Черновик «Хорошей жизни»
***
В очередной раз сажусь за стол, чтобы написать несколько новых строк… нет, как-то некрасиво получилось описать. Попробую еще раз...
В очередной раз я пытаюсь изложить все то, что гложет меня, закипает внутри черепной коробки, на виртуальные листы бумаги, и… почему же все виртуальное? Неужели в жизни все потеряло свои реальные качества?
Однообразный ритм на протяжении всей песни. Меня затягивает в полную надежд (пусть и вымышленных) меланхолию Radiohead, и я, кажется, готов вспомнить нечто такое, о чем позабыла давным-давно моя душа. Позабыла тогда, когда покинула мир идей и вторглась в мое бренное, никчемное тело, подверженное болезням и травмам. Но лучше ли душа? Неужто ли ее болезни, ее травмы, наносимые рутиной и жизненными коллизиями, исцеляются проще и быстрее? Расскажите это тем, кто сидит в комнатах с мягкими стенами. Вас с удовольствием послушают, пуская слюни и пачкая штаны.
Но только лишь я утонул в меланхолии, как ворвались в мои уши Duran Duran, и что-то внутри не без шума и грохота переключилось. Такое ощущение, будто в моем теле, где-то глубоко, упрятан сверхчувствительный орган, который реагирует на каждое прикосновение звуковых волн. Мне на ум почему-то пришел женский клитор. Глупо, знаю. Клитор внутри мужчины — это, по меньшей мере, глупо. Хотя клитор, по сути — часть тела, которая заслуживает уважения. Как минимум, со стороны мужчин.
Но не о клиторе я начал речь. Я писатель, и пишу, стало быть, неплохо. Так, по крайней мере, говорит мне моя мама. Шучу. Так говорит мне главный редактор издательства, в которое я в скором времени направлю по электронной почте первые сорок страниц рукописи. Черновика моего нового романа под названием «Хорошая жизнь». И мне, честно говоря, наплевать, что там говорят сотни тысяч читателей по всему свету. Стало быть, мне наплевать, как я пишу на самом деле. Или нет?
Писателем я стал благодаря тому, что мои мама и папа выбрали для меня такую жизнь. Точнее, такую «Программу жизни». Когда я был младенцем, и видом своим напоминал гигантскую картофелину, они приехали в центральный офис, расположенный в высотном здании в центре большого города, устроились в мягких креслах в кабинете старшего менеджера по продажам «жизней», и выбрали для меня такое вот замечательное будущее. Стоило оно относительно недорого в сравнении с «жизнями», скажем, футболистов, или поп-исполнителей. Да что там, даже топ-менеджер крупной финансовой организации обошелся бы моим родителям в сумму крупнее.
Писатель — не самая престижная профессия, но я, благо, свыкся с ее негативными и позитивными аспектами, потому не жалуюсь, проживая свою «жизнь» в уютной квартирке, расположенной в жилом комплексе комфорт-класса, где вид из панорамного окна открывается на набережную, и я могу часами смотреть на то, как огромный круизный лайнер рассекает неспокойные воды залива.
Так я и делаю, в очередной раз не сумев написать ничего стоящего, и лишь пачкая виртуальными чернилами виртуальный лист бумаги. Технологии — это удобство. Я бы исписал кучу бумаги, прежде чем смог бы поделиться с вами своими мыслями так, чтобы вы хоть что-нибудь разобрали. Я же более-менее ясно пишу сейчас? Искренне на это надеюсь.
Вместе с тем, я ощущаю, что нахожусь столь далеко от реальной жизни, что пути назад уже как бы и нет вовсе. Но не так ли, находясь в вакууме предопределенности, зная, что и как повернется в моей жизни, и когда ко мне придет «столь долгожданная» слава, я жил и раньше? Многие назовут это пустым самоистязанием, потому что в мире, в котором я живу, лучше лишний раз не задаваться вопросами и воспринимать многое как данность.
Кроме работы, у меня, как и у любого другого более-менее адекватного человека, есть друзья. Такие же, как и я, заложники собственных «жизней», поставленных на рельсы и несущихся на огромной скорости вдоль футуристических видов тех городов, о жизни в которых наши предки могли только мечтать. Все стало проще. Как там раньше говорилось: лень — двигатель прогресса. Злую шутку сыграла эта самая всеобъемлющая лень с человеком в единственном числе и с человечеством в целом. Упрощения уравнений наших жизней привело к тому, что жизнь стала похожей на отрезок определенной длины. Но, быть может, эти самые уравнения в своей сложности несли когда-то все тот же характер прямолинейности? Может, с упрощением ничего и не изменилось вовсе. Жаль, в жизни нельзя попробовать несколько вариантов развития событий. Блуждать меж реальностей и вероятностей.
Не так давно я был в гостях у своего давнего друга, имя которого не столь важно для данного повествования. Скажем только лишь, что он являлся и является известным футболистом, медленно, но верно приближающимся к закату своей спортивной карьеры. Он закатил нехилую пирушку в своем особняке. Случай для торжества, скажу честно, я не могу припомнить, да и не особо он был нужен для того, чтобы полсотни человек напились, нанюхались кокаином и натрахались вдоволь.
Среди того безумия, которое там творилось, я встретил девушку. Ее звали Анна. Глядя на нее, мне казалось, что Вселенная каким-то необъяснимым для меня образом соединила воедино все те черты, которые нравились мне в женщинах. По щелчку пальца я сошел с ума. И мне это, надо сказать, понравилось.
Мне нравилось, как она вела беседу, как держала своей тонкой хрупкой ручкой бокал шампанского. Мне нравилось томное лунное свечение, которое сопровождало нашу беседу на балконе второго этажа. В тот вечер мне нравилось все, что хоть каким-то, пусть даже самым малым образом было связано с ней. Я смотрел в ее светлые, считай что бездонные глаза и понимал, что тону. Такое со мной было, пожалуй, впервые за тридцать с небольшим лет «хорошей жизни».
Другой мой приятель, из круга не слишком близких, не так давно покончил жизнь самоубийством. По нелепому стечению обстоятельств, это случилось именно на той вечеринке у нашего общего друга-спортсмена-алкоголика. Такое может случиться даже в столь идеальном мире, частью которого я являюсь.
Что ж, и совершенно зря он так поступил: страховая компания не станет выплачивать бенефициариям, то есть его престарелым родителям, страховую сумму, необходимую для покрытия остаточной задолженности по «программе» моего покойного приятеля. Увы. На его месте, я бы заплатил кому-нибудь за собственную смерть. Все в мире можно купить, да и продать, в общем-то.
Но лично для меня главным событием того вечера стало внезапное расставание с Анной. А ведь я вызвался, как и полагается современному джентльмену, отвезти ее домой, не оставляя надежд на то, что сумею закончить наше с ней знакомство в ее постели. И мы даже проехали большую часть пути. Но внезапно она попросила меня остановиться. Я послушался.
Она растворилась на стыке расслабленного вечера и той зловещей ночи, когда небо разразилось теплым летним дождем. Я сидел в салоне автомобиля, не имея никаких сил пошевелиться.
Мне порой кажется, что мы в скором времени сможем прогнозировать с точностью до месяца время смерти человека еще при его рождении на этот свет. Той ночью я будто бы знал, когда мне суждено покинуть этот мир. Не то чтобы я настолько сильно тосковал по Анне. Просто за пару дней до этого я узнал, что в моей голове поселилась огромных размеров аневризма, с которой ничего нельзя поделать. Бомба замедленного действия была приведена в действие. Тик-так. Отсчет пошел.
Справедливости ради замечу, что вы не обязаны знать о «Программе жизни» столько же, сколько знаю о ней я. Представьте себе ту «жизнь», в которой вам не придется провести часть жизни в поисках хорошей работы или, чего хуже, в поисках своего призвания, которые для некоторых оканчиваются алкогольной зависимостью, для других же — разочарованием в окружающей действительности.
Представьте себе ту жизнь, в которой вам не нужно искать место для своего ребенка в детском саду, или же школе. Где все силы по обучению подрастающего поколения направлены на достижение конкретных целей, но не разбазаривание драгоценной энергии чада на вещи, порой совершенно ненадобные в его будущей жизни.
Представьте жизнь, в которой вам не нужно будет влезать в многолетние долговые обязательства ради того, чтобы купить себе скромную квартирку на окраине города и пахать ради выплат на нелюбимой работе чуть ли не целыми сутками.
Всего этого нет в «Программе жизни». Выбирая то русло, по которому понесутся потоки вашей жизни, вашей энергии, вы будете сами создавать свою действительность, точно так же, как это происходит во сне, когда человек является и создателем, и главным действующим лицом, или же созерцателем, одновременно. Сны создаются настолько искусно, что мы попросту не замечаем те невероятные объемы работ, что требуются для его создания. Мы созерцаем. Живем в этих снах. Просыпаемся и засыпаем вновь.
Мои родители подписали договор, согласно которому я стал участником «Программы жизни». Тем самым они обязали себя до наступления моего совершеннолетия вносить ежемесячные взносы за мое будущее образование и за мои увлечения. Разумеется, взносы производились исходя из дополнительных соглашений по их «Программам жизни» и не являлись чем-то вроде старомодных ипотек или нецелевых потребительских кредитов.
Когда мне исполнилось восемнадцать, я поступил, как и полагается, на филологический факультет престижного ВУЗа, где и отучился положенный мне срок, имея подработку, достаточную для внесений взносов по «программе». В то время я жил в уютной комнатушке в жилом блоке общежития при университете, сочинял свои первые работы, отсылал статьи в журналы, где их с большим удовольствием принимали.
После окончания университета (с красным дипломом — как дополнительный бонус) я переехал в свою квартиру, которую уже упоминал чуть ранее, издал свою первую книгу, получил первые отзывы. Я был несказанно счастлив в своем понимании того, что нахожусь в правильном месте, в правильное время. Для меня это было столь же важно, сколь и умение грамотно писать на родном языке.
Конечно же, я не знаю того времени, когда жизнь строилась иначе, и потому не стану говорить, что нынешнее положение вещей куда лучше. Я никогда не знал иного, и, судя по рассказам в учебниках по истории, не хотел бы знать. Многие годы люди лишь пытались перевести свои жизни на подобного рода рельсы, но не всегда это получалось. Многие годы потребовались для того, чтобы «программа» устоялась, как и любой другой жизненный уклад.
Используя «Программу жизни», мы, как общность, стали более устойчивыми, ведь теперь у нас есть потребность в единении, но не та вымышленная и фанатичная, коей она бывает в среде сектантов или других подобных индивидуумов. Рационально используется человеческий ресурс, и делается это с уважением. Да, именно с уважением. Теперь талант награждается, и выдающиеся личности могут привнести в нашу новую жизнь свои светлые идеи.
Эгоизм еще никогда не был столь разумным. Умение жить собственными интересами, не противореча интересам других. Все это мне действительно близко по душе. Но могу ли я рассуждать об идейной близости, не имея альтернатив? Ведь иной жизни я не знал, и, повторюсь, не особо хотел бы знать. И все же...
Читая Франца Кафку, не самого любимого мною писателя, к творениям которого я, все же, отношусь с почтением, меня раздирает на части странное чувство, которое я, человек пишущий и снискавший славу модного автора, просто не могу описать. Пожалуй, рискну это сделать. Вновь.
Кафка ведь так и не стал профессиональным писателем. Певец отчуждения и одиночества умер в сорок лет от истощения. Много лет работал в юридической конторе, и свою работу считал чем-то второстепенным, не столь интересным. Начальство высоко ценило его трудовые достижения, оттого и не удовлетворяло прошение о выходе на пенсию после обнаружения у него туберкулеза в течение пяти лет. Пяти лет, черт возьми! Многие его работы, принесшие ему всемирную известность, были опубликованы лишь после его смерти.
Что двигало им? Я задаюсь этим вопросом снова и снова, читая строки, пронизанные болью непризнания, болью разочарования в себе. Строки, в которых живет душа человека, который умер давным-давно. Человека, который почти всю свою жизнь страдал от физических недугов. Воистину, душа человека ограничена лишь его плотью. Высвобождаясь, она может куда больше. Говорить об этом, конечно же, бессмысленно, ведь узнать истину нам если и суждено, то уже после смерти.
Но есть ли в смерти хоть какие-то притягательные черты? Ведь порой она вызывает у меня чувства, схожие по сути своей с двоякими ощущениями при виде тех, кто не живет по «Программе жизни». Тех, кто влачит свое жалкое существование за границами большого города, в полуразрушенных поселках, среди грязи и упадка. Порой мне хочется испытать чувство полнейшей свободы от «Программы жизни», да только для меня это подобно смерти. Променять свой образ жизни, свою известность на существование в мнимом ощущении свободы, той самой, которая по сути своей ничем не лучше существования птиц-людей в золотых клетках — это и есть смерть в определенном смысле.
Неужели талант Франца Кафки не заслуживал столько же уважения, сколько заслуживают ныне мои работы? Читая его произведения, я словно смотрю в зеркало, отражение в котором перевернуто. Ведь я не выбирал для себя этот путь, как и любой писатель не выбирает для себя ту искру, что разжигает внутри него пламя творчества. Не выбирал и Кафка. Он родился с этим даром, с этим проклятьем, и всю свою жизнь мучился от его присутствия. Талант разъедал его телесную оболочку, будто бы сама душа пыталась вырваться за границы бренного тела. Мне же повезло. Я занимаюсь тем, чем мне нравится заниматься.
Мое будущее выбрал за меня мой отец. Редактор известного в городе, да и за его пределами тоже, глянцевого журнала (прилагательное «глянцевый» я использую сугубо для придания моему повествованию нотки старомодности, ибо в моем мире бумажные журналы уже давно изжили себя, и будто бы вся жизнь превратилась в последовательности цифр в многостраничных кодах), он будто бы реализовал посредствам меня то, чего ему самому не удалось достичь в жизни. Может, он обладал не слишком ярким талантом? Но могу ли я говорить так, понимая, что именно отцу я обязан своим нынешним положением?
Читая Кафку, я думаю и о том, что поступки в жизнях людей не всегда содержат в себе ярко выраженный посыл, и самые честные и искренние слова могут создать непреодолимое препятствие на жизненном пути, а вот вскользь брошенное слово может явиться в конечном счете путем спасения. Ведь перед смертью Кафка поручил своему другу Максу Броду сжечь без исключения все им написанное. То же самое он сказал своей возлюбленной Доре Диамант. После смерти писателя Дора, подчинившись воле усопшего, уничтожила рукописи, которые у нее хранились. Макс Брод же опубликовал работы Франца Кафки, тем самым сделав его имя всемирно известным.
***
Я убил человека. Я выстрелил ему в живот, так что смерть его, вполне вероятно, была мучительной. Оглядываясь на моменты того, не побоюсь этого слова, величайшего дня, я понимаю, что был труслив, и теперь словно переступил через самого себя, забитого в угол. Но обо всем по порядку.
За два дня до случившегося я возвращался домой после очередного кутежа. Был вечер, лил дождь, и в размытых видах города я словно бы и не узнавал те места, которые при свете полуденного солнца кажутся вполне привычными моему взору. Я не почувствовал на себе взгляд бродяги, вора, ублюдка. Взгляд, который блуждал по моей спине. Тем временем острие лезвия холодным блеском сверкало в ночи.
Вор приставил мне нож к горлу. Потребовал от меня деньги. В его глазах я видел отчаяние, которое до того момента было мне незнакомо. Я струсил. Я отдал ему кошелек, а вместе с ним, как мне казалось, чувство собственного достоинства.
Мои руки сотрясались, когда я смотрел ему вслед. Нет, уж точно подобное не было прописано в моей «Программе жизни». Но не только лишь страх заставлял мое тело сотрясаться. Я был полон ярости, как в отношении бродяги, так и в отношении самого себя. Я ненавидел его нож и все то, что могло связать мои мысли с тем ограблением. Я был полон решимости ответить ему.
Пустившись преследовать своего обидчика, я никоим образом не повлиял на события той ночи. Он скрылся от меня на машине, номерной знак которой я запомнил будто бы машинально. Так появилось первое звено цепочки, которая привела меня в грязную прихожую квартиры, принадлежавшей моему обидчику.
Обратившись к знакомому, имя которого я не хотел бы разглашать, дабы не подставлять его, ведь деяния, которыми он зарабатывает на жизнь, порой связаны с вопросами незаконного характера, я выяснил адрес проживания моего обидчика. Боль внутри меня нисколько не унялась, когда наступил новый день. Наоборот, все глубже и глубже проникали метастазы моего гнева, обрушившейся на меня жестокости, о возникновении которой я и подозревать не мог. Мой мир был разрушен, и единственным способом восстановить, склеить его по кусочкам было лишь одно — посмотреть в глаза своему страху, своей обиде. Так я направился за территорию города, в один из тех поселков, в которых живут люди низших категорий. Могу ли я так говорить? Безусловно. Терпимость — иллюзия. Некоторые люди просто не заслуживают находиться рядом со мной на одном уровне. Я заслуживаю права не находиться с ними на одном уровне, будь то вопрос социального характера, или же духовного.
Был полдень, когда я, находясь за рулем своего автомобиля, выехал на территорию поселения. Типовые двухэтажные дома, невзрачные, как и все, что попадалось мне на глаза. Дым вырывался из недр промышленных труб, снабжая воздух отравляющими веществами. Отравлен был мой воздух. Я не мог дышать полной грудью. Глядя на компактный пистолет, который я вытащил из бардачка, я и не думал, что смогу пустить его в ход. Не думал я, что смогу нажать на спусковой крючок. Действительно, в свете дня демоны будто бы отражают от себя свет. Мои демоны были сотканы из ломаных стекол.
Я постучал в дверь. Я слышал скрип половиц так же отчетливо, как и удары собственного сердца. И снова меня настигла дрожь. Не мог я превзойти себя, почти что разочаровался в самом себе. Но вот открылась дверь, и я посмотрел в глаза своему неприятелю. Я выхватил пистолет...
Тот момент я помню весьма смутно. Могу с уверенностью сказать, что между нами завязалась драка, когда я оказался в прихожей и не уследил за действиями своего обидчика. Звали его, кстати, Петр Старков. Это имя мне не суждено забыть.
Раздался выстрел. Я наблюдал, как менялось выражение его лица, цвет которого принимал оттенки обреченности, испуга. Застыл его взгляд. Я отпрянул в сторону, испугавшись, ведь на спусковой крючок я нажал по чистой случайности. Моя рубашка была в крови, мои руки были в крови. Чуть позже я почувствовал боль в области переносицы, когда вернулся домой, перепуганный, закинул одежду в бельевую корзину, а орудие убийства завернул в пакет и спрятал в бачке в туалете. Ведь мое лицо было разбито. Удары неприятеля были сильны. Но теперь он мертв, и я, кажется, рад этому факту. Я рад тем изменениям, что произошли со мной. Будто бы реальной стала та жизнь, за которую я плачу своей работой. Та жизнь, которую выбрали за меня, подарили мне.
Я слышал много историй про то, как люди покупали себе «Программы жизни», находясь уже в зрелом возрасте. Порой судьба дает шанс, упустить который — величайшая глупость. Одним из таких людей был мой приятель. Тот самый, что покончил жизнь самоубийством на вечеринке, во время которой я повстречал Анну. Именно с ней мы обсуждали события того вечера.
Чтобы найти ее, мне пришлось дать взятку одному из сотрудников офиса «Программы жизни». Он долго колебался, но после принял мои условия и вручил мне миниатюрную карту памяти, содержащую всю информацию о моей таинственной незнакомке. В нескольких граммах пластика содержалась вся ее жизнь, хорошо проработанная, увлекательная. Мне нужен был лишь ее домашний адрес, но желание заглянуть вперед, узнать, что ожидает ее в будущем, какие повышения ждут ее, что будет видеть она перед своими глазами было практически непреодолимым...
«Порой я слишком сильно чувствую неврозы нашего общества. Они и частью меня стали. Неврозы. Мы живем отрицаниями, пытаясь тянуться туда, куда нам нисколько не хочется тянуться. Помнишь те слова из одного известного фильма Тарковского, «Соляриса»? Человеку нужен человек...»
Она говорила мне те слова, а я, к стыду своему, не знал, кто такой Тарковский, и про какой именно «Солярис» она говорила, я тоже не знал. А ведь я, по сути, человек глубоких познаний, выдающийся ум нации. Писатель. Она же — биолог, и никакого отношения ни к кинематографу прошлого века, ни к каким-либо другим реликвиям подобного рода иметь, в принципе, не обязана была. Просто так уж получилось, что она своим присутствием в моей жизни как будто бы намекнула мне, что изменениям суждено случиться.
Не слишком уж хорошо я разбираюсь в прошлом, да и никому до него дела нет. Все, что осталось от прошлого — это грамотный маркетинг, использование символик во благо бюрократии, но к такому положению вещей все уже давно привыкли. Мы просто не знаем другой жизни, только и всего. Нужно ли нас за это порицать? Можно ли?
«Наш общий друг страдал страшными психическими недугами, — говорила она. — Мне казалось, что они проявились у него еще задолго до вхождения в наш круг общения. Тогда, когда он жил за пределами города. Он был одержим своими идеями. Видимо, одна из них сыграла с ним злую шутку. Он был уверен, что тело — это бренная оболочка, которая мешает человеку раскрыть полностью свой потенциал...»
Мне идея нашего покойного приятеля показалась безумной, хоть я не единожды натыкался на подобные умозаключения, общаясь с людьми своего круга. Такие проявления можно было бы счесть признаком интеллектуальности, стремлением показать, что оценивается в первую очередь сущность человека, его внутренняя составляющая. Но это не так, и я это прекрасно знаю.
Ведь даже мое влечение к Анне нельзя было назвать внезапным душевным посылом, потому что прежде, чем разглядеть в ней завидного собеседника с острым умом, я обратил внимание на ее замечательные формы, смело подчеркиваемые вечерним платьем. И теперь, сидя в кресле напротив нее с бокалом вина, я думал о том, что она — самая красивая девушка на всем белом свете.
«Поговаривали, что ради вступления в «Программу жизни» он убил человека. Будто бы забрал себе его личность. Все это, конечно же, байки, и я не склонна верить сплетням, но… порой правда бывает жестока...»
Я вспомнил о недавнем инциденте, и мои кулаки невольно сжались, а по телу пробежался странный, почти приятный холодок.
«Неврозы, — вернулась она к изначальной теме. — Некоторые из нас будто бы рождаются в клетках, ограничиваясь точками зрения, но никак не расширяя кругозор. Они сконцентрированы на тех принципах, тех правилах, что привили им родители, или же социальная среда. Порой мне больно смотреть на таких людей. Я же считаю, что все в жизни возможно понять лишь опытным путем, ошибаясь, приобретая и теряя...»
Я думал о том, что куда полнее почувствовал цену жизни, когда отнял ее у другого человека. Но мог ли я узнать всю правду о своей жизни, лишив себя ее? Возможно, случился бы какой-то момент полного понимания действительности, и реальность, вполне вероятно, накрыла бы меня волной. Холодной, морской, соленой. Но что дальше?
Испытывал ли я раскаяние, сидя в кресле, выпивая и общаясь с прекрасной девушкой, в то время как тело моего обидчика покрывался мертвецкими пятнами? Я был возбужден, больше, чем когда-либо в жизни. Я чувствовал, что хочу жить больше прежнего себя.
На следующий день ко мне домой явился полицейский по фамилии Левин. Весьма странный тип, как мне показалось. Он имел свойство чуть вздрагивать мышцами лица во время разговора, будто был поражен каким-то психическим недугом. Его взгляд то блуждал по обстановке моей квартиры, то въедался в мое лицо, подобно химическому раствору.
Войдя в квартиру, он, будто бы из искренней вежливости, сказал, что не отнимет у меня много времени, а вопросы его касаются дела не столь важного, но «есть определенные процедуры, которые необходимо производить при раскрытии дел об убийстве...»
Услышав последнее слово, я едва заметно вздрогнул, но дрожь моя в сравнении с неврастеничными повадками моего собеседника была подобна детской глупости.
Полицейский рассказал, что недавно в одном из загородных поселений было совершено убийство, а так как, если верить записям с камер наблюдения, машина, принадлежащая мне, была замечена неподалеку от места совершения преступления, он просто не мог не задать мне пару вопросов.
«Вообще, не каждый день встретишь человека из большого города в наших краях, — рассуждал он, в то время как я, будто бы имея сильную занятость, поглядывал на экран ноутбука. — Что же заставило вас посетить наш не слишком приятный поселок в тот день?»
Мне пришлось солгать. Я сослался на то, что пишу новый роман, и часть действий его происходит именно в небольшом поселении, подобном тому, из которого прибыл мой незваный гость. Сказал, что чувствую себя Жаком Кусто, опускаясь на дно социального океана, исследуя местную природу безумия.
Я чувствовал жар, прекрасно понимая, что если ему заблагорассудится проверить ванную комнату и туалет, он наткнется на следы крови на рубашке, а также перед его взглядом предстанет орудие того убийства, которое я совершил.
Не остались незамеченными и последствия того самого мордобоя, который имел место в квартире Петра Старкова. Левин шутливо предположил, что, вероятно, увечья, нанесенные мне — это тоже часть «вхождения в атмосферу бунтарских пригородов». В ответ я сказал, что предпочитаю все опробовать на собственной шкуре, потому что иначе имею возможность по собственной неосторожности солгать читателю.
— Ну а убийств в этой вашей новой работе ведь нет? — задал вопрос Левин, и мне, признаюсь, сложно было удержаться на месте.
— Только любовная лирика, — натянуто улыбнувшись, ответил я.
Страшным казалось мне небо за окном в тот день. Тяжелыми свинцовыми тучами было подернуто майское небо, и все вокруг будто бы принимало оттенки синего. Наэлектризованный воздух, искрящее напряжение в беседе с полицейским. Он будто бы все знал, и лишь игрался, как кошка с мышкой, прежде чем схватить меня.
Кривой линией пробежалась по небу молния. Раскат грома, заглушающего все прежние шумы большого города. В любой схватке природа одерживает верх. Но природой ли человека было обусловлено мое желание мести и мое желание крови? Или это было отклонение, неестественное, непостижимое глубиной человеческой души? Был ли я хищным зверем, загнавшим свою добычу, или же безумцем, возомнившим, будто смерть другого человека может как-то повлиять на мою собственную жизнь? Звери мы, или же люди? Но если даже и люди, то что мы на самом деле? Ведь люди — слишком общее понятие, как оказалось.
Когда Левин, манерно откланявшись, покинул мой обитель, я схватил себя за грудь, будто бы пытаясь словить выскочившее свое сердце. Нет, я не имел сердечной проблемы, хоть и частота ударов была высока. Меня будто распирало снаружи, и ребра мои трескались, и страшный хруст резал мой слух, пугал меня. Что появлялось из меня? Что вынашивал внутри себя я, и как теперь жить с этим?
Вся моя жизнь прописана на сотнях электронных страниц договора. Черным по белому.
Мелкий шрифт заставляет глаза краснеть и слезиться. Нет, люди никогда не смогут изобрести ничего лучше простых бумажных книг. Запах ушедших лет, красота книжного переплета – все это куда приятнее холодного мерцания маленького монитора и раздражения глаз от многочасового чтения. Особенно когда приходится читать свою собственную жизнь.
Я положил на стол электронную книгу серебристого цвета, прикоснулся холодными ладонями к лицу и сделал несколько круговых движений. Электронная стрелка настенных часов ушла далеко за полночь. Мне подумалось, что самое время ложиться спать. Но что-то заставляло меня сидеть в черном кожаном кресле за большим письменным столом и читать злосчастный договор страница за страницей.
И как же я не интересовался этим раньше? Как можно было спокойно откладывать такие важные вещи в сторону и заниматься всякой ерундой? Прожигать жизнь сигаретами и алкоголем. Вести неразборчивые отношения с женщинами, ни одна из которых так и не стала для меня любимой. Для того, чтобы пелена сошла с моих глаз, мне нужно было стать ходячим мертвецом с огромной кровавой бомбой внутри черепа.
Жизнь, подобно песку, просачивалась сквозь мои пальцы каждый день, а я продолжал стоять на берегу бескрайнего океана и наблюдать, как пенятся волны, принося с собой щепки и водоросли. Где-то вдалеке тонут корабли, но с этим ничего нельзя поделать. Все так, как должно быть.
Что я знаю о женской красоте? Только то, что я ничего не знаю о женской красоте. И в самом деле, много ли вы знаете, например, о торнадо? Да, это такие огромные воздушные завихрения, которые сносят с лица земли города и села. Но в чем суть? Испытывали ли вы на себе силу торнадо? Ведь влюбленность в настоящую женскую красоту (а иначе к чему вообще существование красоты?) может свести человека с ума. А теперь возникает вопрос: что есть настоящая влюбленность? А это вопрос куда серьезнее.
Я немало раз влюблялся в образы тех женщин, с которыми мне доводилось общаться. Именно в образы. Изображая их в своих романах, я дорисовывал то, чего не доставало моему взору при виде реально существующей женщины. Настоящая влюбленность, быть может, заключается в том, что дорисовывать образ уже нисколько не хочется. Все, что ты видишь перед своими глазами, чувствуешь своим телом — всего этого достаточно.
Хотел ли я дополнить образ Анны? Я и сейчас не могу с полной уверенностью ответить на этот вопрос.
Она говорила, что настоящая преданность — это всегда тягость, но тягость не в том негативном контексте, в котором мы обычно используем это слово.
«Воздушный шар легок. Отпусти его, и он воспарит к небу. Удержать его нелегко на ветру...»
Так говорила она, когда мы с ней проводили вечер в клубе-бассейне. Стиль — пляжный, раскрепощенный. Атмосфера тропиков под огромным стеклянным куполом, и даже влажность соответствующая. Настоящие пальмы, и мы с ней лежим на шезлонгах и смакуем коктейли.
Тягость отношений — путь познания друг друга. Но те образы, в которые я будто бы влюблялся, были легки и непостижимы.
Я не знал, что ожидает Анну впереди. У меня была замечательная возможность воспользоваться той картой памяти, которую позаимствовал я в офисе «Программы жизни». Но я не стал этого делать. Наверное, просто побоялся узнать что-то, о чем знать не желал.
Оттого и досада моя не имела границ, когда я, спустя несколько дней с момента нашей последней встречи, постучал в ее дверь и не услышал заветных звуков ее вкрадчивых шагов. Не было в тот момент предвкушения сладостных объятий, поцелуя мягких губ. В тот вечер она не открыла мне дверь своей квартиры, и не откроет впредь.
Под конец того дня я сидел за рабочим столом и смотрел в потолок, не находя себе более приличного и менее увлекательного занятия. Все мои мысли были направлены к Анне, и я крутил в руках миниатюрную вариацию ее жизни, не решаясь заглянуть за занавес истины. Я хотел хорошенько замахнуться и выбросить карточку из окна, но тоже не мог этого сделать. Так и продолжал находиться я в дурном положении человека, запертого в комнате с двумя дверьми, ведущими невесть куда. Другого выхода, кроме как открыть одну из них, у меня не было. Был еще вариант остаться в этой самой комнате и медленно сойти с ума, но для себя такой исход я счет слишком сложным, ибо человеком сильным и волевым себя нисколько не считал и не считаю поныне.
Ее «программа» подразумевала переезд в другой город в связи с повышением квалификации. Она шла к успеху верными шагами, и ничто, кроме, пожалуй, внезапной смерти, не могло помешать ей достичь вершины той горы, что была создана специально для нее. Талантливый человек талантлив во всем. Даже в способе уйти, не попрощавшись.
Ни единого намека. Мне казалось, что ее поступок достаточно ярко и точно описывал все, что происходило со мной. Это было подобно свободному падению, и ночью того дня мне захотелось упасть еще ниже, чем мне приходилось падать прежде. Я хотел достичь отражения тех вершин, что суждено было достичь мне согласно моей «программе». Проще говоря, той ночью мне все осточертело.
Вся наша жизнь строится на подражании. В младенчестве мы подражаем движениями и звуками, стараясь наладить контакт. В детском возрасте мы смотрим на взрослых и воспроизводим их повседневные действия в играх; разучиваем жизнь в игровой форме. В юности мы, зачастую, подражаем своим кумирам.
Мы учимся подражать каждый день, и делаем это мастерски. Что говорить, я и сам всю свою сознательную жизнь подражал персонажам тех книг, которые читал, и тех фильмов, которые смотрел. Перечитывая черновики своих работ страница за страницей, я все больше ощущаю, что не столько переосмысляю, сколько копирую идеи других людей. Литераторов, которые не особо известны широкому кругу читателей. В моем подражании есть нечто хорошее — я, все же, доношу эти мысли до масс, чего никогда не случилось бы, если бы я не был писателем.
Вот и получается, что в детстве мы подражаем взрослым, а повзрослев — детям. Только игрушки становятся дороже.
Реалити-шоу стали не просто способом отключиться от реальности. Они сами стали реальностью в тот день, когда научные достижения позволили влиять на чувства человека посредством «СТИМов» — специальных устройств, воздействующих на различные участки головного мозга, будто то височные доли, или же миндалевидное тело.
Лежа в недрах мягкого кресла, я наслаждался чувствами, которых не смог бы достичь, употребив алкоголь или наркотики. Я просто выбрал необходимую комбинацию на сенсорной панели и «влил» в себя те чувства, которые хотел испытывать. Помню, один мой знакомый как-то сказал, что страшным будет тот день, когда уже не захочется выбирать ни одно из возможных чувств. Тогда и наступит «мой персональный конец света».
Слова эти принадлежали тому самому самоубийце из особняка. Странно, что в последнее время я все чаще вспоминаю его. Как будто с его смертью что-то изменилось в атмосфере. Это я, конечно же, просто мистифицирую. Ничего не изменилось. В разрезе большого города человеческая жизнь — ничто. С этим нужно смириться и принять это как должное.
Отключившись от «СТИМа», я подумал о том, что, по сути, уже давным-давно устал от собственной жизни. Внезапное исчезновение Анны лишь в новый раз напомнило мне о том, что все вокруг — одна большая иллюзия. И только мысль об убийстве, которое я совершил, заставляла меня вздрагивать. Я понимал, что это нелепо, глупо, но, по сути, это был мой личный манифест. Борьба против законов природы, если хотите. Ведь я убил своего обидчика, потому что решил отомстить ему. Вернуть обратно чувство собственного достоинства. Так зебра отомстила льву, который позарился на сочное мясо, упрятанное под ее кожей. Моими личными прериями стал большой город, и то поселение...
В этих мыслях я отключился. Проснувшись вновь, я принялся за работу над черновиком «Хорошей жизни», и туман моих мыслей рассеялся. Не я стал писателем. Писательство выбрало меня, как раньше талант выбирал человека, родившегося в нужное время в нужном месте. Теперь же выбирал не талант, но человек. Родитель. Персональный Бог.
***
Свет фар дальнего света с упрямством разрезал опустившуюся на землю темноту ночи. Загородная дорога была плохо освещена, а местами фонари и вовсе не горели. Та дорога никому не принадлежала и, подобно огромному морскому чудовищу, выброшенному на берег, тихо умирала, покрываясь трещинами. Гасли фонари.
Я сидел за рулем своего автомобиля и думал о чем-то скверном. Размышляя о морских чудовищах, я вспомнил о Говарде Лавкрафте — еще одном писателе, произведения которого при жизни не пользовались большим успехом. Сборник его рассказов я прочитал совсем недавно, в очередной раз убеждаясь в том, насколько непрактичной была жизнь во времена Лавкрафта, да и вообще, до создания «Программы жизни». Он мог бы стать одним из самых популярных писателей своего времени, будь у него те условия, что есть теперь у меня. Но с таким же успехом он мог бы стать, например, обычным офисным клерком, заниматься бухгалтерским учетом и не думать о Ктулху. Так могло бы случиться, если бы для него не выбрали соответствующую «жизнь».
А кем мог бы стать я, будь все иначе? Я с трудом мог представить себе другую жизнь...
Дорога вела меня в поселение, затерянное за границами большого города. Что-то неопределенное тянуло меня туда, где я преодолел самого себя, где произошло мое превращение из травоядного в хищника. Мне хотелось стать частью новой для меня Вселенной, уподобиться своим персонажам, судьбами которых я, в отличие от своей собственной, мог с легкостью управлять.
Я остановил автомобиль у входа в мотель, на небольшой парковке. Теперь мое средство передвижения соседствовало с ржавой жестяной банкой, которая когда-то давно была седаном небесного цвета. Я достал с заднего сидения дорожную сумку, набитую изрядно поношенными вещами, предметами личной гигиены и духом странствий. Да, мне нравилось представлять, что я путник, кочующий с места на место, ищущий себя на протяжении всей своей жизни. Нет, моя жизнь не была рассчитана заранее, нет предопределенности! Есть только я и мои поступки.
Оказавшись в дешевом номере мотеля, из мебели в котором были лишь кровать, рассчитанная как будто бы на полтора человека, да невысокая тумба, я опустил на паркетный пол сумку и выдохнул. Вот она, моя новая жизнь. Притворяйся столько, сколько влезет, ничтожество! Променяй комфортные условия своей жизни на какой-то вонючий клоповник. Пропей деньги в баре неподалеку. Деградируй. Ты всего этого хотел!
Первый же поход в бар ознаменовался громким событием, которое напрямую повлияло на мою дальнейшую жизнь. На ту жизнь, у изголовья которой я теперь стою, рассказывая вам, как мне довелось посмотреть на свой собственный труп. Это всего лишь метафора, ничего более. Я не знаю о потусторонней жизни ничего. Я знаю лишь о фантазиях и повестях.
Сидя у стойки бара, поглядывая на то, как бармен — бородатый мужчина с сильно припухшим лицом, возрастом около сорока лет — управлялся с бутылками, я цедил виски и думал о том, что алкоголь перестал доставлять мне удовольствие. Я не мог достичь той цели, что ставил перед собой, когда подключался, например, к «СТИМу», или же употреблял психотропные препараты вместе с приятелями — такими же прожигателями наших огнеупорных жизней, как и я сам. И почему человек с таким рвением стремится к саморазрушению, порой и не подозревая о своих намерениях?
Я обернулся, услышав громкие голоса посетителей. Один из мужчин плеснул в лицо женщины, сидевшей напротив, изрядно подпившей, но еще сохранявшей кое-какое чувство собственного достоинства, пиво из своего бокала. Сделал он это с явной агрессией, на что женщина отреагировала сначала истеричным криком, а после руганью. Засмеялась толпа. Лица людей виделись мне искаженными, как будто треснуло стекло, сквозь которое я смотрел на реальный мир.
Никто не вступился за ту женщину. Не смог это сделать и я. Когда она, обливаясь слезами, покинула бар, я сжал кулак и опрокинул в себя остатки виски. Это в своих историях я мог быть храбрецом. В реальной жизни я такой же трус, как и остальные. Храбрость куется годами, но я никогда не занимался этим вопросом. Храбрость не была нужна мне в том мире, из которого я прибыл в эту Богом забытую дыру.
Мне довелось встретить ту женщину чуть позже, когда я проходил мимо соседнего дома. К тому времени я был уже, что называется, навеселе. Хотя, буду честен, сложно было даже в самой малой степени связать мое состояние тем вечером с таким понятием, как «веселье». Я смотрел себе под ноги, а получилось так, что я встретил ее взгляд. Еще одна метафора… чертова метафора, от понимания которой мне стало не по себе.
Женщина сидела на ступенях, ведущих к входной двери подъезда. К тому времени, когда я увидел ее, она уже утерла слезы, и часть ее косметики теперь была размазана по лицу. Несмотря на внешнюю непривлекательность и усталый вид, она показалась мне интересной. Не то чтобы я искал собеседника, да и одиноким я себя не чувствовал. Наоборот, впервые за долгое время я ясно осознал, что просто устал от тех людей, что окружали меня раньше. Устал от их интересов, которые становились моими интересами. Я впитывал влагу большого города день ото дня, и теперь ясно осознавал, что влага та была грязна по природе своей.
Я предложил ей сигарету, когда присел рядом с ней на ступени. Она окинула меня подозрительным взглядом, но кивнула, соглашаясь принять от меня неожиданный дар. Порой одна-единственная сигарета может стать лучшим поводом для знакомства, нежели все прихоти этого мира.
Слово за слово, мы познакомились с ней. Я узнал о ней совсем немного, но и того мне было достаточно, чтобы почувствовать легкую привязанность. Не того формата, как это было с Анной. Иное чувство тревожило меня. Да и, плюс ко всему, я чувствовал себя виноватым перед ней из-за того, что не заступился за нее в баре. Конечно, я не мог знать всей сути спора, который там разгорелся, да и выбрать своим случайным жестом мог, так скажем, неправильную сторону. Но плескать женщине в лицо пиво — это уже само по себе преступление, разве нет?
Я спросил о тех людях, с которыми она проводила время. Она ответила, что не хочет говорить о них, да и ему не советует связываться. Спросила у меня о том, откуда я приехал и чем занимаюсь в этой глуши. В тот момент я солгал ей в первый раз, сказав, что просто кочую из города в город, подрабатывая тут и там, особо не заглядывая вперед по жизни, да и вообще, считаю, что жизнь — это то, что происходит, но не то, что произойдет.
Казалось, что тот персонаж, роль которого я с такой легкостью примерил на себя, давно жил со мной бок о бок в хитросплетениях хорошо прописанных «программ жизни». Он следил за каждым моим движением, и теперь знал обо мне буквально все. Знал, как поступать так, чтобы его собственные поступки зеркально отражали совершенные мной действия в моей «настоящей» жизни.
— У некоторых жизнь по рельсам идет, а некоторые сами себе рельсы кладут, — сказала моя новая знакомая. Я кивнул в ответ.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Рита.
Я проводил Риту домой. Она жила неподалеку. Нас сопровождали холодный ветер и высокие звезды, которые довольно ясно было видно в той столь незнакомой для меня части мира. Я преодолел расстояние в полсотни километров, но у меня то и дело возникало ощущение, будто я оказался в совершенно другом мире. Перевернутом мире.
Одной из причин моего побега из большого города стала явная и всепоглощающая дотошность полицейского по фамилии Левин. Последней каплей для меня стало его присутствие в кабинете главного редактора издательства. Я оторопел, увидев его дерганное лицо. Он сидел в кресле вольготно и явно чувствовал себя в своей тарелке.
С каждым днем, проведенным в городе, меня все больше и больше одолевала тревога. Став хищником, я вдруг осознал, что наличие силы — это тоже, по своему, тяжелая ноша. Я знал об этом, но никогда не чувствовал этого прежде. Начинал ли я каяться перед своим Богом, что внутри меня? Нет. Но к тому времени я стал отчетливо понимать, что «Программа жизни» не сможет защитить меня от уголовного наказания.
В случае, если участник «программы» оказывается за решеткой, его «жизнь» аннулируется, и это, пожалуй, самая крупная плата за совершенное деяние. Рабочее место, услуги, проживание — все это в определенном денежном эквиваленте перечисляется в федеральную казну, где, в свою очередь, распределяется по социальным секторам. Круговорот жизни в природе. В случае моего заключения кто-то другой смог бы воспользоваться частью моей «жизни» на льготных условиях. Он, конечно же, не стал бы писателем, но кем-нибудь другим — уж точно.
Вернувшись из мест заключения, человек уже не сможет вернуться к обыденной жизни в большом городе. Слишком большая плата, и никакой работы для тех, кто «не в теме». Это как зайти на борт самолета, в котором все места уже давно заняты. Стюардесса скажет вам, что, вероятно, произошла ошибка, и вышвырнет вас из салона. Не так категорично все бывает в реальной жизни, но все же...
Блуждая по улочкам городка, я наблюдал за людьми, которые казались мне необыкновенными. Конечно, я слишком много приписывал им, дополняя вспыхивающие ярким пламенем образы в моем воображении. Случалось так, что я подолгу мог следить за одним и тем же человеком, изобретательно маскируясь и не без смеха вспоминая комичные ситуации из старых мультфильмов, где персонаж мог, вытянувшись, спрятаться за фонарным столбом, или слиться, подобно хамелеону, цветом своим с окружающей средой.
В один из таких дней, ближе к полудню, я возвращался в мотель, неспешно шагая по тротуару, вдоволь насмотревшись со стороны на жизнь автомеханика, который почему-то был слишком ласков со своим коллегой и слишком груб с женой, с которой устроил скандал прямо посреди улицы. Мой туманный взгляд привлек единственный человек, которого я знал в этом городке.
Рита шла по противоположной стороне улицы и не замечала меня. Я подумал, что, вполне вероятно, она и не запомнила меня, потому что в тот вечер, когда мы познакомились, была пьяна и слишком увлечена своими обидами. Недолго думая, я последовал за ней, держась чуть позади. Мне захотелось узнать о ней чуточку больше. Побывать с ней рядом, не заявляя о своем присутствии.
Она работала официанткой в небольшой забегаловке, имевшей не слишком броское, но вполне сносное название. Через большое окно, находясь на приличном расстоянии, я наблюдал за тем, как она, натянуто улыбаясь, обслуживала посетителей. Заказы она записывала в блокнот, а тарелки, если блюд было много, могла носить даже на предплечьях.
Выкурив сигарету и пораздумав немного, я решил посетить забегаловку и перекусить. Прикинуться, будто бы зашел случайно, и неподдельно удивиться, увидев ее в рабочей форме. Так и случилось. Легкий румянец покрыл ее щеки в момент, когда я поздоровался с ней. Она кивнула, попыталась стянуть со своего лица добродушную улыбку и оставить лишь равнодушный взгляд. К слову, это у нее не особо получилось.
— Что будешь заказываться?
— Свиную отбивную и жаренный картофель. А для начала можно просто кофе...
Мы договорились встретиться вечером, сразу же после окончания ее рабочей смены, так что около десяти часов вечера я снова находился около дверей забегаловки.
— Как же мне осточертела эта работа! — были первые слова Риты, когда она вышла на улицу.
Машинально, я спросил у нее, в чем проблема. Тут же я узнал про добрую половину тех проблем, что возникали у Риты, причем в рассказе своем она не ограничивалась только лишь рабочими моментами. Я же улыбался, слушая ее, потому что манера общения Риты в возбужденном состоянии казалась мне забавной и умилительной.
Так шли мы по вечерним улицам, и находились уже около ее дома, когда навстречу нам вышли немолодая женщина и ребенок лет пяти-шести. Поначалу я подумал, что это просто прохожие, но возглас ребенка ясно дал мне понять, что я ошибался.
— Мама!
Рита не говорила мне о том, что у нее есть ребенок. Собственно, знакомы мы с ней были не настолько близко. Тем не менее, я почувствовал легкий толчок обиды внутри себя, и почему-то вспомнил о том, как жестоко покинула меня Анна. «У каждого из нас своя дорога, и как бы близки мы ни были, мы все равно остаемся отдельными единицами в этом мире...» — подумалось мне.
Все же, я откинул в сторону меланхоличные мысли и поздоровался с матерью Риты и ее ребенком — милой девчушкой по имени Альбина...
Проводив семью до дома, я повернул в сторону мотеля, закурил и стал наслаждаться обществом самого себя, такого привычного и такого необычного в последние дни. И если бы тогда я мог знать, что встреча с Ритой — из разряда тех невероятных случайностей, которые заставляют задуматься о предопределенности в жизни, то я бы непременно сел в машину и уехал бы из городка, еще дальше от своей прошлой жизни. Я боялся того, что совершил, но понимание этого приходило ко мне постепенно и весьма болезненно.
***
В огромном зале я сидел совершенно один, и передо мной, выстроившись в ровный ряд, располагались окна обслуживания, над каждым из которых было информационное табло. Прошло уже порядка десяти минут, но мой номерок все еще не приглашали, хотя, казалось бы, никого, кроме меня, в очереди не было. В тот момент я чувствовал себя как-то странно, и мысленно представлял себе ту жизнь, которой мы живем. Ждем чего-то, о чем и сами не знаем. Смотрим на экраны, пытаясь увидеть свой заветный номер, но все пустота да пустота.
Наконец, меня пригласили пройти к окну номер одиннадцать. Я встал и неспешно прошел к обозначенному окну, точнее, столику, за которым, по ту сторону пластикового стекла, сидела сотрудница офиса «Программы жизни». Я не в первый раз посещал это место, и не в первый раз удивлялся наличию стекла, разделяющего, словно заключенного в тюрьме и посетителя, сотрудника офиса и клиента.
В мире совместного потребления, в мире, где, казалось бы, все стало настолько общим, что даже и Ленину в его самых смелых грезах не снилось, мы по-прежнему стараемся оградиться друг от друга. Автомобили общего потребления, а также велосипеды, мопеды, даже чертовы роликовые коньки. Одежда. Питание. Жилье. Домашняя утварь. Интернет. Цветы, которые, пока не завянут, окажутся в руках десяток девушек лишь для того, чтобы те могли сделать пару удачных снимков. Животные, в конце концов. Люди общего потребления. «Нет, — подумал я. — Ты, Анна, не права. Не правы и вы, товарищ Тарковский. Человеку уже не нужен человек. Ему нужна идея общего. Идея единого целого. А человек уже нужен лишь как неотъемлемая часть этой идеи...»
— Добрый день! — приветствовала меня сотрудница офиса. — Что вас интересует?
— Я хочу изменить бенефициария в договоре страхования по моей «программе», — ответил я голосом, который, как мне показалось, звучал глухо, безжизненно.
— Хотите указать родственника?
— Нет.
Сотрудница внимательно посмотрела на отразившиеся в рабочем мониторе данные. Выражение ее лица изменилось с нейтрального, в меру строгого, на то, которое я хуже всего мог воспринимать в своем состоянии.
— У вас ведь… — начала она с сожалением.
— Да, мне уже сказали об этом! — почти весело вставил я. — Что ж… бывает, не так ли?
В какую-то секунду я словил себя на мысли, что совершенно не понимаю, что делаю, и зачем это делаю. Мир будто бы потерял свою практичность, и жизнь перестала быть прописанной до мельчайших деталей. И как будто не уезжала никуда Анна, в очередной раз напоминая мне, что глупо заглядывать в чужое «завтра», когда знаешь только про свое «сегодня». Как будто не врывался я в квартиру Петра Старкова и не стрелял в него, и лишь с тяжестью на душе перенес обиду, которую он мне нанес. Мне казалось, что время отмоталось назад, когда я сделал, пожалуй, единственный верный поступок в своей жизни.
Мне вспомнился день, когда мы с Ритой сидели на клетчатом пледе в тени дерева. Был ясный день, и птицы пели, взмывая в небо с кустистых веток тополей. Были закуски, была выпивка. Было и грустное молчание, которым наполнялась каждая пауза, выдержанная нами во время разговора.
В тот день она рассказала мне кое-что важное о своей жизни. Историю о том, как ее муж, человек не самой лучшей породы, преступник, втянул и себя, и свою семью в крупные долги. Но вот его не стало — кто-то ворвался в его квартиру и убил его из пистолета. Выстрелом в живот.
Недоброжелателей у Петра Старкова было достаточно, и полиция проверила все его связи. Под подозрение, как узнала Рита, попал даже какой-то там писатель из большого города, который к Старкову никакого отношения, собственно, и не имел. Я задумчиво кивал, слушая ее историю, и внутри меня что-то с треском разрывалось.
— Да, не был он хорошим человеком. Но, все же, он был отцом моей дочери, — Рита помедлила. — У тебя есть дети?
Я качнул головой в знак отрицания. Мысли комкались, как старая добрая бумага, которую, хорошенько исписав, можно было закинуть в мусорное ведро. Мне хотелось очутиться в другом времени, в другом месте.
— И теперь его дружки требуют от меня деньги, — продолжала Рита. — Вот такая вот не самая романтичная история из моей жизни.
— Но что ты будешь делать? — спросил я.
— Не знаю. Выживать. В этом местечке иначе не получается, уж поверь.
И я поверил. Я поверил в то, что своим безумным поступком сделал ее жизнь еще более несчастной, чем она могла показаться. И теперь я спокойно сидел с ней на клетчатом пледе в тени тополя, и она ничего не знала обо мне. Буквально ничего. Ведь все то, что я ей говорил, являлось плодом моего воспаленного воображения.
Я примерял на себя роль ухажера Риты. Быть может, я становился похожим на ее бывшего мужа. Странно получалось, в общем.
Странно чувствовал я себя в ее квартире, когда открыл глаза поутру. Солнечный свет с яростью пробивался меж задернутых штор. Она лежала рядом со мной, голая, такая нежная в томном царстве одеял и подушек. В тот момент я с острой точностью осознавал, что все еще хочу жить, какой бы жизнь не была в будущем. Таймер бомбы замедленного действия внутри моей головы вел свой отсчет. Но кто включил этот таймер? Уж точно не я, и точно не сотрудники «Программы жизни», разрабатывающие эти самые «программы». Что бы они о себе не мнили, они — всего лишь исполнители предписанного.
Квартира Риты разительно отличалась своим убранством от моей квартиры. Признаюсь, поначалу мне было даже как-то не по себе. Я чувствовал себя комнатным растением, вдруг ощутившим нехватку воды, что просачивается сквозь землю к моим корням. Но где же мой хозяин? Когда он снова польет меня?
В комнате было все самое необходимое: кровать, тумба, шкаф. Имелся даже ноутбук на кофейном столике. Мебель, тем не менее, выглядела потрепанно, особенно в свете полуденного солнца. Пылинки витали в воздухе, и я зачарованно наблюдал за ними, будто бы заметив нечто необыкновенное.
Она спросила у меня, на что я так внимательно смотрю. Я ответил, что увидел смысл своего существования. Она усмехнулась, а мне вот стало грустно. А вскоре стало еще грустнее от осознания того, что я стал грустным. «Нет, это не я, — говорил мой внутренний голос, и мы с ним, похоже, были разного мнения. — Очнись же...»
И я очнулся, глядя в глаза сотрудницы офиса «Программы жизни». Она жалеет меня, — подумалось мне. Ни к чему мне ваша жалость, девушка. Жалеть мужчину — хуже, чем оскорбить его. Жалейте тех, кому не довелось ощутить, что существует обратная сторона жизни, та, на которую страшно заходить. Та, над которой возвышается наше царство, созданное сплошь из воздушных замков. Как бы мы ни старались, мы не сможем до конца осознать человеческую природу, иначе мы просто перестанем быть людьми.
«Придет день, Рита, — говорил я внутри себя. — И ты получишь лучшую жизнь. Тебе не придется переносить те унижения, которые ты переносишь, и твоя дочь будет учиться в хорошей школе. Не будет той грязи, что окружает тебя и твою семью...»
Подписав все бумаги, я покинул офис «Программы жизни» и направился в свою квартиру, которая за время моего длительного отсутствия, впрочем, не стала храмом памяти или чем-то еще в этом духе. Переступив порог и оказавшись в одно мгновение в привычной мне чистоте и холодном уюте, я вдруг ясно осознал, что эта квартира с таким же успехом могла принадлежать кому-то другому. Кто-то другой мог бы писать те истории, которые писал я. Моя индивидуальность — это всего лишь фикция, все та же история, которую мог бы выдумать и я сам, увидев во сне странную картину.
Войдя в туалет, я отодвинул крышку бачка, просунул руку внутрь и достал сверток. Пистолет, который выстрелил лишь однажды, может выстрелить снова. Я снова сжимал его в своей руке, но холод стали не казался мне теперь столь манящим. Отняв жизнь у человека; решив, что могу сделать это, я подписал себе приговор. Как ничтожен был я в своих суждениях, и как ничтожен каждый, кто хоть самую малость ставит себя выше других. В своей жизни ты волен мыслить так, как считаешь необходимым и правильным, но не забывай, что и у других есть на это право.
Я отправил в редакцию черновой вариант рукописи «Хорошей жизни». Знал, что впереди у меня будет еще много работы: необходимо несколько раз хорошенько вычитать текст; сделать кое-какие поправки; кое-где добавить описания. Чистовые работы у меня в большинстве случаев не слишком отличались от черновых, но в этот раз мне казалось, что я не закончу работать над книгой никогда. Написанию ее предшествовал тягучий, тревожный месяц размышлений. Именно в один из тех дней, во время стандартного медицинского осмотра у меня обнаружили аневризму сосудов головного мозга. Хорошая пища для авторских размышлений, ничего не скажешь.
Вернувшись в мотель на изломе вечера, я лег на кровать и попытался уснуть, не желая заниматься чем-либо, но скверные мысли не давали мне ни единой возможности соприкоснуться с моими глубинными страхами и надеждами. Понимание того, что жизнь может закончиться в любую секунду, изводило меня, и, увы, во мне не было силы противостоять. Я истлевал.
Мне хотелось вновь увидеть Риту, потому что именно в ней я нашел отражение той любви к жизни, которую когда-то мог разглядеть в самом себе. Мое желание направило меня по улицам городка, не слишком дружелюбным к незнакомцам и странникам. Грозовые тучи, столь же пугающие, сколь и притягательные грозным видом своим, нависали над полями вблизи городка. Было так душно, как бывает лишь перед сильным ливнем.
Я не застал Риту дома. Она не отвечала на мои звонки. Мне невольно вспомнилось, как Анна, не прощаясь, покинула меня и мою никчемную жизнь, так и не узнав, насколько сильно нужна была мне. Увы, если отбросить всю лирику, мы пользуемся друг другом, общаясь больше или меньше. Даже самые возвышенные чувства, те, что воспевали и продолжают воспевать в стихах романтики, основаны на желании что-то взять и что-то отдать. Пользование, и никак иначе. Мы боремся с одиночеством, удовлетворяем физические и духовные потребности. Мы любим, и это тоже пользование.
Я встретил мать Риты неподалеку от дома. Она вела за руку Альбину, и вид у нее был не самый дружелюбный.
Она сказала мне, что у Риты всегда было много проблем, особенно из-за мужчин, которых она выбирала. Она вылила на меня весь тот негатив, который закипал в ней, а я стоял, подобно провинившемуся ребенку, и не мог ничего ответить. Да я и не знал, чем мог заслужить такое отношение к себе.
— Она в больнице. Мы как раз оттуда, — сказала мне мать Риты. — Какие-то ублюдки избили ее до полусмерти. Ничего святого… ничего...
Я остолбенел. Хотелось сорваться с места; бежать, сломя голову, к Рите. Умолять ее о прощении. Но я не двигался, потому что дыхание мое будто бы вырвали вместе с душой из тела. Внешняя оболочка обвисла, стала похожей на шкуру убитого зверя.
Уточнив кое-какую информацию у матери Риты, я направился в больницу. Путь отнял у меня пятнадцать минут пешим ходом, и еще минут десять я потратил на препирания с медсестрой, которая ни под каким предлогом не хотела впускать меня в отделение, объясняя свои действия тем, что часы посещения уже закончились. От меня потребовалось приложить немало усилия для того, чтобы преодолеть барьер непонимания. В скором времени я уже находился у дверей палаты.
Лицо Риты распухло, и кожа местами приняла багровый цвет. Обе руки были покрыты ссадинами. Лишь только эти моменты заметил я, приоткрыв дверь.
Она лежала на больничной койке с закрытыми глазами. Когда я вошел в палату, она вздрогнула и отвернулась, сказав, что не желает разговаривать со мной, и что сама позвонит мне позднее. Тон ее голоса выдавал раздражение, но такое, которое бывает лишь перед срывом в истерику. Я не хотел давить на нее, но и уходить я тоже не собирался.
— Это сделали они? — задал я вопрос, ответ на который и без того знал. — Это сделали приятели твоего бывшего мужа?
Рита ничего мне не ответила. Я слышал, как она тихо всхлипывала. Я молча подошел к ней и коснулся ее руки. «Нет, так поступают только звери, — подумал я. — Они не думают о том, насколько ценна человеческая жизнь. Я и сам не знаю ей цену, но они даже не хотят ее знать. Им все равно...»
Я еще долгое время стоял около Риты, всячески пытаясь установить с ней контакт, хоть словесный, хоть зрительный. Она не хотела отвечать мне, не желала показываться передо мной в таком состоянии. Я понимал ее, но не мог принять, потому что находился по другую сторону. Возможно, тем вечером я видел ее в последний раз, ведь то, что я собираюсь сделать теперь, вряд ли позволит мне сохранить собственную жизнь.
Я позвонил Левину на следующий день. Сказал, что могу признаться ему в том, что совершил, но не озвучил свое признание по телефону. Мне нужны были гарантии, но я получал лишь предположения.
Похоже, теперь я уже не успею довести «Хорошую жизнь» до чистового варианта. Ну да ладно, моя рукопись в руках толковых людей. Людей, которых вели к их должностям многие годы. Специалистов в своем деле. Таким же был и я. Это теперь я ищу способ умереть достойно, так, чтобы моя смерть не была напрасной. Пытаясь осознать, что моя жизнь не была напрасной.
Мои записи, вероятно, не станут достоянием общественности, но писал я их больше для себя. Писал в перерывах между работой над «Хорошей жизнью», борьбой с собственными демонами, убийством, влюбленностью. Получилось что-то в стиле «нуар». Антиутопия моей жизни. И я, к слову, сам стал создателем своего краха.
Можно ли грамотно распорядиться своей жизнью? Прожить ее так, чтобы в последнюю минуту ясно осознать, что все было не зря. Пожалуй, никто не знает ответ на этот вопрос. Нам всем суждено столкнуться с ответом в свое время, ровно как и узнать, что ждет нас после жизни.
Хотел бы написать оттуда, из далекого далека. Продолжить свою повесть о том, как я осознал нечто важное. Мне остается лишь надеяться, что у Риты и ее семьи не возникнет никаких проблем. Я урегулировал все юридические вопросы, указал реквизиты для перевода средств. Она распорядится ими так, как посчитает нужным. Возможно, станет участвовать в «Программе жизни». Заимеет уютное гнездышко, устроится на новую работу. Альбина будет ходить в детский сад, а после — в школу, где ей, как и всем нам, дадут возможность двигаться к светлому будущему.
***
В канун Нового года шел снег. Крупными хлопьями он падал с неба. Дороги большого города были заметены, а в суматохе вечера терялось все, включая красоту момента. Все же, что-то заставило Риту остановиться посреди тротуара. Словно она вспомнила некоторую истину, которую позабыла. Это чувство было похоже на дежавю, но отличалось сутью своей.
Рита шла домой с покупками. Ей хотелось как можно скорее сменить холод улиц на тепло и уют домашнего очага. Она знала, что мама уже приготовила салаты, и курица с картофелем запекается в духовой печи. Знала, что Альбина смотрит на новогоднюю елку с трепетом, ждет подарки.
Едва уловимая нотка чудесного в тот вечер будто бы послышалась и самой Рите. Оттого она улыбалась, вышагивая по улице в теплом пальто. Она думала о том, что в следующем году сможет получить водительские права и, наконец, впервые в жизни сесть за руль собственного автомобиля. Все согласно «Программе жизни».
Прошло два с половиной года с момента переезда в большой город. Не столь сложно оказалось переселиться всей семьей и забыть о прошлом со всеми его невзгодами; со всем его диким очарованием глуши и мнимой свободы, которая когда-то казалась даром и проклятьем. Теперь Рита понимала, что свобода была для нее лишь проклятьем. Куда проще ей было находиться внутри огромного механизма, быть малозаметным, но, все же, столь важным элементом.
Прошло два с половиной года с тех пор, как она видела в последний раз своего загадочного приятеля. Вместе с его исчезновением на ее банковский счет поступила крупная сумма денег, достаточная для вступления в «Программу жизни».
Примерно в то же время в том городке, из которого ей удалось сбежать, случился кровавый инцидент: неизвестного ей мужчину до смерти забили в том баре, в котором она познакомилась со своим приятелем. Вовремя подоспевший офицер полиции по фамилии Левин задержал преступников. Ныне они отбывают тюремный срок.
Рите не хотелось сопоставлять все эти события, и, тем более, пытаться проследить между ними какую-то связь. Будто бы она знала, что истина станет для нее тем откровением, которое она не хотела бы слышать. Жизнь была расписана, и все это ее устраивало.
Устраивала новая квартира с хорошим ремонтом, пусть и не в центре города, но в спокойном спальном районе. Нравилось, что дочь учится во втором классе в хорошей школе. «Она станет врачом, — решила однажды Рита. — Непременно, станет высококвалифицированным врачом. У нее будет все, о чем раньше мы могли лишь мечтать...»
Все же, мысли о загадочном приятеле никак не покидали Риту на протяжении вот уже двух с половиной лет. Ей казалось, что он уехал путешествовать по городам и странам, искать себя дальше. Подрабатывать, где попадется, не заглядывать в будущее и жить той жизнью, которая есть именно сейчас, именно в этот момент. Она, казалось, даже радовалась за него, почти поверив в свои предположения.
«У каждого из нас своя жизнь, — говорила она про себя. — И если кто-то хочет выбраться из клетки, то непременно найдется тот, кому в клетку захочется влезть с большой охотой. Я из тех, кому комфортнее сидеть внутри клетки, зная, что хозяин покормит. И это даже не для меня. Это для моего ребенка. Для матери, которая натерпелась по жизни всякого. Это для нас...»
А еще она не так давно начала читать книгу со звучным названием «Хорошая жизнь». Ей нравился сюжет, нравились персонажи. Стиль автора казался ей близким, возможно даже знакомым. Она не знала о нем ничего, даже фото его ни разу не видела. Хотела как-то раз прочитать о нем в Сети, но что-то помешало ей тогда. Какая-то мелочь. Так обычно и случается.
В перипетиях сюжета она будто бы находила знакомые элементы, но понимала, что хорошая история, прежде всего, похожа на реальную жизнь, или же является отражением, точной копией реальной жизни, переработанной воображением писателя.
Рите отчетливо захотелось написать автору книги. Выразить благодарность. «Ну и что? — думала она. — Новый год — это замечательный праздник! Может, и со мной случится чудо. Быть может, он ответит мне. Вдруг он — моя судьба? Никто не знает...»
Она усмехнулась. Наивно и глупо было думать так взрослой женщине. Такими же наивными и глупыми со стороны могут казаться нам самые прекрасные моменты в жизни. Никто не знает. Никто.
