Хроники одной еврейский семьи ( продолжение12)

Постучав тихонько в дверь, Дов услышал скрипучий голос деда:

— Заходи, заходи, что там мнешься,  как не родной – сказал дед.

Дов вошел в комнату. На кровати, слегка приподнятый подушкой, лежал дед, с Торой в руках.

— Я помешал тебе?  Ты молился?

— Как ты можешь помешать мне, мальчик мой? Ты даже не представляешь, какое удовольствие доставляет мне беседа с тобой, и я всегда рад видеть тебя, когда бы ты ни пришел. – Но что случилось?  Чем ты встревожен? – с тревогой в голосе спросил Гершон.

И Дов, со всеми подробностями, рассказал деду события, которые произошли сегодня. Он откинулся на подушки и слушал, не перебивая.  Дов даже подумал, что тот заснул, но, посмотрев на деда, увидел, что у него по щекам текут слезы.

— Что случилось дедушка?  Почему ты плачешь?

— Господь всемогущий, услышал мои молитвы и я вижу, что не зря прожил жизнь.

— О чем ты говоришь дедушка?

Он уже подумал, что дед стал заговариваться, но Гершон сказал:

— Ты даже не представляешь себе, какой знак тебе подает Господь, – начал дед, – я только и молился последнее время, прося у Господа за тебя, умолял его, и тут на тебе, приходишь ты и рассказываешь про рава Кука. Представляешь ли ты себе кто это такой?

— Конечно дедушка, я даже читал несколько его работ.

— Читал он, – не дал договорить ему дед. Мы вообще, старики, считаем его посланцем Бога, он столько сделал для нашего народа, что мало не покажется, а он, видите ли, читал. — Ладно, это я уж так, ворчу, а если по делу, то вот это и есть знак божий, и ни как не меньше. Такой человек тебе предложения сделал, а ты еще рассуждаешь.

— Да ты неправильно меня понял, я прямо там сразу ему и сказал, что согласен и готов ехать прямо сейчас.

— Ну, то-то же. — А теперь послушай меня внимательно и не перебивай, – начал Гершон.   -  Здесь, тебе делать нечего,  да и не будет тут скоро ничего хорошего. Мне осталось жить совсем немного, а после от Меера  хорошего и не жди. Но мать осуждать даже и в мыслях не моги.  Жалко мне ее очень. А тебе только молиться на нее надо, что вырастила она тебя, сил своих не жалея.  Вот, собственно говоря, и все. Ты не раздумывай долго, уезжай, и я скоро уйду. Жаль, что не увижу, как у тебя дальше сложится, но сейчас я и не волнуюсь, совсем уверен, после сегодняшнего все у тебя правильно будет.  Прощай сынок, благословляю тебя, вспоминай обо мне в молитвах своих, к Богу обращенных.  Ведь когда память живет о человеке, тогда и жив человек. C нами, всегда. Все, ступай, – закончил дед, устало откинувшись на подушку.

Встал Дов, подошел к деду и поцеловал его, внимательно вглядываясь в его лицо, стараясь запомнить в своей памяти, повернулся, молча, и пошел. Только в дверях снова дед его окликнул:

— Не осуждай мать, помни, что я  наказывал, – тихим голосом проговорил тот.

Когда Доба  узнала об отъезде, сразу плакать начала и причитать:

— Как же ты один там будешь?  Пропадешь  в чужой стороне, и не поможет никто.  А я, без тебя-то, как? – голосила мать.

Но решение Дов принял твердое, и на все материнские причитания, ничего не отвечал, а сел рядом с ней и тихонько по голове ее погладил.

— Не могу  я здесь мама,  не мое это все.  Прости,  не могу.

Подняла Доба заплаканное лицо:

— Бог тебе судия сынок, береги себя.

Больше она не плакала и помогла Дову собраться в дальнюю дорогу. Ну и, конечно же, Меер, в уме потиравший руки от свалившегося на него счастья, тоже успокаивал Добу.

— Чай не на луну уезжает, если не понравиться, всегда возвратиться может, – говорил он Добе.

А про себя:

— Только не дай-то Бог.

А ровно через две недели прибежал посыльный из синагоги и сказал, что его ждет некий господин. Это означало, что наступил день прощания. Положил Дов  Тору в свой, давно уже собранный чемодан, и встал, торжественно обводя всех домашних взглядом, сказал:

— Помолиться хочу за вас, за всех,  перед Господом нашим, вы тоже помолитесь за меня перед  дальней дорогой.

Есть такой еврейский обычай, что  отправляясь в путь более чем 4,5 км, за пределы города,  читать дорожную молитву. Встали все вместе, обнялись и начали:

-  Да будет воля твоя, Ашем — наш Бог и Бог наших отцов, вести нас мирным путем… и так далее.

Когда закончили читать,  Дов подхватил свой чемодан и вышел за порог родного дома, не сказав больше ни одного слова.  Лишь проходя мимо Матвея, потрепал того по курчавой голове.

                                                             ***

А ровно через неделю, после отъезда Дова, умер дедушка Гершон.

Похороны дедушки Гершона Матвей помнил.  Столько пожилых стариков он никогда больше не видел.  Гершона многие знали, и почтить его память собрались все уважаемые люди города. В свое время он много жертвовал  на синагогу и хедерам тоже помогал.  Не обошлись без его пожертвований и городские службы, и больница. Многим помогал дедушка, пока был при делах.  Мать с бабушкой Нихамой с ног сбились, чтобы приготовить поминальный обед, но и городские власти  тоже поучаствовали в организации похорон. И синагога все проблемы по ритуалу и погребению взяла на себя.  Помнил Матвей, как читали кадиш. Помнил, как на кладбище, подойдя к могиле дедушки, люди клали левую руку на камень, которую положили сверху.

 Евреи не кладут цветы и венки на могилы, во всяком случае, верующие.  Но некоторые люди, незнакомые наверно с еврейскими традициями, были с цветами, положили их рядом  — это тоже осталось в памяти Матвея.  Ну а дальше… Дальше начался кошмар.

Прошло несколько дней после похорон деда, как на Матвея налетел Меер и начал на него орать.  И то он не делает, и там он напортил,  и еще что-то не так.  Получалось, что если и есть какие неприятности в доме, так во всем виноват Матвей. Поначалу Матвей все пытался объяснить Мееру, что не виноват он в том, но понял, что  все его слова только больше злят разошедшегося не на шутку Меера.

— Так! Слушай меня, маленький бездельник. Сейчас пойдешь в мастерскую и все вымоешь там,  а после этого я приду и проверю.

— Но мне надо выполнять задание меламеда,  — тихо проговорил Матвей.

— Хватит валять дурака, – закричал Меер, – я теперь твой меламед, и от меня теперь будешь получать задания. А ну марш, бегом, выполнять, что я тебе поручил и учти, я меламед  построже, чем у вас в хедере, так вздую тебя, что  места живого не оставлю.

От обиды и явной несправедливости  Матвей разревелся, но понукаемый Меером, побрел в мастерскую, где и за неделю ему нипочем не убраться, как того требовал он.

А Меер, тем временем, нашел Добу и целый час рассказывал, как он к ней хорошо относится, и как остальные, неблагодарные дети, не хотят ему помогать. 

— Даже твой Матвейка,  даром, что маленький, а вредит и портит все побольше, чем взрослые дети. И вообще не хочет ничего по дому помогать.

Так продолжалось несколько дней, и мама решила узнать у Матвейки, почему он себя  так неправильно ведет. Но ничего из этого не вышло.  То ли сама она подпала под влияния Меера, и в упор не видела, что происходит на самом деле,  то ли Матвейка обиделся  и ничего толком не объяснил.  Да и как  он мог объяснить матери, что никогда и никто не орал на него в их доме, а тут какой-то посторонний дядя ведет себя, будто он главный здесь.

 И не было больше никого, кто мог бы заступиться за него, и отца не было, и дедушка помер, и брат старший уехал.  Слезы обиды душили его, и он прибегал на кухню,  к бабушке Нихаме, и даже не жаловался,  а только уткнется в ее живот и плачет потихоньку. Жалко бабушке внука, но и она ни чего сделать не может.

— Зай гизунд  Мотл, – приговаривала бабушка, гладя Матвея по курчавым волосам, – бедный ребенок, никому не нужен. Скушай Мотл  тейглх, свеженький, только испекла.  Кушай и подрастай скорей, а то ты совсем маленький.

Наутро все снова повторяется, с самого утра орет на него  Меер. Вот уже и затрещину отвесил.  И не так больно маленькому Матвейки, как обидно.  Но  не идет он к матери. И хочет пожаловаться ей, а не идет. Он уже и не помнит, когда последний раз в хедер ходил. Целыми днями что-то чистит, убирает, подметает, и чем больше делает, тем больше оскорблений и упреков слышит от Меера.

Раньше Матвейка и внимания на него не обращал.  Поздоровается с ним вежливо, да и все.  А сейчас, прямо бояться стал, прятаться от него начал. Да только где ж от него спрячешься, если он его сам постоянно ищет.

А Меер даром времени не теряет. С удвоенной силой охмуряет Добу.  То цветочки ей принесет,  то шоколадку с базара в красивой обертке. А много ли женщине надо. Стала задумываться Доба.

— Хороший он, заботливый такой, внимательный, – думает она,-  где мне лучше – то сыскать.

Хоть и любила она своего прежнего мужа, но и то сказать, он за ней так не ухаживал. А уж цветы, так только на свадьбе один раз ей и дарил.

Умел Меер обхаживать женщин, а уж говорил-то как, Доба прямо оторваться не могла, когда он ей что-то рассказывал. Хохотала, хоть и траур еще не закончился, до неприличия.  И однажды, поняла, что влюбилась  в него до безумия. Бабушка Нихама только охала да причитала. Видела, наверно, что вразумить ее не получится.

В тот день, как обычно, Матвейка с самого утра чистил тряпкой стол, и смотрел на стену, где висел портрет его отца.   Трет Матвейка стол, а слезы так и катятся по щекам, отца своего вспоминает.  Вдруг резкая боль в ухе, сразу прибила его к полу. Оказалось, сзади Меер тихонько подкрался и давай ему ухо крутить да приговаривать:

— Недоумок ты маленький, – орет Меер, а сам еще пуще ухо крутит, – всегда нахлебником был и сейчас тоже.  Нет, не получится у тебя больше,  я давно  на тебя смотрю.  Вижу, какой гаденыш  растет.

А Матвейка, совсем потерявший от нестерпимой боли голову, извернулся и впился зубами в руку Меера.

— А-а-а-а! – заорал от боли Меер, и выпустил ухо Матвея.

Тот, недолго думая, стремглав, бросился на кухню,  к бабушке. А Меер, прижимая руку,  продолжал орать.  Руку ему Матвейка прокусил сильно и кровь, стекая по руке, капала на пол.