Камбала. Часть 1. Дядя Саша. Глава 16.

Камбала. Часть 1. Дядя Саша. Глава 16.

ГлаваXVI. Брат

***

Имея повестку на руках, дней за десять до даты призыва, пришёл в правление, обождал окончания планёрки в приемной, удобно примостившись на стульчике, приставленном к стене рядом со входной дверью в кабинет председателя правления колхоза. Часто я слышал обращение «председатель колхоза», что не совсем правильно или совсем не правильно. Он же не руководить всем в колхозе: техникой, фермами, коровами, свиньями, деревьями в колхозном саду… Жаль, когда черешни поспеют, я буду уже в армии – думал я. И ещё хорошо, что маршировать за четыре месяца научился в институте.

Теперь я неправ, не все четыре месяца я маршировал и изучал и устав и военную технику, и другие военные дисциплины всего один день в неделю, то выходит примерно 18 дней, а это меньше, чем курс молодого бойца в армии, говорят целый месяц гоняют. Но я-то не пацан уже, через полтора месяца 20 лет стукнет, морально устойчив и буду достойно переносить тяготы и лишения воинской службы.

О чём я думал? Ах, да. Так вот, председатель правления колхоза – так будет юридически правильно и так я напишу в заявлении. Он руководит главными специалистами, а те уже бригадными. Бригадиры дат указания звеньевым, заведующим ферм, бригадным работникам. Что-то меня не в ту степь повело. Нужно было дома написать заявление спокойно. Так всё некогда и некогда.

Мой читатель скажет: «Стоило немного по коридорам институтским мел пообтереть рукавами, как уже себя умным возомнил. Видать, за то и попросили, чтоб не умничал, а слушал, что старшие говорят».

Вот так всегда, даже в мои мысли кто-то пытается пробраться, только стоит чуток расслабиться. Так, что мне ходить, как клапанная пружина механизма газораспределения, постоянно в сжатом, т.е. напряжённом состоянии. Но меня же тогда на долго не хватит, размышлял я от нечего делать.

А, если не отпустит председатель меня, что в армию не ходить, скажет по телефону военкому «в связи с производственной необходимостью, прошу вас, дать отсрочку до конца уборочной страды…». Это, что же получается, продолжал размышлять я, придётся идти в армию осенью, в зиму? Нет, мы так не договаривались. Раньше пойду – раньше приду. Вот так и скажу, если что.

Открылась дверь кабинета и дружно начали выходить специалисты. Я старался со всеми поздороваться, а главный инженер, один из немногих, кто пожал мне руку. Я подумал, Николай Федорович, не переживайте, как минимум в ближайшие пять лет вам не грозит конкуренция лично от моей персоны: два года службы, да еще закончить учёбу нужно. А заочники, кажется, шесть лет учатся. Ого! Тогда и того больше.

Движение закончилось, и я решился войти. Сунул нос, чтоб убедиться, что Борис Тихонович один в кабинете и увидев, что он обсуждает вопросы сева с главным агрономам, собрался присесть на стул.

— Саша, заходи! Мы заканчиваем уже, — громко позвал меня, увидев меня через открытую дверь.

Здравствуйте, Борис Тихонович! Здравствуйте, — поздоровался я и с, собирающим со стола бумаги агрономом отдельно. Тот, не поднимая головы, кивнул мне в ответ.

— Ты не новый трактор, случайно, пришёл просить? Хотя, какой трактор, у тебе же почти незаконченное высшее, я так понимаю. Или ты слинять хочешь в город? – не унимался председатель, не давая мне сосредоточиться ни на одном ответе.

— Я, это… Ну, в общем, у нас с дедом Павкой трактор из ремонта, только обкатку прошли, «зверь», одним словом, не нужен мне новый. Я, это…

— Ну, не тяни, говори. А-то мне сейчас в район бежать на совещание. Вот и Анатолий подъехал, — выглянув в окно и увидев подъезжающую «Волгу» сказал председатель.

Видимо он сильно торопился, что, не дожидаясь моего ответа, продолжил свою мысль:

— Учти, если в город собрался бежать из села, зная, что мы на тебя за учёбу потратились, придётся вернуть.

— Борис Тихонович, я в армию ухожу. Повестка уже на руках. Мне расчёт нужен, хоть чем-то родителям на проводы помогу расчётными.

— Напишешь заявление, я распоряжусь, проводим. Трактор сдашь, короче напарнику передашь, чтоб без нареканий там. Не ты первый, не ты последний. Только, как отслужишь, сразу в колхоз. Мы сейчас всем, кто возвращается из армии на новые машины и трактора садим.

Председатель поднялся. Разговор окончен, я кивнул согласием и одновременно, как бы откланялся и пошел к секретарше, которая к этому времени уже готовила себя к новому трудовому дню: красила губы, тени, карандашом подводила ресницы, короче, красоту наводила. Попросил у неё лист бумаги и ручку. Она, не отрываясь от зеркальца, слыша разговор с шефом, молча протянула, на ощупь взятый лист из стопки и ручку, выбрав из подставки также не глядя.

Я написал заявление, указав дату сегодняшнего дня, отдал секретарю и вышел на крыльцо правления. Весна была в разгаре. Первомай отпраздновали кто как, кто в рядах демонстрантов с флагами и растяжками, а кто в поле, на посеве пропашных.

Дом в 80-100 метрах от правления, практически по соседству. Идти домой не хотелось в такую-то погоду. Весна! Самый её лучший месяц, когда всё цветёт, когда сады цветут, сирень, тюльпаны, запахи весны такие, что ноздри рвёшь, ляпота. А уже через неделю с небольшим, 14 мая нужно явиться, как у нас модно было говорить в те годы «чисто выбритым и слегка выпившим».

Чем заняться? Там у меня, хоть и не постоянные, но постоянно были девчонки, с кем можно весело провести время. Ну, осталась Наташка в Новочеркасске, которой вечерами продолжаю писать длинные письма и получать коротенькие весточки типа: «Здравствуй, Сашенька! Получила твоё письмо. Спасибо! Где ты только слова берешь такие? Учиться в техникуме не охота, весна виной. Скоро экзамены. Буду писать тебе письма в армию и ждать. Приехать проводить ты просил. Мама не отпускает. Попробую ещё, как-нибудь, но вряд ли отпустит. Погода хорошая. Пиши. Жду ответа. Целую! Твоя Крошка Натаха.»

Сердце болело ещё и от того, что тосковал по Наташке. Но странно, я как хапуга, мне хотелось сразу и много. Казалось, что есть любимая девушка, с которой переписываюсь уже с ней почти два года, всего дважды смог навестить её. Играть роль Евгения Онегина было почётно и трогательно, щекотало сердце влюбленное, но хотелось общения с девушками постоянного, мне-то ещё предстояло длительное воздержание от этого в течение двух лет, как минимум. Я сделал оговорку потому, что с детства меня называли «морячок».

И я переключился на воспоминания детства. Ещё и потому нахлынули эти воспоминания, сто мой брат-близнец уже полтора года служил в г. Томске, а мне только предстояло испытать то, что он, уже, практически «дед» давно прошёл. Хоть он об этом и не писал, но я так подумал. Он вообще о службе мало писал, может потому, что служил во внутренних войсках, не знаю.

Мы росли со своим братом-двойней, как сказать, в общем не так, как подобало бы родным братьям, да ещё и близнецам. Постоянные ссоры доходили до драк, точнее сказать до схватки. Вот что-что, а бить друг друга, тем более в лицо не позволяли никогда.

Из-за любой всячины мы сразу переходили на спор и выяснение того, кто кого должен слушать и подчиняться. Если наш брат, старший на 4 года от нас был, тут и вопросов не было, он для нас уже авторитет. А между нами, 15 минут или полчаса разницы – это то важное, что нужно было всё время утверждать и доказывать. Хотя все прекрасно знали, что я старше на эти минуты, но есть «жаба, которая из-за этого душит». Ладно на год-два или четыре, как брат Лёша, а тут?

— А я выше тебя, коротышка! – обзывал меня Витя.

— А я старше и «двойки» в портфеле не таскаю. Лучше «колы» носи, батя забор сделает, частоколом обнесет межу с соседкой, бабой Федорой, чтобы не светили в наш двор задом, когда в нужник без дверей и крыши ходят.

— Сантёр-монтёр, щас, как дам тебе…

— Держись, вражеский Петлюра. Я же всё равно тебя завалю.

И мы катались по траве, по полу, если в комнате. Благо, что у нас в отличие от соседей, была черепичная крыша и деревянные, качественные полы, а у них крыша камышом крытая и полы-«мазанки», помазанные глиной с добавлением конского помёта.

Второй серьёзный повод для схваток был из-за того, что брат, в отличие от меня, был менее способен в учёбе, ему знания давались с большим трудом. Видимо я тоже в этом был виновен, находясь бок о бок с ним в утробе матери, что как-то смог ещё там «обокрасть» его тем, что мне больше досталось.

Родились мы, хоть и доношенные, но не богатырями, конечно, но вполне здоровыми «пацюками». Хоть и грубое, но обиходное сравнение в деревне детей с поросятками и не чахлыми, а именно ухоженными и упитанными. Иначе говоря, это больше комплимент, чем обидное слово.

В комнате просторной по тем временам хаты, имеющей три комнаты: прихожей, кухни и зала, в который была отделена ещё спальня на две кровати легкой, не капитальной перегородкой. В зале, пока не было у нас в селе электричества до 1964 года, в «святом углу» стояло громадное ламповое радио «Родина», которая питалась большими и мощными по тому времени сухими аккумуляторами, набранными в батарею, как я понимаю, для создания, как минимум 110 В напряжения постоянного тока. Здесь же стоял диван и буфет. В проёмах между окнами стояли высоченные цветы фикусы, доставляющие мне и моему брату Вите, поочередно, по субботам хлопоты – их нужно было осторожно мыть тряпочкой и вытирать широкие листья, чтобы не было разводов.

В прихожую был вход через летнюю кухню, пристроенную к впереди расположенной хате вместе с сараем, который был разбит пополам на стойло на две головы, коровы и тёлки, если такова была. Если рождался бычок, его, подкормив к зиме или продавали или, чаще даже, сдавали в колхоз – так было менее хлопотно. Зарплаты в колхозе были мизерные, а до того, так и вообще «трудодни», палочки в табеле выходов на работу, за которые в конце года давали «натуроплату» в виде зерна, соломы для подсобного хозяйства и прочего.

В прихожей тоже стояла кровать, где изначально спала бабушка, а потом мы с ней поменялись на более теплое место на кухне. Не знаю, как мы жили, когда семья состояла из семи человек. Даже никогда не интересовался. Видимо, дедушка, пока был жив, я его не запомнил, мне было и трёх лет, как его не стало, спал с бабушкой в спальне на одной кровати, а родители там же на другой. Но это не столь важно.

Планировка в хате периодически менялась и при моей памяти. Я удивлялся, как живут наши соседи, в семье которых не было ни одного мужика: бабушка, её дочь, трое детей дочери. А хата была со стенами, высотой и двух метров не было, она как бы была немного в землю углублена, чтобы головой не цепляться за низкий потолок. О полах я уже говорил, они у них были мазаны. Но она была тёплой, конечно, стены из самана, крыша камышовая, но и невыносимо душно было, да ещё зимой, когда дверь мало была открытой.

Самое главное, что помню не одну такую хатку в нашем селе. Большинство их ещё довоенной постройки. Наша хата ровесница отца, была построена в 1927 году. И в ней до войны проживало 8 человек, у бабушки с дедушкой было шестеро детей. После войны, старший сын пропал без вести на войне, второй сын, выучившийся ещё до войны на инженера, уехал «на вольные хлеба», уехал «на вольные хлеба», а вернее по «броне» во время войны был назначен главным инженером эвакуированного в Среднюю Азию завода, три дочки вышли замуж. Остался, как и водилось в семьях со стариками меньший сын, мой отец.

Разрушенную при обстреле, от упавшей авиабомбы стену прихожей подлатали, хоть она после этого постоянно давала усадку. Видимо уже после войны крышу перекрали не тяжёлой толстой черепицей, а легкой, представляющей собой ровные, без выступов, как у обычной пластины. Но у нас в селе больше такого покрытия крыши точно не было.

В кухне, в правом углу, при входе в неё, располагалась печь, отапливающая дымоходными щитами все комнаты. Здесь же стояла у противоположной стены кровать, где мы с детства спали с братом Витей. Спали, как правило «валетом». И при этом, естественно перед тем, как заснуть, то одеяло делили, то ещё что-то.

Над кроватью неизменно висела карта мира, которую мы любили изучать и играли, задавая вопросы с содержанием типа: «Покажи, где находится река Ориноко?», «Какая столица Индии?», «А, где находится Куба?». Но это чаще было занятие в зимние вечера. Летом до самого отбоя дел невпроворот, делай-не переделаешь. Любимым моим занятием была ловля мышей на удочку. Да, я не оговорился, на удочку. На кухне, возле печи, из-за высокой температуры половые доски сильно пересыхали и появлялась именно зимой, когда топилась печь приличная щель.

От нечего делать, долгими зимними вечерами, я наблюдал, как мыши шуршали под полом, собирая, просыпанные туда хлебные крошки. Идея пришла незамедлительно. Выбрал один из самых меньших крючков, которые были у меня. Что другое, а это было всегда, хоть и для того, чтобы купить рыбацкие снасти, нужно было ехать в район. Нанизав на крючок мякиш хлеба, как на рыбалке на тех же пескарей, да и сазан брался по сезону, я опускал в щель и ждал «поклёвки». Поклёвки как таковой не было, мыши стремглав снимали приманку с крючка. И признаюсь, что за всё время «рыбалки» ни одной мышки я не поймал, на пару крючков «на память» мышам под полом оставил.

Вот чего нельзя сказать о курах, которые часто «вешались» на крючки удочек, свисавших с заборов, к которым уды были прислонены. Бабушка часто ругала меня: «Снимай, внучок, червей с крючков! Опять курица поймалась, еле отцепила». Она сильно меня не ругала по двум причинам: во-первых, я был самый любимый внук, всегда из-за уважения старался её слушать и, немаловажное, был очень сильно похож на её сыночка, не вернувшегося с фронта: «Ты так на сыночка моего, Алёшеньку, похож, — плача, гладила мне голову и причитала; во-вторых, я был самым заядлый из всех троих братьев рыболовом, днями всё лето пропадал на пруду и редко приходил без улова, а она очень любила жаренную рыбку, возможно из-за того, что старалась кушать скоромную пищу, особенно в посты.

***

Когда мы с братом стали школьниками, вся работа внутри дома легла на нас с моим меньшим братом. Старший, Алексей, был от этого освобождён и ему, при необходимости, поручали посильную работу по двору или хозяйству, покормить коров, налить свиньям или курам воды. Хотя, наша непоседа-бабушка Настя, успевала везде, суетясь и у плиты, пока родители на работе и по хозяйству. Как суббота, это, как в армии банно-прачечный день, так и у нас. В этот день выполнялась генеральная уборка в комнатах. Лет с 10 мы выполняли эту обязанность по очереди, через неделю.

Если подходил какой-то праздник или намечались редкие гости или другой повод блеснуть убранством, мама просила:

— Саша, убери, пожалуйста, в комнатах хорошенько.

Что значит «хорошенько», даже обижался я, я всегда убираю, как могу, а плохо я ничего не делаю, лучше не делаю, чем делаю плохо. Это принцип у меня сохранился с детства и до сих пор.

— Сейчас не моя очередь, Витя пусть убирает, его черёд, — с обидой говорил маме, сам краснея за некую дерзость в словах.

— Понимаю, но я тебя прошу потому, что ты сделаешь это лучше и аккуратнее. Выручай, сынок! А в другой раз, Витя будет убирать.

Как я мог ослушаться маму, она устанавливала порядки в доме, а мы их только исполняли, кто как мог или, насколько добросовестно просто относился к поручениям. Брат, с ухмылкой, умышленно пройдясь мимо меня, когда я с мокрой тряпкой, лазаю по полу на коленях, подкалывал:

— Шо, Богу молишься? Ты лучше, лучше мой. Я гулять на балку. Приду – проверю.

И так доставать мог меня до тех пор, пока, не выхватив мокрой тряпкой, которая хорошо прилипала к телу, выскакивал во двор. Обида, конечно, душила меня за горло, держался только на том, что осознавал – надо. У меня всегда в таких случаях в голову приходили слова отца: «Нет слов «не хочу» или «не могу», а есть слово «надо»!». Думаю, что они только для меня и были предназначены. Отцу всегда благодарен за его жизненные принципы и тому, что я смог от него перенять, чему научить и привить и не столько только в умениях что-то делать, а в формировании духовного стержня.

Мы были с Витей очень разные и внешне и внутренним содержанием, духовным и мышлением. К сожалению, то общее, что непременно было у нас с ним, в первую очередь сердечность, доброта, простота, душевность, которые с фотографической точностью отразились в нас обоих, я рассмотрел, к сожалению, намного позже, о чем, конечно, очень жалею.

Многого того, что пришлось в жизни брату можно было избежать, если бы я смог понять его ещё тогда в детстве. От высказывал протест, который выражал так, как мог. Он приспосабливался к разным жизненным ситуациям, замечая, что нас, хоть и двое родных сердец, но бьются они не в унисон, я отделил, оттолкнул как бы от себя, вместо того чтобы приближать и дружить, быть одной неприступной крепости, при отражении житейских невзгод. Как жаль. Я каюсь и осознаю свой грех, а исправить-то уже давно ничего нельзя.

Я запрещал брату списывать школьные письменные домашние задания, но он ухитрялся это делать, когда я гулял. Просто попытаться объяснить ход решения задачи или ещё что-либо, я или не мог, или просто не хотел, не понимал, что это лучше, чем «шугать» его за списывание. У нас были разные характеры и раз мы «воевали» за старшинство, то мы с годами отдалялись друг от друга. У нас было очень мало в детстве игрушек, сказать точнее, их почти не было. Нам покупали одинаковые одежды долго, пока брать значительно не обогнал меня в росте. Тогда, наша одежда могла отличаться неким разнообразием.

Как можно было мириться, когда одна юла на двоих и, если один запускает её, а та начинает издавать какую-то музыку, как и та же музыкальная шкатулка, то другому, «кровь из носу», именно сейчас нужна тоже и именно эта игрушка. Я, конечно, не детский психолог, да и откуда было родителям, порой, даже знать все нюансы отношений, между близняшками, когда они с раннего утра до позднего вечера горбатятся на ферме или поле в колхозе. Не хочу и не оправдывать, и не обвинять в этом родителей.

У старшего брата были свои интересы и компания, он к нам практически не касался. Единственно что мы делали вместе, это ходили часто вместе в школу, когда также вместе позавтракали. Да и то дорога в школу занимала две минуты. Таких событий, когда кто-то одного из нас кто-то обидел в школе или на улице, тоже не припомню. Обычно, после чего меньшие жалуются старшему брату, чтобы тот разобрался в ситуации. Такого, к счастью, не припомню. Хотя в детстве было всё, но выходили сами из передряг.

У нас даже были разные друзья, хотя из одного края, как мы называли свою улицу. Играли конечно и совместно, но чаще, если в войну и один, как говорили «за белых», то другой «за красных». Мы не могли уступить ни в чём и вот, теперь мой дорогой брат уступил мне, он просто ушёл, навсегда ушёл в мир иной.

Нет его специфичного юмора, нет постоянного желания помочь, взять самую тяжёлую ношу на себя. Брат подорвался, его нет, нет уже скоро 15 лет. А как мне его не хватает, не передать словами. Пословица гласит – «что имеем – не храним, потерявши – плачем». Верно, ведь.

Даже, когда проводили брата в армию, я особо не осознал ту близость, которая между нами существует и которую мы постоянно обрываем, не дав укрепиться родственным связям. Это трагично, но это так. И, забегая наперёд, описываемым событиям, хочу сказать, а когда я оказался не в институте с возможностью раз в месяц приезжать домой, а на службе и осознавая то, что уже полтора года не видел брата, который служил и ещё неизвестно сколько ещё пройдёт, пока свидимся, я сильно затосковал за братом, за своим по-настоящему кровным, одноутробным братом, Витей.

Сейчас я ещё не знаю, как сложится его судьба, но верил, что он придёт через полгода в родное село, где его все знали, а многие с рождения, как и меня, его ещё знали и уважали, как продавца магазина. Когда я уехал в районный центр, после сельской «восьмилетки», продолжать учёбу, Виктора из-за слабых результатов, решили не отправлять «на муки», да и желания у него особого не было. Мама, использовав то обстоятельство, что сама была заведующей магазином, под свою ответственность добилась разрешения, чтобы его приняли на такую работу, где имеются значительные материальные ценности.

Единственно, что мама хотела, чтобы он до армии был у неё на глазах. Местная шпана была в восторге. Брат, добрая душа, щедро угощал их сигаретами, взятыми, конечно в магазине без ведома мамы. Но это просто можно расценить, как шалость. Он сам рано начал курить, когда я узнал, внушения мои не помогли. Пацаны тогда начинали курить, буквально с семи лет. Старшие его уважали, когда видели его, высокого и опрятного молодого человека, в белом халате за стойкой сельмага с неизменным юмором, то старались, чтобы их обслуживал именно он.

Самое главное отличие наше я забыл сказать. Брат-то мой родился левшой. До этого никого в роду с такой особенностью, не было. Вот теперь я, сопоставляя, сходство и различия и ища причины, вспоминаю, что нас после рождения, кроме люльки, которую в любом доме ещё и в те годы подвешивали на крюк, вбитый в сволок, т.е. поперечную балку, которыми подпирался потолок и, как правило в прихожей комнате, улаживали ещё в обыкновенное оцинкованное корыто, предназначенное для стирки белья и купания, и в обеих случаях, чтобы мы не повыковыривали друг другу глаза, улаживали «валетом», ноги к ногам.

И всё годы, а спали мы вместе до 12 лет, пока старший брат не уехал после «восьмилетки» в Матвеев Курган учиться, именно «валетами» и спали. Кто знает игральные карты, они разделены пополам линией, границей. Вот такая линия постоянно пролегала, между нами, с братом. Кто больше всего в этом виновен, не знаю. Но во всём или во многом чувствую и свою вину. Ведь был не глупым малым, а простых вещей понять в те годы не мог.

Видимо, всё-таки дремучими мы тогда были, когда парни после армии, а их забирали в 19 лет и служили они ещё три года, выходили весной на молодую траву на лужайке и вместе с великовозрастными девами и нами, шантрапой играли в такие игры, как лапта, «в выбивного» и другие допоздна. А потом мы шли домой, а они на свидание или в открывшийся клуб, где 2-3 раза в неделю крутили кино и организовывали танцы под радиолу.

Дремучими мы были, точно. И вина в том не наша была. Время было такое. Мы два года, а старший брат 6 лет учил уроки при керосиновой лампе. А мама, занимающаяся кройкой и шитьём, кроме работы в колхозе, где ни было не выходных, ни проходных, ночами обшивала чуть-ли не всех женщин села. Купить хорошие платья и негде было и дорого. Денег практически в колхозе не платили, но зато у каждой в сундуке лежали отрезы материала, часто ещё их приданного на свадьбу.

Но на первое сентября, когда мы шли с братом в первый раз в новую школу, купила новенькие школьные костюмы. Такие я только видел в довоенных или сразу послевоенных фильмах. Костюм форменного образца из сукна, очень жаркий в сентябре, но теплый в боле поздний период времени осени и зимы, под такой же форменный с эмблемой ремень, что солдатский и фуражки с «крабами». Естественно, что с первого дня нас стали называть не как иначе, как офицеры. Слава Богу, что мы росли быстро и на второй год уже практически в них не влезали. Но, прозвище офицеры осталось.

Когда нужно было на новогоднюю ёлку в школе готовить костюмы, второе мнение даже не рассматривалось. Мама, как я уже сказал, была, кроме того, что киномеханик, лаборант молочной продукции – эти все специальности она получила ещё до замужества на курсах в Ростове. А вот классным и востребованным специалистом кройки и шитья, став, как у нас говорили модисткой – это лично её заслуга, не забавы или развлечения ради, а из-за лишений, невозможности что-то купить себе и детям и, в конце концов, желания хоть немного заработать для семьи.

Мама сшила два костюма: Вите солдатскую форму, взяв за основу материал солдатской гимнастёрки и галифе. Со мной дело обстояло сложнее, в селе были те мужики, кто в Морфлоте служил, но, чтобы дать на растерзание память – никто бы не решился, а бескозырку одолжили. И эту проблему мама разрешила. На ёлку я нарядился моряком, естественно, а Витя солдатом.

Вот после этого еще одно прозвище нет-нет да и мог я услышать – морячок. Что это, путеводная нить или просто случайность? Я, прожив жизнь, считаю, что случайность вообще нет, любой момент или жизненная ситуация, есть запланированное действо, записанное в книге жизни или как мы ещё говорим, судьбой определенно.

Отец, скручивая самокрутку из махорки, предлагал всегда:

— Будешь? Закуришь? Тебе свернуть или сам уже умеешь?

Брат, обычно, пробубнив что-то под нос уходил, делав вид, что противен сам разговор об этом. Я, наоборот, отказывался, но знал, что во время перекура отец обязательно мне что-нибудь расскажет интересное.

Если бы мне батя не говорил такие вещи, уверен, что я закурил бы ещё в детстве, а не в день своего совершеннолетия. Я любил слушать отца, его, часто поучительные, а иногда просто смешные истории или серьезные рассказы о военных событиях. Вот один из таких:

— До войны я успел 6 классов окончить. Когда немцы пришли уже второй раз, прорвав «Миус-фронт» и опять заняв Ростов, мне было побольше, чем тебе, шестнадцатый год шёл. Немецкий в школе учили, кое-какие слова и выражения запомнил, хотя за полтора года после школы и позабыть успел, хоть и память неплохая. Вот настали холода. Немцы всё больше в хату лезут, погреться. Обсели печку. Мама, бабушка твоя, хлопочет, жрать им готовит. Тянулась с тяжелым казаном и плеснула кипящим варевом фрицу за шиворот. Он вскочил, завопил, схватил автомат и наставил ей в грудь:

— Матка… партызан, матка-партызан!

Да и застрелил бы, но все остальные, покатом по полу катались и кричали:

— Ганс, русиш партизан капут! Блох капут! Клоп капут! – при этом жестами показывая, как паразиты гибнут на Гансе от кипятка.

Немец, постепенно успокоился и отпустил маму. Мамаша пошла и принесла ему из подвала гусиного жира, у нас от ожогов считалось лучшим средством.

— Па, так что там с твоим немецким? – мне хотелось услышать что-то подобное о героизме самого отца, который в принципе ещё был пацаном, хотя менее, чем через два года уже был призван в ряды Красной Армии, но поучаствовать в боевых действиях не пришлось. Видимо, не судьба. Отца и маму, как и бабушек мы назвали только на «Вы». Он даже как-то сказал: «Пошлёшь мена «на», если на «Вы» — не обижусь. А на «ты» не смей!

— Ну, вот думаю, придется ли мне ещё когда применить свои знания немецкого языка или нет. Разобьёт наша славная армия немцев и поговорить не придётся. И вот, когда немец начал мне что-то «горкатать», я понял-не понял, но что-то ответил.

Гут! Гут, зер гут! – хлопал по плечу немец и, стараясь говорить медленнее, протяжней, чтобы я лучше понял, опять что-то сказал. Я, уже осмелев, уверенный, что мои знания на высоком уровне, «ляпнул» что-то в ответ.

— Киндер швапйн! Киндер зер шлехт! – что-то в этом смысле завопил немец, так швырнул меня в сторону, что я упал на пол и даже ударился головой.

Немец метнулся ко мне, схватил меня за шею и начал душить. Я задыхался и начинал терять сознание, видя его озверелые выпученные глаза. Помню, что в дверном косяке появился папаша с побагровевшим лицом и крепко сжатыми кулаками. Хватка немца сразу ослабла, я начал жадно хватать воздух. Папаша подошёл и помог мне встать на ноги. Немец зверем проводил нас обеих в ту половину, где нам было разрешено находиться. Больше я не рискнул говорить с немцами на их языке. Пусть, гады, если нужно наш учат.

— Па, а дед бросился бы на немца, если бы тот не отпустил?

— Конечно! И я бы бросился, если бы, не дай Бог, конечно, — без раздумий ответил отец и добавил, — папаша был крепким мужиком, кость крестьянская, сила не столь в мышцах, сколь в духе у него была. Ему уже пятьдесят было с гаком було, а я с армии только пришел – молодой и крепкий: он ложил на плечо 60-ти килограммовый мешок с пшеницей и пошёл по дробине (дробина – приставная или непереносная лестница) на гарище (гарище – чердак дома или хаты). Тогда почти всё зерно хранилось на гарище. Расстилали нетолсто, чтоб не прело, если влажное, досыхало и хранилось. Потому и сволока в хате, видел, какие крепкие – брёвна. А в кадушках (кадушки – бочки, объёмом куба на полтора, обтянутые обручами) хранили сухое зерно и то, которое быстро расходилось скотине на корм, курам, та свиньям.

— Фу, ты, «чужак попался», — произнёс батя поговорку, означающую то, что сбился с мысли, и продолжил, — так вот, я «сдыхал» быстро, а папаша, подсмеивался и продолжал носить. А, вот видишь, рак в 58 «сожрал». Крепкий папаша был, крепкий, я против него не учхнул бы ни в чём с ним тягаться. Старые люди закалённые были и нищетой, и голодом. Хотя, дед трудяга был, своим горбом все прибывал в семью добро. Сколь десятин было на едоков отмерено, все были ухожены и урожай, почитай, лучше, чем у многих – хозяин, дед Федька был.

— А бабушка Настя говорила, что с десяти лет таскала воду на панские огороды, капусты поливала, да?

— Да, мамаша же родом из «Милости Куракина», князь управлял лет 150 назад имением, а уже когда бабушка твоя окончила 2 класса и пошла работать, имением, которое переименовали в с. Шабельское, управляли потомки того Шабельского, кому подарил, толи в качестве карточного долга передал князь Куракин. Так Политодельск звался раньше, это при советской власти стали из-за располагавшегося в нём политическом отделе так назвали. Трудились все, от мала до велика.

Брата Витю в меньшей степени интересовали серьёзные вещи. Он был артистичным, юморным. Когда работал в магазине, не знаю с чьей подачи, но его стали звать часто прозвищем, как и принято было в деревне, Никулиным. Это было признание его артистических способностей. Меня с детства тянуло к книгам и технике, а его, как бабушка выразилась, «к финтикам» или «финтифлюшкам». Жаль, что учился слабовато, с него актёр юмористического жанра получился бы точно…

А вот, если быть объективным, я был менее исполнителен, вернее обязательным в выполнении такой, необходимой в селе задачи, как встречи стада коров сельчан. Кто жил непосредственно по пути следования основного стада, пока оно постепенно не таяло из-за того, что коровы, телки и бычки, если были таковыми, сворачивали в свои дворы, где им было уготовлено сдобренное фуражом пойло или другое лакомство, что заставляло именно спешить домой.

Наша корова часто придерживалась такого мнения, «это от меня и так не убудет, пройдусь-ка я по огородам соседей. Смотришь где-то кукурузных початков или молодых кабачков разживусь». Из-за того, что я, в отличие от брата не был таким домоседом, часто заигрывался допоздна, а когда вспоминал, а Марта, так звали нашу кормилицу, было уже поздно. Тогда нужно было ориентироваться по лаю собак – верный «компас», указывающий, где сейчас бурёнка промышляет.

За я что получал заслуженный нагоняй от родителей, «перепасованный» ими от недовольным таким делом хозяев огородов виновнику, то бишь мне. Брат с этим был более аккуратен и исполнителен. Я, к тому же отличался упорством. Если меня заставляли кушать борщ, а я не хотел, то мог высыпать незаметно или на глазах половину сахарницы сахара и, пока родительские челюсти не сомкнулись в злости на мою выходку, объявлял:

— Попробуйте. Его есть невозможно, — поднимался и уходил из-за стола.

Но было ещё одно, что нас отличало с братом. Что греха таить, в детстве шалили все, это грех, который списывался на малолетство. Грешил больше я, конечно, активно бомбил сады, которых можно было назвать таковыми было в те годы в селе аж три, включая наш, хоть и старый сад, но с шикарными яблоками, большим количеством слив. Второй сад ещё с большим выбором яблок был у деда моего соседа через дом, погодка, но чуть моложе и учившемся на класс ниже. Дед был перс или серб, а попал к нам, будучи военнопленным с Первой Мировой войны. Женился и пустил корни. Замечательный дед, куривший трубку и травивший байки, которые мы любили слушать. Звали его дед Духан. Третий сад славился виноградником.

Вот можно представить, как я, зная все подходы через кустарники на меже с соседкой или с конца огороды, с другой стороны, проводил, как «Иван Сусанин» ватагу пацанов, чтобы воровать яблоки в своём собственном саду. Скажите, ну какой интерес был бы, если бы я им вынес на улицу корзинку с теми же яблоками. Да никто бы на них не посмотрел, считая это, как обида и предательство. Это поступок, явно, не пацана, которого они другом раньше называли. Брат в таких авантюрах не участвовал. Выкинуть где-то «выкаблучину» — это моё. Когда вечером устраивался допрос, то братец, особенно, если я не дал ему спить письменное задание, мог конечно «слить информацию» или проще говоря, «стукануть».

Да это обычное дело спихивать на кого-то в большой семье. Был грешен и я, чего таить правду, её в авоське не утаишь. Возможно, что в конце концов, родители, не добившись того, что хотели узнать, махали рукой, лишь пригрозив:

— Чтоб в последний раз! Услышу ещё раз – накажу!

Сколько было этих последних «китайских» предупреждений, не счесть. Но, когда мне было уже лет 10 и начал отчётливо понимать, что нехорошо врать старшим, резко изменился.

А начало, хоть и было трудным испытанием, но произошло так. Я был очень рассеянный или торопливый, как егоза. Часто, вставая из-за обеденного стола, мог зацепить, перевернуть недоеденный суп в миске, летали и кружки и всё подряд. Огонь, а не ребёнок, короче так могли сказать обо мне.

На этот раз, не знаю почему, но пил я молоко, не как обычно из металлической кружки, поллитровой, а часто и из литровой, а из чашки, чайной фарфоровой. Зацепил её, она хрясь и на куски. Убрал, выбросил и забыл. Вечером мама спросила:

— Кто же чашку новую с сервиза сумел расхекать?

— Я! – без раздумий ответил маме, посмотрев даже ей в глаза, что раньше не практиковалось, при попытке обмануть.

— Ну, зачем-ты наговариваешь. Наверное, Витя разбил и боится сознаться?

— Не бил я, — вскипел брат.

— Ма, я разбил, говорю же! – поднялся и пошел по своим, как всегда, ну очень серьёзным, не требующим отлагательств делам.

Мама, недоуменно смотрела мне в след. Чего другого, но такого она точно не ожидала. В дальнейшем, я никогда не врал. Если был секрет или не хотел расстроить родителей, то не говорил правды, но и не врал. Чаще, просто молчал, признавая тем вину, не объясняя подробности.

***

— На проводы, Саня, не забудь прийти! – крикнул мне Леха из проезжая мимо с кем-то из не наших, не местных парней, мотоцикле одиночке с народным названием «козёл».

— Хорошо, Лёха! Когда?

— Послезавтра! – уже проехав и поворачиваясь назад, крикнул под «стрекот» «Минск»ача парнишка из соседнего села, на два года моложе от меня.

Я забыл на время, что вспоминал о брате и подумал, как он там в далёком сибирском городе Томске. Да не в городе вовсе, а где-то в лесу, где стоят бараки с заключенными, и он со своим самым верным другом на поводке, охраняет преступников, воров, грабителей и даже убийц.

У нас с братом один отец, мама носила нас у себя под сердцем и родила в один день. Нас назвали Александром и Виктором, из-за того, что один завоеватель, а другой победитель. То, что мне пришлось в жизни многое завоевывать – это правда, а-то, что ты, мой брат Виктор – победитель, этого до сих пор не могу понять. Что-то в судьбе не срослось. Что? Это, наверное, останется тайной навек. Мы были братьями с одной группой крови и такие разные.

Не по партийной принадлежности, а по жизни, я был «правым», а он «левым», я имел счастье быть женатым и иметь детей, а он нет и от этого страдал. Очень любил детей, всю любовь и тепло отдавал своим племянникам, моим детям и детям старшего брата.

Жаль мне брата, ох как жаль. Прожить 50 лет жизни и не оставить, кроме памяти о себе в сердцах родных и близких, ничего. Я буду помнить тебя, братишка, пока бьётся в моей груди моё больное сердце. Я живу и буду жить, сколько Богом отмерено, мой дорогой и любимый брат. Прости меня, брат, за всё, прости!

продолжение следует.

Предыдущая глава 15 — http://pisateli-za-dobro.com/kambala-chast-1-djadj...

 

Прочли стихотворение или рассказ???

Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.

И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!

 

0
12:41
298
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!