отрывок из книги Хроники одной еврейской семьи

Вот уже и город закончился, посвежело немного, да и что сказать — леса у нас  стоят дремучие. Сосны больше 30 метров в высоту,  а дубы -  и четыре человека зараз не обхватят. Хорошо по холодку ехать, тишина, только птички  чего – то себе чирикают. Дорога сделала крутой поворот, и впереди блеснула  водная гладь Даугавы. Солнышко уже высоко,  пригревать стало, быстрей повозка пошла прямо вдоль берега реки. Лягушки квакают, стрекозы летают,  от травы такой аромат – голова  кружится.

— Какой шикарный вид прямо сердце замирает, – воскликнул  Меер, -  живи да радуйся.

— Тебе легко говорить радуйся, а я целыми днями в мастерской пыль глотаю, –  Дорон обиженно опустил голову.

— Сам виноват, что ты такой гелемтер-молодец – неумеха.

— Ну не получается у меня делать эти ручки — хоть  режь,  хоть совсем убей.

— Да не в ручках дело. Бери пример на меня.  Я в мастерской не работаю,  а  в нашем деле все равно человек уважаемый.

— Тебе легко,  ты говорить складно умеешь,  а я что ни скажу, никто и внимания на меня не обращает.

-  Не делай лимонное лицо, – продолжает наставлять его Меер, – заставь себя уважать,  не позволяй никому над тобой смеяться, прояви характер. Вон твой брат Дов постоянно тебя помыкает, тоже мне фунт изюма, а ведь ты много умней его.

— Правда? – недоверчиво спросил  Дорон.

— Конечно, правда,  да и все это знают.  Просто он у деда вашего в любимчиках ходит. Спрашивается вопрос -  а справедливо ли это?

Задумался Дорон: — А ведь правда за всех кто-то заступается – за Дова  дед, за Нааму – мать, только за него никто слова доброго не скажет.  А ведь я работаю не хуже некоторых.

Всю дорогу  на ярмарку Меер науськивал Дорона на своих родных.  И до того обидно стало за себя Дорону,  до того жалко себя,  прямо слезы на глаза наворачиваются. Такие обидные мысли лезут в голову:  хоть стой, хоть вой.

— Горе мне! Горе! До чего я дожил!  Это ж надо такому случиться, что при живых родителях — а как сирота, да и только – рассуждал Дорон. – Ладно,  только с ярмарки приедем я еще себя покажу.

Что покажет, он еще не решил, но решил твердо что-нибудь показать.  Уже подъезжая к ярмарке  у него, что называется, была беременная голова, распухшая от непривычных мыслей.

Сколько не ехать, а пути всегда конец  приходит. Блеснул в лучах серебряный шпиль  – это Римско — Католический костел Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии. Разинул рот Дорон, смотрит, как зачарованный.

-  Богатый купец построил этот костел, – стал пояснять всезнающий  Меер, —  раньше тут озеро было глубокое, так вот, пошли как-то дочери этого купца  купаться и утопли обе. Горевал купец, горевал,  а потом приказал осушить  его и на этом месте храм воздвигнуть. — А башни -то вишь, две – это напоминание о дочерях утопших. 

— Сейчас вот тут повернем, там железнодорожный вокзал будет, а за ним и базар, – сказал Меер.

— Да! – протянул  Дорон. – Какой  огромный город,   не   чета нашему.

— Сколько ж народу тут живет?

— Считай тысяч сто, если не больше.

-  Ну и ну! — только и сказал Дорон, пораженный  этой  цифрой.

— Все, слезай, приехали, – скомандовал Меер.

А и правда, задумался Дорон, погруженный в свои мысли, и не заметил, как подъехали.

— Давай быстро, разгружаемся, и так сегодня припозднились, – продолжал командовать Меер.

И пошла работа.  Дорон таскает тюки, а Меер показывает — куда ставить. Вот и покупатели первые появились, прицениваются, смотрят, крутят, вертят  — пошла торговля.

— Почем нынче ваши щеточки? – спрашивает прохожий господин.

— Два рубля! — гордо отвечает Дорон.

— Молодой человек! Шо ви такое говорите, — раздраженно отвечает ему прохожий. -  Два рубля! – Это ви хорошо хотите! Шо тут может стоить таких денег -  я вас умоляю!

Растерялся Дорон, что в ответ сказать не знает, стоит и молчит, только глазами хлопает.

А господин подбоченился так и разоряется:

— Ну, шо  ви  застыли как соляной столб. Так уже или еще?  — спросил он, вопросительно глядя на  Дорона.  Это был традиционный вопрос на базаре, означающий:  вы уже сбросили цену или еще думаете?

Тут  надо сказать что разговоры, которые велись на этом базаре,  были, что называется, как после крушения вавилонской башни. Это была невообразимая смесь  латышского, белорусского, польского, украинского,  русского, ну и конечно еврейского, куда же без него, языков.  Впервые попав сюда, на самом деле, можно растеряться. Ведь говорить, например, человек начинал на одном языке, а заканчивал на другом, добавляя какое-нибудь крепкое словцо  и на третьем.

Конечно,  и раньше Дорон бывал здесь на базаре,  но никогда еще в торговле сам не участвовал и оттого сейчас прямо растерялся.  Он закрутил головой, ища Меера.  Тот как раз пересчитывал деньги, полученные от другого покупателя.  Он все, естественно, видел и слышал, и не спешил прийти на помощь к неопытному Дорону, специально еще раз пересчитывая деньги.

— Азохен вей!  Посмотрите налево, -  опять начал свою тираду тот господин. – Какое несчастье для родителя, имеющего такого великовозрастного  кобыздоха. Таки как вам это нравится.  Я у него спрашиваю за цену, а он лягушку проглотил.

По моим наблюдениям, всегда находятся такие  скандалисты, шляющиеся по разным базарам и торговым местам. На самом деле им ничего  и не надо. И  не покупать себе они чего-то пришли.  Их хлебом, как говорится, не корми — дай над слабым человеком поиздеваться. А уж где начинает свое выступление подобный артист,  тут и публика моментально находится.

Стоит потерявшийся Дорон, и рад бы что ответить, а как назло ничего в голову путное не лезет.  Начал он было что-то говорить, да застряли слова в горле, только издал какое-то непонятное мычание.

— Ну! Шо я вам говорил?  Он даже человеческого языка не знает! Запомнил как японский попугай: Два рубля! Два рубля! – это все, что могли выучить с ним его несчастные родители, дай Бог им крепкого терпенья,  а так  дальше он только мычит, как вол дедушки Иосифа.

— Раньше, – продолжает господин, – на нем из леса бревна возили на железнодорожный вокзал, а сейчас посмотрите,  прямо светопреставление, в гешефтмехеры решил податься. А и то, правда — два  рубля-то уже выучил.

Хохочет толпа, улюлюкает, довольны все, вон как этих Кукля разделывают, любо-дорого посмотреть. Но как ни выступал  этот, с позволения сказать, артист, а помощь пришла. Подошел Меер к Дорону – тот чуть не плачет, щеки пылают, сам дрожит то ли от гнева, то ли от обиды.

— Вот деньги, – говорит он, – дедушка велел передать тебе. Иди, отнеси их, кому должен, а я тут разберусь.

Схватил Дорон пачку денег, не считая, и, зажав в руке, прямо бросился прочь от лавки сквозь толпу. Продрался, вышел на площадь, понемногу успокаиваясь, да на него и не смотрит никто,  толпа ближе к лавке напирает, там сейчас Меер выступление свое против его обидчика начал. Хохот пуще прежнего  раздается, да не интересно больше Дорону слушать. Оглянулся он,  а на площади недалеко от него еще одно скопление людей.

— Дай, – думает, – подойду, посмотрю, что там интересного.

Прямо на земле большой ковер расстелен. На нем девушка сидит и чего-то руками быстро перебирает. Подошел поближе Дорон, смотрит, а она какие-то чашечки быстро руками передвигает с места на место, а под  этими чашечками шарик желтый катается.  И так ловко это у нее получается – засмотреться можно. Вдруг она перестала эти чашечки крутить и спрашивает у одного:

— Ну, в какой чашечки шарик?

— В этой — показывает рукой молодой парень.

— Перевернула чашечку девушка, глянь и вправду, желтый шарик под ней оказался.

— Угадали вы, молодой человек, — сказала девушка, — получите ваш выигрыш, удача с вами сегодня.

И тут же какой-то господин стал отсчитывать ему деньги. Считает и приговаривает:

— Одна, две, три, четыре, пять – получите с нас гражданин хороший.

Взял парень деньги в руки, еще раз пересчитал, как бы показывая, что его не обманули.  Народ прямо ахнул, а то и говорить, такие деньжищи не за здорово живешь.  Чудеса, да и только.

— Кручу, верчу, обмануть хочу, – мелодичным голосом то ли пропела,  то ли проговорила девушка. — Ну, кто смелый, ставьте деньги, может, и мне сегодня повезет, – продолжала она.

Тут же сразу несколько парней стали бросать свои кровные к ее ногам со словами:

— Ставлю десять! Ставлю двадцать! А я ставлю тридцать, – прокричал чернявый парень, похожий на цыгана.

И опять замелькали волшебные чашечки под ловкими руками девушки, то являя взору Дорона желтый шарик, то снова исчезая под чашечками. Вот девушка остановилась и спрашивает:

— Кто смелый?  Кто угадает? Кто счастье свое испытает?

— Я! Я угадаю, – и показывает рукой на одну из чашечек.  Хотел было Дорон предупредить его, что не здесь, мол, шарик, он -то точно видел, под какой чашкой тот лежит, да промолчал:

— Пусть сам угадывает, а я посмотрю, как дальше будет, – подумал Дорон.

Перевернула девушка чашку, на которую показывал рукой парень – нет там шарика.

— Э-э-э-х!  — протяжно произнес он и махнул рукой, – не везет мне  сегодня, -  и встал рядышком.

— Ну, давай теперь я угадаю! – это второй парень произносит, – и показывает опять не на ту чашку, которую Дорон заприметил. И снова та же  картина – переворачивает дальше девушка чашку – нет там шарика, да и быть не может, уж Дорон это точно знает.

— Теперь моя очередь, заговорил чернявенький,  — рукой на третью чашку показывает. – Тут он, родименький, – точно, где ж ему еще быть, это теперь всем понятно.  Перевернула девушка чашку.

Вот! Вот он! Угадал! – заголосил цыганистый. – Гоните  мои денежки! – нажимал тот.

— Не волнуйся касатик!  Вот твой выигрыш! Бери, пересчитывай! Тут тебе не синагога, не обманываем, – сказала девушка.

Отсчитали ему деньги – а выигрыш-то большой оказался.  Стоит цыганистый, пересчитывает и приговаривает:

-  Вот на это шубу жене куплю,  а на это с приятелями гульнем,  красота!

А девушка опять свое приговаривает:

— Кручу, верчу, обмануть хочу! Кто смелый? Кто угадает? Кто счастье свое испытает?

И опять полетели деньги к коробке.  Снова голоса раздаются:  Ставлю! Ставлю! Ставлю!

Смотрел, смотрел на это Дорон, а про себя и думает:

— Ой, вейзмер, боже милосердный!  — это какие же тут деньжищи крутятся, куда нам со своими щетками.  За один присест столько взять можно, сколько, крутись мы тут, как белка в колесе, и за год не заработаем.  

— Трудимся мы, трудимся, пыль в мастерской глотаем,  света белого не видим, а тут  на тебе раз, два, три и денег полные штаны? – продолжал сетовать на свою судьбу Дорон.  Вспомнился ему сегодняшний разговор с  Меером  о том, как его не уважают в собственном доме, и  опять обидно ему стало.

— Ладно, – решил он, – попробую и я,  меня – то не обманешь, я парень глазастый.  Зато всем и  сразу докажу, как надо деньги добывать.

— Какая вы красивая на лицо, – обратился Дорон к девушке, сидящей в центре круга. – У меня прямо-таки сердце млеет, – сделал, как он считал, ей изысканный комплимент.

— Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь, – ничуть не смущаясь, ответила она.

От таких слов Дорона сразу в краску бросило, а девушка  продолжает:

— Молчите! Ну нет,  так нет, таки давайте тогда поговорим за деньги!   -  сказала она уже деловым тоном.  И что интересно, только что она говорила на русском, а теперь уже свободно и на идише толкует:

— Мазл тов!  Таки я вас поздравляю, — говорит она, когда Дорон взял свой первый выигрыш.

Надо сказать, хоть и уверен был он, где шарик лежит,  а так ноги дрожали,  что и сейчас,  когда  деньги пересчитывал, колени подрагивали.  Хоть и небольшая сумма у него прибавилась,  а так радостно на душе у него стало, такое на него веселье нашло, что он даже молитву праздничную запел.

–Алэ вай эдер туг – чтоб каждый  день так было!? – спросила девушка, – Ну что – нохумоль – еще разик.  Ее идиш был безупречен, и вся она была такая простодушная,  такими невинными глазами смотрела на него,  что Дорон решил еще раз сыграть.  И надо ж такому случиться — снова выиграл.

На седьмом небе оказался Дорон. Люди вокруг стоят, по плечу хлопают,  поздравляют.  Гордость его распирает, вот он и покажет своим домашним почем фунт изюма.  А девушка опять за свое:

— Кручу, верчу, обмануть хочу, – и голос у нее уже не такой задорный, как раньше, а совсем даже наоборот, грустный отчего-то. В самом деле, понятно от чего, шутка сказать, денежки-то от нее к Дорону перешли.

— Ставлю, – гордо и почти торжественно произнес Дорон.

И пошло-поехало.  То выигрывает он, то проигрывает, ставки растут, вокруг гвалт, все что-то кричат, советуют. Дорон уже и не понимает, что происходит, вроде выигрывал он много, а уже –глядь,  и ставить-то нечего.  Полез он в потайной карман, где деньги лежали, что дедушка давал.

— Ничего,  сейчас сразу на все поставлю и враз отыграюсь.   Теперь я точно знаю, где шарик лежит, девушка в этот раз медленнее чашки крутила и запомнил Дорон  ее наверняка.

— Вот! – торжественно объявил он в этой чашке шарик, – и показал на нее рукой.

— Молодой человек, подумайте, – раздался голос господина, который помогал девушке, – может, вы все же ошибаетесь? – спросил он каким-то зловещим голосом.

-Нет! – почти прокричал Дорон, – нечего меня запутывать, вот мой ответ, – показывает рукой на свою чашку.

— Ну что, открываем? – теперь уже девушка спрашивает его, а глазки, по-прежнему такие наивные.

-  Открывай же скорее!!! – во весь голос проорал Дорон.

Медленно, очень медленно, девушка стала приподнимать чашку.  Нет!  Нет! Нет!!  Нет!!!  Ничего внутри не было.

— Этого не может быть, я точно видел, что шарик был под этой чашкой.

Дорон упал на ковер, яростно ощупывая тяжелый и тугой ворс, в надежде найти хоть какую-нибудь дырку.  Тщетно, шарика там не было.

Гробовая тишина обрушилась на Дорона. Голова кружилась, воздуха не хватало, он задыхался.  В изнеможении он прохрипел:

— Покажите шарик – и уже громче – Покажите шарик!

— Вот он – тихим голосом произнесла девушка и подняла другую чашку.

— Здесь он лежит, успокойся, чего раскричался? – как ни в чем не бывало, произнесла девушка.

И в этот момент раздался истеричный крик:

— Атас!!! Полиция!!!  Площадь почти мгновенно опустела.  Только один Дорон, стоял на коленях, в пыли,  шарил  по земле руками, постоянно повторяя:

— Покажите шарик! Покажите шарик!

А совсем недалеко от этого места  стоял Меер и внимательно наблюдал за происходящим на площади.  Несмотря на оставшийся разговор со скандалистом, он  видел все с самого начала.  Видел, как подошел Дорон к мошенникам, видел, как они его заманивали, и  как в конце он вытащил из кармана оставшиеся деньги  и бросил их на кон.  Еще не поздно было подбежать и остановить его, забрать обратно все деньги,  но не стал этого делать Меер,  не остановил, не уберег от беды неопытного  Дорона.  Невзлюбил, ох как сильно невзлюбил Меер всю эту семейку Кукля, особенно после того разговора с Гершоном,  где он ясно дал понять ему, что не светит ему ничего в их семье, и в дело он его брать не собирается,  а видит его только как  гаврика – подчиненного. С той поры, хоть и на людях показывал свое рвение Меер, а нет- нет да и вредить начал по-тихому: то щетину некачественную Исааку подсунет, то клей старый подложит, то дерево сырое, не высушенное поставит.

Подошел  не спеша Меер к Дорону, встал рядом молчит и смотрит, наслаждается его унижением, про себя говоря:

— Так вам всем, недоумкам, и надо. Чтоб валялись вы в пыли и с колен не вставали, чтоб не помыкали людьми, которые на вас работают,  а вслух сказал:

-  Пропала твоя головушка, и  денежки твои пропали.  Подумай сам, что ты сделал? – сказал он мертвенным голосом.

Поднялся Дорон с колен,  посмотрел на Меера, а лицо -  господи,  краше в гроб кладут!

— Меер, – произнес едва слышно Дорон, а слезы так и душат его. – Меер! – несчастливому, знаешь, лучше б и вовсе на свет не родиться. Ежели так все сложилось, утопи меня, Меер, в Даугаве, не могу я так домой воротиться.

Ничего больше и не смог сказать Дорон, слезы медленно катились по щекам.

Не ответил на эти слова Меер, взял за руку Дорона и повел к повозке.  Взмахнул кнутом, и покатили они обратно в Краславу, домой.

Солнце уже село,  когда они въехали в лес. Кругом тишина, птички больше не чирикают,  пусто на душе, тоскливо, мысли разные в голову лезут. Меер молчит и задумчиво так на Дорона поглядывает, словно сказать что-то хочет, а не решается.  Так и доехали  они в полной темноте  до своего дома, ничего больше друг другу не сказали.  А уж как подъезжать к воротам стали –  луна из-за туч выкатилась, озарила все своим мертвенным светом. Гавкнула было собака,  но узнала, подбежав, уткнулась своим холодным носом в руку Дорона. А в доме тишина, видно спят уже все.

— Как расторговались? – раздался в полной тишине голос дедушки Гершона. Он один не спал, оказывается, сидел на крыльце на своем резном  стуле.

Нет ответа, молчат оба, только Меер с лошади хомут снимает, а Дорон как сидел на повозке,  понурив голову, так и сидит.  Подошел дед к Дорону, и тот на него посмотрел обреченно, с тоской смертельной в глазах, и понял все сразу Гершон.

— Кто же виноват, как не я сам? – неожиданно тихим голосом произнес дед, – пропали мои денежки, горе ты мое горькое. Я даже не хочу спрашивать, потом  может. И  ничего не сделаешь, как не мудри.

-  Деньги сынок, – так и сказал он, -   тяжким трудом надо зарабатывать, потом и кровью. -  О, вей змер! В писании сказано: — И  злато мое, и серебро мое главное — человек. – Деньги что? -  штус, ерунда. Важно одно – чтоб человек оставался человеком!

Потрепал Дорона рукой  по голове, повернулся и шаркающей походкой пошел в дом.