СямА. История одной жизни (Цикл «Друзья мои)

Зима установилась в марте
С морозами, с кипеньем вьюг,
В злорадном, яростном азарте
Бьет ветер с севера на юг.

Ни признака весны, и сердце
Достигнет роковой черты
Во власти гибельных инерций
Бесчувствия и немоты.

Кто речь вернет глухонемому?
Слепому – кто покажет свет?
И как найти дорогу к дому,
Которого на свете нет?

Мария Петровых

Часть 1

Ее имя в переводе означало «небосвод». Она была черна как головешка и худа как щепка. Контраст имени и облика сообщал ей некоторую демоническую крылатость. Так сказать, чернявый бесенок – мелкий клерк из адской канцелярии отправился с ревизией на небеса. Ведомство у него было мелкое, ну и обязанностей немного, так, проверить все ли в порядке в горних высях, не прохудилось ли часом какое-нибудь облачко…

Она мечтала стать актрисой. Любила кофе и синий цвет Умела слышать музыку летнего дождя и  замечать рубины в капле вишневого варенья. Воображение отталкивало ее тельце от земли и устремляло в сияющий полет. Желание стать актрисой переполняло ее, делало почти одержимой.

Родители гордились ею, радовались, что дочь хорошо учится, не болтается праздно без дела. Их немного напрягали мечты об артистической карьере, но они считали себя демократическими родителями и снисходительно относились к увлечению дочери. В глубине души, были уверены, что внешние данные не позволят ей поступить в театральный, и это отрезвит ее лучше всяких запретов. Блажен, кто верует…

Она самостоятельно нашла себе учителя по декламации. Стала заниматься, делала успехи. Пискливый девичий голоск «открывался», становился глубже и одухотвореннее, в нем проскальзывали уже волнующие низкие нотки. Родители пожимали плечами, но оплачивали уроки.

Правда, педагог по декламации как-то зазвала мать к себе на разговор. Вначале хвалила, потом стала высказывать опасения.

— Что вас тревожит? – Мать поправила идеально уложенные волосы и улыбнулась. – Разве она плохо учится?

— Что вы! – замахала короткими ручками педагог. – Она прекрасно учится, у меня никогда не было такой способной ученицы, но, вы понимаете, это меня как раз и напрягает…

— Не понимаю, что именно? – Мать начинала терять терпение.

— Как-то слишком много всего. Какая-то фанатическая одержимость. Мне иногда делается не по себе, когда она декламирует. Актерство – это всего лишь профессия, конечно, никто не спорит, надо вкладывать душу и отдавать сердце, но так, чтобы потом человек мог вернуться к себе настоящему. А ее будто нет, она растворяется в чувствах персонажа.

— Насколько я знаю, любое дело требует полной отдачи. Честно говоря, я в первый раз вижу учителя, который недоволен тем, что ученик хорошо учится. – Мать улыбнулась. – Я знаю своего ребенка, поверьте, это все баловство.

— Не думаю. Нервная система у нее расшатана. На днях я рассказывала ей, как создавался спектакль «Принцесса Турандот» Ничего примечательного, просто обычный разговор об истории театра. Пришелся к слову. Так когда я ей рассказала о том, что в голодной Москве 20-х годов была создана такая яркая сказка, она заплакала. И такие слезы почти на каждом стихотворении. Поверьте моему чутью – отвезите ее куда-нибудь отдохнуть перед экзаменами. А еще лучше пусть она поступает на следующий год.

— Непременно поедем. Но пусть попытается поступить в этот год. Я думаю, вы сгущаете краски, дома она очень веселая и покладистая девочка. И в школе все успешно. Но, хорошо, спасибо за разговор, мы подумаем с отцом. – Мать направилась к двери, оставляя после себя тонкий и холодный аромат духов.

Конечно, ничего они не подумали. И СямА поступила  в театральный.  Сдала экзамены с блеском. И закружилось, очаровало, понеслось!!! Она с упоением ушла в учебу, педагоги прочили ей большое будущее. Начинался вальс ее жизни – томительный, будоражащий, страстный.

— С-с-суб-лима-ция! – отчеканивала педагог по сценическому мастерству, прорубая воздух сухим кулачком. – Сублимация! Непременное качество большого актера! Умейте перенести личные переживания, чувства, ассоциации в театральную игру. Перебросьте свою энергию образу. Но делайте это с чувством меры, лепите образ и стойте как бы чуть-чуть в стороне. Не смешивайте образ с собой – это вульгарно! Когда вы играете козла в сказке, сообщайте ему свою энергию, но не становитесь сами козлом!

Сяма не могла оставаться чуть-чуть в стороне. Слишком кипящим, бьющим через край был темперамент, слишком пламенна одержимость.

Худенькая, маленькая, с горящими глазами она боготворила Эдит Пиаф, мечтала поставить о ней миниспектакль, и сыграть главную роль. И конечно же исполнить под занавес знаменитое « Нет, я ни о чем не жалею».

Но, артист – это всегда, в первую очередь – удача, а потом уже талант и труд. И как это часто водится в мистерии, называемой жизнью, исполнять Сяме пришлось совсем другую песню. Потому что:

Вальс дешёвый у жизни суровой, 

Оркестрик  грошовый в ночном кабаре…(1)

— Я бы от дочери не отказалась – как-то бросила в лицо ее родителям знакомая.

— Она нас опозорила, — мать поправила седые, но также идеально уложенные волосы. – Нам было стыдно смотреть в глаза людям. Спуталась не пойми с кем, нормальной работы нет, случайные заработки, вела разгульный образ жизни. У нас нет дочери по имени Сяма. И, прошу, больше в нашем присутствии о ней не вспоминать.

Отец промолчал. Он всегда молчал…

След Сямы затерялся. И может быть никто и никогда так и не узнал о ней, если бы не случай. Или усмешка Судьбы…

Часть 2

Зима плакала. Выла жалостно, кряхтя, словно проклинала свою судьбу, не посылавшую ей ни крупинки снега. Будь она женщиной, то непременно закатила истерику, и была бы права! Ей бы блистать в роскошном серебристо-белом убранстве, под зеленоватым небом, выводить узоры на стеклах, румянить щеки и морозить лица. Но не дано этого счастья, поскольку послана она была в южный город, где снега – редкого гостя — боялись как огня, где вместо ослепительного морозного убранства предстояло щеголять ей в сером затрапезе асфальта. И только вороны и ветер – и возлюблен же был ветром этот город! – каркали-рыдали над ее судьбой на все лады! «Ну, не повезло тебе, зимушка, что же делать!  Дай хоть мы завоем вместе с тобой, погорюем над судьбой твоей бесснежной». Что-что, а завывал ветер в этом городе отчаянно.

Марине всегда было жаль зимы. Друзья в шутку называли – «Северная ты наша». И вовсе не потому, что родилась в середине февраля и по счастливой случайности  с разницей в полмесяца, начиная с 31 января, отмечали дни рождения мужа, сына и дочери. И не потому, что жару женщина переносила плохо. Просто зиму было жаль, словно старую деву, поблекшую на фоне более успешных сестер. Она и в самом деле была тенью в мягкой осени, краткой весне и огромном всеобъемлющем лете. И Марина старалась не только Новый год, и дни рождения, но и каждый зимний праздник отмечать ярко, весело, будто задабривая это время года.

Был святой день для любого служащего — зарплата! Марина вышла из торгового центра с кучей пакетов! Во всех маленькие подарки – незатейливые, но в шуршащих разноцветных обертках. А еще – сверкающая сковородка-блинница и уйма продуктов. На носу была масленица. Марина помнила, как в детстве бабушкин дом с крутыми деревянными лестницами наполнялся дивными ароматами восходящего пузырчатого теста, и всевозможных припёков-начинок. На душе становилось радостно. До дома оставалось не так много, и, кроме того, Марина предвкушала, как будет прятать подарочки, чтобы домочадцы раньше времени их не увидели, ставить тесто на блины и пироги и сердце ее пело.

«Стоп! – сказала она себе. –В церковь надо еще зайти. Завтра не успею.»

Марина не была религиозна, не знала никаких молитв, но с Богом у нее были свои отношения. За каждое хорошее событие в жизни, она непременно  благодарила Его, твердо веря, что ничто – ни хорошее, ни плохое, — не происходит без Его на то воли.

В церкви надо было поставить свечку за исцеление любимой подруги. Та давно жила в другом городе, ездить стало очень трудно и дорого, но связь между ними не прерывалась. Между родными сестрами порой не бывает такого крепкого душевного единения, какое было между ними. И, когда подруге предстояла сложнейшая женская операция, Марина не находила себе места. Без Татуши, как ласково называли Татьяну, она своей жизни не представляла и даже боялась подумать о плохом.

Все сошло как нельзя благополучно. Постарались ли врачи, смилостивилась ли Природа, или Марина умолила всех святых, но отступил призрак Безносой от Татуши и сейчас Марина выдохнула с облегчением.

С тех пор, 11 числа каждого месяца, в день операции подруги, она не забывала заглянуть в маленькую церквушку в четырех кварталах от ее дома. Ставила свечку неизменно у лика Богородицы Всецарицы, благодаря не только за жизнь, но и за сохранение женского естества Татуши.

Пакеты оттягивали руки. Марина мужественно прошагала все четыре квартала и свернула на тихую улочку. Там, среди бесчисленных торговых ларьков пряталась церковь. Некогда небесно-голубой купол ее сейчас был выцветшим и размытым дождями.

— Можно оставить здесь сумки на несколько минут? – обратилась Марина к женщине, продававшей свечи. Вместо знакомой улыбчивой Лизы в комнатке сидела очень смуглая мужеподобная  женщина. – Я ненадолго.

Женщина вздохнула, поправила платок и пробасила:

— Да, оставляйте. Вам что?

— Мне четыре свечки, — заторопилась Марина. – Спасибо. – Вдруг пальцы ее задрожали. – Сс-сяма?

Женщина взглянула исподлобья, усмехнулась.

— Что изменилась? Еще бы… Никто не молодеет…

Марина ахнула, прижала ладонь ко рту.

Свою бывшую одноклассницу по начальной школе, тонюсенькую, порывистую девочку с необычным именем Сяма она меньше всего ожидала увидеть здесь. Вернее, считала ее давно умершей: никаких вестей о ней не было, да Марина и не вспоминала про нее.  И вдруг тут, в церковном притемье, пропитанном запахом воска, — огромная, не человеческая даже, а какая-то носорожья глыба, называющая себя Сямой… Непостижимо!

Сяма неторопливо отсчитала сдачу, вложила в дрожащие руки четыре свечи и подтолкнула Марину к дверям храма.

— Иди. Все потом.

Марина как в полусне проковыляла к иконам, затеплила свечи и быстро пошла обратно. Несколько женщин неодобрительно покосились на нее, но она ничего не замечала.

Сяма стояла на прежнем месте и спокойно обслуживала посетителей. Марина присела на табурет рядом с нею, дождалась, пока уйдут покупатели

— Как ты, что ты? Сямочка, сколько лет, сколько зим! О, Господи!

— Как все, так и я. По-разному. – Сяма пожала плечами.

— Семья, дом дети? Ты же маленькая актрисой хотела стать. Получилось? – Марина сыпала вопросами, будто боялась, что Сяма опять исчезнет в своей носорожьей оболочке.

— Ну, если бы получилось, ты бы уже обо мне услышала, — негромко рассмеялась Сяма. Семья есть – семь собак. Маман и шесть ее щенят. Дом тоже есть – терем-теремок. – Сяма назвала улицу в центре города и Марина поняла, что речь идет об очень ветхих строениях под снос с винтовыми лестницами, двором-колодцем и общим балконом, на который выходили двери многих квартир. Окон в таких домах не было, и жилище проветривалось через входную дверь. Могучая волна жалости поднялась в ней.

-  Сямочка, может, пойдем куда-нибудь, посидим? А, давай ко мне, честно? Масленица скоро, день рождения дочки. Дома куча вкусностей. – Марина сыпала предложениями, придумывая на ходу, что можно сделать для Сямы.

— Нет, — подумав, ответила та. – Не обижайся, но не могу. Старый товарищ как старое платье – снял, и больше  не понадобится. Да, и куда я пойду? Мои псины ждут меня. Знаешь, как стоят у двери, по стойке «смирно» — все семь, когда я звякаю ключами? Волнуются, когда меня долго нет, — Сяма улыбнулась и в глазах ее на минуту зажглись теплые огоньки.

Марина овладела собой. К ней вернулась прежняя уверенность и энергия. Глаза засияли!

— Что я могу для тебя сделать, Сяма? В первую очередь? Сейчас пойдем, накупим продуктов. Ты пойми, наша встреча неслучайна, это Бог нас послал навстречу друг другу почти через 40 лет. Страшно сказать – 40 лет! Я же после четвертого класса ушла в другую школу. Ой, Сяма!!! Давай начнем с зубов, у меня есть хороший знакомый стоматолог. Ну, нельзя же так, у тебя всего 8 зубов – четыре внизу и четыре наверху. Потом, что-нибудь подберем тебе из одежды, потом…

— Не части! Сказала – не пойду, значит – не пойду. Не надо мне ничего. Сложилась жизнь, не хочу ничего менять. Так хорошо.

— Зачем ты так? Я же от чистого сердца.

Сяма улыбнулась краешком губ.

— Знаю. Но ты у меня даже не спросила, хочу ли этого? Не хочу, Маринка. Правда, не хочу.

— Ну хоть о себе расскажи.

— Не мастер я рассказывать.

У Марины был такой понурый вид, и яркие  пакеты как-то сразу поблекли. Сяма сжалилась.

-  Рассказывать я не умею. А если интересно, могу дать тетрадку. Там я о себе писала, когда делать нечего было. Ты у нас журналист, кажется. Вот, может и пригодится, используешь как материал в какую-нибудь статью. Меня давно уже как Сяму не знают. Сима я здесь. Сейчас я заканчиваю работу, пойдем ко мне, если не брезгуешь, дам тебе свою писанину.

Дом у Сямы действительно оказался почти аварийным, с шаткими винтовыми лестницами. Подниматься по ним с большими пакетами было трудно. Кроме того в пролеты зловеще завывал ветер и несло кисловатым запахом запахом подсыхающего детского белья. За дверью раздался синхронный лай.

Марина любила собак, но побаивалась такого количества. Сяма вошла первая, отогнала их от двери, накормила.

— Заходи, что стоишь? Они не тронут, только обнюхают.

Марина попала в прошлое. Из детства помнила она такие дома без окон или с крошечными окнами в потолке,  очень толстыми стенами, в которых скрывались шкафы. Пахло псиной и квашеной капустой. Собаки внимательно оглядели Марину, поворчав, обнюхали ее и улеглись у дивана.

— Садись, — Сяма указала на диван. – Чай или чего покрепче будешь? – Марина покачала головой.

— Понятно… – Передохни немного, ты совсем запыхалась и пойдешь.

— Как ты здесь живешь? Вверх-вниз каждый день. Я думала – упаду. Лестница такая узкая.

— Привыкла. А как люди живут? Как все, так и я. Да и под снос пойдем скоро, обещали, что в ближайшее время. Тогда и дадут жилье или деньгами можно взять. Вот, — она достала целлофановый пакет с тонкой коричневой тетрадью.

— Так она пустая почти, — удивилась Марина. – Может, продолжать будешь?

— Нет. Написала уже. Хватит. – Сяма потянулась за шваброй и открыла ею небольшое окно в потолке. – Иначе никак, росту не хватает, — пояснила она.

Сяма замолчала. В тишине было слышо только сопение собак. Восемь пар глаз – семь собачьих и одна человечья устремились на Марину. Ей стало неуютно.

— Я пойду, Сямочка. Поздно уже. Придется такси брать. – Она сунула тетрадку в один из нарядных пакетов.

— Идем, я провожу тебя, в темноте навернуться можно.

— Нет, погоди. – Марина быстро достала из какого-то пакета коробку в пестрой обертке, протянула ее Сяме. – Это тебе. Чашка с блюдцем. Лишними в хозяйстве не будут. Возьми!

— Спасибо, – равнодушно ответила та.

Она спускалась впереди, подсвечивая Марине фонариком. На удивление легко и уверенно ступала по ветхим ступеням и казалась грациозной темной глыбой.

— С Масленицей наступающей, с днем рождения дочки, счастья ей. Всех благ тебе — сказала она на выходе.

Марина потянулась обнять ее, но Сяма чуть заметно отстранилась. «Старое платье не понадобится» — вспомнила Марина.

— Такси здесь часто проезжают. Долго ждать не придётся. А, вот и оно! Ну, с Богом!

Уже в машине Марина обернулась. Сяма стояла так же неподвижно, опустив плечи…

Дома было тепло и пахло корицей и медом. Никого из домашних пока не было. Марина  закинула пакеты в кладовку, схватила кусок хлеба и принялась читать. От тетрадки пахло старым жиром, страницы были помяты, но сами записи сделаны убористым и красивым почерком, выдающим человека скуповатого, сдержанного и памятливого.

Марина насторожилась. По журналисткому опыту она знала, что люди доверяют чужим глазам дневниковые записи только в двух случаях: когда ведут их для публики – в таком случае они приглаженные, и до тошноты назидательные, и когда человек доходит до последней стадии замороженности души, когда уже все безразлично. Почти все записи в тетради были размашисто перечеркнуты, кроме одной:

«Бог… Тебя принято благодарить, но, честное слово, не понимаю Твоих планов на меня. Зачем Ты вложил в меня такое сердце, если оно никому не оказалось нужным? Зачем протащил через предательство родителей, любимого человека и потерю детей? Зачем обнадежил верой в талант, которого у меня, наверно, никогда не было, или было так много, что становилось страшно. Я не умею сублимировать чувства, я живу ими. Говорят, что самое дорогое в жизни – это любовь, но, по-моему, самое дорогое – это иллюзии. Они дороже всего обходятся. Говорят, что каждый заслуживает своей судьбы и, в конце концов, остается с самыми любимыми и любящими существами. Получается, что больше всего меня любят собаки. Что ж, по крайней мере, живые существа…»

Запись обрывалась, и дальше тетрадка была пустой. Марину охватила тревога. Пустые засаленные страницы показались ей грязными окнами заброшенного дома. Она кляла себя, что не спросила у Сямы номера ее телефона. Масленица, дни рождения, благодушные праздники, тихое счастье — все вылетело из головы, все валилось из рук! Марине показалось, что перед нею выросла каменная стена. И маленький уютный мир, пахнущий сдобой и ванилью, вдруг съежился и с грохотом стал разбиваться об эту немую глыбу.

Ночь прошла беспокойно. Марина ворочалась, вглядывалась в темное небо, проваливалась в краткий сон, в котором тоже не находила покоя. Снилась ей каменистая дорога по которой шла Татуша. Она улыбалась, но глаза ее были печальными, будто она за что-то укоряла Марину.

Утром Марина встала с твердым намерением зайти перед работой в церковь. Но… с утра зазвонил телефон и начальник попросил приехать пораньше, потому что нарисовалась неожиданная делегация французских гостей, и срочно был нужен переводчик. Французский Марина знала безупречно, и при таких форс-мажорах вызывали только ее.  Марина провозилась с делегацией больше недели, потом срочно надо было писать статьи и отчеты. Все дни рождения и праздники решено было отложить на более свободное время.

Аврал отступил только в начале марта, когда, вопреки всем законам природы, похолодало, и асфальт за ночь покрывался толстым слоем наледи. Зима словно мстила за бесснежный февраль, и продрогшие дрозды метались  по деревьям и беспокойно кричали: «За Что? За Что?

В один из таких зябких мартовских дней Марина и вспомнила о церкви…

Знакомая Лиза сидела на месте и привычно улыбнулась.

— А напарница Ваша не работает сегодня? – с разбегу выпалила Марина.

— Здравствуйте, — степенно ответила Лиза. – Нет ее. Она как перекати-поле. Шальная, малость. Захочет – выйдет на работу, не захочет – нет. Ну, не выгонишь ведь. Жалко. Куда она пойдет?.. Только люди добро не помнят, другая бы на ее на месте…

Марина не слушала, мчалась уже к дому Сямы. Так ведь и дома-то нет! Под снос, под снос! Издали увидела Марина сиротливые покосившиеся двери, и эскаватор с шар-бабой, обломки кафеля из чьей-то ванной, куски штакутурки, сломанные рамы, веники, швабры.

— Нельзя сюда! – худенький миловидный паренек-рабочий преградил ей путь.

«О, Господи! С таким лицом Ромео играть, а не эскаваторе работать»,- подумалось Марине. Вслух она спросила:

— Вы не знаете, куда переселили жильцов?

— Не знаю. Вы спросите в жилуправлении, там скажут.

Жилуправление оказалось на замке. Никто не знал ничего, ни о ком! Марина совсем уже отчаялась, как ее окликнули

— Кого ищете? – Невероятных размеров бабка в синем велюровом халате смотрела на нее в упор.

— Тут женщина жила, ее Сяма зовут, у нее еще собаки есть – сбивчиво заговорила Марина.

— Блажная? – Да, была такая. – Марина похолодела, а бабка продолжала невозмутимо – Весь коридор псиной провоняла, собаки ее и днем и ночью лаяли, а ей и слова не скажи – сама лаяться начинала. – Но безвредная. И на руку очень чистая. Попросишь что-то купить – специально больше денег дашь, чтобы себе немного оставила – так сдачу всю до последней копееечки принесет. Гордая. Сколько раз пытались угощать вкусненьким – один кусочек возьмет, поблагодарит и все. Не знаю, куда делась. Она же никому ничего не говорила. Все с собаками своими время проводила. Блажная и есть!

— Ну, как же это?! – чуть не заплакала Марина, – вы – соседи, как это можно не спросить, куда человек идет? Может ей идти некуда было?..

— Я не нянька! — отрезала бабка. – А, если она Вам близкая, так что же сами не поинтересовались? И потом – говорю Вам – она гордая была, у такой лишний раз и не спросишь, и не подойдешь. Да, наверно, деньги за жилье взяла. Не думаю, что она потом здесь жить захочет.

— Почему?

— Блажная! – опять повторила бабка. – Такие на одном месте долго жить не могут. Может и собак своих кому-то раздала, не знаю. Да, пройдемте в дом, я тут по соседству у сына пока живу – бабка сделала неопределенный жест, то ли приглашая, то ли наоборот, отталкивая.

— Нет, спасибо, я пойду. – Марина сделала шаг и почувствовала, что ноги ее затекли.

— Если объявится вдруг, что передать? Кто спрашивал?

— Скажите: Марина. Мы вместе в школе учились. И номер телефона моего — вот.

— Да, что Вы? – искренне удивилась бабка. – Вы молоденькая такая, а она… Никогда бы не подумала, что вы одногодки. Если появится – передам.

— Спасибо. — Марина медленно пошла прочь. Эскаватор с шар-бабой исправно работал – миловидный рабочий, видно, хорошо знал свое дело. В синее морозное небо взвивалась штукатурная пыль и куски разноцветных обоев.

— Ты где ходишь? –встретил ее муж. – Тебе по межгороду Татьяна уже четыре раза звонила. А я не знаю, что отвечать.

— Сейчас позвоню. Вы обедали?

— Да, уже, не дождались тебя. Иди, поешь, с лица спАла совсем!

Есть расхотелось. Взяла телефон.

Милый, чуть захлебывающийся голосок Татуши Марина могла слушать часами! Подруга, нет, — родной, близкий человек!

— Ты самая лучшая, — кричала в трубку Татуша, — самая чудесная, самая добрая, самая верная, самая заботливая моя подруга! Мариночка, родная, ой, Мариночка моя! – и еще несколько минут таких же восторженных эпитетов.

Марине всегда было чуть-чуть неловко от похвал, но Татуша никогда не кривила душой, и от ее слов Марина расцветала и отвечала ей тем же.

Но сегодня какая-то тоска, необъяснимая тяжелая грызла сердце. «Добр-ррая, добр-ррая! – насмешливо орали дрозды за окном. – «Пр-рроззе-ввала! Пр-рроззе-ввала! Что Ж Ты Так? Что Ж Ты Так?»

Марина говорила в трубку почти механически. В мозгу ворочалось: «Не вернется Сяма! Не вернется! Перекати-поле, где пристанище тебе?»

«Нельзя помочь человеку если он этого сам не захочет», — вкрадчиво успокаивал здравый смысл.

«Можно было попробовать» — сверлила совесть – «Не наскоком, бережно. Можно было! И время можно было найти. Все можно, если с любовью.»

— Конечно, Татушенька, конечно, целую, береги себя, конечно, увидимся!

Марина положила трубку. Прислушалась. Муж смотрел телевизор. Дочь за  компом, сын с планшетом.

Мартовское небо было синим-синим, чистым, словно умытым, снегом ли, слезами ли… Кто знает…

«Что Ж Ты Так? – продолжали кричать дрозды, — Добр-рая, Что Ж Ты Так?..