Холст

Рисовал я огонь на дешёвом холсте из Палермо –

рисковал, воспылав, стать чужим и хвале, и хуле.

Пламя мелко дрожало струной обожжённого нерва,

и сверчок стрекотал где-то в щели под фреской Колле.

           

Небеса в ноябре тосковали над старой Тосканой,

дождь хлестал по мансарде и страшно стонал, как чумной.

Рисовал я очаг, чтоб смотреть на него с донной Анной,

чтобы Анна согрелась у пламени вместе со мной.

               

И она приходила, и в нашем продрогшем вертепе

до утра пел сверчок, как во сне безнадёжно дурном.

И была лишь моей, пока муж её плотник Джузеппе

упивался свободой и кислым фракийским вином.

              

Принимали на веру игру нарисованных красок,

без молитвы вкушали и счастье, и рыбу, и хлеб…

О любви ворковали – ломали комедию масок, –

и терпел нашу пьесу согретый камином вертеп.

           

Понимал ли вполне я, что был тогда лишним и третьим?

Понимала ль она, что дорогу не к счастью мостит?

Но однажды ушла навсегда она к мужу и детям,

мне сказав напоследок: «Мадонна нас вряд ли простит…»

           

Я сорвал со стены холст холодный (дешёвый обманщик)

и на улицу вышел, где слёзы просохли дождя.

Там на площади ящик накручивал Карло-шарманщик

и безбожно грустил, ни себя, ни толпу не щадя.

           

Был мотивчик простой и в Тоскане любому известный, –

Лигурийским рассветом он вдруг просиял мне во мгле.

Я отдал этот холст – просто так, в благодарность за песню.

А сверчок сам ушёл – и не пел больше мне под Колле.