ЗАГОЛОВОК: Советский литературовед, вернувший нам Лескова
ПОДЗАГОЛОВОК: Книга Леонида Гроссмана «Пушкин. Достоевский, Лесков» замечательна не столько своими и так любимыми нами героями, сколько своим автором.
ТЕКСТ: Серия «Полное издание в одном томе» — одно из важнейших культурных достижений российского издательского дела последних пятнадцати лет. Узнаваемые, объемные, использующие лучшие переводческие работы книги как будто дарят нам заново даже таких с детства родных писателей, как Александр Дюма или Жюль Верн, позволяя взглянуть на давно знакомые романы с панорамной высоты, увидеть их в контексте всего наследия прежде казавшегося полностью вам известным автора.
Прекрасны и «полные издания в одном томе» российских авторов – тут хотелось бы выделить собрания трудов Юрия Тынянова, «Народные русские сказки» Александра Афанасьева, полный сборник исторических работ Василия Ключевского.
Но для меня главным сюрпризом серии стала книга работ Леонида Петровича Гроссмана (1888-1965) – литературоведа, умудрившегося в самые «антиклассические» советские годы издать великолепные биографии Пушкина, Достоевского и (что было особенно ценно из-за почти полного забвения) Николая Семеновича Лескова. Все три вошли в книгу.
Умерший в самом начале брежневского правления, когда, казалось, только и стали возможны минимально беспристрастные писания о великой дореволюционной русской прозе, Гроссман всю жизнь писал удивительно свободно, не обходя таких неудобных для советской идеологии тем, как набожность и православная народность Достоевского или пушкинское «просвещенное государственничество» последних лет жизни поэта. Удивительно, как Гроссману удается в написанных для серии «Жизнь замечательных людей» (ЖЗЛ) работах, выходивших рядом со славословиями в адрес ненавидевших Россию «пламенных революционеров», — как ему удается в этих работах беспристрастно написать, например, об оправданности пушкинского порыва против «клеветников России» на фоне польского восстания 1831 года.
Гроссман умудряется не прославлять польское восстание 1830 года, считавшееся (несмотря на жестокость повстанцев) в официальной советской историографии оправданным выступлением против «реакционного царизма», а только постоянно указывает на дружеские чувства Пушкина к польскому народу:
«Здесь широко развернута мысль, выраженная незадолго перед этим в письме Пушкина к Вяземскому, — пишет Гроссман о стихотворении Пушкина «Клеветникам России»: — «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским». Текст знаменитого стихотворения свидетельствует, что оно направлено не против отважно сражавшихся поляков, а против политиков и публицистов Франции… Следует отметить, что Пушкин в своей стихотворной публицистике 1831 года не выражает ненависти к польскому народу и даже особо отмечает в своих строфах, что павший в борьбе не услышит от него «песни обиды»,- резюмирует Гроссман.
Леонид Гроссман берет осевые, формирующие писателя моменты в жизни своих героев: ожидание неминуемой казни Достоевским в 1849 году, дуэли Пушкина, переживание увиденных ими казней в биографиях Гаршина и Толстого. При этом Гроссман – человек, успевший лично пообщаться с некоторыми людьми из ставшей предметом его исследований эпохи: он разговаривал, например, с Анной Григорьевной Достоевской, последней супругой писателя. Благодаря знакомству с Анной Григорьевной Гроссман на основе личных данных отводит обвинения в «разврате», выдвигавшиеся после смерти великого романиста критиком и публицистом Николаем Страховым (как известно, при жизни Федора Михайловича Страхов был его другом и про Достоевского ничего дурного не писал). Позиция Страхова, по мнению Гроссмана, «аморальна» уже потому, что подобные обвинения необходимо подтверждать документами и фактами, а их-то у явно завидовавшего великому писателю Страхова как раз и не оказалось.
В книге о Лескове Гроссман бесстрашно касается темы остракизма, которому Лескова подвергли в 1862 году после публикации Николаем Семеновичем статьи против революционеров в газете «Северная пчела». Статьи, в которой содержались, по выражению Гроссмана, «глухие намеки на связь народного бедствия (пожара в Апраксином дворе – Д.Б.) с революционными прокламациями». Гроссман на всякий случай оговаривается, что сия связь и «особенно обращение за помощью к полиции были совершенно недопустимы». (См. страницу 803 рецензируемой книги.) Стоит учесть, что именно этот намек Лескова на связь революционеров с террором стоил ему многих лет отлучения от ведущих российских журналов в Москве и Санкт-Петербурге, писатель стал жертвой «либеральной жандармерии» (Лесков сам придумал это выражение). Тогда на Лескова (писавшего под псевдонимом Стебницкий) накинулся «революционно-демократический» критик Писарев. В советское время эта писаревская неприязнь к Лескову («одиозному Стебницкому») трансформировалась в почти тридцатилетний период отлучения от печати, когда великого русского стилиста, автора «Левши» и «Запечатленного ангела», просто не издавали.
Все это показывает нам Гроссман, причем с замечательным чувством уважения и такта и к старой России, и к России молодой. Вот именно из таких мелких побед, как гроссмановские издания о Достоевском, и создалась великая «сделанная в Советском Союзе» история русской литературы девятнадцатого века. Уже сама по себе эта madeinUSSRистория оказалась большим достижением – учитывая то, в каких условиях она создавалась. Пожалуй, это одна из самых увлекательных историй в мире.
Дмитрий Бабич