Фокусы
Глеб робко топтался перед раскрытой дверью, обклеенной со всех сторон знаками “Не входить!” на разных языках. Сердце забилось чаще, когда в проеме он увидел высоченные, до потолка, стеллажи с канцелярскими папками и книгами в старых переплетах. Молодой человек попытался себя успокоить, сжав кулаки и глубоко вдохнув. На выдохе он шагнул вперед.
Перед собой метрах в пяти Глеб увидел массивный письменный стол, над которым вздымалась гора из бумаги, файлов и разных письменных принадлежностей. За столом в кресле сидел крупный лысый мужчина лет пятидесяти пяти, одетый в застиранную рубашку горчичного цвета. Он был увлечен чтением какой-то книги, то и дело нервно поправлял очки и затягивался сигаретой. Глеб набрался смелости и подал голос:
-Можно к вам?
Хозяин кабинета недовольно поднял глаза на посетителя.
-К нам — это, интересно, к кому?
-Осмелюсь предположить, что вы Лисин Петр Аркадьевич. Я прав?
-Да уж, бинго так бинго. Только как вы сюда попали? Как прошли секретаря? Анна Сергеевна у нас таких ужей молодых и ползучих отлавливает лучше любого змеелова. Как же вы этот кордон преодолели?
Глеб довольно улыбнулся.
-Я настырный.
-Ну настырностью ее обычно не возьмешь. Обаянием от вас тоже не пахнет. А вот глупостью что-то несет, нет?
Петр Аркадьевич захохотал, а Глеб от такой беспардонной грубости вспыхнул и замялся. Отдышавшись, Петр Аркадьевич, весело продолжил:
-Ну раз уж вы здесь, выкладывайте. Что тебе надобно, старче? Чего изволите? Зачем пожаловали?
-Простите, я могу пройти?
-А вы наклейки над дверью видели?
-Видел, — еще больше смутился Глеб.
-Ну а что тогда спрашиваете?
Этот вопрос вконец сбил Глеба с толку. Пару мгновений он обдумывал, что ему делать: повернуться и уйти прочь от этого неучтивого субъекта, или же закрыть глаза на хамское обращение и продолжить разговор. В конце концов, Глеб напомнил себе о цели визита и решил стоять до последнего.
-Извините, но мне очень нужно поговорить с вами.
Петр Аркадьевич презрительно усмехнулся.
-Ну что же, раз вы здесь, говорите. Садитесь и говорите.
Он указал на кресло напротив стола. Глеб с облегчением рухнул в него, но тут же собрался, чтобы принять позу уверенного и решительного мужчины. Петр Аркадьевич следил за ним из-под очков, и как только молодой человек перестал ерзать, перешел в новую атаку:
-Ну и кто же вы, мистер Икс?
-Я — поэт.
-А как вас звать-величать?
-Меня зовут Глеб.
-Самойлов?
-Почему Самойлов? Пащенко.
-Ну как, Глеб, поэт, должен быть Самойлов. “Я на тебе, как на войне”, не знаете? Ну ничего, молодо-зелено, еще когда-нибудь узнаете. Так чего же вы хотите от меня, уважаемый поэт Глеб Кащенко?
Глеб дернулся, услышав последнюю фразу, но тут же взял себя в руки и заговорил как ни в чем не бывало:
-Я принес стихи. Хочу узнать, можете ли вы их напечатать.
-Вот это новости! Я очень рад, что вы пришли на огонек, но должен вас разочаровать. Напечатать мы их не можем, потому что у нас весь номер уже сверстан, даже четверостишие некуда впендюрить. Верстка, знаете, что такое? Упрямая вещь, один раз все подгонишь, потом уже поменять ничего нельзя, а то конструкция рухнет, как карточный домик.
-Но я же не говорю о ближайшем номере. Я могу и подождать.
-Так у нас уже все номера расписаны на полгода вперед.
Глеб был готов к такому повороту событий и вознамерился показать свою решительность.
-Ну, значит есть авторы, которые ждут по полгода. Я готов ждать и дольше.
-А зачем ждать? Отправьте лучше свои творения на какой-нибудь конкурс. Их сейчас, знаете ли, пруд пруди. И пишут туда в основном представительницы слабого пола, такие, которые “горю любовью и пылаю”. Ну а вы же у нас альфа-самец, сразу видно, талантливый, амбициозный. Вам, кроме гран-при, еще и денег отвалят, как передовому стихоплету. Главное, смотрите, чтобы в жюри дамы не сидели, тогда шансов мало будет, призы раздадут лишь тем, кто “горит любовью и пылает”. Ну а если судят заслуженные господа, вписывайтесь в авантюру, вас ждет успех, я вижу.
-Деньги для меня в этом случае значения не имеют. Я просто хочу, чтобы люди могли прочитать мои стихи.
-Тогда лучше напечатайте их в Интернете. Вам никакой Петр Аркадьевич не понадобится, и ждать никого не придется. Если сами не можете разобраться, я, так уж и быть, вас научу. Там всего три кнопки, спасибо Биллу Гейтсу. “Копи, пейст, ентер” — и ваши вирши уже читает весь мир. А у нас аудитория, знаете, какая? Три бабки и два дальнобойщика. Бабки вас все равно за Пушкина примут, а дальнобои газету берут только потому, что в нее рыба копченая лучше заворачивается. Так что тут мы вам не помощники.
Глеб дернул носом вверх и, глядя Петру Аркадьевичу прямо в глаза, гордо и уверенно затараторил:
-Простите, но я читаю ваше издание едва ли не с самого детства. Да, я знаю, что оно не слишком популярно, но, с другой стороны, а какая литературная газета сейчас может этим похвастать? Сколько народу прочитает мои стихи, вопрос второстепенный. Главное, что они прочитают их на страницах газеты “Литературный стиль”. Я воспринимаю это как знак качества. И я хочу его получить.
Петр Аркадьевич рассмеялся.
-Не “Литературный стиль”, а “Литературный штиль”. Так нас называют года с восемьдесят второго. А знаете, почему? Это не от Ломоносова пошло, мол, у нас тут лишь высокий штиль и оды. Просто на наших страницах литературы настоящей не было сто лет в обед. А вы, я же вижу, литератор тот еще. Мы для вас — мелководье. Поэтому приберегите свою поэзию для каких-нибудь масштабных свершений. Это будет для вас лучшим решением. Ну и для нас тоже.
С этими словами Петр Аркадьевич опустил голову к своей книге, давая понять, что разговор окончен.
Глеб в недоумении сидел на месте и не двигался. Петр Аркадьевич делал вид, что читает. Молчание тянулось пару минут, пока, наконец, Глеб не закашлялся, намекая на свое присутствие. Петр Аркадьевич, не поднимая головы, буркнул:
-Поэт Глеб Кащенко, вам что-нибудь еще надо от меня?
-Мне все же хотелось, чтобы вы хотя бы ознакомились с моими стихами. Прежде чем дадите мне от ворот поворот во второй раз.
Петр Аркадьевич снова захохотал и откинулся на спинку кресла:
-Что ж, я так понимаю, мне “от осени не спрятаться, не скрыться”. Ну, давайте, лабайте, маэстро. Я весь внимание.
Глеб только этих слов и ждал. Он в ту же секунду достал из внутреннего кармана блокнот, раскрыл его и, набрав в легкие побольше воздуха, начал нарочито без выражения читать.
В землянке, хлипкой и побитой гнилью,
Сошлась на шабаш площадная мразь.
Под лампой пахло салом и ванилью.
В полпятого попойка началась.
Мы очень плохо все друг друга знали,
Но целовались чуть ли не взасос.
Ведь, если б нас секли на трибунале,
То каждый был бы немец-“Барбаросс”.
Нас было трое человек из стали:
Рублев-вояка, я и галл-злодей.
Но женщин в общем мы не посчитали.
Мы женщин не считали за людей.
К ним пошло приставал наш друг-французик
И поливал их розовой водой,
Когда в избу к нам вполз этот Исусик,
Патлатый и с козлиной бородой.
Он молча сел на край прогнившей лавки
И начал наблюдать за кутежом,
Как фрау на карачках, словно шавки,
Дразнились, повторяя, как мы ржем.
И подвиг нам казался делом плевым,
Пока самозабвенно пили тан
На брудершафт с полковником Рублевым
Под бодрое чириканье путан.
Исус вперился в нас с тупым восторгом,
Как попрошайка в поданный металл.
Но комната вдруг вся пропахла моргом,
Когда он не спеша залепетал.
Он говорил нам с жаром, не мигая,
О грешниках, страдающих в аду.
Ко мне он обращался, намекая,
Туда я тоже точно попаду.
Он нам раскрыл секрет Полишинеля,
Что каждый по отдельности дурак.
Когда закончил, мы оцепенели,
А он с улыбкою спросил: “Ну, как?”
Рублев поднялся и пошел дреднотом,
И вид его нас с галлом ужаснул.
Он прятал саблю под своим тренчкотом
И, ей взмахнув, Исуса полоснул.
Мадонны загалдели, как шакалы.
Рублеву этот гомон помогал.
О темя жертвы он ломал бокалы,
Пока давился смехом друг наш галл.
Кровь показалась на тщедушном теле.
Исус хотел вступиться за богов,
Но его кости тихо захрустели
Под тяжестью ударов сапогов.
В углу французик сладко ел наранги,
А я сидел, как будто бы без сил.
Рублев страдальцу же дробил фаланги,
Пока он кровью пол не оросил.
Когда в нем жизни уж не стало видно,
Вояка вынес мертвеца за дверь.
Вернувшись, он лишь бросил мне ехидно:
“Мессия все наврал, ему не верь”.
Французик предложил мне стопку водки,
Рублев подлил в стаканчик коньяку,
Мадам спасла зацепку на колготке,
А я решил, что больше не могу.
В землянке, хлипкой и побитой гнилью,
Сошлась на шабаш площадная мразь.
Под лампой пахло салом и ванилью.
В полпятого попойка началась.
Глеб замолк и вопросительно взглянул на Петра Аркадьевича. Тот ответил не сразу. Некоторое время он задумчиво разглядывал потолок, а потом протянул руку.
-Дайте-ка мне посмотреть ваши записи.
Глеб передал блокнот Петру Аркадьевичу, который принялся внимательно изучать текст. Почти сразу он заулыбался.
-Хм, “Мы женщин не считали за людей”. Это хорошо.
Щеки Глеба залились краской, глаза засияли, но следующая фраза Петра Аркадьевича повергла молодого человека в уныние.
-Но печатать мы это, разумеется, не будем.
-Почему? — удивленно спросил Глеб.
-Вам еще надо объяснять, почему? Да потому что это чепуха какая-то, белиберда, несусветица, нелепость, дичь. Что вы так на меня смотрите? Это же бред чистой воды, ерунда, ахинея, абсурд.
Дыхание Глеба сбилось, поэтому он смог лишь сдавленно прошептать.
-Я не понимаю.
-Не понимаете? Ничего страшного, ко мне такие молодые люди каждый день приходят, так что я научился изъясняться более современным языком. Ваш стишок — это лажа полная, мура, бодяга, абсолютный невдуплейшн. Теперь до вас дошло, или вам еще нужно время, чтобы расчехлиться?
Глеб опустил голову. Его щеки пылали, он не знал, куда смотреть, что делать, как отвечать.
-До сих пор не понятно? — продолжал Петр Аркадьевич. — Это хрень собачья, дерьмище, кал, говнидло, подтирка для зада. Одним словом — не наш формат. Хотя для поэта с фамилией Кащенко вполне адекватно. Я думаю, что вам надо завязывать с поэзией и переключаться на какую-нибудь более актуальную деятельность, пока не поздно. Идите в рекламщики, строчите рифмы для йогуртов. “Семь бед — один ответ”, там вас с руками оторвут. Но вы не расстраивайтесь: “Счастье есть, его не может не быть”.
Глеб уже больше не мог унять дрожь в теле. К горлу подступила тошнота, а на глазах выступили слезы. Но молодой человек нашел в себе силы сдержаться. Он собрался с мыслями, оторвал взгляд от пола и с вызовом посмотрел на Петра Аркадьевича. Глеб почти не дышал, поэтому каждое слово произносил через паузу.
-Хорошо. Я понял, что мои стихи, это, как вы говорите, хрень собачья. Я понял, что мне нужно перестать писать. И я обещаю вам бросить это дело, но только сперва объясните мне, на основе чего вы сделали такой вывод? Чем же так плохи мои стихи?
-И снова-здорово, — Петр Аркадьевич опять развеселился. — А вы любите объясняться. Да запросто. Слог у вас, на первый взгляд, пестрый, парочку слов умных вы выучили. Но вы допускаете такие стилистические ошибки, что аж передергивает. Ну вот, к примеру, фрау, как вы их называете, окружили себя такими словами резкими: “шавки”, “на карачках”, “ржем”. И вдруг “дразнились”. Ну что это за детский сад? “Ябедой-корябедой” они не обзывались? Это же слово — как бельмо на глазу. А ваш герой француз? Сначала он, тонкая натура, ужасается при виде чьей-то ярости, а через секунду уже “давится смехом”, когда человеку череп дробят. Образ героя как-то продумать же надо, прежде чем писать. А этот “дреднот”? Думаете, я не заметил, как вы его обрезали? Мы все-таки с русским языком имеем дело, и надо как-то поуважительнее с инструментом обращаться. Музыканты же новые дырки в своих флейтах не ковыряют, если пальцы кривые. Так и вы слова не ковыряйте, пользуйтесь теми, которые есть. Я понимаю, что вы начитались поэтов разных, и стремитесь как-то к ним приблизиться. Вот кто у вас кумир? Бродский? Пастернак? Или Рождественский с Евтушенко? Уж эти с языком не церемонились. Но, может, стоит хотя бы попробовать поработать в тех рамках, которые задает язык, а? Для начала?
Глеб с сокрушенным видом молчал.
-Да и не в языке даже дело, Бог с ним, — тон Петра Аркадьевича неожиданно стал мягким и вкрадчивым. — Я вот такую вещь заметил. Ко мне как начинающий Толстой заглянет, так, к гадалке не ходи, принесет рукопись про Христа. Тема-то непростая, это не мартышек с травинками описывать, тут какой-то опыт нужен жизненный. Нет? Вы так не считаете? Вот и никто не считает. И все тащат ко мне свои шедевры. Да что языком чесать, я вам покажу сейчас.
Петр Аркадьевич выдвинул ящичек письменного стола и выудил оттуда сложенный вчетверо листок. Похожий на древний папирус, он был сильно измят и оборван по краям. Петр Аркадьевич расправил листок, и Глеб увидел, что бумага исписана мелким почерком со всех сторон.
-Вот, смотрите. Вчера буквально явился ко мне такой же, как и вы, юный мастер печатного слова и потребовал опубликовать его нетленку. Давайте, я вам перескажу смысл в двух словах. Отдельные куски, может, зачитаю, а вы мне потом ответите, стоит ли мне это печатать, или нет. А там и с вашим творением, думаю, разберемся. Я буду рассказывать, но вы меня перебивайте, задавайте вопросы, если что-то в голову придет. Договорились?
-Договорились, — выдавил из себя Глеб.
-Так, с чего бы начать. Тут завязка банальнейшая, сюжет строится вокруг двух человек, один из которых рассказывает другому небылицы. Встречаются в трактире двое, только не “площадная мразь”, а приличные люди, старец и пацан. Ну вот как мы с вами, только я не старец, правда, а еще о-го-го, ну да ладно. Старец, в общем, начал вещать, а пацан уши развесил. И говорит старец пацану, представь себе холм. Так что давайте, Глеб, вместе представлять. Представим холм. Воображение, говорит автор, рисует нам холмы зелеными и веселенькими, но этот холм совсем другой. Солнце его не щадит, горячие ветра изгоняют самых живучих представителей местной фауны, поэтому представить нам надо не штамп с детских картинок, а такой обычный реальный холм, пожелтевший от недружелюбного климата, с сухой травой, под которой скрывается бледная-бледная глина. И на самой вершине этого холма стоит крест.
-Крест? — вырвалось у Глеба.
-Ну да, крест. Я же говорил, что будут библейские мотивы. Стоит, значит, на вершине крест, а вокруг — толпа. И все знают, что скоро на этом кресте должны кого-то повесить. Хотя “скоро”, тут же поправляется автор, это не совсем точное слово. Может, скоро, а может, и через сто лет, точной информации о дате и времени экзекуции не поступало. Известно только, что рано или поздно на кресте кто-то повиснет. А ведь толпе до чертиков интересно, кто это будет, и как быстро начнется действо. Вот они и не расходятся, стоят на месте, смотрят на этот холм с крестом и ужасаются. И знаете ли, в чем фокус, спрашивает нас автор?
-В чем? — заинтересованно спросил Глеб.
-А фокус в том, что хоть они гримасы свои и корчат, на самом деле, половина из них в глубине души мечтает на этом кресте повисеть. Вот буквально каждый второй. К примеру, автор рисует нам образ юноши, актера по профессии, или, скажем, художника. Стоит он, значит, и смотрит на этот крест: глаза от страха выпучены, губы перекосило, он едва не воет от ужаса. А в голове тем временем стучит: “Что же? Что же мне надо сделать, чтобы меня к кресту прибили? Что сотворить, чтобы повиснуть на нем? Да хотя бы просто дотронуться кончиками пальцев до его шершавой поверхности? Все бы отдал, чтобы хоть на секундочку взять этот крест, взвалить на плечо и тащить его. Так бы и нес до кровавых волдырей к самому краю земли, только позвольте, к последнему морю. А там вошел бы в шипящие волны и скрылся в них, ведь с крестом и потонуть не мука, а счастье”. И страшно ему даже себе признаться в таком желании, но ничего не может он с собой поделать, хочется так, что аж жуть берет. Но тут, пишет автор, есть второй фокус. Дело все в том, что повиснуть на кресте, на самом деле, может каждый, это просто плюнуть — растереть, два раза и просить не придется, прибьют за милую душу, а вот нести крест дано не всякому. Потому что это не ты выбираешь, нести ли тебе крест, а крест решает, сможешь ли ты его поднять.
-Это уже не крест получается, а молот Тора, — ухмыльнулся Глеб.
-Так и есть, в каком-то роде. Тот же эпос, только скандинавский. Но есть и различия. О молоте было известно, что поднять его сможет лишь достойный, так сказать. А с крестом ситуация другая. Никто даже близко не знает, что же надо сделать, чтобы его поднять.
-Но автор-то знает? — спросил Глеб.
-Ну автор-то, конечно, знает. Это еще один фокус. Оказывается, чтобы этот крест поднять и пронести, надо гореть. И не так гореть, как в четверостишьях ваших пошленьких, “горю любовью и пылаю”, а по-настоящему. Заполыхать, чтобы волосы растворились, а кожа полопалась, подставить плечо, тут крест сам и упадет. И таким он легким покажется, что даже не заметишь его.
-А что, получается, и Иисус горел?
-А как же? Как, вы думаете, он свой крест пронес?
-Так почему в Библии об этом ни слова?
-Ну вы же литератор! Гроза красной строки! Неужели не догадались подключить фантазию? Вы наверняка должны помнить, как его истязали, плетьми били, венком кололи, камнями забрасывали, неужели вы думаете, не нашлось смышленого молодчика, который его не попробовал факелом зажарить? Вот он и горел потихоньку, только кто же это заметит на палящем солнце Иерусалима? В такую жару языки пламени затухают быстро, но тление продолжается еще долгие часы. А чем тление по сути своей отличается от горения? Так, разновидность, можно сказать.
-И почему же этого никто повторить не может?
-Претенденты были, и было их много. Но тут последний фокус, самый непонятный. Вот, например, был один вьетнамский монах, буддист. Он облил себя пятью галлонами бензина, чиркнул спичкой, и, конечно, тут же сгорел, как свеча, остались лишь рожки да ножки. Но креста на нем не было, по крайней мере, никто его не видел. И то же самое происходило с остальными. Хотя некоторые, самые удачливые, даже чувствовали прикосновение креста, но все равно гибли за просто так.
-Почему?
-Загораться-то они загорались и, охваченные пламенем, хватались за крест, только пока тащили его, он загорался вместе с кожей их и волосами. Крест ведь деревянный, материал, на жаре высушенный, конечно, он в момент занимается. И сгорал крест буквально за одну секунду. А если крест сгорает, то что тогда остается нести? Чего только люди не предпринимали, чтобы это условие обойти. В один период истории даже пробовали железные кресты носить, но там вообще такой казус вышел, что лучше и не вспоминать. В общем, браться можно лишь за крест деревянный, а как это сделать, так никто и не узнал. Но, с тех пор, как монах себя поджарил, охотников помериться силами с крестом поубавилось. Но, тем не менее, многие в глубине души все так же мечтают о том, чтобы их к кресту прибили.
-Ну а автор-то наверняка знает верный способ этот крест пронести? — спросил Глеб.
Петр Аркадьевич пристально посмотрел на Глеба и опустил глаза на рукопись:
-Тут я лучше процитирую, чтобы не переврать слова. “Да, на кресте повиснуть желает едва ли не каждый. Все жаждут того, чтобы прочувствовать эту боль, но вот ощутить прикосновение креста на своих плечах почти никому не хочется. Ведь когда на кресте висишь, усилий применять не надо, а вот нести эту деревянную бандуру дьявольски трудно. Тем более, если ты объят языками пламени. И никто не поймет до тех пор, пока себя не подожжет, что счастье кроется в самом процессе горения, когда становится не важным факт того, упадет на тебя крест, или нет. Потому что только до тех пор, пока ты сам горишь, ты есть ты, есть крест, и есть все остальное. И никто не узнает, что сгореть раньше тебя крест не может, потому что в ту секунду, как ты себя поджёг, уже нет никакого креста, никакого тебя, никаких людей, кто тебя будет на этом кресте подвешивать, и ничего остального. Поэтому, когда он загорается и падает тебе на плечи, это не ты начинаешь нести крест, а крест сам несет тебя. Но об этом знаешь только ты, а люди, что на тебя смотрят, видят только то, как твой крест падает на них, и пугаются этого, и бегут от него без оглядки. И крест твой догорает в пустоте, на безжизненном холме, иссушенном ветрами и солнцем. Получается, что счастье, которое двигалось навстречу людям, остается валяться в траве холодеющей головешкой. И как ты думаешь, кто после этого захочет мучиться, полыхать и в таком состоянии крест на себе тягать?” Конец цитаты.
В кабинете повисла тишина. Глеб затаил дыхание и взволнованно смотрел в глаза Петра Аркадьевича. Внезапно тот заговорил знакомым язвительным тоном:
-Ну лабуда же? Филькина грамота! Как я такое должен печатать? Что вы думаете? Могу я эти фокусы отдать в печать?
С этими словами Петр Аркадьевич резко смял лист бумаги и бросил его в ведро для мусора, стоявшее рядом с письменным столом. Глеб был не в силах ответить сразу, голова резко закружилась, в глазах помутнело. Тем не менее, он нашел в себе силы собраться и слабым голосом ответить на вопрос:
-Я думаю, что вам виднее.
-А что вы думаете по поводу вашего произведения? Стоит мне его напечатать?
-Я думаю, что вам виднее.
Глебу захотелось закурить. Он достал из кармана помятую пачку сигарет.
-Могу я позволить себе сигаретку? У вас же курят, да?
-У нас курят. Вы же видели. Ради Бога, курите.
Глеб долго рылся в карманах в поисках зажигалки, наконец, дрожащей рукой принялся чиркать ей, но фитиль все никак не желал загораться. Петр Аркадьевич заметил это. В руках у него, откуда не возьмись, оказался коробок спичек, который он легким движением бросил Глебу.
-Держите, это надежнее.
Когда Глеб увидел в своих руках коробок, сигарета едва не выпала из его рта. Он испуганно посмотрел на Петра Аркадьевича, но тут же его взгляд смягчился, и в глазах мелькнула благодарность.
-Я, наверное, пойду. Вы не против, если я когда-нибудь зайду к вам еще раз?
-А это уже вам виднее, — ответил Петр Аркадьевич.
Глеб медленно поднялся, держа двумя руками коробок спичек. На пороге он оглянулся, но ничего не сказав, ушел. Петр Аркадьевич устало опустил глаза в книгу и так просидел еще некоторое время. Вдруг он вскочил, засунул руку в мусорное ведро и достал оттуда недавно выброшенный листок. Петр Аркадьевич заботливо расправил его и спрятал обратно в ящик стола. Покончив с этим, он вернулся к чтению своей книги.
