Хроники одной еврейской семьи (продолжение 24)

                                                     Г Л А В А   21

Так в хлопотах прошло несколько дней.  С утра они вставали, поливали огород, пропалывали грядки, готовили еду, гуляли,  познакомились с еще одной соседкой -  Мариной.  Женщиной хорошей, но очень набожной. Она сразу спросила, крещен ли мальчик, и когда услышала отрицательный ответ, только охнула и стала истово креститься.

— Господи помилуй! Господи помилуй! – причитала она. Ну, ничего, я помогу вам.

А в субботу к обеду приехала Соня.  Только в этот раз одна, без Мулика.

— Много заказов, не успевает, бедолага,  — сказала Соня.

Все ходила, осматривала дом. Хвалила их за порядок, который они навели. А от огорода вообще в восторге осталась.

— Какие вы молодцы. Как славно вы здесь поработали. А с огородом — просто блеск. Это вообще очень важно сейчас, — пояснила она, уже дома, тихим голосом, — Беда большая идет. Нам в горсовете сказали, что паек, который мы получали, отменяют. Неурожай большой, – и еще тише,  — как бы опять голодуха не наступила. Вот почему с огородом вы не промахнулись.  Так что если сами не справитесь, я с работы отпрошусь, вам на подмогу.  А цены в городе вверх поползли, особенно на хлеб,  — сообщала Соня последние новости.

— Ты Соня не волнуйся, – сказала Нихама, — Твое хозяйство нам знакомо и помощь пока не требуется. Но коли так страшно, может, корову взять.  Еще не поздно, корма на зиму заготовить успеем.

— Корову? – задумчиво протянула   Соня,  — корову — это хорошо, только денег у меня не осталось, все на дом пошло, а так-то конечно.

Нихама подошла к Соне и протянула ей пару  сережек.

— Посмотри-ка сюда.

— Боже мой, откуда? – Воскликнула Соня.

— Что ты, дорогая. Мы не всегда скитальцами были. До последнего дня хорошо жили. Так что, насчет этой пары?

— Есть у меня несколько знакомых ювелиров. Покажу им. Но я и так вижу, камни очень хороши. Не жалко тебе?

— Жалко не жалко, носить я здесь это не смогу.

— Наверно, ты и права Нихама – такое время непонятное, доносы пишут  мешками и чека, по-прежнему  лютует.  Мой-то, хоть и делает заказы ихнему главному, а все одно ночью не спит, ворочается. 

Так и решили.

В воскресенье вечером Митрофаныч увез Соню в город. А жизнь в деревне однообразная – огород, уборка, готовка. Еще раз, уже без Устиньи, за грибами сходили. Снова набрали целую корзину. Нихама решила, что грибов можно и впрок заготовить. Однажды, повстречав Митрофаныча, поинтересовалась, не продает ли кто корову.

— Здеся нет. Никто не продает. А вот в Медведеве  я поспрашаю, – почесал рукой голову Митрофаныч.

Что если узнает — даст знать.

Матвейка уже до того освоился и осмелел, гулять уже один стал. С утра поможет бабушке по огороду, потом схватит ржаную лепешку и целый день носится то по дому, а то и в лес  стал забегать. Он решил, что тоже грибы будет заготавливать. У него и корзинка своя нашлась  небольшая.

Однажды он зашел по тропинке довольно далеко, как вдруг услышал какой-то мелодичный звон.  Он шел откуда-то спереди, и, заинтересованный, Матвейка пошел на звук, который становился все сильней и сильней. Он уже отчетливо слышал, что звучат колокола. Постепенно, березовая роща расступилась, и Матвейка увидел  трехъярусную  колокольню из красного кирпича. На самом верху стоял мужчина и дергал по очереди за веревки, которые были привязаны к колоколам. Матвейка еще никогда  не видел колоколов и не слышал  этого звучания. Удар колокола взрывал тишину. Словно небо рухнуло. Мерно, один за другим, рушится музыкальный гром, и гул идет от него. И вдруг заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением, больших неведомых птиц. Светлые звуки перекликались на фоне гуда и гула. Спорящие, уступающие голоса, оглушительные, неожиданные сочетания, немыслимые в руках одного человека. Это было половодье, хлынувшее, ломающее лед потоками, заливающее окрестности. Он застыл на месте, совершенно очарованный музыкой колоколов.  Казалось, само небо играет и зовет его. 

— Что, малец, нравится? – спросил его сзади чей-то женский голос.

Матвейка обернулся и увидел  высокую женщину, одетую во все черное. Глаза ее — пронзительные и голубые — смотрели на него внимательно и располагающе. На шее висел большой крест, на красивой серебряной цепи,  а вокруг талии пояс, расшитый какими-то  таинственными знаками. Он оробел, испугавшись ее необычного вида, и стал пятиться назад, намереваясь дать деру.

— Не бойся меня, малыш – сказала она низким грудным голосом, — я только спросить тебя хотела про нашу звонницу. А ты, стоял и так внимательно слушал. Так скажи, понравилось тебе?

— Да, тетенька, – только и  ответил Матвейка.

— Ты впервые здесь? – Снова спросила она. – Сам-то откуда?

— Мы с бабушкой недавно приехали.  А живем  там – махнул он рукой в сторону своей деревни.

— А, так вы из Чернухи?

— Да. Наверно. Я просто не помню, как она называется — наша деревня.

— Как тебя зовут, сын мой? – Задала вопрос женщина.

— Матвей. Только я не ваш сын. У меня другая мама, – ответил Матвейка, не понимая, почему женщина называет его сыном.

— Да-а, – протянула  она, – видно, вы издалека приехали.

— А табор ваш где? Тоже в Чернухе стоит?

Матвейка не знал, что такое табор, но на всякий случай утвердительно мотнул головой.

— Понятно, – сказала женщина с  грустью в голосе, и глубоко вздохнула.  — Меня зовут матушка Феофания. И я игуменья этого монастыря.

Матвейка, вслушивался в непонятные слова и кивал головой.

— Хочешь, Матвей  звонницу нашу посмотреть? – Спросила она Матвея и махнула рукой наверх.

— А можно?

— Конечно, можно, если я разрешу. Ну, пошли тогда.

Она пошла вперед и Матвейка за ней следом.  Когда они подошли к зданию колокольни,  игуменья громко крикнула:

— Никодим! – Спустись-ка  вниз.

Матвей увидел, что сверху спускается мужчина, с густой, черной бородой, тоже весь в черном одеянии.

— Благослови, матушка – сказал подошедший Никодим, и сложил руки вместе, протянув их игуменье.

Она осенила его, перекрестив, а после попросила:

— Возьми с собой мальца наверх, покажи ему там все. Уж больно он внимал твоему звону.

— Слушаюсь, матушка, – только и сказал Никодим.

Пошел Матвейка за ним внутрь этого необычного сооружения. Вверх вела крутая лестница, в несколько пролетов. Когда они взошли на последний,  и голова Матвея оказалась наружи, сразу ветер растрепал его кудри. Он ступил на довольно большую площадку, представляющую собой как бы галерею с широкими окнами. 

Красота, открывшаяся взору, заставила его оцепенеть.  До  низких облаков,  казалось, можно было дотронуться рукой. Вдаль, насколько хватало глаз, тянулся густой непроходимый лес. Обернувшись в другую сторону, Матвейка увидел внизу церковь  с огромным  куполом-шатром и большим крестом. Вокруг церкви довольно большую, по сравнению с их Чернухой, деревню. Всю площадку,  где стоял Матвейка,  пересекала мощная балка, к которой были прикреплены  мощными скобами колокола. Их было  девять.

— Как, нравится тебе тут? – Спросил Матвейку звонарь.

— Очень нравится! А как вы на них играете?

— Очень просто, – ответил тот, – вот видишь, к каждому языку веревка  привязана, и если когда какой праздник наступает, я знаю, как звонить, и какой звон надобен.

Колокольный звон – одна из самых ярких черт – имел не только богослужебное значение. Им приветствовали высоких гостей, сообщали о смерти, свадьбе, казни, предупреждали о приближении врага, и при пожаре, указывали дорогу, давали сигналы времени и многое другое.

— А можно мне попробовать? – Несмело попросил Матвейка.

— Давай, попробуй, если сможешь, – с одобрением сказал звонарь.

Матвейка подошел к колоколам и постучал по каждому своим детским кулачком.  Каждый колокол отозвался глухим, но только ему присущем, тоном. Он запомнил, как звучат все колокола и взял в руки веревки, к которым были привязаны колокольные языки.

— Бум – бум,     бум — бум – бум,   бум – бум-  бум — бум — бум – прозвучала какая-то мелодия.

— Ну-ка, ну-ка,  — сказал звонарь, -  как это ты так звонишь.  - Нешто раньше умел?

— Нет, дяденька – я вообще первый раз такое вижу.

— А как же ты мелодию-то играешь? Как знаешь куда бить-то?

-  Я же вначале попробовал, как они звучат, ну каким тоном. Вот и запомнил.

— Как так? С первого  раза что ли?

— Да.  А чего тут сложного?

— А ну-ка, еще попробуй.

И Матвейка попробовал. Сначала один мотив, потом другой. Звуки раздавались не сильные – очень уж тяжело было двигать большие колокола. Но мелодия, и особенно ритм, звучали явственно.

— Что это за перезвоны-то такие красивые и незнакомые? – Спросил звонарь. 

— Я вроде все знаю,  а таких и не слышал никогда. Кто научил тебя этим перезвонам?

— Перезвонам,  дяденька, меня никто не учил.  А мелодию эту папа мой иногда играл на скрипке.

— То-то, я смотрю, ты  чернявенький   такой.  Из табора, что ли?

Матвейка второй раз услышал про табор сегодня и поэтому снова утвердительно мотнул  головой.

— Понятно теперь. Знамо дело, вы, ромалы, дюже способные  к  музыке-то.  Особливо к скрипке или гитаре. А хочешь, я тебя нашим перезвонам научу?

— Хочу. Конечно, хочу. Только это, наверно, трудно?

— Да не трудней, чем  ваши  песни. Сейчас давай вниз,  отобедаем у нас в трапезной, а после я у матушки игуменьи благословление возьму.

Они спустились вниз и прошли в здание монастыря, открыв одну из дверей. Матвейка услышал голоса и унюхал запах еды. Он сразу вспомнил,  что с самого утра еще ничего не ел, и рот его наполнился слюной.

— Проходи, не тушуйся, Матвей, – подтолкнул его звонарь.

Они прошли в большую комнату. Посередине стоял длинный, массивный стол, уставленный мисками, с различными соленьями. На лавках, стоявших повсюду, сидели женщины,  похожие по одеянию  на игуменью.

— Это монахини наши, – пояснил звонарь. Сейчас все соберутся, и трапезничать станем.

В комнату, неся в руках еще какие-то миски  и большой чугунный котел, прошло еще несколько женщин.  А вслед за ними вошла и игуменья.  Кроме звонаря, мужчин больше не было, одни монахини. Матвейка попытался их сосчитать, но это никак ему не удавалось. Они  в своих одеяниях  были как на одно лицо, и он постоянно сбивался.

— Помолимся, братья и сестры! – Прозвучал торжественно голос игуменьи.

Все встали и, опустив головы, застыли в благоговении.   Игуменья начала читать молитву, и Матвейка вслушивался в незнакомый текст. Они с бабушкой тоже молились перед едой — и дома молились, и в хедере.  Но слова этой молитвы он не знал. Просто стоял, стараясь подражать остальным,  когда молитва закончилась, все стали крестится. Но Матвейка не знал, как это делается,  только глазами хлопал. После все расселись по лавкам, и звонарь посадил Матвейку рядом, дал ему большую миску  и деревянную ложку. Матвейка растерялся и сидел, не зная, что и как есть,  все было незнакомо,  а нет-нет, да и ловил на себе  заинтересованные взгляды монахинь.

— Не стесняйся, Матвей – сказал звонарь  — клади себе в миску, на что глаз падает, и не боись, не оскоромишься,  тут монастырь, еда-то вся постная.

— Дай свою миску, отрок — сказала сидевшая рядом монахиня, – я сама тебе помогу.

Она взяла миску Матвея и из разных мисок по ложке положила ему разного.

— Вот, возьми, пробуй,  а что  понравится, еще сам возьмешь.

В миске, которую ему вернула монахиня, была капуста соленая, грибы, еще какие-то овощи.  Вкус был незнакомый, но Матвейке все очень понравилось.  А хлеб, большой кусок, который отломил ему звонарь, был особенно вкусен.

Когда с закусками было покончено, монахиня снова взяла миску у Матвейки и налила из большого чугуна наваристых щей.  Вкусно было до безумия. И, что интересно, он ел и вспоминал, чем кормили его родственники.  Там были совсем другие кушанья,  но это простая еда была не менее вкусной и нравилась ему ничуть не меньше, а может, и больше. Наелся он капитально  и теперь сидел и разглядывал всех по очереди.  Теперь он присмотрелся к женщинам и понял, что хоть и были они в одинаковом одеянии, но все же были разными и по внешности, и по возрасту.  Были и совсем бабушки, а были и молодые. Возраст Матвейка еще не мог определять.

Когда с едой все было покончено,  игуменья встала, и все за ней поднялись. И снова зазвучала молитва Благодарственная Богу,  так Матвейка понял, по словам из молитвы.  Отзвучали последние слова, и монахини стали расходиться, унося с собой грязную посуду.

— Ну как, Матвей, понравилась тебе наша звонница? – Спросила его игуменья.

— Спасибо большое за обед, – поблагодарил воспитанный Матвейка,  а звонница ваша мне очень понравилась.

— Прямо чудо какое-то,  прости Господи,  — воскликнул звонарь, – я и показать ему ничего не успел, а он уж  сам такие перезвоны сыграл,  я и не слышал таких.

— Что, способный малец?

      -   Несомненно. Вот хочу благословение получить на обучение отрока.

      — А не рано ему? Вон, какой маленький.

      — Ни что. Попробуем. Может, и выйдет толк, — убежденно сказал Никодим.

      — Благословляю.  Пробуй. Только не напрягай. Маленький он еще.

Игуменья подошла к Матвейке, который все это время стоял и рассматривал большой иконостас, удивляясь незнакомым рисункам.

— Матерь Божья, – показала рукой в  сторону.

Посмотрел Матвейка на икону, что показала игуменья -  Богородица, с грустными глазами, держала на руках младенца.  Красивая была икона, яркая, запоминающаяся.  И снова Матвейка застыл в изумлении, пораженный красотой и какой-то теплотой, исходившей от иконы. Никогда ничего подобного он не видел за свою короткую жизнь.

 Вообще, все в этой стране было    не так, как у них в Краславе.  И люди были другие, и язык, и обычаи, и, самое главное, молитвы,  которые он с особым тщанием изучал в хедере. Читая каждый день Тору,  у него уже начало складываться свое представление о мире и мироустройстве, о законах и порядке, в котором ему предстояла жить. Он и представить себе не мог  другой жизни и думал тогда, что везде изучают Тору и ходят по субботам в синагогу.

 И теперь, здесь, стоя посреди православного храма,  он отчетливо увидел другую жизнь и других людей, искренне верующих в других богов.  А уже после, когда игуменья привела его  в главный зал  — туда, где собирались  все прихожане этой церкви, он, совершенно потрясенный, замер,  глядя на весь иконостас  и стены этого храма, расписанные необычайно красиво.  Синагога в Краславе  по сравнению с этой красотой  показалась ему какой-то убогой и  неказистой,  хотя тогда он думал, что прекраснее места и не было в их городе.  Уже став взрослым, Матвей понял, что все в мире относительно, но сейчас красота и убранство храма ошеломило его настолько, что он потерял дар речи.

       — Нет места более святого для русского человека, чем храм православный, — сказала замершему Матвейке игуменья, – и главное, запомни,  сынок, – кому церковь не мать — тому БОГ не отец.

          — Ты что же не молишься богу нашему Иисусу Христу? -  Уже строже спросила она.

Молчит Матвейка. Помнит он, что ему бабушка наказывала не говорить о своем еврейском происхождении, только плечами пожимает.

         — Может ты и не крещеный?

Снова молчит Матвейка. Снова плечами пожимает.

          — Нехорошо это. Ну, ты тут не виноват, – успокоила разволновавшегося Матвейку игуменья, – родители твои не доглядели.  Что же батька твой? О чем думает?

     — Нету  папы у меня  — тихо трясущимися губами прошептал Матвейка, – умер он.

Сказал, и слезы сами потекли по щекам. Ему казалось, что предает он отца, не говоря этим людям, что крещен он  давно. Только в другую веру – иудейскую. Но и про наказ бабушкин тоже помнил.  Очень строго она его предупреждала и Соня тоже предупреждала, он сам слышал, и тетя Бася предупреждала. Но вставал перед глазами отец его – Исаак, и  гладил своей рукой, по голове, что-то приговаривая:

— Зай гизунд Мотл. Зай гизунд.  Лейзех лейговек мой вундеркинд.

Еще горше становилось ему здесь и тяжелее.  Надломилось что-то  в его  душе, не готовой  к таким ситуациям.  Растерялся он совсем, еще пуще слезами обливается.

Почувствовала что-то Игуменья. Погладила его по курчавой голове и сказала:

— Отведи Матвейку к своим. Сдай с рук на руки.  Не дай Бог, что случится с ним по дороге.