Четыре подарка

Магдалина

          "Магдалина, сойди босая на красный снег"
                ЛенКа Воробей

Не желай мне здоровья, милый, на каждый чих,
Не дари носки шерстяные, ночлег, коня.
У таких, как я, никогда не будет родных -
Потому нищеброд и кесарь моя родня.

"Не вино пьянит — крутая, как соль, вина,
Чтоб лизать ее, подонки сошлись в табун.
С ними жить и пить — большого ума не на..."
Проповедник, я не с тобой — закатай губу.
 
Одному тебе Магдалину до нитки жаль -
До последней нитки ее пропотевших кофт.
Только кровь зовет зачерпнуть из огня кружал -
Приготовлен Большой Медведицы крепкий ковш.

Непричастный, чистый, невинный — иди ты нах,
Свежей мятой — моя подзаборная маята.
Для меня — деревянный холод промерзших плах,
Для тебя — деревянный горький огонь креста.

Я пойду по красному снегу на Киев-град,
На молочную колокольчатую Рязань.
А церквей надбровные дуги в меня глядят -
Не глаза. Никто не в силах — в мои глаза.

Четыре подарка

Анна с Вороньжи — счастье бабайка стырил, бабкина мама, значит, прабабка мне… Были у ней подарки — за жизнь четыре — это Вороньжа, не в романе, не в кине.
Первый: Терентий-батя привез лошадку, пряничный хвостик, сахарное седло. Вплоть до Святой субботы казалось сладко, звонко, подковно, яблочно и светло.
Был и второй: обручально кольцо от Гриши. Баяли бабы: шибко на водку лих. Как же не выйти — пропили… плачь потише… в сорок втором обменяла кольцо на жмых.
В пальцах сведенных — глянцевый хмель крушины, редькины думки, мох в избяных пазах. Третий подарок — шаль от вдовца Ишима. Сватался, мать сказала: не наш, казах. Шаль отдала обратно, Ишим скуластый сжег на Исети молча свою любовь. Целую ночь в проулке раскосо шастал, утром уехал, баяли, что в Азов.
Был и четвертый дар, и никто не отнял: черное солнце в небе сосновых стен. Черные круглые солнца — десятки, сотни. В Каменске было шесть или, может, семь. Радио дочке выдал начальник Саша, слушала Анна-Аннушка, не дыша: "Вот бы их видно было! Поют да пляшут… будто водички в засуху — из ковша, будто по сердцу гладят — тепло, утешно. Вот бы их видно было! Сапог, рука..."
Так и ушла — под песни во тьме кромешной. Короток век — а Родина велика.
Греет Вороньжу солнце свечным огарком. Анна ушла, а Родина все жива. Короток век… плывут в облаках подарки: кольца, платки, свидетельства и слова. Короток век… Господь в драгоценной ризе, в мирре и золоте тихо шепнет Петру: "Анне с Вороньжи завтра же — телевизор… Кем — не положено? Чтоб привезли к утру."

Отпевание

В клетку серенькое платьишко,
На кармашках — по шнуру:
Отпевает старый батюшка
Бабки младшую сестру.
Деньги смертные потрачены,
Этим тыщам нет цены.
Не нужна была — лежачая,
Только Богу все нужны.
Нитка петелькой затянется,
Глядь — уже по горлу хлесь:
Девять баб, племянник-пьяница -
Род наш был, да вышел весь.
На Руси такое водится
От войны, тюрьмы, огня...
Смотрит строго Богородица
На бесплодную — меня.
Задрожало солнце пятнами
На окладах и кресте.
Голошейкину остатнюю
Отпевают во Христе,
Род пресекся, мы закончились,
Хоть меня бы кто отпел...
Были пышечки да пончики,
Будут камушки да мел.
Что ж, прощай. Седые волосы,
Угол белого платка...
Миром Господу помолимся:
Будь дорога ей легка.

Вне конкурса

Простое. Серебряное

А мы под куполами не клялись,
Не надевали кольца золотые.
На свадьбе твой свидетель — Колька-Лис -
Бутылку на прощанье не затырил.
Ты золото волос моих не мял,
Шептал в глухой ночи чужое имя,
Я не с тобой ходила на причал -
Мы золото растратили с другими.
С другими — пахли розы и ботва,
Ребенок, хохоча, влезал на спину...
Все — у тебя седая голова,
И у меня — уже наполовину.
Как седина серебряна… пора?
Мы жизнь почти до корки долистали?
Не трусь, для жизни хватит серебра.
Оно в цене — платили за Христа им.
Еще надежна под ногами гать,
А серебро потратим — вместе падать.
Чем старше мы, тем легче понимать -
Для жизни и любви немного надо...

Недоучка

Я недоучка, да. Забрасывала ранец
И пугалом была для теток из РОНО.
Я знаю только то, что знает новобранец,
Оторванный войной от улицы родной:
Бабусины блины, отцовские погоны,
Да стычки во дворе: "Чо больно гулевой!",
Да песню про того мальчишку-коногона,
Которого несли с разбитой головой.
Сколь неученых — нас — на гибель повенчали!
Ученых поберечь — пришлепнута печать.
От многих знаний ждут и многия печали,
А у меня одна — великая — печаль,
Родимая земля, моя больная дума,
Петля и колыбель, запевка и строка.
Я вроде бабки той, Семеновны худумой,
Которая ждала из Ивделя сынка:
Отпустят из тюрьмы, покроет дом железом,
Чтоб дождик не мочил… схоронит, как помру...
А то, что он урод и восемь лет зарезан,
Сквозь пальцы протекло соломой на ветру.
И все же я прошу: не ангелом на тучке,
Не волком, что сожрал заблудшего телка -
Оставь меня, Господь, такой же недоучкой,
Которой прожила уже до сорока...

Репка

Под грушовкой котенок бусый,
Комары да мошка в саду.
Молчаливая бабка Руся
Льет из ковшика на гряду.
Есть водичка-то, слава Богу -
Вон болото, на нем камыш.
А грехов-то на Русе много -
Мужика зарубила, слышь,
Пил да бил, а дочурку спортил -
Семь годов за секир-башка.
Вышла — стала второго сорта,
Грех — он тянет сильней грешка.
А на Русе бейсболка-кепка,
Юбка порвана, нечиста...
Крепнет Русь — золотая репка
В огородике у Христа.
Тянут дедки да бабки-внучки,
Мурки-Жучки, да подлым — хрен:
Хоть в грязи — не дойдет до ручки,
Хоть внизу — а встает с колен:
Поливаться ведь надо, слышь-ко,
Видишь, засуху черт принес...
Сохрани ты ее от мышки -
От грешка, не греха, Христос.
На Руси-то ведерки крепки,
Есть болота, пруды, ручьи.
Поливают крутую репку
Греховодники да ничьи.
Сохрани — от грешков, Исусе,
Будет репка твоя крепка...
Льет из ковшика бабка Руся
На недели, года, века.
Рвет укропу соседке Тоне,
Чтоб с засолами ей помочь...
Мягкой лапкой котенок гонит
Злую мышку из сада прочь...

Стеша — стара дева

Грязь да известь слева,
В глине правый лацкан:
Стеша, стара дева
Горки Вороняцкой.
Серый щеки лижет,
Шибко он хороший...
Тятя-то — от грыжи,
Мамку сбила лошадь.
Севка, Галька, Петя,
Маша, Танька, Соня.
Над Вороньжей ветер,
Облака — что кони.
Три сестры да братцы,
Пара — два погодка...
Хоть к кому прижаться
По такой погодке.
Сбоку-то — Варавва,
Обнял-то — Иуда.
Мне — кормить ораву?
Ты прости, не буду.
Ягоды-то волчьи,
Нет тебе сугрева.
Отвернулась молча
Стеша — стара дева.
Лет прошло — что кочек,
Хочешь — забери их.
Марфы — двое дочек,
А одна — Мария.
Сыновей-то двое,
Пиджачок да китель:
Первый вырос — воин,
А второй-то — мытарь.
Стары девы — Богу,
Не разгульным мордам:
В дальнюю дорогу
Провожали мертвых,
Шили-вышивали
Тихи Божьи женки
Кружева да шали,
Ризы да пеленки:
Нитка — вправо-влево,
Замелькали спицы...
Стеша, стара дева
Руския землицы...

Что от Бога

Русь — поля да тряпки,
Снег да образа...
У меня от бабки
Синие глаза.
От прабабки Анны -
В масле деруны,
Слезы из-за пьяных,
Страх из-за войны.
От соседа-вора -
Смылся на Кубань,
Были разговоры,
Танька с пузом, глянь -
Не просить, не виться,
Не лежать в пыли,
А пойдешь в землицу -
Дура, не скули.
От свекрови — сито,
Ругань да грехи,
А от всех убитых -
Горькие стихи.
От Сашуры-лельки -
Крестик на шнурке,
От подружки Ольки -
Перстень на руке.
От соседки строгой -
Теплые носки...
 … у Руси от Бога -
Дети, старики...

Что лучше стихов

Едем… Ракитник, боярка с пичугами,
Тоненький лед на переднем стекле.
Снежная трасса, деревня Чечулино,
Крепкие руки на старом руле.

Здешние трассы не давлены Джипами,
Джипам до трактора — нос не дорос.
Может, в такой же избенке задрипанной,
То есть, в хлеву — народился Христос.

Бедность — она по-библейски приманчива,
Только вот — издали, как монастырь.
Вон Магдалина с красивым пацанчиком
Ведра несет и хайлает: "Упырь,
Сволочь ты, Ёська! Как шлепну сандалией!
Братьев не слушашься, вечно война!"
Мальчик Иосиф, гляди, не продали бы...
Было уж… кровь по отцу не одна.

В это Чечулино — в августе, летом бы...
В сено… так бабочек тянет на свет.
Как же я рада — тебе фиолетово,
Что в Интернете я типа поэт.

Хочешь, отдам, что тревожит и дергает:
Письма солдат и Цветаевский гвоздь,
Песни бурлацкие, волглые, долгие,
Воланда — видеть его довелось,
Смертную Каму, решеточки черные,
Бабкины вопли — слыхать за версту?

Нет. Не отдам. Есть фиговины чертовы -
Лишь одному по плечу. По хребту.

Да и ваще — если руки мужицкие
Крепко и верно лежат на руле,
Дети, дрова и боярка с синицами
Лучше стихов на жестокой Земле...

Воздушный шарик

Сегодня тыщи звезд дрожат в небесном сите,
Промерзшие насквозь, мечтают о тепле,
И смотрит грустный Бог, как тихо рвутся нити,
Которыми душа привязана к земле.

Мне шепчет эта ночь: Губан, Володька Силос,
Мосенок, Цуккерман, Наилька, Настька-ять:
Вчера снесли барак, в котором я училась
Играть и говорить, любить и умирать.

Ах, нити… раз — и все. Как выцветшие тряпки,
Соломинки, зола сгоревшего куста...
Давно на небеси моя лихая бабка,
Унесшая "едрить", "имать" и "тра-та-та",

А с ней тюремщик-брат, ругавшийся "подскуда" -
Ого, пустили в рай, вон пялится с небес.
Их младшая сестра еще жива покуда,
Но помнит только хлеб — по карточкам и без.

Прочитаны давно великие романы,
А нынешние — блин, какая же мурня.
Мои друзья ушли — жалеть не перестану,
А лучшие давно, где бабка и родня.

Как тонко! Рвется как! Слегка концом ударит,
Вот эта — посильней… была она крепка.
Держи меня, родной. Я твой воздушный шарик,
Подставивший рукам скрипучие бока.

Держи меня, как мяч, щенка, лесную шишку,
( Нет, все же шарик я, скрипящий и тугой ) -
Ведь истинный мужик внутри всегда мальчишка:
Футбол, смешная лень, педали под ногой.

Держи меня, боюсь! Не разжимай ладоней!
Я так же вся тряслась, когда с обрыва — вниз,
В тяжелую Исеть ( вверху орали — тонет ),
Держи меня, родной… держи меня… держись.

Смотри — вон там звезда от холода уснула...
Ну все, уже теплей и отступает страх,
И тихо гладит Бог мои крутые скулы -
Смешной воздушный шар в мальчишечьих руках...

Про собак

В переулке Радистов ко мне
Кобелек привязался кудлатый -
Двортерьеры сейчас не в цене,
Как молитвы, стихи и заплаты.

Шарик, мне до Исетской пилить...
Все пройдет, как и эта дорога -
Стану бабой, что моют полы
У любимого Господа Бога.

Не промыто вон там, на краю,
Перемою два облака снова...
Разрешат ли в медовом раю
На груди засыпать мужиковой?

Щас сосиски — такая фигня...
На-ка, слопай… исчезла не слабо.
Шибко бабы не любят меня,
А особо замужние бабы.

Им назло — я еще поживу.
Нам, таким — сколь ни любите, мало,
Потому и уходим в траву,
В петлю, ветер, Исеть и подвалы.

На сухарик… такие дела!
И вторую сосисочку на-ка...
… так любить, будто я умерла,
Смогут только Господь — и собака...

Дорога домой

С каждым днем темней да хуже,
Мало фонарей,
А до дому — камни, лужи,
Восемь пустырей,
Темнота и месяц тонкий -
Господи, спаси...
Меньше на одну бабенку
Будет на Руси.
Из библейских добрых сказок,
Весь укрыт парчой,
Дышит ангел сероглазый
В правое плечо,
Не пускает в переулок,
Где укрылся тать...
Напеку я сдобных булок -
Ангелу отдать.
Злая страшная собака -
Шасть из-за угла.
Я когда-то булки с маком
Крестнику пекла.
Бродит гопник на свободе,
Зырит из окна.
Наших крестников уводят
Жись, любовь, война.
В подворотне вякнул пьяный,
Вспомнил чью-то мать.
Хорошо, пусты карманы -
Нечо отобрать.
Ангел мой довел до дому,
Вон и дверь видать.
… век не вывихнут — поломан,
Кровь течет — вода,
Сколько сорвано заклепок,
Сколь гвоздей — не те.
Ох, тебе бы, Гамлет, шлепать
Русью в темноте.
Все же — есть мужик и крыша,
Лес, речной песок,
И стихи под курткой дышат,
Как слепой щенок,
Все же — мамка и дорога,
Старой лампы свет...
 … ангел, отпроси у Бога
Хоть на пару лет...

Жись

Под окном барака георгины,
Доски, мяч, огрызок огурца.
Толстый внук воровки бабы Зины
Ковыляет в луже у крыльца.

Жись идет по старому порядку,
Как слепил седой, суровый Бог:
Через годик мне очистит грядки,
Как его папаша и дедок.

А другая жись-то — есть ли, нет ли...
В этой — по реке идет шуга,
Тяжко гнутся грушевые ветки,
Слышен "Черный ворон" в такт шагам,

В Рождество — славление и ясли,
Продавец дает на сдачу медь,
И зачем-то, если слишком счастлив,
Хочется уйти и умереть.

Возвращение. Ненадолго

А рванули, Рай, за старую церковь -
Поваляемся в пахучей полыни?
Знаю, выросла, но все-таки Верка,
И глаза все те же — серое в синем.


Облака над нами — белая вата,
То, большое — как пузатая панда...
Знаешь, бабка говорила: когда-то
Здесь тюремщики хлебали баланду.

Здесь? А в церкви — ты не слышала, Райка?
Их гоняли по Вороньже работать,
А потом давали черную пайку,
Вертухаил старый дедушко Зотов.

Твой папашка не дает алиментов,
У пивной все ошивается бочки,
А у матери у Божией ленты
Как у Майки, у завмаговой дочки.

Райка, бабка говорила, что ходит
Бог невидимо по улицам нашим.
Подсказал бы, что помрешь через годик -
Заплатил бы, может, пьяный папаша.

Райка, в церкви, говорят, Бога нету -
Там цемент, горбыль, щелястые доски,
И четыре или пять вагонеток,
А святых-то забелили известкой.

Не известка — так залезть, поглядеть-ко,
Говорят, святые были — как мы же,
Ну не все, а третья часть — малолетки,
Кто в огне и на кресте-то не выжил.

Хорошо лежать в полыни и кашке,
Да пора мне уходить из июля.
Ты смотри, не перепачкай рубашку,
Божья Матерь заругает — грязнуля.

Мне ведь, Райка, сороковник — хренею,
А тебе осталось ровно двенадцать.
Мы обнимемся по-детски — за шею,
Я приду еще… пора расставаться...

Полетела? Ну, счастливой дороги.
Я стою, и перехвачено горло.
Ты спроси там, Рай, у Господа Бога:
Можно сделать, чтобы дети не мерли?

Выскочка

А мне вчера сказали — выскочка,
Знай место, закатай губу.
Мне кистью рисовать — не кисточкой
Вороньжу, Угол, Барабу.
Прабабку Анну, зэка Дюбеля -
Людей от водки и земли,
Тех, что пинали и голубили,
Тех, что прощали и ушли.
Знай место. Знаю, не юродива:
Вросла навеки в те места,
Где жмется маленькая Родина
К ногам уставшего Христа,
Где край гряды пестреет маками,
Где пьют, ликуя и скорбя.
И мне ли, выскочке, выскакивать?
Не убегают от себя...

Зимнее больничное. Баба Лена

Буря — Господи, спаси,
Как на море-окияне...
Все больницы на Руси
Вид имеют окаянный.

Все окошки замело...
Что в больнице, что на киче.
Тихо месяца весло
Дверь в покой приемный тычет.

"Ну, колись уже!" — "Болель."
"Чем болел-то, Усмангулов?"
Санитарка баба Лен
Возит шваброй возле стула.

Что ни день — под ж… ёж...
"Баба Лена, выпьем малость?"
"Можно… Докторша, ревешь?
Ты ж еще не нахлебалась.

Знаешь, будет и хужей,
У тебя ишшо не осень.
Я вон, девка, двух мужей
Схоронила — третий бросил.

Слава Богу, есть постель.
Водка, печка и собака.
Гнездам, докторша, пустеть,
Бабам — мыть полы да плакать.

Так что нечо, не базлай.
Чай, не с кодлою — да голой.
Сохрани тебя от зла
Свят угодничек Никола."

Воздух вроде побелел -
Буря, знать, проходит мимо...
Все на свете, баба Лен,
Кроме смерти — поправимо...

То, что губит

Набросают еловые ветки
Прямо в снег от крыльца до угла.
Кто помянет? Старухи-соседки,
Да еще — с кем пила и спала.
Счастья не было в полную силу,
Разве в Пасху, еще на Покров,
Потому что я слишком любила
Крик далеких ночных поездов,
И чужие "Шолом" и "Лехаим" -
Мало бабе дурной своего,
И дымок одичалых окраин -
То, что губит вернее всего.

Не оставь

В этом теле — минимум три души, и у каждой больше семи путей. Первой прямо в руки плывут ерши: хороша уха для ее детей. Ей с работы мужа-губана ждать, греть ведерный чайник — с вареньем пей, и горбатых ландышей-жеребят запрягать в тележку неспешных дней. На святую Пасху рядиться в шелк, красоваться — в ушках блестит рыжье. Если вдруг заявится серый волк — за беленой печкой лежит ружье.
У второй — в шатре конопля и плов, а ее слова — золотой шербет. За нее Иаков служить готов восемь раз по восемь пастушьих лет. Запоет псалмы — и заплачет полк: рядовые — Сим, и Яфет, и Хам. Ей не страшен даже тамбовский волк — слушать песни ляжет к ее ногам.
А у третьей — кинь, и выходит клин, вместо крыш и лавок — одни горбы. Ей в ладони плачет пяток рябин и дубок у крайней кривой избы: за живых и тех, кто уже ушел, за Васятку — мать заспала мальца, за Степана с заворотом кишок, за Никиту — он заменил отца. Все бы славно, если б не три по сто, а потом пивка, а потом базлать. Третьей слышать: "нету для вас местов", "убирайся", "дурочка", "не со зла"… Третьей — с детства спать на краю крутом: у дощатой стенки сопит сестра. Серый волк-волчок залезает в дом, под лунищей шкура его пестра. Это сон, а может, лихая явь: подойдет и сцапает за бочок...
Ты вот эту девочку — не оставь. Ей не выжить, если придет волчок.

Девочка рисует

Я читаю сказку: бабка и корыто, рыбка золотая — плавники дугой. В кухне пьяный батя спорит с дядей Витей, будто бы у русских рай совсем другой. Папиросой в шторке батя дырку выжег, Витя засмеялся: будет нам буза. Мамка пилит батю: пьяница да рыжий, нарисую бате черные глаза. А в раю, наверно, сладкая малина, кормят шоколадом, колой, шаурмой… Мишка тети-Танин, жирная скотина, мне кричал недавно: батя мой — не мой, что на самом деле батя — дядя Витя, и шептались бабки кучей на крыльце: "Ох, глаза-те черны… сходства не ищите, нету ни в повадке, ни в самом лице." Мама называет дядю Витю "мачо". Я раскрашу батю с головы до пят… а в раю, наверно, бабки не судачат, и не топит Мишка маленьких котят.
"Провожу Витюху… Не играй у печки. Маме скажешь: пили с дядей Витей морс." А в раю, наверно, теплые крылечки — чтобы пьяный батя ночью не замерз..

Люби

Люби меня за немудрящие
Еду, победу и беду.
За травянисто-серых ящерок
Под лавкой в яблочном саду.

За руку, что махала поезду,
А после падала без сил:
Он с первого абзаца повести
Солдат и ссыльных увозил.
 
За бабкин крест — сосновый, тёсаный,
Её же крестик в три рубля.
За "козьи ножки" с папиросами,
За сходство "я люблю" и "бля",

За то, что не бывала маленькой -
Ну, разве что в твоей горсти.
За первый мокрый снег. За валенки.
За то, что не смогла уйти.
 

Семейный лук

Мужское "цыть", наколки-клейма,
Что раньше было — всё зола...
Засох на грядках лук семейный,
Уборка — бабские дела.

Не хватит рук — тащи в подоле,
Суши, раскладывай на печь.
… молчат — от самой сильной боли.
Ох, лук семейный, горечь-речь,

Горчи-молчи о трубах медных,
О многих водах и огне,
О целованиях последних
И узком мужнином ремне.

Бывают руки без наколок,
Да свой у каждой бабы крест.
Храни мужей, святой Никола,
Храни таких, какие есть,

Храни мужей, святой Егорий,
Простим всегда… почти всегда.
Ох, лук семейный, горечь-горечь,
Растёт на грядках лебеда.

Подсохший лук — янтарь кубастый,
Угрюмый, ёмкий и лихой.
Скорее — туча солнце застит,
Успеть убрать, пока сухой.

Летит на выжженный пригорок
Семян пушистых кисея.
Ох, лук семейный, горечь-горечь
В подолах глупого бабья...

Разговор за чаем

— Что давно не заходишь?
Гляди-ка:
Местный батюшка нынче не злой.
— Ты ж ворчишь, как неистовый Никон.
— Тьфу. Айда на чаек с пастилой.

Фотографии смотрим за чаем:
Сестры в храме, игуменья-мать.
— Что за батюшка? Вроде не знаю.
— Может, Верушка, лучше не знать.
— Не отстану ведь, отче Василий.
— Ладно, слушай: он был до меня.
— Что брехать-то? Как церковь открыли,
Ты в ней топчешься с первого дня.
— Не пойму, как с такой грубиянкой
Столько лет я вожусь, как дурак...

Не играла на Пасху тальянка
В половодье гулянок и драк.
Старый колокол, глух и неистов,
Во дворе на заводе прилег,
Замелькали петлицы чекистов
Синяками на ребрах дорог.
Поп, молись своему комиссару,
Стой, ребята, покурим пока...

Иерея отпели гагары
И обмыла старуха-река.
Хрип молитвами рвался из глоток,
Долетал до Тагила, Каслей.
В непролазных сибирских болотах
Клюква стала крупней и кислей.
Говорят, что к войне или к мору,
Если ягод с грибами — мостом...

Не до чая с таким разговором.
Не допили. Ну, может, потом.

— Зря трепал. Говорил же — не надо.
Много знаний — большая печаль.
Провожает меня до ограды:
— Забегай, грубиянка, на чай.
Поговорку я слышал в народе:
Деревянное дышло — закон.
Помолчал.
— Ничего не проходит.
Не живал на Руси Соломон.
До свидания, Верушка. С Богом.

Ухожу.
Шелестят тополя,
Под ногами петляет дорога.
Нам законы — тайга и петля.

Не бывает ни сказки, ни чуда:
Кто-то вечно командует пли,
И становятся, падая, люди
Кислой клюквой молчащей земли,
Вечно жгут имена и глаголы,
Вечно руки убийц нечисты.
Пусть целует мой клюквенный голос
Купола, колокольни, кресты,
Над могилами первые листья,
Окна Ивделя, крыши Режа...

… вечно черные пули чекистов
Наготове в обоймах лежат.

Яблочное

А все стихи на свете — о любви… В занозах, поцелуях и разломах.
О том, как ты идешь среди живых, стреляешь, совершая новый промах,
В тебя стреляют — чертова напасть, чтоб уложить вповалку на постели.
Но очень трудно в яблочко попасть.
Любовь слепа.
Слепым не видно цели.
А все стихи на свете — о войне… Про veni,vidi,vici, девять граммов.
И яблоки по-прежнему в цене — вас много, победителей-Адамов,
Доставших до Эдемских облаков (и многие достали, между прочим...)
Познание — оно и есть любовь.
И хорошо, когда без червоточин.
А все стихи на свете — о вине… О винном аромате райских яблок,
О том, что виноваты не вполне, безжалостно разбив о быт кораблик,
О чертовой виновнице-судьбе: мы ни при чем, не в деле и не в доле.
А все стихи на свете — о тебе.
О яблоках.
Войне.
Любви.
И боли.

Воскресну. Про дерево и железо

А когда надоест насвистывать
И мусолить беззлобный мат -
Я воскресну в смешной провинции,
Где бесчинствует мокрый март.

Деревянная песня форточек,
Деревянная злая плоть.
Здесь подолгу сидят на корточках
И умеют дрова колоть.

Это вечное — не изменится,
Падать дереву — без корней.
Причаститься бы всем поленницей -
Может, стали бы чуть умней.

Мы железом творим причастие -
Без железа не скручен кнут,
И к запястьям браслеты ластятся,
И замки на прицел берут.

Я воскресну в смешной провинции
Под веселый оконный стук.
Здесь моими плывут мизинцами
Струги разинских верных слуг.

Незаметно-сосново вырасту
Под березовый лепет-хмель.
Деревянные песни клироса,
Деревянная колыбель.

Только ждет — терпеливо-набожно,
(Как браслеты, кнуты, замки)
В деревянной стене елабужской
Гвоздь.
Как точка в конце строки.

Глупая считалочка

На златом крыльце сидят — эне, бене, раба -
Царь, царевич, сват и брат, мужичок и баба,
Клоун в розовом трико, Маргарита, Воланд.
Ты признайся, кто такой? От чего отколот?

Царь, царевич, раз-два-три, и король виновый.
Если хочешь, забери: цифру, букву, слово,
Отдаю тебе ключи (дуракам не светит).
Только помни: приручил — так за всё в ответе.

Вот лошадка — иго-го, вот замок и ключик.
Раз не надо ничего, значит, всё получишь.
Королевич и портной, Воланд и сапожник...
Не играешь ли со мной? Я неосторожна.

Царь, царевич, чёрту брат — лихо пляшут черти,
А природа, говорят, пустоты не терпит.
Всё забрал — своё отдай, оклемаюсь, может.
Здесь огонь, а там вода. Месяц вынул ножик,

Будет резать, будет бить — я в тебе, не страшно.
А в провинции рябин, что грачей на пашне.
Ты не бойся, ты во мне — значит, третий лишний.
А в Москве среди камней прорастает вишня.

Вышел зайчик погулять, серенький и быстрый.
Жизнь как солнышко мила, значит, будет выстрел:
Много плакало зайчих — зайчики уснули.
Если пуля на двоих — так уже не пуля.

Сами мы себе капкан, и петля, и яма:
Месяц спрятался в туман, ты не смотришь прямо.
Ехал Грека через ре… Режет ножик святцы...
Раки свищут на горе… Надо разобраться.

Нет Пилата без Христа — чаша не минует.
Можно словом исхлестать — научил дурную.
Зайчик, ёжик, игемон. Люди — свора гончих.

Ты уйдёшь из круга вон — значит, я закончусь.

Так же

Век бывает короткий и долгий,
Только, сколько в России ни жить -
Так же треплют лошадок по холке,
Так же плачут в некошеной ржи,
Бани топят с утра по субботам,
Выгорают до угля, дотла. 
И Никола, по-прежнему кроток,
Так же в кухне глядит из угла.
Так же хлещут скотину и женщин,
Так же просят: "испить" и "терпи".
Любят просто. Как просят — не меньше.
И молчат под визжание пил.
Носят ватник, овчинную шубу,
Пьют, дерутся и пляшут в кругу.
Умирают — как просят и любят.

Ни хвалить, ни судить не могу.

Малиновый звон

                "На малинный звон
                Сто окурков брошено..."
 
Мы окурки бросали
На малиновый звон.
Слушал наше "бесаме"
Злой товарный вагон.

Полной горстью — рванине:
Я ж тебе не чужак,
Все бери — до полтины,
Не торгуем — не жаль.

Пуст и выброшен короб -
И концов не найдешь.
Мы кидались, как в прорубь,
В то, что стоило грош.

Мы братались не с теми
На дороге кривой:
Пьянки, драки, постели.
Вологодский конвой.

В грязь забили по горло -
Дескать, в самую масть,
Но упрямая гордость
Не давала пропасть.

Иноземные дали,
Наши лица в пыли.
Нас хлестали, топтали,
А понять не могли.

Вроде все на ладони,
Без вранья и затей:
Хоть и рвань, да не тронем
Стариков и детей.

Хоть совсем не чистюли -
Отмываем зарю,
Дышим теплым июлем
Вопреки январю.

Как из Библии мытарь -
Вопреки, вопреки,
Воскресает умытый
У молочной реки,

Обогретый — надышан,
Хоть и трудно дышать,
На заснеженной крыше
Аистенком пушась,

Как румяный калачик,
Как рождественский сон,
Детским смехом и плачем -
Наш малиновый звон.

Письмо на Рождество. Седьмое января 2012 года

Привет, родной. Седьмое января. Пишу тебе (Татьяна, ёлы-палы):
Так ни о чём в седле поёт бурят, чтоб впитывали мхи, леса и скалы.
Давай про цифру семь? Ну, просто так. Шестое ведь вчера, и шесть не торкнет:
Ты даже ради царственных Итак не станешь шестерёнкой и шестёркой.
Давай про семь. Похоже ведь на "сей"? Ты — сей, не этот… проболталась всё же.
Мне б оберёгом, ладанкой висеть, до стука сердца втискиваясь в кожу.
Пусть не сия — всего лишь эта, но — ты самый первый из моих сиятельств.
Тяну по капле. В капельке тону, чтоб дуре захлебнуться (квантум сатис),
Чтоб щепкой плыть, селёдкой иваси — хоть как, но ближе стать на миллиметрик...
К чертям. Не верь, не бойся, не проси -
Любимое присловье в стиле ретро.
Меня несёт куда-то не туда… Ты в школу в семь? А я почти что в девять.
Семь раз отмерить — это не беда, а вот не резать… хочешь в дикий клевер,
В шальное конопляное "сим-сим" — откройся хоть немного, на мизинчик...
К чертям. Не верь, не бойся, не проси.
Я, дорогой, не кукла на резинке.
Ах да, про семь… немного отвлеклась. Семь… семечко. И семеро по лавкам.
Наверно, тяжело, но всё же в масть, чтоб за столом командовать: не чавкай,
Чтоб вытирать слезинки и носы, (а руки мыть никак не приневолишь)...
К чертям. Не верь, не бойся, не проси.
Ведь кровь моя для тампаксов. Всего лишь.
Тьфу, занесло. Про семь… ты просто синь, седьмое небо… сон — вернее вот как.
Ты только, мой хороший, не простынь — ведь ты без шапки на последней фотке.
Семь пятниц на неделе… скажешь, бред?
Просить не стану. Требовать не вправе.
Седьмое. Яндекс. Новых писем нет.
Я на своё не кликнула: отправить.

Новогодняя колыбельная. Для всех

 

Спи, печаль на дне стакана,
Скоро будет Новый год.
Спи, комочек, спи, подранок,
Все до свадьбы заживет.
На оси Земля — устала,
И Россия на оси:
На оси стихов и жалоб
Узел скрученный висит.
Шар земной загоним в лузу:
Спать уютно в гамаке.
… может, пуля, может, узел,
Может, двери на замке,
Волк, медведь, шальной прохожий -
Ванька-Каин ножевой...
Спи, родной колючий ежик,
Я управлюсь, не впервой.
Чтоб пошло веселье в хатах -
Баба, водка и строка.
Больше, глубже в снег лопатой:
Я слеплю снеговика.
Глубже — это значит голый,
Больше — это значит боль.
Не избавлюсь от наколок:
Не могу не быть собой.
Двор ночной, и светит еле
Лунной булки свежий бок.
Снеговик смеется белый.
Мы споем с тобой, дружок:
Спите, Тани, Миши, Сони,
И Дениска — тоже спи.
Не проглотит, не догонит
Волк, сорвавшийся с цепи,
Не придет пугать бабайка,
Не растает снеговик.
Спите, шарики и лайки,
Спите, чибис и кулик.
Спите, Натки, Лены, Ани,
Скоро будет Дед Мороз.
Спи, Христос. И ты подранен -
Это больно, если гвоздь.
Спите, милые Аленки,
Не придет ночная жуть.
Я погладила пеленку:
Надо Землю завернуть.
На пеленке крестик выткан:
Так бывает на Руси.
Колыбельная на нитке
Звездным шариком висит...

Совки

Давай-ка, мой хороший, по одной — за нас, дурных, а больше бы не надо...
Моя страна натянута струной от Сахалина до Калининграда.
Сейчас в нее распахнуто окно, там огоньки, далекий лай собачий.
Не виноваты водка и вино, что мы живем вот так, а не иначе -
Вот так — не отрываясь от страны, гитарно-балалаечного гула...
Играй "Хотят ли русские войны" и "Журавлей" Гамзатова Расула,
Играй, страна!
Добавь смешной тоски:
Артек, Гагарин, Жуков, батя юный...
Да, мы совки.
… а дети на совки
В песочнице натягивают струны.
Давай еще — и по последней, ша! За Родину, натянутую туго.
За каждого смешного малыша.
За то, что удержали мы друг друга.
Да, перебрали. Улицы страны дрожат струной, неровные такие...
Споем "Хотят ли русские войны", чтоб слышали Берлин, Париж и Киев?


Живет страна, пока живут совки: смешные дети, мужики и бабы.
А Господу — подтягивать колки, стараясь, чтоб не туго и не слабо...

Староверка

— Покров-от не покрыл, зиме суровой быть.
— Ну, тятенька, лонись вы то же говорили.
— Отбилася от рук. Ты, вертихвостка, цыть.

… Сушеный зверобой укладывать в бутыли,
Белье пересмотреть и подрубить платок,
А после добежать до матушки Манефы.
Суровой чернотой с иконы смотрит Бог,
Лоснятся на столе кедровые орехи.

— Пустыня наша мать, а Никон лютый зверь.
Садись-ко, пей чаек, да с пареной калиной.
Ты, мила дочь, гляди, мужчинам-то не верь,
Не слушай их речей — в грехе недолго сгинуть.
Забыла обиход? Стакан переверни,
А то придет… ну тот… и плюнет прямо в донце.
Пойдем-ко, провожу. Короче стали дни.
Ай, месяц-то какой — ну чисто веретенце.

И крестит девку вслед двуперстием святым.
Вечерний ветерок конец платка обнюхал
И в мокрый черный нос втянул полсотни зим,
Распаренных в скиту при трапезной и кухне.

Хрустит на лужах лед, как мятный леденец,
И девку не догнать — ей холодно и страшно,
Вдруг выйдет из ворот приехавший купец,
Торговый человек — он бритоус, табашник.
На ярмарке вчера он так глядел при всех
И крикнул ей вослед, мол, царская икона.
Вот только и всего. Наверно, это грех,
И матушка за то поставит на поклоны...

Она бежит домой, не ведая о том,
Что после Рожества отец с купцом поладят:
Табашник, да богат. Войдет невеста в дом -
И зыбка через год нужней, чем воск и ладан.
Святой нездешний свет счастливого лица:
— Кто, бабка, у меня? — и оборвался шепот -
Мой прадед на руках вбежавшего отца
Кричит до облаков — горячий, губошлепый...

Буддистское, что ли

Я была поцелуем на русском морозе,
Скрипкой, в щепки разбитой во время погрома,
Подыхающей с голоду клячей колхозной,
На ветру шелестящей ячменной соломой,
Заплетенной сандалией древнего грека,
Петухом на проваленной крыше сарая.

Точно знаю, что я не была человеком,
И поэтому внутрь никого не пускаю.

Для закрытых — в бессмертие верить наивно.
Знаешь, Господи, свыклась — не праздную труса.
Но, когда я умру, сделай яростным ливнем,
Чтобы чистой водой напоить Иисуса.

На Вы

Недели, полные молвы, намеков, тошноты и пыли.
Ты помнишь, были мы на Вы?
Не так давно.
Теперь — навылет.
Насквозь, врастая, шелушась, срывая паруса и флаги,
И доверяя даже грязь, что не доверена бумаге.
На Вы. Навырост. Дорасти. Коснуться лбом твоей печали.
Таблеткой зажимать в горсти. Не высыпаясь, спать ночами.
Ты помнишь, были мы на Вы?
Теперь — на высоту.
На "вышку".
Дорога к небу — через рвы, где третий — это третий лишний.
Ты можешь — письма все дотла и фотографии на клочья,
Направленный удар весла легко ломает позвоночник,
Свобода прибавляет сил, но что-то пальцы онемели.
Дошло?
Ты только что разбил свой позвонок в грудном отделе.
Прошу у ветра и травы: когда скомандуют "на выход", чтоб ты остался, я — на вы...
И только не попомни лихом.
А обознается конвой — вдвоем.
Крыло в крыло. Живые.
Навылет.
Пять минут постой.
Смиренно (кажется, впервые) прошу у Божьей синевы, у Богородицына лика,
Чтоб никогда "иду на вы" в лицо любимое не крикнуть.

Последняя весна детства

На сплетение веток на фоне заката
Очень трудно смотреть: так бывает весной.
Перехвачено горло, и сердце крылато,
Рядом мальчик соседский — курносый, шальной.

Мы пинаем сугробы, сшибаем сосульки,
Вечерами подолгу стоим у ворот.
Нам грозит с чердака хворостиной дедулька,
А потом, отвернувшись, смеется — Господь.

Нет до нас никому ни малейшего дела,
Только Господу Богу, и то не всегда.
Мы в сарае закурим — пока неумело.
Скинем шапки. В ботинках, конечно, вода.

Беззащитные дети, птенцы озорные
Этих мартовских, теплых, тревожных ночей...
Вы забыли, серьезные, взрослые, злые,
Как кораблик дрожит, рассекая ручей?

Только вместе дышать — нам и вздувшимся почкам,
И грохочущей речке, где льдины-ножи
Понесутся, ломаясь, бушующей ночью,
Очумев — начинается взрослая жизнь.

Медицина здесь бессильна

Вызов с дальней слякотной окраины:
Стекла, лужи, дохлые коты.
Инвалид в наколках: профиль Сталина,
Купола и синие кресты.

Вызвала Макрель-туберкулезница:
Он — ее сожитель, вдруг помрет.
У порога сын в коляске возится:
ДЦП. Четырнадцатый год.

Тонкий лик святого Пантелеймона.
Исцелил бы — только попроси
Тех, в наколках, с каторжными клеймами,
Варнаков, блудниц всея Руси,

Только руки — будто приколочены.
Но глаза, торжественно-чисты,
Смотрят: на груди хмельного отчима
Вытравлены синие кресты.

Слишком многим с самого рождения
Только в этот храм открыта дверь.
Бледный отрок с острыми коленями,
Не могу помочь я здесь, поверь.

Больше куполов ликует в просини -
Строят в искупление грехов,
Больше тех, кого в пеленках бросили
И забытых грязных стариков.

Ухожу дорогой рыжей, слякотной.
Губы шепчут: Господи, спаси.
Врут, что солнце светит одинаково
Всем живущим на святой Руси.

Юродивые

В жар полей в изголовье уснувшего дня,
В причитание вьюги — кладбищенский вой
Уходили — уходят. Зачем бы, понять.
От семьи и покоя — куда вы, Толстой?

Драгоценных сокровищ, богатства искать:
Слушать кружево ветра в подоле зари
И смотреть, как колеблется водная гладь,
Если солнце роняет в нее янтари.

У барашков на вербе прощенья просить -
Просто так, ни за что, потому что — любовь.

Было больше юродивых в старой Руси -
Скоморохов, и странников, и дураков.

Царевич Алексей

Забил больную грудь мне воздух каземата,
Не привыкать — давно в натянутой тоске,
Давил собой отец, и были губы сжаты,
Потуплены глаза и сердце на замке.

Все бросить бы, пойти петляющей дорогой,
Смиренно забрести в старинный скит глухой,
Где птицы б на заре со мной молились Богу,
Где белым мхом лежит, раскинувшись, покой.

Не надо крепостей, штормов и такелажа,
Милее старцев речь и колокольный звон,
И кельи тишина, и разговор бродяжек,
И улочек Москвы спокойный древний сон.

Мне продувал кафтан балтийский хлесткий ветер,
Не защитить души горящую свечу.
А тело иссекли безжалостные плети,
Пусть так. Я слабым был. За это и плачу.

Я так любил покой, монахов, птичьи стаи,
Березы и поля, и деревенский кров.
Я все приму, отец. За слабость убивают.
За слабость — тайный сыск. За слабость хлещет кровь.