Песня про попугая

Утро выходного дня. Наша группа, где-то чуть больше 30 человек разных возрастов и профессий, взобралась на высокие стулья одного из пивных баров в центре Тель-Авива. 
Стулья и высокие стойки стоят прямо на улице, народу в баре ещё нет, а нам очень вольготно слушать нашего гида, не стоя тесной толпой возле него, внимая каждому слову, а усевшись посреди улицы, радуясь внезапному комфорту, прекрасной тёплой зимней погоде и потрясающей информации, которую наш гид Цафрир выплёскивает огромными дозами в наши переполненные и всклокоченные мозги. 
Мы пропускаем через себя сегодня "тель-авивский" период  жизни Абраама Хальфи — израильского актёра, поэта и переводчика.   
Семья коммивояжёра и торговца мануфактурой Хальфи, отца нашего героя, проживала тогда не в самом комфортном месте для еврея — в украинском городишке Умань. Погромщики пришли ранним утром, когда их, естественно, никто не ждал. 
Отделили мужчин и подростков и выстроили их одного за другим по росту. Женщины и малые дети стали безмолвными свидетелями этого действа.  Дело в том, что у погромщиков был приказ от их руководства: топоры и другое холодное оружие в ход не пускать, а только расстреливать. У погромщиков было одна винтовка и три пули в ней. 
Старший принял решение: выстроить виновных в том, что они евреи, по росту и выстрелить первый раз. Если пуля пройдёт через двоих  (а то и через троих -  в смелых мечтах погромщика), то он сэкономит патроны и сумеет убить всех семерых. 
Абраам стоял первым, как самый младший и самый маленький по росту. Главный погромщик скомандовал:
-  Целься! 
Мужик с винтовкой прицелился и ждал команды "Пли!"  
Но тут отец мальчика, который стоял последним, с криком ринулся вперёд и стал впереди сына, заслоняя его собой. Мужик поморщился с досадой: "И чего это они все вдруг заорали?" 
Прицелился во второй раз. Но тут ему в колени упала Анна, домработница в этой богатой еврейской семье: 
— Мужик, слышишь, мужик, не стреляй! Хорошие они люди, тихие. От них — лишь добро. Я у них больше десяти лет по найму, слова грубого не слышала. Не стреляй, мужик, Христом богом молю!  
Целится  третий раз мужик не стал. Погромщики угрюмо уходили. Анна лежала на полу, сотрясаясь в рыданиях от пережитого волнения. Арбаам и вся его семья оставалась в живых. 
Я рыдала в три ручья! Рассказ бурлил в моём сердце… Слёзы застилали глаза.  
А голос Цафрира продолжал: 
— И вот тогда Абраам начал сомневаться во всём:  "Да, его бог и их Анна сотворили чудо — оставили его в живых. Но почему бог допустил этот погром, и все другие погромы? И велик ли человек или жалок? И веровать ли ему,  мальчишке, в своего сурового бога либо верить в Анну, Марию, матерь божью — заступницу, что защитила его сегодня?"  
 Так и пронесёт он с собой по жизни эти вопросы и тишину свою, и скромность раздумчивую и неимоверную — через всю жизнь. И смеяться будет над собой, и плакать, как грустный шут, и как мать его сумасшедшая, пока не заберут её в приют для душевнобольных уже в Тель-Авиве...  
Мы бродим по центральным улицам старого Тель-Авива, стоим перед  домом, где проживала,  до сих пор до конца выясненная и не обнародованная,  долгая и платоническая любовь актёра и поэта.  
А вот здесь он служил театру.  Всю жизнь. Главная роль его  — Акакий Акакиевич, "маленький человек" из "Шинели" Гоголя.  Хальфи с трудом разыскал пьесу Гоголя, с трудом нашёл переводчика, перевёл вместе с ним на иврит, сделал спектакль, который утвердили, и вышел на сцену в этой своей главной роли — смотреть в зал глазами, полными слёз, глазами "маленького" униженного человека.  
Он так никогда и не завёл семью, "чтобы не плодить несчастных, подобных себе". Никто не знал, где он живёт, хотя жизнь всей тель-авивской богемы всегда проходила громко, у всех на виду.  
Цафрир, наш экскурсовод провёл долгие месяцы в архивах, чтобы представить нам сейчас эту жизнь в мельчайших подробностях. Хотя всё равно многое остаётся в тени. 
Хальфи, талантливейший поэт Хальфи, весь огромный свой литературный талант "уменьшал в точку", чтобы не быть уязвлённым миром! Скромность на грани аскетизма. Скрытность на грани затворничества:   
— Как жаль, что у евреев нет монастырей!  Я бы ушёл туда жить!  
Однажды ему выделили малюсенькую квартирку, так как он всегда жил в съёмных. Тут кто-то из актёров с семьёй и детьми стал сетовать, что он тоже всю жизнь — без своего жилья. 
— Бери, бери, — обрадованно закричал Хальфи, — вот же есть жильё! — и сунул в руку изумлённого товарища ключи. 
Стою в крошечном дворике — обшарпанном, неопрятном. Здесь было его последнее жильё. Здесь он написал  свою " Песню про попугая".

       "Шир аль туки Йоси" ("Песня про попугая Йоси")
  
   Куплю попугая, звать его Йоси.
   И втайне от всех вот что я прошептал:
   Горьким вином
   Из души моей гроздьев
   Тоска о былом
   Струится в бокал.
   Ну так знай, птица Йоси,
   Ты слаб, как ребенок,
   И ждет тебя тихая смерть,
   Только смерть.
   И тогда я, с сердцем стесненным,
   Стенам прошепчу: "Йоси нет, Йоси нет".
   И вернется твой прах из клетки в отчизну,
   Из белой из клетки — в желто-пыльный удел.
   Одинок, без подруги, не ведая жизни,
   Чтоб такой, как ты, любить не посмел.
   О нет, Йоси, нет, полюбить ты не можешь,
   Такие, как ты, щебетать рождены
   Поэту, чье сердце гнев и ярость гложут;
   Других же сердца холодны и грешны.
   Такие, как ты, для них просто шалость,
   Которой легко позабавить дитя.
   Болтай, попугайчик,
   Утешь меня малость.
   Душа моя пуста...
                      (перевод Марины Яновской)

Из его немногочисленных друзей можно упомянуть поэта Авраама Шлёнского — шумного, блестящего баловня судьбы! Такие противоположности, по определению, притягиваются. Вот здесь, на этом балконе, по свидетельству любимой племянницы, поэтессы Рахель Хальфи, они сидели на балконе и часами молчали. Говорить с человеком — несложно, для долгого молчания нужна особенная, "интимная" духовная связь…  
Когда мы ехали сегодня в Тель-Авив на экскурсию "по следам Хальфи", которая называется "Песня про попугая Йоси", муж рассказывал мне местные легенды о поэте: как  он был одинок и как всю жизнь хранил верность памяти о своей матери. 
Когда её забирали санитары, она сняла со своего плеча чёрную накидку-плащ.  Сказала: 
— Сиди и жди меня здесь! 
Он выходил играть на сцену всегда в этой накидке, она была неизменным атрибутом его костюма и реквизита. В ней он играл "Шинель", "маленький человек"...  Об этой стороне жизни поэта Цафрир почему-то не рассказал, может быть потому, что весь город и так об этом знает.  
Смотрю на чудесную фотографию грустного клоуна, "Чарли Чаплина" тель-авивского. Он взлетает над сценой в каком-то немыслимо-высоком прыжке, в акробатическом трюке! А ведь ему здесь за семьдесят. Прекрасная физическая форма и измученное изношенное сердце. 
Он умер в больнице после успешного излечения от воспаления лёгких. У него просто произошёл разрыв сердечной мышцы. У него просто разорвалось сердце.
Весь этот рассказ о Хальфи так бы и остался блуждать во мне, подступая к горлу, так бы и стоял слезами в глазах, если бы не написались стихи. А так — обычное дело: пишешь стихи, и напряжение спадает, ты будто бы отдаёшь бумаге излишнюю эмоциональность.

Старый дом с некрашеными стенами, 
на балконе — тряпка и совок.
Жил поэт неслышно и растерянно, 
божий дар взвалив на позвонок. 

Божий дар тяжёл. Подросток щупленький 
из местечка выбыл в добрый час, 
где погрома пьяные преступники 
пули не имели про запас. 

Там кричала Анна, и калачиком 
страх катился в тёмный закуток. 
Там глядел на мир с еврейским мальчиком 
безразличный и суровый бог. 

Будут строки чистыми и краткими.
В Тель-Авив отправится поэт. 
Вспыхнет над заветными тетрадками 
непонятный синеватый свет... 

Но всегда, большие (нет, огромные!): 
жизнь, любовь, талант, земля, вода, – 
будут в нём сжиматься в точку тёмную 
страха, что хранил в себе всегда. 

Тёмный плащ от мамы — чёрным лебедем,
под крылом — наивные грехи... 
И однажды сердце бьётся вдребезги, 
чтоб закончить точкою стихи.