Редакционный портфель № 15. Роман Смирнов

       Дорогие друзья, в новом выпуске рубрики «Редакционный портфель» хочу представить вам молодого автора из Подмосковья – Романа Смирнова. Коллеги, мнением которых дорожу, хорошо знакомые с поэтическими звёздами Рунета порекомендовали обратить ваше внимание на сегодняшнего автора и непременно познакомить вас с его творчеством. Что с удовольствием и делаю. Представленную Романом подборку публикую без изъятий и редакторских правок.

Вначале по нашей традиции слово самому Роману:

     «Доброго дня! Несколько слов о себе расскажу. Мне 46. Родился и живу в подмосковном городе Электросталь. Жизнь, наверное, мало чем отличается от большинства. Работаю в мастерской бытовых услуг. Женат на замечательно талантливой женщине, прекрасной Елене. Детей нет.

       К стихам пришёл не сразу, но достаточно рано. Лет в 10-11. В связи с явным гуманитарным наклоном личности, перепробовал разные виды творчества. Стандартный набор для ребёнка. Ни на чём не задержался. Дома была библиотека. Как-то, случайно, наткнулся на сборник стихов венгерских классиков Шандора Петефи и Эндре Ати. Зацепило. Впечатлило сильно. На эту тему у меня даже есть эссе. Ну, а дальше, как говорится, пошло-поехало. Лермонтов, Пушкин, Есенин… И, конечно, первые попытки подражания. Ничего особенного. В 15 лет, тоже случайно, был приведён в местное ЛИТО. Несколько лет ходил, приобщался. Довольно быстро понял, что рост мастерства на их багаже невозможен, а хотелось большего. Убежден, что учится надо на лучшем, либо у тех, кто на голову тебя выше. В общем, занялся самообразованием. Совсем другие книги, имена. Серебряный век, 60-90-ки, неофициальная поэзия, и так далее.

Потом случилась пауза. Устраивал свой быт. Плотно к поэзии вернулся уже в эпоху соцсетей.

Да, есть и публикации в журнальном зале, и в конкурсах участвовал, но главным достижением пока считаю выпущенную в прошлом году издательством “Синяя Гора” книгу стихов. https://goraizdat.ru/fragment_oblaka

Вот как бы вкратце. Я желаю мира всем, дорогие друзья, и творческих удач.

С уважением, Роман.»

     А теперь самое время для стихов.

**

Мелко лук шинковал золотой и, зажмурившись, плакал.
Было время, шутя, научили любить и терпеть.
Раньше батя котлеты лепил, выводя скуповатую влагу.
Боже, как далеко это самое раньше теперь…
Руки мыл и смотрел, что случилось с моими руками,
или гвоздь прибивал, замечая прививку трудом.
Всюду он, не со зла в огород опрокинутый камень,
то есть, то из чего и на чём эта память, поднявшая дом.
Снег ли, дождь по тебе, за тобой, над тобой и по крыше,
будет стол родовой, голубая клеёнка и впредь.
Долго пуст простоял, ни его, ни её не кори же.
Ах, как жжёт этот лук, разрешая любить и терпеть.

**

Дмитрию и Елене Борисовым


там на тебя смотрела свысока
сосна холма береговая ива
там горизонт чья линия узка
был кривоват но выглядел красиво
там дельтаплан спешащий дотемна
вдруг замирал как медленная птица
там на тебя смотрели времена
и колокольня острая как спица
найти ещё одну связать века
мост подвесной пройти и поклониться
но не подняться выше языка
и ниже немоты не опуститься
август 2024 с. Аргуново

**

Даже если даровано сверх,
по незримым спускается хордам,
это время касается всех,
мимоходом.
Забирается в быт бытия,
искажает лицо и повадки,
Это я, говорит, это я,
наклонилось над детской кроваткой,
и пою на своём языке,
и жалею, другого не зная,
спи спокойно, Иезекииль,
а пока что побуду без сна я.

**

Ещё кругом не запорошено,

и меди больше серебра.

Начнёшь читать поэтов прошлого,

всё узнавая про себя.

Ах, эти отчества, фамилии,

портреты, снятые лучом.

Неутолимые, любимые,

неудавимые ещё…

И вдруг тоска такая ввинтится,

и ручка упадёт под стол.

Ну, где же вы простые истины,

и чувства тоже о простом?

Возьмёшь плацебо вида хлебного.

Рассудку скажешь – не нуди.

Так тяжело от взгляда небного,

и столько снега впереди.

**

Прячет в небесах обетования

равенство добро своё и зло.

Снег идёт, учитель рисования,

к третьему уроку по ИЗО.

Снег не знает имени и возраста,

но запоминает все места:

вот лежит береза в виде хвороста,

вот перила черного моста,

мальчики, фехтующие прутьями,

девочка, плетущая венок.

Кажется, что мир не связан путами,

будто цепь не сковывает ног.

И горит очаг спокойным пламенем,

и грызёт барбос мосла кусок.

Снег идёт всю ночь такой неправильный

в памяти моей наискосок.

**

Нищета в три кармана,

за душой ни шиша,

где с комочками манна

так была хороша,

где как в песне кварталы

и районов лузга,

где стопервый до талых

обживали зэка.

Вот они возвращались,

поминая братков.

Вот они превращались

в дворовых стариков.

Простота в три запала

или хуже того.

Что упало, пропало

вместе с целым арго.

Всё проходит, бывает,

как положено, но…

вот подъезд бабы Вали,

вот столы домино,

вот берёзы-ворота,

вот скамейка-бревно,

здесь убили кого-то…

Всё равно, всё равно.

Пусть ушло. Не жалеешь.

Да о чём тут жалеть.

Но вдруг хватишься: мне лишь

хоть глазком посмотреть

на раскрытые книги

тех дверей и окон.

Так во время каникул

читаешь тайком.

**

Мы выходили из ЛИТО.
Качалась музыка апреля.
Ты говорила мне не то,
и я не этому не верил.

Плавильно таяли катки.
Сосульки бились, как посуда.
Луна сбивала городки.
Аллитерация повсюду.

Тянулись жарко свитера,
и руки, полные кутюра.
О, как быстра et cetera,
и как изношена культура,

как было это всё давно,
в расплохе юношести глупой,
и рифма первая – вино,
и образ совершенногубый.

**

Говорил отец: “Не садись на углу стола,
а иначе, Ромка, не будет свово угла”

Говорила бабка: “Судить никого не смей,
ведь за душу борются ангел и чёрный змей”

Говорит мне мать до сих пор про всё,
что ей вспомнится, если рассыплю соль.

И когда я в гости хожу, где сажусь за стол,
понимаю сразу – из Ромки не вышел толк,

да всплывает образ семьи во главе стола,
у которого нету ни одного угла.

**

Вот были мы сами с усами,
проворней, чем цирк дю Солей,
но стали мешки под глазами
и явственней, и тяжелей.
Ведь жили яснее и чище,
и в каждом глаголе хрусталь.
В депо заблудился Радищев.
Толстой ради бога устал.
Так что же нам делать с тобою,
товарищ, рапсод, господин?
Рожок нам играет гобоем
мотив неизменно один.

**

Когда закончатся над нами этажи

c их потолками, окнами, дверями,

гостями, перепалками, гульбой,

ремонтами, соседями и свадьбой,

и панихидой, и ночным звонком,

стихами, удивлением, досадой,

рассадой, колыбелью и котом,

собаками, животными вотще,

разбитыми тарелками, ножами,

объятьями, проклятьями, трубой

и скрипками, и скрипами вон там,

повешенными люстрами (реши

поставить ли меж ними запятую),

и прочее, и прочее, тогда

окажется, что лифт стоит открыт,

а лестница, ведущая на крышу,

ближайшее техническое средство,

чтоб посмотреть, была ли эта жизнь

достойнее чем.… Попросту – была ли?

**

был батон на подоконнике

и скворечник за окном

и пластмассовые конники

и комодик под сукном

почитай просила мама

погуляй ворчал отец

я гулял казалось мало

я читал хотя не чтец

а теперь скажу спасибо им

за свободу и дюма

сколько в этом было символов

света чести и ума

ни к чему слова подробные

видит бог и тот скворец

что клюёт изделье сдобное

острым клювом крест на крест

**

Шел долго снег, начавшись вечером,

лип к жести крыш, съезжал шумя

и грохоча, слегка подсвеченный

то фонарем, а то двумя.

По всем приметам дело двигалось

к погоде ясной, как плакат.

Пил в доме гость, терялась видимость,

месило небо облака.

Был день пятнадцатый, на Сретенье.

звал к Богу свет церковных ваз,

и древний лик, просящий – верьте мне,

а я всегда умру за вас.

**

не знаю что именно так бередит

дорожная сумка не взятый кредит

одежка обувка вдоль высветлых стен

чьих новых размеров не будет совсем

собачьи игрушки в два раза старей

собаки лежащей у самых дверей

иль полки иль книги иль печка иль дым

который не спутать с каким-то чужим

когда он струится по сэндвич-трубе

и в небо уходит и машет тебе

а может не это себя бы понять

а может другое никак не унять

и снова как в гадостном том феврале

открытый Ремарк на рабочем столе

и снова ни с места не сходит увы

закладка в начале последней главы

**

Ну, вот настало время для сезонных,

сиюминутных прямолобых строк,

где Бунин, Блок и Фет, немного сонный,

увековечил золотистый стог.

Ну, вот дожди, как написалось кем-то,

перебирают суффикс и глагол.

И снова речь, и снова будешь нем ты,

предвосхищая внутренний раскол.

А подождать с неделю и наскучит

виденье нив, церквей да хуторов,

где мир стоит и ничему не учит,

на том и держится за будь здоров.

**

В магнитоле зимний блюз.

Я стою. Никак не сдвинусь.

Перекрёсток это плюс.

Светофоры – это минус.

У меня бумажник пуст.

У меня багажник полон.

Как сказал товарищ Пруст,

или Сартр… “никто не волен”

Едем, едем, и ползём,

и ползём, и снова едем.

Белый-белый чернозём

за окном на этом свете.

Вот приеду – и держись

старый дом, труба печная!

Если так проходит жизнь –

я ещё раз начинаю.

**

Так накануне мело и мело

где-то, а здесь на сочельник мороз,

значит, сочаянье, чтенье, чело,

и в небеса перекинутый мост,

значит, молитва, свеча и рука,

преодоление крика, укор,

запах рождественского пирога,

тяга всевышнего, и кагор.

Плачь. Это к радости или еде.

Пусть, а потом нужен сон и покой.

Мир приближается к свету в звезде.

Можно ослепнуть.

Глаза мне закрой.

**

Он работает на заводе Печали.

Как на праздник идёт на него.

Раньше крохи совсем получал он,

а сейчас итого ого-го.

Цех за цехом друзья и приятели,

мужья с жёнами, с тёщей зять.

В городишке градообразующее предприятие

получается, так сказать.

Он приходит домой, дверь не громко

закрывает, ужинает, ложится спать,

проваливается в воронку,

словно мальчик, которому пять.

Скоро будет собрание: обещали

обсудить сверхурочный труд,

(что б вы делали, типа, без той печали),

и тринадцатую дадут.

**

Нет, не в теле даже – всюду хворость.
На эстамп готический в окне,
где черны деревья, словно хворост,
я устал наталкиваться – не
по душе эстетика. Обуза
рифмовать: метель, недель, теперь…
а зимой так хочется арбуза
или, как там, в глушь, Саратов, Тверь.

**

Пока он вяжет уши ситцем,

и философствует совой,

она гулять выводит шпица,

и тени тащит за собой.

Пора осенняя, водица,

но парк стоит ещё живой.

Она не хочет разводиться,

а он не знает, боже мой.

Осталась штука в пачке Вога.

Одна наутро для одной.

Собачка задирает ногу.

Ах, милый мой, пора домой.

Отдать в ремонт бы эту спицу,

но зонт — свидетель многих вех.

Она в прихожей моет шпица,

а он на лифте едет вверх.

**

Был отец его второго ранга.

Всё менял Москву на Колыму.

«Самолёты – это бумеранги»

почему-то вспомнилось ему;

почему-то вспомнились подарки,

шум в прихожей, легкий перегар;

что отца зарезали под аркой,

высоты, шептались, не набрал;

вспомнил, как в диспетчеры подался,

тоже грезя о других мирах,

чтобы в этот раз поймать скитальца –

мимо рук летящий бумеранг.

**

диктанты были канонические

свиданья были идиллические

деревья высились конически

а может не деревья вычти их

спектакли были патетические

актеры пили все хронически

в кино однако драматическом

снимались пили все хронически

победы были стратегические

волненья были летаргические

певицы в платьях синтетических

с оркестром пели симфоническим

года катились исторические

вопросы были риторические

стихи писались эротические

поскольку символы фалические

и все читали тем не менее

вводя друг друга в заблуждение

сложив ошибочное мнение

что текст идет в прошедшем времени

**

робко шепчет эгофил

жизнь прекрасна это фильм

крупным планом серые

лица в третьей серии

а в четвертой белый фон

белый шум и белый он

нужно по сценарию

боком выйти в Нарнию

там встречает Р. Магритт

ничего не говорит

достаёт изящненько

котелок из ящика

**

Ну, вот и вылились в дожди

знаменья, замыслы, приметы.

Теперь, куда ты ни иди,

в толпе латентные поэты,

кто поворотом головы,

кто взглядом, брошенным на знаки,

и, словно питерские львы,

застыли у дорог дворняги.

В такую пору в дневнике

писалось памятное Фету…

Вот девочка в дождевике

цветном, похожа на конфету.

Вот неразумный гимназист,

в кроссовочках на босу ногу,

спускается под гору вниз,

чтобы исчезнуть понемногу.

Мне кажется за той горой

с ним что-то истинное канет.

Темнеют влажною корой

воротников уставших ткани.

И осень поданной руки

ладонь меланхолично сжала.

А началось с одной строки.

Она давно в столе лежала.

**

Про август говоришь при мне ты,

что ночи чудо хороши,

а с неба падают приметы

поднять их малые гроши,

и сено клочьями с телеги,

и правды нет как нет в ногах.

Поэты возраста элегий

находят иглы во стогах,

и нити красные вдевают,

и речи чёрные ведут,

да ворон верный пролетает,

как будто ангел не был тут.

**

зудит нога болит ребро

и что то там за ним

ты смотришь в зеркало рембо

артюр один в один

ты снова ищешь аспирин

глотая натощак

себя за это осудив

но сделав точно так

бычок бросая как леброн

в окно на три очка

ах если бы не то ребро

и не нога слегка

**

Все ищут тропы к Богу
и мне б её найти,
мою тропинку сбоку,
безропотно нести

котомку за плечами,
в которой хлеб да соль,
где поровну печали
и радости мирской.

Такая вот забота
искать, найти, идти,
слезу седьмого пота
роняя по пути.

**

Вдруг вспомнить — память множь
на ласку и укус —
желудком пахнет нож,
а рис почти кускус.

Усесться на диван,
не то ходить, курить.
Стишков стеречь дуван —
украсть и нечем крыть.

Прожить беду в меду.
Монета с трёх сторон
видна, иметь ввиду.
Понять резон ворон.

Упасть со склона лет
в последний переплёт —
пора платить за свет,
пришёл бумажный счёт.

**

девочка родившаяся в горьком

надцатом стооком и далеком

верила что жизнь восходит в горку

и уходит облаком за блоком

воздухом дышала надышаться

не было ни опыта ни шанса

девушка смеющаяся громко

радио вещающее рано

платья выпускного смята кромка

слово удивительно и бранно

мамины подруги не смешливы

столько пыли жили были шили

братья рядовые и калеки

руки золотые эти взгляды

держатся за землю держат лейки

шепчется моя ты лада лада

женщина почем у вас картошка

восемь положи ещё немножко

времечко такое пугачёво

прятаться по моему напрасно

очередь стоит за хлебом черным

очередь идёт за гробом красным

кажется на фото в раме дышит

бабушка скончавшаяся в нижнем

**

москвичей и москвичек

встречи по кабакам

словно знаки кавычек

у москвы по бокам

словно лакмус бумажки

логотип на спине

битый рот каталажка

миру мир нет войне

где шагает по кругу

вечный шпаликов г

от весны до недуга

до окошка во мгле

иногда возвращаясь

в дорогие места

про которые лгалось

никогда никогда

**

Написал строку и отложил,

а потом нашёл и вновь продолжил.

Человек до этого не жил.

Человек для этого и ожил.

Выпил чай и страшно накурил,

зачеркнул слова, что были выше,

и корил потом себя, корил,

и пальто надел, и в люди вышел.

И прошёл, не узнанный никем,

до ему известного предела,

где белым-бело в черновике,

и черным-черно на свете белом.