Разговеюсь-ка и я стихами. Тема обычная — лирика динамической безысходности. Но на фоне городского пейзажа.
************** А.К. и Н.Г.
Уплывал Ленинград, растворяясь в малиновой пене, Над Дворцовым мостом гасло небо тонов зоревых. Мы сидели с тобой на гранитных горячих ступенях Под щербатыми львами на спуске у самой Невы.
А вокруг облака неподвижно толпились на месте, Петропавловки шпиль зацепив, и на розовый фон Так отчетливы, будто их вырезал кто-то из жести, Наложились легко силуэты Ростральных колонн.
К Инженерному замку каштаны тянули верхушки, В Летний сад сквозь решетку неслышно лилась темнота, Перед Русским музеем смеялся живой еще Пушкин, Громоздились атланты, безмолвно храня Эрмитаж…
Ленинград остывал, растекался, дрожал на закате, Уплывал, чуть качаясь под теплой вечерней волной. Бросив музыку нам, на залив шел прогулочный катер. Юность верила в силы. И ты была рядом со мной…
Ты ушла из меня. Растворилась, как сон на рассвете, Каблучками процокав в слепой Петергофский туман. Это были не мы. На границе разумных столетий Так наивен и глуп той любви ненадежный обман.
Но, сквозь тысячу верст белой ночи услышав дыханье, Давней памяти боль, не спросясь, настигает во сне. Мне теперь сорок лет. Ленинграду сменили названье. И следа не осталось на Невской зеленой волне.
************ Мы качались в воздухе над незнакомым ей городом и я рассказывал про него. На самом деле я был в Казани всего один раз, и то проездом. Несколько лет назад я работал директором местного филиала Нижегородской сетевой компании, имел служебный кабинет и корпоративную машину. На ежемесячные совещания в центральный офис я добирался автобусом; тысячу километров до Нижнего сухопутный корабль преодолевал за шестнадцать часов, в течение которых я отдыхал: спал, ел и прогуливался на каждой станции. Но когда фирма сменила название, машины потребовали переклейки логотипов и всем приказали прибыть своим ходом. В своем городе я был сам себе начальник, решил добираться в два этапа: отправиться на день раньше и переночевать в Казани, лежащей на половине пути. Тем более, что Айдара, директора татарского филиала, тоже ждало совещание. Я прибыл ближе к вечеру, мы встретились на улице Пушкина и сразу пошли в ресторан — то ли «Собинов», то ли «Шаляпин» — прихватив бухгалтершу, милую сорокалетнюю женщину с простым именем Гузель. Шаляпин имел выход на крышу, откуда все наслаждались силуэтом Богоявленского собора на бархатном заднике заката, имевшем тот же цвет, что и форменный сарафан Раушании. Мы хорошо поужинали и крепко напились, затем отправились бродить по городу и к концу вечера я, кажется, свободно говорил по-татарски. Переночевал я у Айдара, воспользовавшись тем что его жена и сыновья были на даче, а утром мы поехали в Нижний – колонной, поскольку сослуживец знал лучший выезд из города на трассу. Этим ограничилось мое знакомство со столицей Татарии. Но насмерть перепуганной соседке я представил все так, будто в Казани провел целый год. Я не жалел красок и слов, на ходу придумывал детали. Вслед за эволюциями самолета по десять раз обращался к одному и тому же. Рисовал мелочи, без конца вспоминал собор, слонов из дерна на газонах, медную карету на пешеходной улице и многогранный знак, определивший центр города. Пытался описать отделку станций метро, которым мы ехали уже ночью, оставив мою машину на стоянке у ресторана. Правда, количество синих минаретов у мечети, выглядывающей из-за белой кремлевской стены, оказывалось у меня равным то четырем, то шести, но женщину это не волновало. Я рассказывал и рассказывал; забыв свой страх перед будущим, я заливался, как механическим соловьем, а она становилась все бледнее. И дрожь ее тела, не проходящая, но лишь усиливающаяся, передавалась мне. Параллельно прочим мыслям в меня вползало что-то еще. Я думал, что сейчас рядом со мной оказалась не жена. И никто: ни бог, ни царь и ни герой, ни я сам, умный и достойный – никто на свете не мог гарантировать, что эта женщина не окажется последней, которую я вижу в своей жизни. Ведь вечным я не был. И даже уже не казался.
Почему «рэп для троглодитов»? Да потому, что рэп именно и слушают только троглодиты, разве нет? Слово «хэппенинг», кстати, было в ходу еще в 70-е годы. И те совещания в НН иначе, чем хэппенингами и не назовешь. Чтобы Вы посмеялись, присовокуплю пару фоток. Вот — автор этих строк на том самом совещании: А вот девчонки, Нелля и Гульназ (их так и звали на самом деле). Только с Гульназ мы не в ресторане, а в боулинге.
И СПАСИБО за Казань, Елена! Казань тоже есть в одной моей книге, и до нее доберусь.
Совершенно точно подметили, Елена. Герой идет совершать поступок, который по сути является самоубийством. И шагая по городу, он прощается со всем, что видит.
Продолжаем дальше. «Тот самый снег». В этой повести 2 города — Уфа и Мелеуз, хоть и не идентифицированные — играют важную роль.
***************** Я стояла у окна и смотрела вниз с четырнадцатого этажа. В пронзительной пустоте кружились снежинки. Возникали где-то за обрезом рамы в неведомых высотах неба. Падали вниз, подчиняясь силе земного притяжения. Оседали на листьях не до конца облетевших тополей, ложились на дорожку, которая огибала болото, отделяющее наш дом от дороги. Там покачивались осины, в чащобе жили дикие утки, выкормленные за лето. Конечно, первый снег не означал немедленный приход зимы; прочный покров ожидался не раньше, чем через месяц. Но все-таки снег оставался снегом, с ним невозможно было не считаться. Начался он, наверное, под утро, укрыл асфальт двора и крыши машин, на белой дорожке вдоль болота чернели цепочки следов. Кто-то уже прошел на остановку маршрутного транспорта с уютным названием «Кармашек». Однозначно, мне стоило сменить туфли на осенние сапоги, натянуть поверх колготок шерстяные носки и надеть не итальянский пуховик, а белую норку для межсезонья. Но все-таки я надеялась, что этот снег не столь опасен и я смогу доехать до работы на летних покрышках, которые, как всегда, не собралась заранее сменить.
***************** Километрах в 400 от места моего обитания, полуторамиллионного областного центра, на трассе Р-914 в сторону Оренбурга лежит районный город, который я назову… Не многонаселенный, он занимал большую площадь, поскольку состоял из одноэтажных домов с подсобными участками и расползся так широко, что для его полного уничтожения не хватило бы авиабомбы калибра ФАБ-5000. Лишь две улицы были частично застроены многоэтажками, некоторые из которых имели лифты. Как и везде по области, здесь имелся градообразующий фактор: молочный (или сахарный, или оба, теперь уж невспомню) завод, вокруг которого разросся этот дрянной городишко. Возможно, именно потому там, подчиняясь политике развития регионов, расположился филиал одной Московской пищевой академии. Ректором этого «учебного», мать его, заведения стал бывший директор того самого завода — прирожденный начальник, разожравшийся толще самого Генриха Геринга.
*****************
«Признание меня не удивило, я лишь выяснил, где находился техникум, и понял место события. Представил себе тот перекресток, по топографии единственный во всем… Цоколь длинной девятиэтажки на углу занимал универсам, о чем сообщали с крыши трехметровые буквы, читаемые на просвет в любое время суток. Через дорогу находился Республиканский онкологический диспансер, в котором спустя три года уходила моя смертельно больная мама, чего в ту осень, счастливую своей беззаботностью, я еще не знал.»
«В этом «Универсаме» году в 86 или 87, проскользнув под падающий занавес Горбачевского мракобесия, я успел купить одну из последних бутылок настоящего грузинского вина – кажется, «Киндзмараули» или «Вазисубани». Через 10 лет универсам никто не вспоминал, на доме висела вывеска «ТЕХНО», такая же огромная и удобочитаемая, даром, что в хламном магазине не имелось ничего стоящего. Подумав о том, я подумал, что жизнь летит слишком быстро – гораздо быстрее, чем хочется и чем ожидалось, и сказал об этом Юле. Ничего не ответив, она помолчала, глядя в сторону; судя по всему то событие не принесло ей большой радости, и это входило в образ девчонки из помоечного города …»
««Техно» тоже давно съехало, сейчас на первом этаже раскинулась вонючая «Матрица». А у левого торца в новом пристрое расположился магазин медицинских изделий. Им заправляет тройка негодяев: Игорь Ш-в – низкорослый … на ножках, дрянь, мразь и сволочь, его жена Эльвира З-ва и его любовница Гульнара Г-ва — кривоногая …, которую выгнали бы из публичного дома за разврат. Проезжая мимо этого дома я сначала вспоминаю свою Юлю. Потом мечтаю оказаться тут на реактивном миномете «БМ-13», в народе прозванном «Катюшей»: одного залпа хватило бы на то, чтобы разнести по миру Игоря Ш-ва и всех его …. Миномета нет, существует элементарный пистолет Макарова, обладающий дозвуковой скоростью пули и прекрасно работающий с глушителем. И все у меня впереди…»
***************
А потом пошел свободно бродить по городу. Он остался прежним и в то же время стал чужим. Угол центральной улицы не обрадовал: «Галактика» была закрыта на ремонт — судя по всему, стояла брошенная давно и надолго. Шагая мимо серых частных заборов и глядя на серые девятиэтажки другой стороны, я направился туда, где проходила моя работа. Трудно сказать, какое было время года; в моей судьбе наступила осень. Впрочем нет: в природе тоже стояла осень, красные грозди рябин напоминали, что жизнь кончена и ее останки вот-вот накроет снег. Снег ощущался и в небе, хотя было еще тепло. Во всем дрожала неустойчивость предопределенных перемен, вызывающая томительную тоску. Я шел, расстегнув кожаное пальто, еще целое с лучших времен, без шляпы, и обманчиво ласковый воздух овевал мою коротко стриженную умную голову – умную настолько, что я позволил себя разорить. Приближаясь к кварталу академии, я замедлил шаги, принялся озираться: случайно встречаться с кем-то из знакомых не хотелось. Дом Наташи (1D7) я увидел издалека. Это удивило. В подсознательном, иррациональном восприятии реальности я полагал, что он давно исчез с лица Земли вместе с памятью о Наташе, Альфреде, Фариде, напомаженном Игоре, пудовом бюсте Лены и даже ее тупом муже, которого, кажется, звали Сергей. Но Наташина убогая девятиэтажка никуда не делась. Не развалилась в прах и даже не переместилась на другое место. Стояла там, где я его оставил в прежней жизни, и блестела остеклением лоджий, не мытым с сотворения мира. Завернув за угол, я услышал тявканье собак, так и живущих под вторым с края балконом первого этажа. Территория бывшего детсада выглядела покинутой, время тут остановилось в точке моего ухода. На крыльце краснела знакомая доска с золотым названием помоечной «академии». Пройдя ближе, я посмотрел на Наташины окна. Я их не забыл. Этаж я помнил, перед подъездом торчала каменная будка непонятного предназначения. В ее тени когда-то стояла белая «Ока» Альфреда. Мой приятель жил в близлежащем городе, по производственной необходимости на сессиях бывал наездами, квартиру не снимал, а ночевал у Наташи, находясь с ней в такой же нежной дружбе, как и я. Когда вторую комнату почтовой старосты занимали Фарида и Игорь, которым родители запрещали встречаться, Альфред спал в своей машине. Относительно Наташиного замужества я ничего не знал, мы расстались невнятно, а она могла передумать в последний момент. Но даже если она и была замужем, то между нами не произошло того, что могло осложнить нынешнее общение. Наташа являлась замечательной женщиной, она относилась ко мне с теплотой — совершенно немотивированной, поскольку я не сделал ей ничего хорошего, «пятерки» ставил за содействие моему нечестному обогащению, в котором староста помогала помимо своей группы. Но она была не просто ходячей сумкой с купюрами; рядом с ней я ощущал покой и уверенность в будущем. Наверняка даже в нынешнем веке я мог прийти в гости, посидеть с ней и ее мужем, выпить и поговорить обо всем на свете.»
«Но к Наташе я не пошел. Оглянулся на заводскую столовую, вонь от которой все так же заполняла всю округу, и пересек широкую улицу. Громада здания, принадлежащего автобазе, тоже осталась прежней. Тоска и только тоска висела над местами, где я был счастлив. Ведь я понимал, что больше счастливым не буду никогда. Ноги довели до пересечения с другой главной улицей, заставили повернуть направо, пройти мимо вереницы банков и магазинов в одноэтажной пристройке. Я мгновенно нашел дом и подъезд, поднялся на нужный этаж и тихо вышел из лифта. Не имев понятия о том, что стало с академией, в сумерках сознания я не смог подсчитать, на каком курсе могли быть «хлебницы». За знакомой дверью стояла могильная тишина. Там никого не было. Умерло мое прошлое, вместе с ним умерло все.»
Друзья! «Истоки» — газета моего реального друга Айдара Хусаинова. И то, что в нынешнем конкурсе победило стихотворение моего виртуального друга Андрея Кулюкина, меня очень радует!
Андрей! Дружище каплей, позволь поздравить тебя с победой! От северных мрачно соленых морей твои стихи донеслись до Республики Башкортостан и полуторамиллионного города Уфа, откуда (по НВ) три года скачи, до моря не доскачешь.
И я ужасно рад за тебя, дорогой! Талант не имеет географических границ!
Знаете, Лена… Вопрос сложный. Чехов — и мой ЛИ-друг, лучший современный детский писатель Валерий Роньшин (СПб) — всю жизнь вел записные книжки. оттуда черпал детали и идеи. Алесей Толстой — конъюнктурщик, но писатель великого таланта — говорил, что долго записывал в книжки, но ни одна запись ему в работе не пригодилась. (О том я тоже писал)
Склоняюсь к мысли, что все в самом деле серьезное память сохранит сама, потом вытолкнет на поверхность сознания. А записные книжки абсолютно бессмысленны.
Третью женщину с «цветочным» именем звали Гульназ. На вид татарка, она писалась башкиркой, хотя это не имело никакого значения на ее работе. А работала она в местном филиале среднерусской транспортной компании, куда Андрианова взяли управляющим – как оказалось, тоже на 1 год. Но и за такой срок он сумел расширить офис на целый этаж, оформив ремонт в счет аренды, оснастить контору оборудованием и набрать полный штат сотрудников. А в первый свой день он нашел лишь 1 обшарпанную комнату с негреющими радиаторами отопления. Около единственного компьютера по очереди сидели 2 сотрудницы: логист Нелля с восхитительными ногами и маленькая бухгалтерша Гульназ, умевшая даже при жутком холоде выглядеть полуголой. Однажды поздней осенью они оказались вместе на ежемесячном совещании в головном офисе. Туда ехали на междугородном автобусе, даже в разных рядах, поскольку с билетами того направления всегда были проблемы, а приказ взять с собой бухгалтера пришел управляющему вечером накануне отъезда. Возвращались вдвоем на новеньком служебном автомобиле, выданном Андрианову после хэппенинга. Чтобы преодолеть 1 000 километров за 1 световой день, они выехали черным утром, протыканным воспаленными фонарями. Но сначала долго искали в незнакомом городе заправку, потом еще дольше плутали в развязках выезда, да и дальше двигались медленно: машина пробежала всего 132 километра, и Андрианов щадил двигатель, не позволяя себе разгоняться больше «сотни». Но, честно говоря, ему и не хотелось спешить. Непривычно для трассы, почти не прекращаясь шел холодный дождь, снаружи щелкали усталые «дворники», а в машине звучала тихая музыка, было сухо, и его овевал запах Гульназ, сидящей через «туннель» справа от него. Не аромат духов, а запах ее тела, из-за спешки не побывавшего под душем и оказавшегося в щедром тепле: получив корпоративную топливную карту, Юрий Иванович не жалел бензина на обогрев. Правда, девушке было всего 24 года – как цыганке Гале — и она явно предпочла бы, чтобы вместо «Ретро FM» он нашел какой-нибудь рэп для троглодитов, но будучи умной, она не спорила с управляющим, просто смотрела перед собой, расстегнув пальто и разгладив на коленях красный шарф. Но молчала как-то так, что мысли его шли во вполне определенном направлении. Они много времени потеряли в Цивильске: простенькое кафе, куда завернули пообедать, встретило такой восхитительной поджаркой из свежих почек с настоящей «китайской» смесью, содержащей и кусочки черного гриба и молодые побеги бамбука, что Андрианов не смог отказать себе в удовольствии съесть две порции подряд. И жалел лишь о том, что не может присовокупить стакан хорошей водки. Перед Казанью их встретил движущийся с востока холод. Дождь сменился снегом, залепившим стекла. Стемнело неожиданно, сразу и насовсем, хотя по часам еще оставалось время до ночи. Трасса утонула во мраке; бесчисленные огни встречных фур недобро расплывались в снеговых зигзагах. Неимоверно долго они стояли в очереди на «платном» мосту при Нижнекамской ГЭС: то ли разом сломались все кассы, кроме одной, то ли вереница машин с лихорадочно моргающими стоп-сигналами превратилась в живое существо, которому было тяжело двигаться сквозь ветер, свистящий и налетающий сразу со всех сторон. Набережные Челны оказались завалены снегом – первым серьезным, но от того не менее опасным, несмотря на зимнюю резину, в которую менеджер по филиалам «переобул» выданный Андрианову автомобиль. Незнакомая еще машина плохо слушалась руля, неуверенно разгонялась и не всегда хотела тормозить. По выезде за пределы Татарии – которая тогда уже именовалась Татарстаном – ожидали такие дороги, по которым и без снега стоило ездить только днем. И Юрий Иванович принял решение заночевать, которое Гульназ приняла с безоговорочностью, вселяющей надежды. Место для ночлега они искали битый час: ничего не знавшие аборигены гоняли по всему городу. В конце концов, увидев в снежной тьме подсвеченные градирные башни питаемого той самой ГЭС завода «КамАЗ», он развернулся и поехал обратно. И по какому-то наитию самостоятельно нашел единственную Челнинскую гостиницу, сталагмит из стекла и бетона, возвышающийся над транспортным центром города – площадью, объединяющей железнодорожный и автовокзалы, которую они в своих круговых метаниях объезжали не раз и не 2. Поставив машину на парковку, он пережил следующий всплеск надежд. Пока они толчками передвигались по бесконечному мосту гидростанции, нависшему над чернильной водой, облепленные мокрым снегом двери намертво примерзли, для их оттаивания машину следовало поставить за ветер и гонять печку добрый час. А им обоим – и измученному дорогой управляющему и уставшему от долгого сидения бухгалтеру – хотелось есть… и, кажется спать. Водительскую дверь Андрианов выбил ударом локтя, неощутимым через мех дубленки. Тонкие локотки Гульназ для этой цели не годились – выбравшись из машины, он протянул руки обратно в теплый салон и помог ей выйти со своей стороны. Обтянутое джинсами маленькое колено взглянуло с обещанием, высунувшись из-под длинного пальто, когда она перебиралась через рукоятку переключения передач и рычаг ручного тормоза. Ступив на снег, девушка поскользнулась и упала бы, не успей Юрий Иванович подхватить ее и принять в объятья. Из которых – как ему показалось – она высвободилась без лишней поспешности.
Светлана, о Чебоксарах… Почти городской пейзаж, из «Пчелы-плотника».
********* Именно в автобусе – однажды по пути в Нижний Новгород он за 16 часов пережил бурный роман. Со знакомством, медленным узнаванием. С вынужденным перерывом на Момадышском перекрестке: вновь найденная Ольга общалась с мужем, водителем-дальнобойщиком, знавшим расписание и поджидавшем ее там при своем встречном рейсе, а Юрий Иванович пил пиво и ел шашлыки у палатки известных всей трассе М7 братьев – двух татар, жаривших свинину лучше, чем 100 настоящих грузин. И с продолжением, включающим поцелуи и объятия, нескромность которых нарастала по мере того, как салон погружался в ночную темноту. Роман не дошел до логического завершения лишь потому, что спутница вышла в Лысково, где отбывал срочную службу ее сын.
************** В Чебоксарах я провел эту Ольгу вперед себя в мужской ВК. Чернильной ночью, с вьюгой, занесшей всю привокзальную площадь.
Леночка Вишнёвая! Еще одна порция городского пейзажа. Из страшной повести «Вина».
****************
Между узких, образующих сплошное шуршащее кружево рябиновых листьев покачивались гроздья зеленых ягод. А ведь когда они созреют, меня уже не будет на свете, — подумал Никодим Илларионович. Пройдет и незаметно угаснет лето. Наполнятся соком, разрумянятся оранжевыми боками рябиновые кисти. Потом пожелтеют, покраснеют и по одному осыплются тонкие пальчики-листья. А затем ударят холода и ляжет на землю все покрывающий снег. И ягоды сморщатся, станут еще ярче, нальются пронзительной морозной сладостью. И откуда-то налетят стаи красногрудых снегирей – будут короткими зимними днями перепрыгивать с ветки на ветку, осыпая на землю легкую чешую инея; будут свистеть и склевывать твердые, мерзлые ягоды… Точно так все и будет. Но уже без него. Странно… Никодим Илларионович запрокинул голову на спинку. – Ведь сейчас я есть, я живой; я все вижу и чувствую, могу подумать о чем угодно… Даже о таком пустяке, как эти зеленые рябиновые грозди. Весь мир со всеми его красками, звуками и даже запахами – даже с не очень приятным, но все-таки живым рыбным духом от застоявшегося фонтана! – вмещен в меня, спрятан в моем сознании…- он закрыл глаза. – Так неужели все это сохранится в целости, когда меня не станет? Когда отлетят все ощущения, угаснет память, исчезнут мысли… И вместо всего останется лишь слепящая, черная пустота?! Нет, не может быть! Все должно рухнуть и распасться в прах вместе со мной! Не может и не должен сохраниться мир после того, как умру я – видевший его и думавший о нем. Не может? Не должен?! Но ведь Лида видела тот же самый мир. По-своему, но в принципе так же вбирала в себя те же самые мелочи! Собиралась жить долго. Но ее убили, а в мире ничто не изменилось. И эта рябина, которая созреет осенью, доцветала уже без Лиды. Доцвела равнодушно – не почернела и не опала. И ничто нигде не дрогнуло, пронзенное болью, даже в самый момент ее страшной мучительной смерти. Лиду завтра отдадут Наде. И вскоре заколотят в гроб, опустят в болотистую яму, сверху наглухо завалят сырой прокисшей землей. А мир будет стоять по-прежнему. Незыблемый, спокойный и бездушный.
*************** Тополевая аллея полого спускалась под гору. Словно та самая наклонная плоскость, по которой он сейчас скользил. Никодим Илларионович знал, что осталось совсем немного. Метров триста вниз по аллее, затем свернуть налево, перейти улицу – и сразу же на углу квартала будет стоять трехэтажное желтое здание со старинной лепниной у входа. Никодим Илларионович шагал очень медленно. Он мог бы идти гораздо быстрее, асфальт сам ложился под ноги, но ему почему-то не хотелось спешить на этих последних метрах. Сильно и по-молодому терпко пахло мокрыми от росы тополями. Над головой сквозь листву мелькало летнее небо. В струях света кружились, сновали вверх-вниз невесомые серебристые пушинки. Среди ветвей свистели птицы. Все было безмятежным. Как было до – и как будет после. После всего, что должно случиться. Навстречу ему, обнявшись, поднималась молодая парочка. Светлое платье девушки было раздуто, пронизано насквозь тугими солнечными лучами, и сквозь него отчетливо темнел контур ее тонкой фигурки. Они целовались на ходу, жадно и самозабвенно, не обращая внимания на встречного старика; словно вообще не видя его. Или его в самом деле уже не было здесь, на утренней аллее? Он уже умер, сидя в парке у фонтана, и лишь в сознании его, не сразу покинувшем безжизненное тело, рождались и дрожали картины несуществующего бытия… Нет, не умер. Все было в самом деле: когда парочка проходила мимо, на мгновение поравнявшись с ним, Никодима Илларионовича обдало живым, нежным ароматом юности, исходившим от девушки… Он остановился и, обернувшись, долго посмотрел им вслед. И вдруг ему страшно, мучительно, до судорог, до головокружения захотелось жить. Видеть и слышать, вбирать в себя все запахи мира, все звуки и краски. Жить, чтоб ощущать в себе радостное обещание утра и счастливую суету дня, и мягкую ласку вечера, и сладкую тайну ночи… Жить, жить, обязательно – жить. И предательски, нежданно хлынуло давнее, светлое, довоенное… …Девушка в белом платье и белых парусиновых туфельках; дрожащая темнота кинотеатра; бодрая музыка черно-белого экрана, и… и нежный, зовущий запах чистых девичьих волос, касающихся его щеки…
Эх, Стас, дружище дорогой… Не сыпь мне соль на рану. Майские желтки — трутовик серно-желтый. Сварить 1 час, потом пожарить еще час… Идеальный продукт. На вид как красная рыба. Чудная начинка для пирогов.
Ты знаешь, Стас… Когда писатель всерьез ТАЛАНТЛИВ, то все равно, какой пейзаж он пишет: городской или негородской. И вот ты написал, дружище… И во мне всколыхнулось, как мы с моим лучшим другом татарином Рифом Гильмутдиновым — разумеется, оба в сиську пьяные водкой «Смирнов №21» по 1,0 л) выходили глубочайшей ночью на двор его дома в коттеджном «новорусском» поселке Акманай. Небо висело черно. Риф давал мне монокуляр — я видел там и пояс Ориона и туманность Андромеды — ракурс чужой Галактики. И в тот момент мне, дорогой Стас, было так хорошо, как никогда уже не будет.
Ну что, Лена, едем дальше по городскому пейзажу в современной русской прозе. Нарезка фрагментов из «9-го цеха» — эпохальной формообразующей повести, с которой я когда-то очень давно вошел в литературу (Журнал «Гражданская авиация», 1-я книга «Запасной аэродром», 1Х Всесоюзное совещание МП, ТК в ЛИ...)
************** Рядом плюхнулся толстый дядька, крепко придавив меня к мелко вибрирующей стенке. Я лениво уперся лбом в стекло. Снаружи закружился назойливый калейдоскоп дорожных плакатов.
«Наш город – город музеев!» «Наш город – центр передовой науки!» «Наш город – порт скольки-то там морей!» «Наш город – город чего-то еще …»
**************** Тогда я – надо сказать, без особого сопротивления – поддался на приглашение, и мы отправились встречать рассвет над рекой. И покатилась какая-то ненужная, не для моего возраста и, наверное, не для нас с Лидой предназначенная чертовщина. Спустился по-летнему теплый вечер, незаметно превратившись в осторожную ночь. В синем сумраке, под уже лишними фонарями плыли бесконечные улицы, скверы и набережные — заполненные мальчиками, сгорающими от предчувствия любви, и девочками, готовыми на все. Ночь одурманила нас, заставив поверить, будто и мы ничем не отличаемся от этих изнывающих подростков; ночь играла нами, как детьми – и мы играли в нее. как дети. Ночь жалась поближе жаркой тайной девичьего тела; ночь дышала в ухо шепотом опухших нацелованных губ; ночь позволяла все и даже чуточку больше, и толкала за предел. Вроде бы случайно предложила себя скамейка на пустынной набережной, и теплые, вздрагивающие плечи Лиды сами собою легли под мою руку. Быстро вызрела утренняя заря, и первый свет легко струился сквозь Лидин сарафан – такой же, как сегодня, только синий! – и еле заметно билась манящая тень в сладкой ложбинке на ее груди. Тень сгущалась; и словно бы несуществующая гроза наползала на нас, обволакивая свои зыбким электричеством; непонятное, томительное напряжение возникло в воздухе; оно росло, неумолимо притягивая нас друг к другу… и наконец хлестнуло молнией первого поцелуя.
*************
Мы сидели на шершавых, горячих гранитных ступенях. Прежде, чем очутиться тут, мы полня бродили по городу, не замечая стелющихся под ноги кварталов. Сначала я изводил себя, прикидывая мысленно, о чем стоит говорить с Женей, чтобы заинтересовать ее собой – мне по-мальчишески хотелось ей нравиться. Сообразить было трудно; ведь я не располагал решительно никакой информацией о девушке. Не представлял ее профессии, не имел понятия, чем она живет; не знал даже, замужем она или нет: на Жениных пальцах кольца не было, но много ли это значит в наше время? А потом понял, что, занимаясь умствованиями, наверняка буду выглядеть абсолютным идиотом, и пустил дело на самотек. И, как ни странно, мне тут же стало легко, точно ночная встреча в багажном отделении стоила десятка лет дружбы. Мы болтали обо всем на свете, и с каждым словом Женя нравилась мне все больше, и я от души благодарил сломавшуюся пружину концевика, которая соединила нас цепью удачных событий. Несколько раз как-то сам собой разговор перескакивал на самолеты – и Женя не перебивала меня, слушала внимательно, пока я сам не спохватывался, что это ей вряд ли может быть интересным. И вот уже здесь, на набережной – по страшной прихоти судьбы, почти в том же месте, где прошлогодней ночью целовались мы с Лидой – я ощутил, как внезапно вернувшаяся усталость окутывает меня дремотой, и мир начинает плыть в глазах – и мы решили немного посидеть. Внизу тихонько плескались волны, обсасывая длинные пряди водорослей. По мосту шелестели машины, карабкались пузатые троллейбусы, уютно громыхали трамваи. Вдоль реки скользил белый катер, бросив нам обрывок песни:
-…Если ты ночь напролет танцевал, Значит, вернешься на наш карнавал…
«Ночь напролет»? Я зевнул, представив себе эту ночь. Напролет… Нет, я бы не танцевал, лучше бы спать завалился… Над водой мяукали чайки, выхватывая из зеленых разводов невидимую рыбешку. Опустив на руки отяжелевший подбородок, я смотрел, как по тому берегу неторопливо катится желтый автобус. Женя сидела рядом, и я ощущал, сколь близка она мне в эти секунды, и как хорошо жить на этом свете… Хорошо. Очень хорошо. Я закрыл глаза. Вроде бы только на миг. Но, открыв, уже не увидел ни реки, ни чаек, ни дальнего автобуса. Передо мной во всю ширь раскинулось небо. Где я?.. Голова надежно покоилась на чем-то ласковом, мягком и телом. Я скосил взгляд и уперся в кранную сетчатую стену. Где я, черт возьми?! -…С доб-рым ут-ром! – сверху возникло лицо девушки, подсвеченное лукавинкой улыбки. – Ну, и как поспалось?
Спасибо, Лена. Эта вещь перенасыщена городскими пейзажами, там использованы все мои записочно-дневниковые картинки 86-88 годов. При итоговой редакции я их не правил: в них остался дух молодости, 30-летия и автора и героя (страдающего от мыслей о прошлом, но все-таки надеющегося на новую жизнь). Последняя главка повести дает надежду и она в общем тоже на фоне кусочка городского пейзажа:
*****
Кто-то раздраженно чертыхнулся, толкнув меня сзади, больно ударил чем-то под колено острым. Я вздрогнул, огляделся, и вдруг понял, что стою возле гостиницы на остановке аэропортовского экспресса — среди людской толпы, сумок, санок и чемоданов. Как я сюда попал? И зачем?! Неужели… Завернув с дальнего перекрестка, на улице возник оранжевый автобус и покатился вдоль заснеженного квартала, словно гигантский апельсин по крахмальной скатерти. Не понимая, что и зачем делаю, я протиснулся сквозь толпу поближе к поребрику. Звонко булькая глушителем, автобус притормозил возле столба с расписанием и открыл мне широкую, дохнувшую надежным теплом дверь.
Тема обычная — лирика динамической безысходности.
Но на фоне городского пейзажа.
**************
А.К. и Н.Г.
Уплывал Ленинград, растворяясь в малиновой пене,
Над Дворцовым мостом гасло небо тонов зоревых.
Мы сидели с тобой на гранитных горячих ступенях
Под щербатыми львами на спуске у самой Невы.
А вокруг облака неподвижно толпились на месте,
Петропавловки шпиль зацепив, и на розовый фон
Так отчетливы, будто их вырезал кто-то из жести,
Наложились легко силуэты Ростральных колонн.
К Инженерному замку каштаны тянули верхушки,
В Летний сад сквозь решетку неслышно лилась темнота,
Перед Русским музеем смеялся живой еще Пушкин,
Громоздились атланты, безмолвно храня Эрмитаж…
Ленинград остывал, растекался, дрожал на закате,
Уплывал, чуть качаясь под теплой вечерней волной.
Бросив музыку нам, на залив шел прогулочный катер.
Юность верила в силы. И ты была рядом со мной…
Ты ушла из меня. Растворилась, как сон на рассвете,
Каблучками процокав в слепой Петергофский туман.
Это были не мы. На границе разумных столетий
Так наивен и глуп той любви ненадежный обман.
Но, сквозь тысячу верст белой ночи услышав дыханье,
Давней памяти боль, не спросясь, настигает во сне.
Мне теперь сорок лет. Ленинграду сменили названье.
И следа не осталось на Невской зеленой волне.
1979 — 1999 г.г.
Из «НАИРИ».
************
Мы качались в воздухе над незнакомым ей городом и я рассказывал про него.
На самом деле я был в Казани всего один раз, и то проездом.
Несколько лет назад я работал директором местного филиала Нижегородской сетевой компании, имел служебный кабинет и корпоративную машину. На ежемесячные совещания в центральный офис я добирался автобусом; тысячу километров до Нижнего сухопутный корабль преодолевал за шестнадцать часов, в течение которых я отдыхал: спал, ел и прогуливался на каждой станции. Но когда фирма сменила название, машины потребовали переклейки логотипов и всем приказали прибыть своим ходом. В своем городе я был сам себе начальник, решил добираться в два этапа: отправиться на день раньше и переночевать в Казани, лежащей на половине пути. Тем более, что Айдара, директора татарского филиала, тоже ждало совещание.
Я прибыл ближе к вечеру, мы встретились на улице Пушкина и сразу пошли в ресторан — то ли «Собинов», то ли «Шаляпин» — прихватив бухгалтершу, милую сорокалетнюю женщину с простым именем Гузель. Шаляпин имел выход на крышу, откуда все наслаждались силуэтом Богоявленского собора на бархатном заднике заката, имевшем тот же цвет, что и форменный сарафан Раушании. Мы хорошо поужинали и крепко напились, затем отправились бродить по городу и к концу вечера я, кажется, свободно говорил по-татарски. Переночевал я у Айдара, воспользовавшись тем что его жена и сыновья были на даче, а утром мы поехали в Нижний – колонной, поскольку сослуживец знал лучший выезд из города на трассу.
Этим ограничилось мое знакомство со столицей Татарии.
Но насмерть перепуганной соседке я представил все так, будто в Казани провел целый год.
Я не жалел красок и слов, на ходу придумывал детали.
Вслед за эволюциями самолета по десять раз обращался к одному и тому же. Рисовал мелочи, без конца вспоминал собор, слонов из дерна на газонах, медную карету на пешеходной улице и многогранный знак, определивший центр города. Пытался описать отделку станций метро, которым мы ехали уже ночью, оставив мою машину на стоянке у ресторана. Правда, количество синих минаретов у мечети, выглядывающей из-за белой кремлевской стены, оказывалось у меня равным то четырем, то шести, но женщину это не волновало.
Я рассказывал и рассказывал; забыв свой страх перед будущим, я заливался, как механическим соловьем, а она становилась все бледнее.
И дрожь ее тела, не проходящая, но лишь усиливающаяся, передавалась мне.
Параллельно прочим мыслям в меня вползало что-то еще.
Я думал, что сейчас рядом со мной оказалась не жена.
И никто: ни бог, ни царь и ни герой, ни я сам, умный и достойный – никто на свете не мог гарантировать, что эта женщина не окажется последней, которую я вижу в своей жизни.
Ведь вечным я не был.
И даже уже не казался.
*************
Да потому, что рэп именно и слушают только троглодиты, разве нет?
Слово «хэппенинг», кстати, было в ходу еще в 70-е годы.
И те совещания в НН иначе, чем хэппенингами и не назовешь.
Чтобы Вы посмеялись, присовокуплю пару фоток.
Вот — автор этих строк на том самом совещании:
А вот девчонки, Нелля и Гульназ (их так и звали на самом деле).
Только с Гульназ мы не в ресторане, а в боулинге.
И СПАСИБО за Казань, Елена!
Казань тоже есть в одной моей книге, и до нее доберусь.
Герой идет совершать поступок, который по сути является самоубийством.
И шагая по городу, он прощается со всем, что видит.
(Возраст 1-2 суток)
Иначе деревенеет и становится невкусным.
«Тот самый снег».
В этой повести 2 города — Уфа и Мелеуз, хоть и не идентифицированные — играют важную роль.
*****************
Я стояла у окна и смотрела вниз с четырнадцатого этажа.
В пронзительной пустоте кружились снежинки.
Возникали где-то за обрезом рамы в неведомых высотах неба. Падали вниз, подчиняясь силе земного притяжения. Оседали на листьях не до конца облетевших тополей, ложились на дорожку, которая огибала болото, отделяющее наш дом от дороги. Там покачивались осины, в чащобе жили дикие утки, выкормленные за лето.
Конечно, первый снег не означал немедленный приход зимы; прочный покров ожидался не раньше, чем через месяц.
Но все-таки снег оставался снегом, с ним невозможно было не считаться. Начался он, наверное, под утро, укрыл асфальт двора и крыши машин, на белой дорожке вдоль болота чернели цепочки следов. Кто-то уже прошел на остановку маршрутного транспорта с уютным названием «Кармашек».
Однозначно, мне стоило сменить туфли на осенние сапоги, натянуть поверх колготок шерстяные носки и надеть не итальянский пуховик, а белую норку для межсезонья.
Но все-таки я надеялась, что этот снег не столь опасен и я смогу доехать до работы на летних покрышках, которые, как всегда, не собралась заранее сменить.
*****************
Километрах в 400 от места моего обитания, полуторамиллионного областного центра, на трассе Р-914 в сторону Оренбурга лежит районный город, который я назову…
Не многонаселенный, он занимал большую площадь, поскольку состоял из одноэтажных домов с подсобными участками и расползся так широко, что для его полного уничтожения не хватило бы авиабомбы калибра ФАБ-5000. Лишь две улицы были частично застроены многоэтажками, некоторые из которых имели лифты. Как и везде по области, здесь имелся градообразующий фактор: молочный (или сахарный, или оба, теперь уж невспомню) завод, вокруг которого разросся этот дрянной городишко. Возможно, именно потому там, подчиняясь политике развития регионов, расположился филиал одной Московской пищевой академии. Ректором этого «учебного», мать его, заведения стал бывший директор того самого завода — прирожденный начальник, разожравшийся толще самого Генриха Геринга.
*****************
«Признание меня не удивило, я лишь выяснил, где находился техникум, и понял место события.
Представил себе тот перекресток, по топографии единственный во всем…
Цоколь длинной девятиэтажки на углу занимал универсам, о чем сообщали с крыши трехметровые буквы, читаемые на просвет в любое время суток.
Через дорогу находился Республиканский онкологический диспансер, в котором спустя три года уходила моя смертельно больная мама, чего в ту осень, счастливую своей беззаботностью, я еще не знал.»
«В этом «Универсаме» году в 86 или 87, проскользнув под падающий занавес Горбачевского мракобесия, я успел купить одну из последних бутылок настоящего грузинского вина – кажется, «Киндзмараули» или «Вазисубани».
Через 10 лет универсам никто не вспоминал, на доме висела вывеска «ТЕХНО», такая же огромная и удобочитаемая, даром, что в хламном магазине не имелось ничего стоящего.
Подумав о том, я подумал, что жизнь летит слишком быстро – гораздо быстрее, чем хочется и чем ожидалось, и сказал об этом Юле.
Ничего не ответив, она помолчала, глядя в сторону; судя по всему то событие не принесло ей большой радости, и это входило в образ девчонки из помоечного города …»
««Техно» тоже давно съехало, сейчас на первом этаже раскинулась вонючая «Матрица».
А у левого торца в новом пристрое расположился магазин медицинских изделий.
Им заправляет тройка негодяев: Игорь Ш-в – низкорослый … на ножках, дрянь, мразь и сволочь, его жена Эльвира З-ва и его любовница Гульнара Г-ва — кривоногая …, которую выгнали бы из публичного дома за разврат.
Проезжая мимо этого дома я сначала вспоминаю свою Юлю.
Потом мечтаю оказаться тут на реактивном миномете «БМ-13», в народе прозванном «Катюшей»: одного залпа хватило бы на то, чтобы разнести по миру Игоря Ш-ва и всех его …. Миномета нет, существует элементарный пистолет Макарова, обладающий дозвуковой скоростью пули и прекрасно работающий с глушителем.
И все у меня впереди…»
***************
А потом пошел свободно бродить по городу.
Он остался прежним и в то же время стал чужим.
Угол центральной улицы не обрадовал: «Галактика» была закрыта на ремонт — судя по всему, стояла брошенная давно и надолго.
Шагая мимо серых частных заборов и глядя на серые девятиэтажки другой стороны, я направился туда, где проходила моя работа.
Трудно сказать, какое было время года; в моей судьбе наступила осень.
Впрочем нет: в природе тоже стояла осень, красные грозди рябин напоминали, что жизнь кончена и ее останки вот-вот накроет снег.
Снег ощущался и в небе, хотя было еще тепло.
Во всем дрожала неустойчивость предопределенных перемен, вызывающая томительную тоску.
Я шел, расстегнув кожаное пальто, еще целое с лучших времен, без шляпы, и обманчиво ласковый воздух овевал мою коротко стриженную умную голову – умную настолько, что я позволил себя разорить.
Приближаясь к кварталу академии, я замедлил шаги, принялся озираться: случайно встречаться с кем-то из знакомых не хотелось.
Дом Наташи (1D7) я увидел издалека.
Это удивило.
В подсознательном, иррациональном восприятии реальности я полагал, что он давно исчез с лица Земли вместе с памятью о Наташе, Альфреде, Фариде, напомаженном Игоре, пудовом бюсте Лены и даже ее тупом муже, которого, кажется, звали Сергей.
Но Наташина убогая девятиэтажка никуда не делась. Не развалилась в прах и даже не переместилась на другое место. Стояла там, где я его оставил в прежней жизни, и блестела остеклением лоджий, не мытым с сотворения мира.
Завернув за угол, я услышал тявканье собак, так и живущих под вторым с края балконом первого этажа.
Территория бывшего детсада выглядела покинутой, время тут остановилось в точке моего ухода.
На крыльце краснела знакомая доска с золотым названием помоечной «академии».
Пройдя ближе, я посмотрел на Наташины окна.
Я их не забыл.
Этаж я помнил, перед подъездом торчала каменная будка непонятного предназначения. В ее тени когда-то стояла белая «Ока» Альфреда. Мой приятель жил в близлежащем городе, по производственной необходимости на сессиях бывал наездами, квартиру не снимал, а ночевал у Наташи, находясь с ней в такой же нежной дружбе, как и я. Когда вторую комнату почтовой старосты занимали Фарида и Игорь, которым родители запрещали встречаться, Альфред спал в своей машине.
Относительно Наташиного замужества я ничего не знал, мы расстались невнятно, а она могла передумать в последний момент. Но даже если она и была замужем, то между нами не произошло того, что могло осложнить нынешнее общение.
Наташа являлась замечательной женщиной, она относилась ко мне с теплотой — совершенно немотивированной, поскольку я не сделал ей ничего хорошего, «пятерки» ставил за содействие моему нечестному обогащению, в котором староста помогала помимо своей группы. Но она была не просто ходячей сумкой с купюрами; рядом с ней я ощущал покой и уверенность в будущем. Наверняка даже в нынешнем веке я мог прийти в гости, посидеть с ней и ее мужем, выпить и поговорить обо всем на свете.»
«Но к Наташе я не пошел.
Оглянулся на заводскую столовую, вонь от которой все так же заполняла всю округу, и пересек широкую улицу.
Громада здания, принадлежащего автобазе, тоже осталась прежней.
Тоска и только тоска висела над местами, где я был счастлив.
Ведь я понимал, что больше счастливым не буду никогда.
Ноги довели до пересечения с другой главной улицей, заставили повернуть направо, пройти мимо вереницы банков и магазинов в одноэтажной пристройке.
Я мгновенно нашел дом и подъезд, поднялся на нужный этаж и тихо вышел из лифта.
Не имев понятия о том, что стало с академией, в сумерках сознания я не смог подсчитать, на каком курсе могли быть «хлебницы».
За знакомой дверью стояла могильная тишина.
Там никого не было.
Умерло мое прошлое, вместе с ним умерло все.»
«Истоки» — газета моего реального друга Айдара Хусаинова.
И то, что в нынешнем конкурсе победило стихотворение моего виртуального друга Андрея Кулюкина, меня очень радует!
Пока мы вместе — мы живем!
Дружище каплей, позволь поздравить тебя с победой!
От северных мрачно соленых морей твои стихи донеслись до Республики Башкортостан и полуторамиллионного города Уфа, откуда (по НВ) три года скачи, до моря не доскачешь.
И я ужасно рад за тебя, дорогой!
Талант не имеет географических границ!
Вопрос сложный.
Чехов — и мой ЛИ-друг, лучший современный детский писатель Валерий Роньшин (СПб) — всю жизнь вел записные книжки. оттуда черпал детали и идеи.
Алесей Толстой — конъюнктурщик, но писатель великого таланта — говорил, что долго записывал в книжки, но ни одна запись ему в работе не пригодилась.
(О том я тоже писал)
Склоняюсь к мысли, что все в самом деле серьезное память сохранит сама, потом вытолкнет на поверхность сознания.
А записные книжки абсолютно бессмысленны.
Из «Пчелы- плотника».
По теме.
***********
Третью женщину с «цветочным» именем звали Гульназ.
На вид татарка, она писалась башкиркой, хотя это не имело никакого значения на ее работе. А работала она в местном филиале среднерусской транспортной компании, куда Андрианова взяли управляющим – как оказалось, тоже на 1 год. Но и за такой срок он сумел расширить офис на целый этаж, оформив ремонт в счет аренды, оснастить контору оборудованием и набрать полный штат сотрудников.
А в первый свой день он нашел лишь 1 обшарпанную комнату с негреющими радиаторами отопления. Около единственного компьютера по очереди сидели 2 сотрудницы: логист Нелля с восхитительными ногами и маленькая бухгалтерша Гульназ, умевшая даже при жутком холоде выглядеть полуголой.
Однажды поздней осенью они оказались вместе на ежемесячном совещании в головном офисе. Туда ехали на междугородном автобусе, даже в разных рядах, поскольку с билетами того направления всегда были проблемы, а приказ взять с собой бухгалтера пришел управляющему вечером накануне отъезда. Возвращались вдвоем на новеньком служебном автомобиле, выданном Андрианову после хэппенинга.
Чтобы преодолеть 1 000 километров за 1 световой день, они выехали черным утром, протыканным воспаленными фонарями. Но сначала долго искали в незнакомом городе заправку, потом еще дольше плутали в развязках выезда, да и дальше двигались медленно: машина пробежала всего 132 километра, и Андрианов щадил двигатель, не позволяя себе разгоняться больше «сотни». Но, честно говоря, ему и не хотелось спешить.
Непривычно для трассы, почти не прекращаясь шел холодный дождь, снаружи щелкали усталые «дворники», а в машине звучала тихая музыка, было сухо, и его овевал запах Гульназ, сидящей через «туннель» справа от него. Не аромат духов, а запах ее тела, из-за спешки не побывавшего под душем и оказавшегося в щедром тепле: получив корпоративную топливную карту, Юрий Иванович не жалел бензина на обогрев. Правда, девушке было всего 24 года – как цыганке Гале — и она явно предпочла бы, чтобы вместо «Ретро FM» он нашел какой-нибудь рэп для троглодитов, но будучи умной, она не спорила с управляющим, просто смотрела перед собой, расстегнув пальто и разгладив на коленях красный шарф. Но молчала как-то так, что мысли его шли во вполне определенном направлении.
Они много времени потеряли в Цивильске: простенькое кафе, куда завернули пообедать, встретило такой восхитительной поджаркой из свежих почек с настоящей «китайской» смесью, содержащей и кусочки черного гриба и молодые побеги бамбука, что Андрианов не смог отказать себе в удовольствии съесть две порции подряд. И жалел лишь о том, что не может присовокупить стакан хорошей водки.
Перед Казанью их встретил движущийся с востока холод. Дождь сменился снегом, залепившим стекла. Стемнело неожиданно, сразу и насовсем, хотя по часам еще оставалось время до ночи. Трасса утонула во мраке; бесчисленные огни встречных фур недобро расплывались в снеговых зигзагах.
Неимоверно долго они стояли в очереди на «платном» мосту при Нижнекамской ГЭС: то ли разом сломались все кассы, кроме одной, то ли вереница машин с лихорадочно моргающими стоп-сигналами превратилась в живое существо, которому было тяжело двигаться сквозь ветер, свистящий и налетающий сразу со всех сторон.
Набережные Челны оказались завалены снегом – первым серьезным, но от того не менее опасным, несмотря на зимнюю резину, в которую менеджер по филиалам «переобул» выданный Андрианову автомобиль. Незнакомая еще машина плохо слушалась руля, неуверенно разгонялась и не всегда хотела тормозить.
По выезде за пределы Татарии – которая тогда уже именовалась Татарстаном – ожидали такие дороги, по которым и без снега стоило ездить только днем. И Юрий Иванович принял решение заночевать, которое Гульназ приняла с безоговорочностью, вселяющей надежды.
Место для ночлега они искали битый час: ничего не знавшие аборигены гоняли по всему городу. В конце концов, увидев в снежной тьме подсвеченные градирные башни питаемого той самой ГЭС завода «КамАЗ», он развернулся и поехал обратно. И по какому-то наитию самостоятельно нашел единственную Челнинскую гостиницу, сталагмит из стекла и бетона, возвышающийся над транспортным центром города – площадью, объединяющей железнодорожный и автовокзалы, которую они в своих круговых метаниях объезжали не раз и не 2.
Поставив машину на парковку, он пережил следующий всплеск надежд. Пока они толчками передвигались по бесконечному мосту гидростанции, нависшему над чернильной водой, облепленные мокрым снегом двери намертво примерзли, для их оттаивания машину следовало поставить за ветер и гонять печку добрый час. А им обоим – и измученному дорогой управляющему и уставшему от долгого сидения бухгалтеру – хотелось есть… и, кажется спать.
Водительскую дверь Андрианов выбил ударом локтя, неощутимым через мех дубленки. Тонкие локотки Гульназ для этой цели не годились – выбравшись из машины, он протянул руки обратно в теплый салон и помог ей выйти со своей стороны. Обтянутое джинсами маленькое колено взглянуло с обещанием, высунувшись из-под длинного пальто, когда она перебиралась через рукоятку переключения передач и рычаг ручного тормоза. Ступив на снег, девушка поскользнулась и упала бы, не успей Юрий Иванович подхватить ее и принять в объятья. Из которых – как ему показалось – она высвободилась без лишней поспешности.
Почти городской пейзаж, из «Пчелы-плотника».
*********
Именно в автобусе – однажды по пути в Нижний Новгород он за 16 часов пережил бурный роман. Со знакомством, медленным узнаванием. С вынужденным перерывом на Момадышском перекрестке: вновь найденная Ольга общалась с мужем, водителем-дальнобойщиком, знавшим расписание и поджидавшем ее там при своем встречном рейсе, а Юрий Иванович пил пиво и ел шашлыки у палатки известных всей трассе М7 братьев – двух татар, жаривших свинину лучше, чем 100 настоящих грузин. И с продолжением, включающим поцелуи и объятия, нескромность которых нарастала по мере того, как салон погружался в ночную темноту. Роман не дошел до логического завершения лишь потому, что спутница вышла в Лысково, где отбывал срочную службу ее сын.
**************
В Чебоксарах я провел эту Ольгу вперед себя в мужской ВК.
Чернильной ночью, с вьюгой, занесшей всю привокзальную площадь.
Еще одна порция городского пейзажа.
Из страшной повести «Вина».
****************
Между узких, образующих сплошное шуршащее кружево рябиновых листьев покачивались гроздья зеленых ягод.
А ведь когда они созреют, меня уже не будет на свете, — подумал Никодим Илларионович.
Пройдет и незаметно угаснет лето. Наполнятся соком, разрумянятся оранжевыми боками рябиновые кисти. Потом пожелтеют, покраснеют и по одному осыплются тонкие пальчики-листья. А затем ударят холода и ляжет на землю все покрывающий снег. И ягоды сморщатся, станут еще ярче, нальются пронзительной морозной сладостью. И откуда-то налетят стаи красногрудых снегирей – будут короткими зимними днями перепрыгивать с ветки на ветку, осыпая на землю легкую чешую инея; будут свистеть и склевывать твердые, мерзлые ягоды…
Точно так все и будет. Но уже без него.
Странно… Никодим Илларионович запрокинул голову на спинку. – Ведь сейчас я есть, я живой; я все вижу и чувствую, могу подумать о чем угодно…
Даже о таком пустяке, как эти зеленые рябиновые грозди. Весь мир со всеми его красками, звуками и даже запахами – даже с не очень приятным, но все-таки живым рыбным духом от застоявшегося фонтана! – вмещен в меня, спрятан в моем сознании…- он закрыл глаза. – Так неужели все это сохранится в целости, когда меня не станет? Когда отлетят все ощущения, угаснет память, исчезнут мысли… И вместо всего останется лишь слепящая, черная пустота?! Нет, не может быть! Все должно рухнуть и распасться в прах вместе со мной! Не может и не должен сохраниться мир после того, как умру я – видевший его и думавший о нем.
Не может? Не должен?! Но ведь Лида видела тот же самый мир. По-своему, но в принципе так же вбирала в себя те же самые мелочи! Собиралась жить долго. Но ее убили, а в мире ничто не изменилось. И эта рябина, которая созреет осенью, доцветала уже без Лиды. Доцвела равнодушно – не почернела и не опала. И ничто нигде не дрогнуло, пронзенное болью, даже в самый момент ее страшной мучительной смерти.
Лиду завтра отдадут Наде. И вскоре заколотят в гроб, опустят в болотистую яму, сверху наглухо завалят сырой прокисшей землей.
А мир будет стоять по-прежнему. Незыблемый, спокойный и бездушный.
***************
Тополевая аллея полого спускалась под гору.
Словно та самая наклонная плоскость, по которой он сейчас скользил. Никодим Илларионович знал, что осталось совсем немного. Метров триста вниз по аллее, затем свернуть налево, перейти улицу – и сразу же на углу квартала будет стоять трехэтажное желтое здание со старинной лепниной у входа.
Никодим Илларионович шагал очень медленно. Он мог бы идти гораздо быстрее, асфальт сам ложился под ноги, но ему почему-то не хотелось спешить на этих последних метрах.
Сильно и по-молодому терпко пахло мокрыми от росы тополями. Над головой сквозь листву мелькало летнее небо. В струях света кружились, сновали вверх-вниз невесомые серебристые пушинки. Среди ветвей свистели птицы.
Все было безмятежным. Как было до – и как будет после. После всего, что должно случиться.
Навстречу ему, обнявшись, поднималась молодая парочка. Светлое платье девушки было раздуто, пронизано насквозь тугими солнечными лучами, и сквозь него отчетливо темнел контур ее тонкой фигурки. Они целовались на ходу, жадно и самозабвенно, не обращая внимания на встречного старика; словно вообще не видя его. Или его в самом деле уже не было здесь, на утренней аллее? Он уже умер, сидя в парке у фонтана, и лишь в сознании его, не сразу покинувшем безжизненное тело, рождались и дрожали картины несуществующего бытия… Нет, не умер. Все было в самом деле: когда парочка проходила мимо, на мгновение поравнявшись с ним, Никодима Илларионовича обдало живым, нежным ароматом юности, исходившим от девушки… Он остановился и, обернувшись, долго посмотрел им вслед.
И вдруг ему страшно, мучительно, до судорог, до головокружения захотелось жить. Видеть и слышать, вбирать в себя все запахи мира, все звуки и краски. Жить, чтоб ощущать в себе радостное обещание утра и счастливую суету дня, и мягкую ласку вечера, и сладкую тайну ночи… Жить, жить, обязательно – жить.
И предательски, нежданно хлынуло давнее, светлое, довоенное…
…Девушка в белом платье и белых парусиновых туфельках; дрожащая темнота кинотеатра; бодрая музыка черно-белого экрана, и… и нежный, зовущий запах чистых девичьих волос, касающихся его щеки…
Майские желтки — трутовик серно-желтый.
Сварить 1 час, потом пожарить еще час… Идеальный продукт. На вид как красная рыба.
Чудная начинка для пирогов.
Когда писатель всерьез ТАЛАНТЛИВ, то все равно, какой пейзаж он пишет: городской или негородской.
И вот ты написал, дружище…
И во мне всколыхнулось, как мы с моим лучшим другом татарином Рифом Гильмутдиновым — разумеется, оба в сиську пьяные водкой «Смирнов №21» по 1,0 л) выходили глубочайшей ночью на двор его дома в коттеджном «новорусском» поселке Акманай.
Небо висело черно.
Риф давал мне монокуляр — я видел там и пояс Ориона и туманность Андромеды — ракурс чужой Галактики.
И в тот момент мне, дорогой Стас, было так хорошо, как никогда уже не будет.
Эта повесть эпохальна!
Сразу вспомнилась МОЯ Москва 70-х, где мне приходилось бывать, пролетая транзитом из Ленинграда в Уфу.
И настоящий Арбат — не нынешний пешеходный бордель, а просто милую улицу, по которой ехали грузовики…
Нарезка фрагментов из «9-го цеха» — эпохальной формообразующей повести, с которой я когда-то очень давно вошел в литературу (Журнал «Гражданская авиация», 1-я книга «Запасной аэродром», 1Х Всесоюзное совещание МП, ТК в ЛИ...)
**************
Рядом плюхнулся толстый дядька, крепко придавив меня к мелко вибрирующей стенке. Я лениво уперся лбом в стекло. Снаружи закружился назойливый калейдоскоп дорожных плакатов.
«Наш город – город музеев!»
«Наш город – центр передовой науки!»
«Наш город – порт скольки-то там морей!»
«Наш город – город чего-то еще …»
Многопудовая туша соседа обдавала сонным, убаюкивающим теплом. Сдавшись, я прикрыл глаза.
****************
Тогда я – надо сказать, без особого сопротивления – поддался на приглашение, и мы отправились встречать рассвет над рекой. И покатилась какая-то ненужная, не для моего возраста и, наверное, не для нас с Лидой предназначенная чертовщина.
Спустился по-летнему теплый вечер, незаметно превратившись в осторожную ночь. В синем сумраке, под уже лишними фонарями плыли бесконечные улицы, скверы и набережные — заполненные мальчиками, сгорающими от предчувствия любви, и девочками, готовыми на все. Ночь одурманила нас, заставив поверить, будто и мы ничем не отличаемся от этих изнывающих подростков; ночь играла нами, как детьми – и мы играли в нее. как дети.
Ночь жалась поближе жаркой тайной девичьего тела; ночь дышала в ухо шепотом опухших нацелованных губ; ночь позволяла все и даже чуточку больше, и толкала за предел.
Вроде бы случайно предложила себя скамейка на пустынной набережной, и теплые, вздрагивающие плечи Лиды сами собою легли под мою руку. Быстро вызрела утренняя заря, и первый свет легко струился сквозь Лидин сарафан – такой же, как сегодня, только синий! – и еле заметно билась манящая тень в сладкой ложбинке на ее груди. Тень сгущалась; и словно бы несуществующая гроза наползала на нас, обволакивая свои зыбким электричеством; непонятное, томительное напряжение возникло в воздухе; оно росло, неумолимо притягивая нас друг к другу… и наконец хлестнуло молнией первого поцелуя.
*************
Мы сидели на шершавых, горячих гранитных ступенях.
Прежде, чем очутиться тут, мы полня бродили по городу, не замечая стелющихся под ноги кварталов. Сначала я изводил себя, прикидывая мысленно, о чем стоит говорить с Женей, чтобы заинтересовать ее собой – мне по-мальчишески хотелось ей нравиться. Сообразить было трудно; ведь я не располагал решительно никакой информацией о девушке. Не представлял ее профессии, не имел понятия, чем она живет; не знал даже, замужем она или нет: на Жениных пальцах кольца не было, но много ли это значит в наше время? А потом понял, что, занимаясь умствованиями, наверняка буду выглядеть абсолютным идиотом, и пустил дело на самотек. И, как ни странно, мне тут же стало легко, точно ночная встреча в багажном отделении стоила десятка лет дружбы. Мы болтали обо всем на свете, и с каждым словом Женя нравилась мне все больше, и я от души благодарил сломавшуюся пружину концевика, которая соединила нас цепью удачных событий. Несколько раз как-то сам собой разговор перескакивал на самолеты – и Женя не перебивала меня, слушала внимательно, пока я сам не спохватывался, что это ей вряд ли может быть интересным. И вот уже здесь, на набережной – по страшной прихоти судьбы, почти в том же месте, где прошлогодней ночью целовались мы с Лидой – я ощутил, как внезапно вернувшаяся усталость окутывает меня дремотой, и мир начинает плыть в глазах – и мы решили немного посидеть.
Внизу тихонько плескались волны, обсасывая длинные пряди водорослей. По мосту шелестели машины, карабкались пузатые троллейбусы, уютно громыхали трамваи. Вдоль реки скользил белый катер, бросив нам обрывок песни:
-…Если ты ночь напролет танцевал,
Значит, вернешься на наш карнавал…
«Ночь напролет»? Я зевнул, представив себе эту ночь.
Напролет… Нет, я бы не танцевал, лучше бы спать завалился… Над водой мяукали чайки, выхватывая из зеленых разводов невидимую рыбешку. Опустив на руки отяжелевший подбородок, я смотрел, как по тому берегу неторопливо катится желтый автобус. Женя сидела рядом, и я ощущал, сколь близка она мне в эти секунды, и как хорошо жить на этом свете…
Хорошо. Очень хорошо. Я закрыл глаза.
Вроде бы только на миг. Но, открыв, уже не увидел ни реки, ни чаек, ни дальнего автобуса. Передо мной во всю ширь раскинулось небо. Где я?.. Голова надежно покоилась на чем-то ласковом, мягком и телом. Я скосил взгляд и уперся в кранную сетчатую стену. Где я, черт возьми?!
-…С доб-рым ут-ром! – сверху возникло лицо девушки, подсвеченное лукавинкой улыбки. – Ну, и как поспалось?
Эта вещь перенасыщена городскими пейзажами, там использованы все мои записочно-дневниковые картинки 86-88 годов.
При итоговой редакции я их не правил: в них остался дух молодости, 30-летия и автора и героя (страдающего от мыслей о прошлом, но все-таки надеющегося на новую жизнь).
Последняя главка повести дает надежду и она в общем тоже на фоне кусочка городского пейзажа:
*****
Кто-то раздраженно чертыхнулся, толкнув меня сзади, больно ударил чем-то под колено острым.
Я вздрогнул, огляделся, и вдруг понял, что стою возле гостиницы на остановке аэропортовского экспресса — среди людской толпы, сумок, санок и чемоданов.
Как я сюда попал?
И зачем?!
Неужели…
Завернув с дальнего перекрестка, на улице возник оранжевый автобус и покатился вдоль заснеженного квартала, словно гигантский апельсин по крахмальной скатерти.
Не понимая, что и зачем делаю, я протиснулся сквозь толпу поближе к поребрику.
Звонко булькая глушителем, автобус притормозил возле столба с расписанием и открыл мне широкую, дохнувшую надежным теплом дверь.