Хроники одной еврейской семьи (продолжение 26)

Г Л А В А   22

Крещение Матвея случилось в воскресение 19 июня 1932 г. Торжественно все было.  После службы собрались люди в самом центре, у престола.  Чан большой с водой принесли.  Народу полно, всем интересно.  Давно в церкви никто не крестился, времена-то уже не простые были.  Батюшка молитву прочитал.  После снял Матвейка рубаху, к чану подошел, и священник его из ковшика окатил. Захлопали все, поздравляют растерявшегося от такого внимания Матвейку. А матушка игуменья крестик серебряный ему подала и сама же и повесила на шею Матвейки.

— Поздравляю тебя, сын мой, – торжественно сказала она, – теперь ты истинно сын мой и брат мой во Христе.

Тут и другие монахини его поздравили. А Никодим на колокольне в это время как вдарил на колоколах, любо-дорого послушать было этот праздничный перезвон. Потом был обед. Все-таки день тоже был праздничный – Троица.

Вечером, переполненный ощущениями, он рассказывал бабушке о событиях минувшего дня. Та слушала сбивчивый рассказ и только ахала и охала. 

А на другой день приехала Соня.

— Беда, Нихама. Беда идет. У нас, в совете, бригады формируют и комиссии. По деревням и селам будут ездить, хлеб и продовольствие у крестьян отбирать будут.  Меня тоже включили в комиссию.

— Как же так? Что же будет, Соня? А к нам тоже приедут? – Засыпала вопросами Нихама.

— Не знаю. Но в Медведево разнарядку я видела.

— Это  же от нас близко. Всего 7 километров.

— Надо подготовиться, – по-деловому сказала Соня.  – Первое, что надо сделать – это успокоиться.  Потом, серьги я твои продала.  Ювелир много дал,  не обманул.  Я думаю, что тут и на три коровы хватит. Но, и это главное, ничего сейчас покупать нельзя.  Внимание привлечем, и отнимут все равно.  Деньги ты, Нихама,  закопай где-нибудь, от греха подальше. Так, насчет документов, пока не получается. Людей много прибежало с Украины. У них там настоящий голод. Рассказывают ужасы, что людей уже есть стали, и от голода мрут тыщами. Так вот, их ловят здесь, и обратно возвращают, а кого и в лагеря  сразу. То ли недород большой, то ли вредительство  — неизвестно. 

Это много позже узнали люди о голодоморе, случившемся на Украине, Кубани,  Северном Кавказе и в Поволжье.  Но основная причина была не в урожае.  Огромный дефицит зерна  в стране возник в силу объективных и субъективных обстоятельств. К объективным причинам можно отнести последствия принудительной коллективизации, сказавшейся на уровне агротехники.  Крестьяне в колхозах, как могли, отлынивали от работ   и воровали, что можно было украсть.  Следствием этого и стал «закон о пяти колосках». А субъективная причина была в политике Сталина по хлебозаготовкам и репрессии в деревне. Основная масса крестьян в результате  выполнения хлебозаготовок, осталась  без хлеба.

Выращенный их руками хлеб был отобран властью, и не только был вывезен за границу, но и направлен на пропитание их недоброжелателям.

— Служащие, как паразиты, едят хлеб вдоволь, бюрократы в столовых, обедают по самым дешевым ценам, в то время как десятки людей, около этих столовых, валяются мертвыми, – сетовали по этому поводу голодающие земледельцы.

— Сейчас главное — переждать, – успокаивала Соня, разволновавшуюся Нихаму,  — дом, конечно, у нас большой, но и только. Посевов нет, скотины нет, – это сразу видно. Картошку надо выкопать, и землю после старой соломой укроем.

— Рано, вроде, картофель собирать? – сказала Нихама.

— Рано, конечно, но лучше мы с мелким картофелем останемся, чем совсем без него.  Не переживай, Нихама, я вас ни за что не оставлю и не брошу.

Целый день обе женщины копали картофель, на следующий день оставили его сушить. После они решали, где спрячут его.  А с утра, на следующий день, Соня уехала. Тревожно стало на душе у Нихамы, неспокойно, но пока все было тихо, и никто их не тревожил.  На следующие выходные Соня не приехала. Прошла еще неделя и, однажды, она увидела Митрофаныча на своей телеге.

-  Здравствуй! Здравствуй Митрофаныч! – Закричала Нихама, выскочив на крыльцо.

— И вам не хворать, – поздоровался Митрофаныч, натягивая вожжи.

— Какие новости? Мы сидим тут в глуши, не знаем, что на свете делается.

— Дак намедни кумиссия с городу в Медведево приехала.  Председателя, который час  как грушу трясут, выпытывают что-то все.  Вот сам еду туда, все и узнаю.

Услышав про комиссию, Нихама вздрогнула, хоть и ждала, но все равно на что-то надеялась.

— Митрофаныч! Родненький! Узнай все хорошенько, разведай, а когда домой возвращаться будешь, зайди к нам, новости расскажешь.

Село Медведево входило в Семеновский район.  Оно насчитывало 400 дворов, входивших в колхоз. Причем 220 — было в самом Медведево, а остальные — в небольших селах, вроде нашей Чернухи. Из колхоза весь хлеб был выколочен, до последнего колоска, но у единоличников, проживавших в Медведево, и в других небольших деревнях, по данным местных доносчиков, еще оставался хлеб, припрятанный в ямах.

Вот и прибыла накануне комиссия из Семенова, на 14-ти подводах. Среди гражданских членов комиссии  присутствовали и военные, с винтовками и наганами. Из гражданских были, в основном, студенты последнего курса педагогического института. Когда их отправляли, декан строго предупредил, что каждый несет персональную ответственность за собранный ими лично хлеб. У каждого уполномоченного был план сдачи хлеба.

            — Я строго всех предупреждаю, – почти кричал на общем собрании парторг,  -  вам дела нет до того, у кого, сколько детей  и что они едят.

Еще он предупреждал собравшихся студентов, чтобы не вздумали сращиваться с крестьянами. Это легко могло случиться, если  мы  станем у них жить и питаться.

— Верно, – прервал он пытавшегося что-то спросить одного коммуниста, – где-то надо кушать, да и спать тоже где-то необходимо. Но всегда, каждую минуту надо думать лишь об одном — Хлеб! Хлеб! Хлеб! И в первую очередь брать его у тех,  где живешь.

Кроме студентов, в комиссию входили так называемые рабочие, которые на своих заводах появлялись очень редко, как правило, в день зарплаты. Основной их специальностью и работой было раскулачивание, выкачка из народа денег, зерна, коллективизация. Каждый из них из кожи вон лез, чтобы оправдать доверие партии и удержаться на своем посту, дающему ему привилегированное существование.  За время своей работы эти люди, если их еще можно было назвать людьми, очерствели,  сердца их окаменели, а некоторые и просто озверели. Они совершенно спокойно забирали последний кусок хлеба и выбрасывали на улицу крестьянские семьи, ограбив их дочиста. 

Когда Митрофаныч подъехал к поселку Медведево, то увидел огромную толпу народа, заполнившую всю площадь перед сельсоветом. На высоком крыльце стоял дородный красномордый мужчина в кожаной куртке и что-то громко кричал собравшимся людям. Толпа гудела, и недовольно переговаривалась. Митрофаныч оставил свою подводу недалеко от дома  своего знакомого и подошел ближе, послушать оратора.

— План хлебозаготовок под угрозой срыва, – кричал он в толпу, – я знаю, что вы попрятали хлеб и лучше сгноите его, чем отдадите добровольно голодающим трудящимся. Но я не позволю отдельным кулакам и их прихвостням сорвать спущенный план по сдаче хлеба. 

Толпа опять недовольно загудела. Но глотка у мужика была поистине луженая. Он стал грозить собравшимся, что всякий, кто не сдаст хлеб, будет рассматриваться как ярый враг советского государства. После этого он объявил, что село Медведево должно сдать в течение пяти дней 40 тыс. пудов хлеба. Вздох возмущения прошел по толпе. Никто не верил, что  столько хлеба можно собрать.

— Сейчас идите по своим домам, – прокричал кожаный, – и готовьте хлеб к сдаче. К вам подъедут подводы, и вы сами  добровольно, я подчеркиваю добровольно, сдадите все.

Толпа стала медленно расходиться, и вскоре у правления остались только уполномоченные. Митрофаныч благоразумно  спрятался за угол дома, но слышал, как орал на них кожаный, запугивая и стращая людей.

— Если вы сорвете план хлебозаготовок, – зловеще произнес он, – то даже не представляете, что я с вами сделаю.  Сразу из партии вон, а после и под суд пойдете, как вот этот.

Он открыл дверь и вытолкал наружу  окровавленного человека, в котором Митрофаныч с трудом узнал председателя сельсовета, так сильно он был изуродован.   Оба глаза у него совершенно заплыли.  Лицо представляло собой кровавую маску, одну ногу он приволакивал и левую руку как бы баюкал.

— Ну, отвечай, прихвостень кулацкий, – заорал кожаный на него, – где хлеб? Куда ты его спрятал? А может, ты и не прихвостень, а вообще главарь всей этой шайки? – Ну, ничего, следствие разберется,  кто ты есть на самом деле.  Смотрите внимательно все сюда. Может, и вы заодно с ним оказаться хотите? Нет? Тогда идите и выколотите все из этого кулацкого гнезда.

Все уполномоченные, ошарашенные увиденной картиной, немедленно стали разбегаться в разные стороны, пугливо озираясь на окровавленную фигуру уже бывшего председателя.

Митрофаныч тоже заспешил к своей подводе. Он как раз и хотел переговорить с председателем о приехавшей комиссии. Они немного были дружны с ним. Но теперь, увидев, что сотворили с ним, он немедленно решил уехать из Медведево.

— Господи помилуй! Что ж это творится? – Вопрошал он, погоняя своего конягу, – Иисусе Христе, Сыне Божий! Спаси и сохрани меня от напастей  сия.

Он все причитал и причитал до самой деревни, и уже проезжая мимо  дома Нихамы натянул поводья:

— Тпру, милай! Стой!

Он подождал пока выйдет соседка и, увидев ее, зашептал,  как будто их кто мог услышать.

— Беда, Нина! Большая беда пришла! Не знаю, может вам в город уехать или как. Не знаю. А только понаехали аспиды, прям смертоубийство творят, прости Господи.  Председателя нашего, уж на что человек в округе большой, а и того насмерть избили и судить теперь будут,  а может и совсем убьют. 

— За что, Митрофаныч? За что такие зверства, со своими чинят, – искренне не понимала Нихама.

Она знала, что такое еврейские погромы, но чтобы русские убивали русских? Это было выше ее понимания.

— Хлеб! Хлеб всему виной!  — Запричитал Митрофаныч. Приехали целой бандой.  Грабить нас будут. Подчистую,– с волнением шептал он.

— Не понимаю я, Митрофаныч,  — она осеклась.

Хотела рассказать про погромы, проведя не нужную тут аналогию, но вовремя спохватилась.

— Не поймет он меня. Про это здесь вообще никто ничего не знает, – подумала Нихама.

— Чего ж тут не понять то, – в сердцах сказал Митрофаныч. Да и невдомек вам, городским, как в деревне крестьянин проживает. Далека вам жизня-то наша.

Он повернулся и как побитый пошел к своей телеге. А уж когда сел,  то снова вожжи потянул и крикнул:

— Да, чуть не забыл. Не вели своему внуку в церкву ходить.  Не ровен час, и там беда случиться может.

Сказал и стеганул ни в чем не повинного коня плеткой. Конь заржал и, повернув голову к хозяину, поплелся к своему дому.

Матвейка с самого начала слышал весь разговор с Митрофановичем.  Он не понял почти ничего с того, что рассказывал тот. Одно понял, что  беда. И только когда он про церковь рассказал, закралась в душу Матвейки  неясная тревога.

Прошел еще один день и вот, ближе к вечеру, услышали они крики с другой стороны деревни. Выскочили на улицу. За несколько домов от них, вверх по улице, сразу за домом  бабы Марины, увидели четыре подводы и людей, стоявших около дома. У некоторых были в руках ружья. Всех жителей в деревне Нихама не знала и не общалась почти ни с кем – так ей Соня советовала. Знала она только Марину и Митрофаныча. Про тот дом, где сейчас стояла толпа, Нихама знала, что там проживала очень трудолюбивая семья. Весь день они, то в поле, то на огороде, то за скотиной ухаживают. Это была семья так называемых середняков. Нихама накинула на плечи платок и, сама не зная почему, пошла к тому дому.

— Почему не сдаете хлеб, – кричал на женщину один из мужчин, размахивая перед ней револьвером.

— Да Бог с вами. Где уж у нас тот хлеб. Забрали у нас все.  Дочиста забрали намедни такие, как вы. Сами теперь сидим голодные.

— Хлебец-то вы хорошо припрятали, – даже как-то весело ответил ей военный.

— Люди добрые! Да что ж такое делается! Хоть весь дом переверните, – начала та клясться и божиться, что никакого хлеба нет у них.

Из дома вышел муж этой женщины и тоже стал отнекиваться. Он говорил,  что весь хлеб они сами отвезли в Медведево и сдали председателю, о чем имеется соответствующая бумага.

— Знаю я ваши бумаги, – презрительно бросил  военный в ответ, – и председателя-предателя мы тоже теперь хорошо знаем. Он-то и есть главный враг советского государства. Ну, в последний раз предупреждаю, будете добровольно сдавать?

— Нету у нас ничего, – в один голос сказали соседи, – а коли не верите, сами ищите.

— А что будет, если мы найдем хлеб?

— Ну. Тогда не только хлеб, но и нас забирайте и сразу на Соловки шлите.

— Искать! Всем искать зерно! – приказал военный.

Люди, приехавшие на подводах, схватили вилы и колья и, недолго раздумывая, побежали к стоящей за оградой скирде. Навалились всем скопом и опрокинули скирду. После солому быстро расчистили, а под ней — доски.  Отбросили доски в сторону, а там – яма, доверху наполненная мешками. Вскрыли тут же мешок – зерно. Не обращая внимание на хозяев, побелевших от страха, и похожих на пустые мешки, военный спросил стоящую рядом толпу:

— Что я говорил? Врали все с самого начала, Богом своим клялись.  Как теперь с ними поступить? – бросал он отрывистые фразы в зверевшую на глазах толпу.

— Раскулачить! Раскулачить их! – Раздались торжествующие голоса.

— Так! – снова закричал военный, – Голосуем!  Кто за то, чтобы раскулачить саботажников, прошу поднять руки.

Лес рук взметнулся, дрожа от нетерпения немедленной расправы.

— Но помилуйте! Люди добрые! За что? – хозяин двора подошел к военному.

А тот неожиданно,  со всего маху, ударил его рукой с пистолетом, прямо в лицо. Кровь брызнула, как будто раздавили спелый помидор. Мужчина упал на землю, обливаясь кровью, а жена его страшно закричала и бросилась поднимать мужа.

Тем временем военный повернулся к толпе и торжественным радостным голосом произнес:

— Именем трудового народа! Ваше хозяйство ликвидируется и конфискуется в пользу государства. Ничего, даже горшков старых, вам взять теперь нельзя.

— Взять их!

Женщину, лежащую на своем муже и рыдающую, какой-то парень пнул, как собаку, а двое других, подхватив под руки все еще лежащего мужчину,  закинули его на стоявшую подводу. Туда же стали складывать и найденные мешки с зерном.

Нихама, увидевшая всю эту трагедию, на ватных ногах поспешила домой.  А бригада хлебозаготовителей продолжала свою кровавую работу, неуклонно приближалась к их дому.

Она узнала об их приближении, когда прямо в огороде заржала лошадь. Выйдя на крыльцо, Нихама успокоилась и подобралась. Толпа народа стояла перед ее домом, предвкушая дальнейшую расправу.

— Так! – протянул военный с уже сильно покрасневшим лицом, – по документам у меня здесь проживает семья красного командира. Что ж, хороший дом, добротный. А и правильно, заслужил товарищ  хорошие условия.

В это время какой-то человек подбежал к военному и сказал:

— Нет, товарищ уполномоченный, дом этот военный продал, а сам на Дальний Восток подался.

Лицо у военного сразу переменилось. Стало еще более красным и совсем уже не добрым, а напротив,  каким-то свирепым.

— Да! – протянул он как-то зловеще, — ошибочка вышла, гражданочка. Так что насчет зерна  делать будем? – задал он свой любимый вопрос.

Но в следующее мгновение его за руку взял один из сопровождающих и стал что-то тихо ему нашептывать. Нихама не могла слышать всего, что тот говорил  военному. Несколько раз только слышала фамилию своей сестры и что-то про члена партии.  Выражение лица у военного снова изменилось,  опять приняло человеческий облик.

— Ну! Я и говорю, что ошибочка вышла. Ведь сразу видно, что нет у них никакого  зерна. И скотины нет никакой.  Даже кур, и тех нет. Вот, товарищи, пример коммунистической скромности. Ладно, – закончил он свою тираду, – привет передавай товарищу Соне.

Весь монолог Нихама выслушала стоя, даже не шелохнулась. Ей казалась, она даже не моргала. И только когда подводы отъехали, она прямо рухнула на ступеньки крыльца.

— Давай! – раздалась команда военного, – на монастырь теперь едем. С ними враз разберемся.

Матвейка все это время стоял рядом с бабушкой и ничего не понял из того, что происходило у их дома.

— Почему собрались все эти люди? Что они хотели? Про какое зерно  они спрашивали? – думал Матвейка, вопросительно глядя на бабушку.

Единственное понял он, что все эти люди были какими-то злыми, не добрыми, особенно тот военный дядя. Он-то больше всего и внушал Матвейке какой-то безотчетный страх.

-  И зачем он поехал в монастырь? С кем он собирался там разбираться? – спросил Матвейка бабушку.

— Иди домой, Матвейка, – строго сказала Нихама, – и тихо сиди, не высовывайся. А лучше, возьми почитай что-нибудь.

— Что почитать?

— Что хочешь. Можешь Тору почитать, а то совсем  скоро забудешь, какого ты роду.

Зашел Матвейка в дом. Сел за стол и взял Тору. Но вот беда, глаза видят буквы, а смысл не понятен, ускользает что-то от понимания и осмысления.  А мысли все к тому военному возвращаются. Страшно делается, как  про этого военного он вспоминать начинает. И текст, в который он смотрит ничего не понимающим взором, вдруг в какую-то зловещую картину стал превращаться.

— Бабушка! Можно, я в монастырь сбегаю.

— Азохен вей! Мотл, – Нихама совсем разволновалась, – какой еще монастырь Ты  не слышал, что Митрофаныч говорил? Ты не видел, какие хари у этих гоев, что туда поехали?  Что, хочешь, чтобы и тебя в тюрьму забрали?

— Так за что, Бабушка!?

— За то, что ты идиет! – Прокричала вконец расстроенная Нихама.

Матвей давно не видел бабушку в таком состоянии, но тревога за своих новых друзей не давала ему покоя, и он снова, с непривычным для себя  упрямством стал уговаривать бабушку отпустить его в монастырь. Нихама тоже не понимала, что происходит с внуком. Обычно такой послушный и внимательный, сейчас он не слушал ни каких доводов и умолял отпустить его.  Сил слушать его мольбы у Нихамы не осталось, и она решила отпустить.

— Ну, все, бекицер!  Сейчас покушаешь и можешь идти.

— Я не хочу кушать.

— А я сказала, покушаешь! – Нихама нажала на последнее слово, – а нет, так дома останешься.

Она поставила ему большую миску его любимого супа с клецками и дала ломоть хлеба.

— Вот, Мотл, пока не съешь, никуда не пойдешь.

В отличие от проживающих здесь, у них была совсем другая еда.  И это была заслуга Сони, которая несмотря на все трудности, доставала продукты и привозила им в деревню.  Хоть и ухудшилось, по сравнению с прошлыми годами, снабжение, но все равно в закрытые распределители, куда не было доступа обычным гражданам, исправно поставлялись продукты своей номенклатуре. В те времена крестьяне, как это говорилось, и хлеба досыта никогда не ели.

В деревне купить ничего было нельзя. Да если бы и можно, Нихама  все равно не покупала бы, хоть деньги у нее и были. Это сразу привлекло бы внимание к ним.  Единственное, что она покупала,   это керосин и свечи. Все остальное привозила Соня.

— Все бабушка!- Прервал ее размышления Матвейка, – посмотри, я все съел.  Ну, теперь мне можно идти?

Как не хотела она его отпускать, но раз уж обещала…

— Иди! Только не долго. Думай сам, как я буду волноваться, если ты задержишься.

Матвейка немедленно сорвался с места и выскочил из дома. По уже знакомой и много раз хоженой тропинке он побежал к монастырю.