствовать, до чего он телесно и душевно переродился, до чего преобразили его эти годы, эти долгие дни одинокого лежанья под полатями и сокровенные мысли, соединенные с непрестанной забавой истребления мух, перешедшей уже в чисто охотничью страсть, почти в цель жизни: вот, мол, завтра, бог даст, проснусь, и опять пошла работа. Странная работа и странные мысли! Давит, мнет мушиные рои — и со спокойной таинственностью созидает в глубине своего существа какую-то страшную, а вместе с тем радостную мудрость… Мудрость ли это или же просто какой-то ясноокий идиотизм? Блаженство нищих духом или безразличие отчаяния? Ничего не понимаю, еду и смотрю вдаль.
То есть, Георгий, Вы хотите устроить конкурс на самую белую ворону? Я рада, что Вы довольны темой. Мне тоже она близка, потому я и нарушила все свои планы.
Уразуметь, кто ты есть. И кем ты хочешь стать. На это уходит чаще всего значительная часть жизни. Когда разобрался, принять и примириться со своим прошлым. И пытаться приблизиться к намеченному идеалу.
А если конкретнее, то научиться радоваться вместе с тем, кто радуется, и печалиться с тем, кто печалится. Научиться быть настоящим другом. Научиться жить так, чтобы окружающие тебя люди становились рядом с тобой лучше, а не хуже!
Разум, воля и любовь. Живы Слава Богу вновь. Вера нежна и чиста Нам по милости дана. А ещё надежда, счастье Разгоняют все ненастья. Свет, добро, любовь, тепло, Всё вдруг ярко зацвело. Руку другу протянул, Слава Богу не уснул. И увидел солнца лучик, Золотой любимый ключик. И красивейший цветок, Каждый дорог лепесток. Это же простое счастье, Светлой Истины причастье. Слава Чистому Отцу — К жизни сердце призову. Мы увидеть себя можем В зеркале другой души, Я красив, а не ничтожен, Коль цветы вокруг свежи, Когда чувством понимаем, Не осудим, а простим, Всё в себе душой познаем И над бездною взлетим. А вверху так необъятно, Так всё чисто и светло. Не страшны уже все пятна, Образа хранит крыло. Все по Милости лишь живы, Хлеб души всегда Любовь! И добра в глазах приливы, Вновь согреют в жилах кровь. Там, где должно поселимся, Там, где счастье и добро, Духом к Богу возвратимся, Заблестев, как серебро.
Улыбаюсь Вам, желая Поля чистого без края, А на нём растут цветы Самой нежной красоты. Солнце яркое сияет Вашу душу согревает. Ангелочки песнь поют, Дарят радость и уют. Там щебечут нежно птички, Соловьи, щеглы, синички. Ярких бабочек букет — Их прекрасней в мире нет. И деревьев изумруды. В листьях разные причуды. Уж плоды созрев висят. Нежно пахнут и манят. В ореоле дивной сказки Всё в бездонной чистой ласке. Там прохлада ветерка, Мысль спокойна и легка. Звуки арфы раздаются. Души чистые смеются. Здесь с журчанья ручейка Начинается река. Нежной милой Божьей Ласки Отраженье жизни-сказки. Всё на милость и добро Сохранит в Любви чело. Плод спокойствия и веры. След Креста, добра без меры, Поисков, ошибок трудных, К миражам дорожек блудных. Взоров чистого тепла, То добро, что Мать дала. И ночей в раздумьях строгих. Всех Святых трудов премногих. Подвигов, Любви к Отчизне. Плод терпенья к укоризне. След дорожки к сердцу краткой, Жизни трудной и не сладкой. К побуждению себя, Чрез всё зло прожить Любя. Плод всеславный и достойный, Всепречистый и пристойный, Это цель вся Бытия, Жить по Милости Любя.
Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Большое спасибо, VitaLina! С Праздником Вас Светлого Христового Воскресенья! Крепкого здоровья Вам, мира, добра, радости и Любви! Всегда улыбайтесь и оставайтесь такой же светлой, яркой и очаровательной! Берегите себя и будьте счастливы! Очень люблю читать Ваши комментарии. Они чудесны и абсолютно точны. Спасибо.
Поздравляю с Светлой Пасхой, Божьей Милостью и Лаской! С Воскресеньем от Творца! С отворением ларца! Наш Господь Христос Воскресе! Вновь всё в Истины замесе! Он Воистину Воскрес! Средь надежды и чудес! Добрый самый, чистый, светлый! Он весенний и заветный! Возрождает в нас Любовь! Согревает в жилах кровь. Душу к Истине возносит И в молитве Бога просит! Должно, где давно нам быть, Злое всё в себе забыть. Мы по Милости вновь живы, Ощутим добра приливы. Будем радость ощущать, Никогда не унывать. К жизни в Истине восстанем И Любить не перестанем. В ближних вновь себя узрим, Душу к правде возродим. И мечтать опять сумеем, Всё вокруг себя согреем. Нам Господь надежду дал, Всё простил, за нас страдал. В глазках блеск росы небесной, Мы в храмине грешной тесной. Можем всё же вверх взлетать, В свете Истины всё знать. Быть спокойным, добрым, смелым, На дела добра умелым. Верить правде, лаской жить. Вновь надеяться, любить. И войдём в Чертог Нетленный, Самый чистый, сокровенный! Будем в Господе все жить, Познавать, мечтать, творить. Будем Славить Бога сердцем, Душ своих откроем дверцы! Милостив, Ты наш Господь, По Любви Облагородь.
Елена, обещаю, что сведу воедино тему настоящего времени (и вообще всех времен) с темой тактильных ощущений. А вместе со всем этим и тему «дискретов». Лично я, когда дошел до этого термина, вообще пришел в восторг. Без последних обсуждение прекрасного было бы поверхностным. Именно в «дискретах» ныне и таится точка сборки… Это и есть иголка в кощеевом яйце… Предполагаю сделать несколько замечаний по этому поводу…
Черёмуха для меня вообще убийственна — от её сладкого приторного запаха я начинаю задыхаться...
А ваша история про горку потрясающая! как-будто прокатилась с вами с той горки и почувствовала всю горечь запаха золы на снегу… Спасибо.
Обостренное обоняние имеет и другие побочные эффекты. Не люблю находиться в гостях — раздражает запах чужого дома. Даже собственная квартира пахнет чужой после месячного отсутствия. Обожаю запах сирени, черёмухи. Но никогда не ношу их домой. Дома они начинают пахнуть отвратительно. То ли из-за высокой конценрации запаха, то ли от примешанного к основному запаху — запаха умирания.
Запах детства у меня тоже имеется.
В детстве я жила в частном секторе города Миасса Челябинской области на пологом склоне Уральских гор. Это был огромный двухэтажный дом с тремя входами — две красные парадные лестницы с перилами вели сразу на 2 этаж, а между ними был вход на первый. Первый этаж — каменный, с метровыми стенами. Второй — бревенчатый лиственичный сруб. Отопление — печное. На первом этаже даже была старинная русская печь с лежанкой, ухватами, чугунками, и прочим положенным инвентарём. Другие дома на четырёх параллельных улицах были такими же, только поменьше. Весной по переулкам вниз текли бурные ручьи, местами открытые, под дорогой упрятанные в широкие бетонные трубы. Там по весне мы строили запруды и пускали кораблики. Не только бумажные, но и выструганные из толстой сосновой коры, которой у всех во дворах было предостаточно из-за постоянного подвоза дров для отопления.
Зимой же эти переулки становились великолепными длиннющими горками. Чем ребятня и пользовалась неограниченно. Даже морозы не пугали, опускающиеся там до -40. Из санок собирали целые поезда — это когда на переднюю планку первых санок набрасывается верёвка от следующих, и так далее. Куча-мала в конце переулка, визг, хохот, разбор перепутанных веревочек — и снова наверх!
Одно утро было особенно прекрасным — выйдя на улицу, я прищурилась от солнца, бившего в глаза сквозь морозную дымку. Некоторые печки уже топились, и дым уходил столбами в небо. Саночный народ ещё не проснулся, и я надеялась хотя бы пару раз прокатиться одна — одна на всю шикарную широчайшую горку.
Подойдя к переулку, увидела такое, что слёзы навернулись на глаза — весь переулок во всю ширину и длину был покрыт аккуратным тонким ровным слоем печной золы. В утренней дымке, при полном безветрии и безлюдной тишине зола пахла одновременно домашним теплом, но и как-то особенно остро и горько. Кататься стало совершенно невозможно. Снегопадов больше не было, и наши катания прекратились до конца зимы.
Никто не хотел обижать детей. Дело в том, что в верхней точке этого переулка располагались 2 колодца — единственные источники воды для этих четырёх улиц. Соответственно путь с тяжёлыми вёдрами воды на коромыслах по раскатанной санками дороге — то ещё удовольствие.
Я стояла у горки, дышала золой, и не могла уйти. Постепенно собрались другие ребята. Никто не ругался, хотя мы были мелкими — 5-8 лет, все понимали правильность содеянного. Постепенно все молча разошлись по домам. Но почему-то горше всего оказалась именно эта правильность. Намного легче было бы простить злую бабку, которая посыпала горку, чтоб под окнами не шумела ребятня. Видимо, это была горечь взросления, горечь понимания того, что даже правильные и нужные поступки могут приносить такую душевную боль, с которой ты должен просто смириться, понимание безысходности событий.
С тех пор запах золы неотвратимо возвращает меня к этому пустому серому переулку, где в искрящейся на солнце морозной дымке тает моё беззаботное детство.
Жизнь — это действие, направленное на достижение какой-то цели. Или удерживание себя от определённых неприемлемых действий. Когда маленькая цель достигнута, человек получает маленькое удовольствие и чувствует себя счастливым в какой-то мере. Если человек всё время движется к намеченным, приемлемым для себя целям, то он становится постепенно счастливым. Цель жизни быть счастливым и при этом не вредить себе, а наоборот быть полезным для себя и своего светлого будущего. А как, кто видит это светлое будущее, это уже следующий вопрос и зависит от системы ценностей личности и уровня его притязаний, возможностей, совести, разума и моральных качеств личности.
Приходит на ум рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Мухи».
Прокофий лежит на нарах под полатями уже третий год: высохли ноги.
Деревня в завале, по косогорам над оврагами. Места глухие, богом забытые. Да еще рабочая пора. Окрестные поля, усеянные копнами, голы и желты, похожи на песчаную пустыню, а в деревне ни души, только старики и дети. Нагоняя дремоту, поют петухи. Скучно, как тоскующий немой, мычит на выгоне телкенок. В тени от пунек дремлют, смахивая с ушей мух, собаки. На порогах жарких изб попискивают, поклевывают цыплята. Тускло печет солнце, и с востока, из-за покатых полей, все собирается, синеет и все ничем не разрешается молчаливая тучка.
И день за днем лежит он в этой тишине и скуке. Был я у него в прошлом году в эту же пору, был нынешней весной и вот опять заехал. Все то же: в избе полутемно, жарко, на столе хлебы, прикрытые рваным армяком; на этом армяке, на стеклах и по стенам кипят несметные мухи, — просто все черно от мух, — а он лежит на нарах, головой к боку печки, до пояса прикрытый старой пегой попоной, и, усмехаясь, курит трубку. Посасывает и усмехается. Под попоной — его неподвижные ноги. Они так противоестественно тонки, так неприятны и страшны даже через полосатые портки, что я поспешил отвести глаза, когда он откинул попону и показал мне их. А он еще пошутил:
— Посмотрите-ка, что делается! Не ноги, а коклюшки! Хоть кружево плети!
Я сижу возле нар на перевернутом ведре, кручу папироску и думаю о том, что вот через полчаса я уеду, а он опять останется в этой избе, опять будет лежать да смотреть на противоположную стену, на черные доски полатей, висящих над ним. Я ужасаюсь при одной мысли о таком существовании, а он лежит себе как ни в чем не бывало и даже более того — чувствует себя, видимо, прекрасно. Что это такое? Знаменитое русское терпение? Восточная покорность судьбе? Святость? Нет, все не то. Ничего святого в его лице нет — обыкновенное лицо мужика средних лет, поражающее только ясностью и бодростью глаз. И он усмехается и говорит:
— Верите ли, когда меня переносят на коник, чтобы, значит, тут перестлать, оправить, мне самому чудно глядеть на эти ноги, до того они маленькие, ребячьи. Главное дело, волочатся совсем как чужие…
Мне нестерпимо даже думать об этих ногах. А он сосет трубку и, отмахиваясь от мух, откидывая со лба длинные волосы, шутит и над волосами:
— Ишь оброс! Хоть в архиреи постригай!
Чтобы переменить разговор, я говорю:
— Ну и мух у вас, Прокофий!
Он оживленно подхватывает:
— Мух? Содом! Я их с утра до вечера мну, великие тысячи помял. Плюну на стену, они насядут роем, а я их и мну. Палкой. Так сбоку меня и лежит.
И он шарит правой рукой по постели и показывает мне точно смолой вымазанную палку. В смоле и стена: вся в мушином тесте.
— Да что ж, — говорит он, — не будь их, что бы я мог делать? А тут весь день занят.
— Ну, а еще что ж ты делаешь?
— А что ж еще? Да ничего. Лежу, курю, думаю.
— О чем?
— Да, конечно, так, пустяки, о чем придется. Об хозяйству мало теперь стал думать. Придут с поля, начнут рассказывать, а я как-то без внимания. Нужды у нас, сами знаете, нету, ну и не думается. Думаю больше о прежнем, когда здоровый, молодой был.
— Ах, Прокофий, — говорю я, не выдержав, — все-таки как это ужасно то, что случилось с тобой!
Но он спокойно глядит мне в глаза и спокойно, не вынимая трубки изо рта, отвечает:
— Нет, барин, это только мнение. Это вам только так кажется по вашему здоровью. А захворали бы не хуже меня, что ж бы вы сделали? Лежали бы себе да лежали. Здоровому, понятно, думается утешить себя разными разностями, побогаче стать, перед людьми погордиться, а лег — и мухам рад. Вы вот норовите как бы что придумать, сочинить получше, а я как бы побольше мух помять. И все одна честь, одно удовольствие. И смерть то же самое. Кабы она уж правда была так страшна, никто и не умирал бы, никогда бы господь такой муки не допустил. Нет, это только одно мнение…
Через полчаса я прощаюсь с ним, выхожу из избы и сажусь на лошадь со странным чувством какой-то глупой легкости ко всему окружающему. А может быть, и в самом деле все хорошо, все слава богу и довольствоваться, радоваться можно и впрямь очень малым? Как приятно, например, поставить ногу в стремя, нажать на него и, перекинув другую ногу через седло, почувствовать под собою его скользкую кожу и живое движение сильной молодой лошади! Тронув повод, я крупным шагом еду по выгону. Затихло в деревне еще больше. Даже петухи смолкли, и теленок лежит и дремлет, прикрыв свои крупные белые ресницы. Еду вдоль изб, мимо их жарко блестящих против предвечернего солнца окон, поворачиваю за угол крайней избы, поднимаюсь проселком на изволок, в степь… Вот уже потянуло навстречу сухим и сладким ветерком, и открывается впереди бесконечная равнина, далекие горизонты июльских полей, пустынная желтизна которых переходит в чуть видных далях в нечто прелестное, манящее, смутно-сиреневое…
Да, а Прокофий лежит, и у него свои радости. Когда я встал, покидая его, вероятно, еще на год, он просто и весело подал мне руку и пожал ее. И пожал совсем не по-прежнему, совсем не так, как бывало: не одними концами пальцев, бывших прежде не гибкими и корявыми, не с мужицкой неловкостью и несмелостью, а всей дланью, с приятной и дружеской силой и, главное, совсем как равный равному. И, кажется, это больше всего поразило меня, больше всего дало почувствовать, до чего он телесно и душевно переродился, до чего преобразили его эти годы, эти долгие дни одинокого лежанья под полатями и сокровенные мысли, соединенные с непрестанной забавой истребления мух, перешедшей уже в чисто охотничью страсть, почти в цель жизни: вот, мол, завтра, бог даст, проснусь, и опять пошла работа. Странная работа и странные мысли! Давит, мнет мушиные рои — и со спокойной таинственностью созидает в глубине своего существа какую-то страшную, а вместе с тем радостную мудрость… Мудрость ли это или же просто какой-то ясноокий идиотизм? Блаженство нищих духом или безразличие отчаяния?
Ничего не понимаю, еду и смотрю вдаль.
Я рада, что Вы довольны темой. Мне тоже она близка, потому я и нарушила все свои планы.
Уразуметь, кто ты есть. И кем ты хочешь стать. На это уходит чаще всего значительная часть жизни. Когда разобрался, принять и примириться со своим прошлым. И пытаться приблизиться к намеченному идеалу.
А если конкретнее, то научиться радоваться вместе с тем, кто радуется, и печалиться с тем, кто печалится. Научиться быть настоящим другом. Научиться жить так, чтобы окружающие тебя люди становились рядом с тобой лучше, а не хуже!
Разум, воля и любовь.
Живы Слава Богу вновь.
Вера нежна и чиста
Нам по милости дана.
А ещё надежда, счастье
Разгоняют все ненастья.
Свет, добро, любовь, тепло,
Всё вдруг ярко зацвело.
Руку другу протянул,
Слава Богу не уснул.
И увидел солнца лучик,
Золотой любимый ключик.
И красивейший цветок,
Каждый дорог лепесток.
Это же простое счастье,
Светлой Истины причастье.
Слава Чистому Отцу —
К жизни сердце призову.
Мы увидеть себя можем
В зеркале другой души,
Я красив, а не ничтожен,
Коль цветы вокруг свежи,
Когда чувством понимаем,
Не осудим, а простим,
Всё в себе душой познаем
И над бездною взлетим.
А вверху так необъятно,
Так всё чисто и светло.
Не страшны уже все пятна,
Образа хранит крыло.
Все по Милости лишь живы,
Хлеб души всегда Любовь!
И добра в глазах приливы,
Вновь согреют в жилах кровь.
Там, где должно поселимся,
Там, где счастье и добро,
Духом к Богу возвратимся,
Заблестев, как серебро.
Улыбаюсь Вам, желая
Поля чистого без края,
А на нём растут цветы
Самой нежной красоты.
Солнце яркое сияет
Вашу душу согревает.
Ангелочки песнь поют,
Дарят радость и уют.
Там щебечут нежно птички,
Соловьи, щеглы, синички.
Ярких бабочек букет —
Их прекрасней в мире нет.
И деревьев изумруды.
В листьях разные причуды.
Уж плоды созрев висят.
Нежно пахнут и манят.
В ореоле дивной сказки
Всё в бездонной чистой ласке.
Там прохлада ветерка,
Мысль спокойна и легка.
Звуки арфы раздаются.
Души чистые смеются.
Здесь с журчанья ручейка
Начинается река.
Нежной милой Божьей Ласки
Отраженье жизни-сказки.
Всё на милость и добро
Сохранит в Любви чело.
Плод спокойствия и веры.
След Креста, добра без меры,
Поисков, ошибок трудных,
К миражам дорожек блудных.
Взоров чистого тепла,
То добро, что Мать дала.
И ночей в раздумьях строгих.
Всех Святых трудов премногих.
Подвигов, Любви к Отчизне.
Плод терпенья к укоризне.
След дорожки к сердцу краткой,
Жизни трудной и не сладкой.
К побуждению себя,
Чрез всё зло прожить Любя.
Плод всеславный и достойный,
Всепречистый и пристойный,
Это цель вся Бытия,
Жить по Милости Любя.
Шорох детства
Как хочеться в безоблочное детство,
Когда так вкусно пахло молоком,
А бабушка из дрожжевого теста-
К нему пекла ватружки с творогом.
Дымок из печки сказачно клубится,
Мерцает свечки чудо огонек,
Давно за полночь, но не как не спится:
«Давай бабуля посидим еще.»
На стенке ходики шагаюм мирно,
Наш самовар остыл уже давно,
Сверчок на «скрипочке»играет тихо-
Не описать как было хорошо!
Летели годы, век промчался быстро,
И в жизни поменялось все,
Лищь самовар почти не изменился,
Напоминает детство мне мое.
Аромат творожников или блинчиков. И ты бежишь в дом, где тебя встречает целая сковородка оладушек со сгущенкой, чай и разговоры с бабулей.
Большое спасибо, VitaLina! С Праздником Вас Светлого Христового Воскресенья!
Очень люблю читать Ваши комментарии. Они чудесны и абсолютно точны. Спасибо.
Поздравляю с Светлой Пасхой,
Божьей Милостью и Лаской!
С Воскресеньем от Творца!
С отворением ларца!
Наш Господь Христос Воскресе!
Вновь всё в Истины замесе!
Он Воистину Воскрес!
Средь надежды и чудес!
Добрый самый, чистый, светлый!
Он весенний и заветный!
Возрождает в нас Любовь!
Согревает в жилах кровь.
Душу к Истине возносит
И в молитве Бога просит!
Должно, где давно нам быть,
Злое всё в себе забыть.
Мы по Милости вновь живы,
Ощутим добра приливы.
Будем радость ощущать,
Никогда не унывать.
К жизни в Истине восстанем
И Любить не перестанем.
В ближних вновь себя узрим,
Душу к правде возродим.
И мечтать опять сумеем,
Всё вокруг себя согреем.
Нам Господь надежду дал,
Всё простил, за нас страдал.
В глазках блеск росы небесной,
Мы в храмине грешной тесной.
Можем всё же вверх взлетать,
В свете Истины всё знать.
Быть спокойным, добрым, смелым,
На дела добра умелым.
Верить правде, лаской жить.
Вновь надеяться, любить.
И войдём в Чертог Нетленный,
Самый чистый, сокровенный!
Будем в Господе все жить,
Познавать, мечтать, творить.
Будем Славить Бога сердцем,
Душ своих откроем дверцы!
Милостив, Ты наш Господь,
По Любви Облагородь.