Гоголь. Страшная месть

Глава первая. Лики любви

Май 1845 года, Санкт-Петербург

Весна приходила в Петербург медленно и нехотя, все время сталкиваясь с упорным нежеланием холодной и промозглой зимы расставаться с не менее холодным и промозглым городом, стоящим на болотах, и все же к маю-месяцу, сопровождаясь грохотом гроз и потоками ливней, более или менее вошла в свои права. Однако, промозглой слякоти небесных излияний не суждено было долго грязью развозиться по земле – ледяные ветры и не менее ледяная почва быстро сделали так, что все под ногами вымерзло, оставив столичные мостовые в их первозданном и чистом виде.

Николай Васильевич Гоголь и его друг, юный адъютант Его Императорского Высочества Иосиф Виельгорский накануне вечером были гостями на балу к княгини Зинаиды Волконской, а потому поутру проснулись с тяжелыми головами и в угнетенном состоянии духа. Обед в ресторане «Данонъ» несколько улучшил их мировосприятие –и поправив здоровье неплохим шардоне, поданным с лабарданом, а также легким супом, приятели решили прогуляться по еще прохладному, но уже вполне весеннему городу, дабы освежить затуманенные с вечера головы воздушными массами, что наплывали с берегов Невы.

Разница в возрасте между приятелями составляла почти 10 лет, однако, была не особо заметна – оба бледные, высокие, аскетичного телосложения и с тонкими усиками они походили на братьев, один из которых был чуть старше, а другой чуть младше. Разве что одна деталь во внешности при ближайшем рассмотрении выдавала расхождение – при неправильных чертах лица у Гоголя его приятель являл собой эталон мужской красоты. Аккуратные, тонкие и благородные свойства его внешности делали его притягательным и сразу говорили малознакомым людям, что перед ними человек дворянских кровей. Так и было – Виельгорский был сыном дворянина, музыканта и музыкального критика, которого знала и уважала вся столица, предоставляя своему бомонду исключительное право бывать на устраиваемых им суаре и вечеринках, чтобы блеснуть собой и покрасоваться на других. Бывал там и Гоголь, хотя дом Виельгорских стал для него давным-давно почти своим собственным, и потому и он, и юный друг его предпочитали проводить время на балах иных светских львов и львиц, недостатка в которых Санкт-Петербург не знал никогда. Так случилось и вчера, когда они вдвоем посетили их старинную приятельницу, решившую отпраздновать долгожданный приход весны пышными и роскошными ассамблеями, танцами и вином.

-Вчера, на балу у Волконской ты, кажется, оставил автограф в журнале?  - спросил у друга Виельгорский, когда они поравнялись с памятником Петру.  Гоголь улыбнулся – затронутая Виельгорским тема была необычайно приятна ему.

-И это не просто автограф. Это несколько строк из «Ночей на вилле».

«Ночи на вилле» — так называлась повесть Гоголя, посвященная Виельгорскому. От природы больной и последнее время все чаще страдающий приступами своего, крайне истощающего организм, заболевания, Виельгорский несколько недель тому назад оказался практически при смерти в загородном доме Волконской, который в узком кругу приятелей именовался «виллой». Тогда одно только присутствие Гоголя, его еженощные бдения и старания у постели больного смогли облегчить страдания и принести то, что болезнь на какое-то время отступила, оставив юношу в покое. Впечатленный чудесным спасением друга, Гоголь написал о своих чувствах и мыслях в небольшой повести, посвященной Иосифу Михайловичу. Строки из нее вчера украсили альбом хозяйки бала, которой друзья обязаны были своим знакомством.

-И, конечно, обо мне?

-Вся повесть о тебе, разве могут быть там строки о ком-то другом?

-Господи, именно поэтому, как выясняется, вчера все присутствующие смотрели на меня такими странными взглядами.

-Что ты имеешь в виду?

-Ты лучше у них спроси, что они имеют в виду, когда заговорщицки подмигивают при виде нас, подобострастно улыбаются и поговаривают о неких «особенных» отношениях, от природы не свойственных мужчинам, подразумевая нас с тобой…

-Глупости и беспримерные по абсурдности светские сплетни! Неужели ты мало слышал их на своем коротком веку, чтобы всерьез пускаться в обсуждения или комментарии относительно словоблудия зевак?

-Я разделяю твою точку зрения, но все-таки тебе пора жениться.

-Уж не затем ли, чтобы избежать перемывания костей в присутствии сиятельных княгинь?

-Конечно, нет.

-А зачем тогда?

-Послушай, Николя, сколько тебе нынче лет?

-Тридцать шесть.

-Так. А сколько было обожаемому тобой Пушкину, когда он в расцвете лет волею случая покинул эту бренную землю, прервав течение таланта, данного ему свыше, который мог бы еще сослужить добрую службу всем нам, его почитателям?

-Кажется, тридцать семь.

-Вот. Не хочешь ли ты оставить нас без твоего наследника, без продолжателя дела и рода великого Гоголя-Яновского?

-Глупости, — отмахнулся Гоголь. – Еще Шекспир говорил, что на детях великих природа отдыхает.

-Пусть так, но классик твоего уровня, писатель мировой величины все же не имеет права уйти по-английски.

-Намекаешь, что я скоро умру?

-Ничуть. Просто сейчас – самое подходящее для тебя как для мужчины время подумать о семье и детях. Куда тянуть? Ты же сам отлично прописал в своей «Женитьбе», что, как только мужчине стукнет сорок, всякое желание жениться, продолжать род и вообще быть социально полезным отпадает? Не с тем ли столкнулся твой Подколесин?

Гоголь смущенно опустил взгляд и улыбнулся в усы.

-Так, молодой человек, вижу, что творчество мое вы знаете весьма сносно. И кого же посватаете мне в подруги жизни?

-Конечно, господину писателю, превзошедшему меня по разуму и по возрасту, виднее, но вот моя сестра… кхм… — Виельгорский нарочито кашлянул в кулак. – Давеча слала вам привет и горячие объятия, сожалея, что по болезни не смогла вчера посетить бал у Волконской.

-Аня?

Упоминание имени сестры Виельгорского рождало у Гоголя едва ли не более теплые эмоции, чем разговоры о нем самом. Он горячо любил эту юную, чистую и прекрасную во всех отношениях девушку, и оттого, наверное, больше не хотел портить ее жизнь и судьбу своим в ней присутствием. В данном случае справедливо было сказать, что Гоголю и хотелось, и кололось.

-Она.

-Она достойная, прекрасная, удивительная девушка…

-Ну так что ж?

-И именно потому я уверен, что я ей не пара. Луиза никогда не даст своего согласия на наш брак. [1]

-Пустое! Маменька обожает тебя и все, что ты делаешь.

-Правнучка Бирона допустит брак дочери с безродным писакой?

-Это ты-то безродный?! – справедливо возмутился Иосиф. – Что слышу я?! С каких это пор потомки рода Яновских стали так критичны к себе?

-Да, но потомок славного имени оказался уродом, без которого, как известно, не обходится ни одна семья. Меня не жалуют при дворе, и ты как аншеф-адъютант Наследника это знаешь как никто другой…

-И это пустое. Я лично представлю тебя Наследнику, вы познакомитесь, сойдетесь, и уверяю – все эти недоговоренности как ветром сдует. Он значительно отличается от отца, он стоит на уровне прогрессивных идей и открыт для общества людей хороших и достойных.

-А я, по-твоему, хорош и достоин?

-Как по-моему, так ты просто ангел.

-Полно…

-Ну так что? Принимаешь мое приглашение завтра составить нам компанию за обедом?

-Коли так, то охотно.

-Хотя, впрочем, в выборе тебя никто не ограничивает. Кажется, вчера на балу была еще одна весомая претендентка на твое внимание или даже на что-то большее?

-О ком ты?

-О Хомяковой.

-Катя? Ну что ты, она ведь замужем, и мы просто друзья.

-Господин писатель все еще верит в сказки о дружбе между мужчиной и женщиной? Занятно. Хотя, впрочем, ты-то ей, быть может, и друг, а вот она смотрит на тебя совсем даже иначе.

-Ты заметил?

-Не заметит такой откровенности только слепой.

Екатерина Хомякова была сестрой поэта Николая Языкова, давнего друга Гоголя, и знала писателя едва ли не со своих детских лет. Фривольная и даже распутная юность поэта теперь дала всходы – он оказался сражен тяжелой болезнью, нейросифилисом, и часто бывал прикован к постели. Не обремененный обязательствами Гоголь чувствовал свою обязанность проводить с больным много времени – не меньше его проводила с ним сестра, Екатерина, жена писателя Хомякова. Во время этих встреч – тут Виельгорский был прав – Гоголь действительно стал ловить на себе взгляды этой прекрасной и даже роковой женщины, но никак не мог ответить на них взаимностью, считая ее действия ошибкой и не будучи не в силах переступить врожденную порядочность.

-Перестань, и слушать ничего не хочу.

-Значит, дело сделано, — удовлетворенно потер руками Иосиф. – На обед я тебя заманил, и поручение сестры можно считать исполненным?

Гоголь улыбнулся детской наивности и находчивости друга, приобнял его за плечи, и они продолжили шествие по мостовой, насквозь продуваемые невскими ветрами.

В доме же той, о которой приятели несколько минут назад говорили – Екатерины Хомяковой – в эти минуты происходил близкий по смыслу разговор, невольными героями которого стали оба.

-Ах, Алексис, — говорила супругу Екатерина Михайловна, — как жаль, что твое нездоровье не позволило тебе вчера посетить бал у Волконской, это было что-то потрясающее!

Не желавшая до последнего вступать в свои права столичная весна сыграла с поэтом злую шутку – он простудился, и не принял участие в давешней светской вечеринке. Меж тем, простуда была очень легкой и практически совсем уже отступила, а причина его уклонения от бала крылась в его собственном нежелании посещать суаре и встречаться с его завсегдатаями. Не воспользоваться же сиюминутным недомоганием, чтобы оправдать свое отсутствие на балу, было бы для предпочитавшего тишину и покой поэта преступлением.

-И что же потрясающего ты видишь в подобных встречах?

-Ну главным образом людей, конечно. Вчера вот, например, Николя с Иосифом там встретились… Ах, Николя, он просто прекрасен! Устроил нечто вроде благотворительных чтений своего «Ревизора» в пользу бедных! Местные нувориши собрали неплохую кассу, так что он не лишний раз подчеркнул свою полезность и значимость для общества. И конечно, свой тонкий и блистательный ум. Ах, как все же замечательно прописаны в его бессмертной пьесе образы наших заворовавшихся чиновников и глупейших купцов! Ну кто еще…

-А с кем, ты говоришь, он был там? – прервал поток славословия Хомяков. -  С Виельгорским?

-Да, Иосиф хоть и после болезни, а все же держался очень даже comme il faut.

-И чего они постоянно ходят вместе?

-Друзья. Удивительные, поистине замечательные друзья. Такого друга, коим Николенька является для Иосифа, можно пожелать всякому. Так всюду вместе и ходят – куда один, туда и другой плетется. Говорят, их сам черт связал веревочкой…[2] — супруга поэта смеялась, но самому ему было не до смеха. Его давно беспокоило резко возросшее внимание жены к Гоголю, которое, хоть и объяснялось с ее стороны давним знакомством и дружеским расположением, что они питали друг к другу, по мнению поэта, уже давно переходило грани дозволенного. С другой стороны, в сложившейся ситуации он был отчасти виноват сам – именно его давешнее нежелание посетить дом Волконской спровоцировало бурю в стакане воды, которой было бы не избежать, если бы не классическое для сцены появление третьего лица.

Двери гостиной распахнулись, и на пороге появился брат Екатерины Михайловны, поэт Николай Языков, приятель Гоголя, ставший некогда поводом для их знакомства.

-Здравствуй, друг мой! Все ли ты здоров? Вчера на балу у Волконской, говорят, не было тебя? – сходу осведомился гость.

-Благодарю, Николай, здоров, — сухо отвечал Хомяков, будто бы обижавшийся на Языкова за то, что тот познакомил супругу с Гоголем. – А на балу меня не было потому только, что я терпеть не могу подобных мероприятий.

-Ну вот вам, — всплеснула руками Екатерина Михайловна. – Мне говорит одно, а на деле выходит своем другое. Как прикажешь тебя понимать?

-Полагаю, Катерине скучно было без тебя. Мог бы проявить немного такта, — едко поддел приятеля Языков.

-А мне кажется иначе. Там было кому ее развлекать.

-Кому же это?

-Гоголю, например. Кстати, а почему он не носит своей настоящей фамилии? Воля ваша, когда человек скрывает свое происхождение, то ему и впрямь есть, чего стыдиться или утаивать…

-Как знать, как знать, только вопрос не ко мне, — отмолчался Языков. – Что же до посторонних мужчин, то я не думаю, чтобы они сильно занимали голову очаровательной сестры моей, ты не прав.

-Полно вам о пустяках, господа, — увернулась Хомякова, понявшая, к чему клонится разговор. – Николенька, верно, зашел по приглашению к обеду, а мы его голодом морим. Дарья, подавай обед!..

Несколько минут спустя все трое сидели за роскошно сервированным обеденным столом. К столу были поданы домашнее вино, корюшка, русские щи, бараний бок с гречневой кашей, поросенок в сметане и хлеб. Вино несколько расслабило вдруг напрягшуюся обстановку, и Хомяков забылся относительно тех комплиментов, что отвешивала его супруга в адрес Гоголя, чем задевала его самолюбие. Ему даже стало как-то стыдно перед отсутствующим здесь писателем, и он попытался сгладить дерзость допущенных в его отношении мыслей комплиментом, который Языков наверняка передаст своему другу при первой встрече.

-Однако же, Гоголь прекрасный писатель, — вдруг некстати разразился он.

-С чего ты опять? – подняла глаза на него Екатерина.

-Сказал, как думал.

-Да, — убедившись в покойном настрое мужа, поспешила поддержать Хомякова супруга. – Это правда. А уж какой он великолепный чтец! Слышали бы вы, друзья мои, как славно вчера он читал «Ревизора». Что ни говори, а я считаю, что в писателе важно не только, как он пишет, а еще и как воспринимает это публика – а для этого он просто обязан быть хорошим чтецом, не так ли?! У него же все, за что бы он ни брался, получается просто великолепно. Скажи, Николенька?!

-Полно, по-моему, ты преувеличиваешь. Писатель он действительно прекрасный, но вовсе необязательно ему актерствовать! И промахов в жизни у него, как у всякого человека, случалось предостаточно, о чем я как его друг могу с уверенностью свидетельствовать. Да и тебе многое известно…

-Однако, лучше него нет среди наших современников словотворца, — не унималась Екатерина Михайловна. – С ним может сравниться разве что Пушкин, только он ушел от нас, а Николенька жив и дай ему Бог здравствовать вечно! – Сказав это, она осенила себя крестным знамением и посмотрела куда-то вдаль, как будто перед глазами ее была не стена, а даль с картины Репина. Такая откровенность вновь возвратила истощенный болезнью ум супруга ее к старым обидам, и бросилась в глаза ее брату.

-Ну полно. Ты уж вовсе говоришь о нем как о святом…

-Как знать, может, так оно и есть? Помнишь, когда Иосиф болел и почти умирал на вилле у Волконской, он буквально сутками не отходил от его постели, и одним своим присутствием фактически спас ему жизнь!

Языков рассмеялся:

-Жизнь ему спасла медицина, к которой Николай Васильевич, при всем моем безграничном к нему уважении не имеет отношения.

-Как тебе не стыдно, Николя?! Ведь он ухаживал и за тобой при обострениях твоего недуга…

Языков после таких слов насупился и продолжал:

-Я благодарен ему. А вот тебе следовало бы быть посдержаннее в словах относительно мужчин, тебе посторонних, в присутствии твоего законного супруга! Ты должна думать не только о себе и понимать, соответственно, что слова эти могут быть криво истолковано и даже могут обидеть слушателя. За такое в памятные времена на дуэлях стрелялись!

-Ну уж, пустяки, — демонстративно отмахнулась Хомякова от наставлений брата. – Кто избрал своей участью обижаться словами, как говорил Белинский, тот пусть обижается.[3] А вообще это удел горничных…

-Ты права, — улыбнувшись, поддержал супругу Хомяков. – Да и потом, о какой причине для обид может идти речь, ежели Гоголя никто и ничто не интересует, кроме Виельгорского и ухаживаний за ним, которые не мне одному кажутся подозрительными и говорящими о наличии некоей тайны, которая, вполне возможно, и заставляет нашего общего друга скрывать свое истинное происхождение!

Буря в стакане воды все же разыгралась. Хомяков лукавил, когда говорил, что высказывания жены о Гоголе, до назойливости частые и всегда ванильные, не задевают его разума и чувств. Если бы все было так, как он сказал, то не следовало бы ему пускаться в подобные оскорбления. Сказанное произвело эффект разорвавшейся бомбы – присутствующие обомлели. Верно, Хомяков готовился к такому выпаду, потому как сказать такое в запале просто невозможно.

-Как… как ты смеешь?! – негодовала супруга. – Да за такие слова Николаю Васильевичу следовало бы бросить тебе перчатку!

-Полноте, сестрица, не горячись, — попытался урезонить сестру Языков. – Не только Алексей говорит о странных, мягко говоря, отношениях Гоголя с Виельгорским, об этом судачит вся столица. Ты и сама вчера видела, как они тяготеют друг к другу. О чем это еще может свидетельствовать?

-Кроме как о дружеских чувствах и симпатии в высшем смысле, какая свойственна людям утонченным и изысканным, ни о чем!

-Хотя, я лично был свидетелем жизненной драмы Гоголя, которая случилась с ним совсем недавно на почве любви его к одной особе, что проживала в Полтавской губернии. С его слов, разумеется, но мне точно известно, что чувства его к ней были в высшей степени, и потому кроме как слухами назвать то, что произнес Алексей, я не могу. Меж тем, обязуюсь скрывать услышанное втайне, дабы не рассорить пустяком добрых друзей своих! – улыбнулся Языков, вставая из-за стола и обнимая Хомякова за плечи.

-А я нет, — отбросила салфетку сестра. – При первой же встрече я расскажу Гоголю о низком предположении, сделанном моим мужем и достойным поэтом, никак не отвечающем высоким идеалам поэзии и вообще жизни в обществе! И пусть случай решит ваш спор.

Закончив фразу, она в расстроенных чувствах покинула обеденный зал. Языков пожал плечами и вполголоса произнес:

-Зря ты это, конечно.

-Да что мне до вашего Гоголя?! – вспылил было хозяин дома, но гость его остановил:

-Да разве в Гоголе дело?! Я вижу твое к нему отношение и не могу не знать, что к сестре моей ты испытываешь самую горячую любовь. Но зная ее нрав, спешу упредить тебя: такими высказываниями ты лишь отдалишься от объекта своего обожания, который так ревностно защищаешь от нападок того, кто вовсе ни сном, ни духом.

-Так уж и ни сном…

-Что ты имеешь в виду?

-Ты думаешь, почему я не пошел вчера на бал? Потому только, что знаю: Гоголь давно уже отвечает ей взаимностью. Как встретятся, так не отходят друг от друга ни на минуту! А моего присутствия и не замечают вовсе.

-Тогда вдвойне не пойму, почему было не пойти вчера к Волконской и не заявить ему прямо в лицо своей неудовольствие?!

-А к чему это приведет? Тогда станут видеться тайно, а из таких встреч, как правило, не выходит для замужних дам ничего хорошего. Пусть лучше уж как есть, а только лишний раз расстраивать свое здоровье мне не улыбается…

Сказанное Хомяковым насторожило его приятеля. Сложные отношения Гоголя с женщинами во многом объяснялись тайной его происхождения – той самой тайной, что скрывал он за псевдонимом, и которая была хорошо известна Языкову, состоявшему, как и Гоголь, в ряду членов секты «Мученики ада». У истоков ее стояло самое настоящее зло, имя которому было Вий[4]…

…Недаром говорят, что мысль материальна. Стоило минуточкой доли Языкову обратиться мысленным взором своим к ужасающему всаднику, как вечером того же дня в далекой Полтавской губернии, в Сорочинском уезде, на вершине большой горы, названной в народе Диканькой, собралось много женщин. Все как одна одеты были во все белое и стояли вкруг разведенного в середине поляны, что венчала вершину горы, высокого костра. Непонятные темные словеса вырывались из уст их, а возле самого огневища пыталась вырваться из пут молодая девица с затянутым кляпом ртом. Ужас происходящего и осознание того, что далее с ней случится нечто еще более страшное, выбивал из нее последние остатки разума. Голоса женщин нарастали и обретали все большую силу, а костер взмывал и взмывал ввысь, так высоко, что, казалось, доставал до крон самых больших вековых деревьев, что росли здесь в большом количестве. Скоро ветки их стали хрустеть и ломаться – так не бывало даже при сильных порывах ветра. Словно стая медведей пробиралась из чащи леса на поляну, влекомая зовом непонятных славословий.

Наконец перед глазами обезумевшей от страха девицы предстал он. Огромная черная лошадь, как будто огнедышащая, с красными сверкающими глазами, несла на спине своей огромного, нечеловеческого роста всадника. Одет он был в древние латы, исписанные на латыни, из-под которых виднелась белая плащаница – подобие той, что носили во времена Пилата Понтийского. На голове его был башлык такой же кипельно белой материи, из-под которого совсем не видно было его лица. Наверное, оно и к лучшему – ведь встреться человеком лицом к лицу со своей смертью, с абсолютным вселенским злом, то можно сразу отдать Богу душу. А душа девицы в тот вечер нужна была всаднику.

Рука его – а вернее, кость с ошметками кровоточащего мяса, — сжимала в руке гнутый сатанинский ятаган, какие носили турецкие янычары да ляхи, чьи нашествия навсегда запомнит Полтавщина. Замерли голоса, когда он вознес его над трепыхавшейся в последних отчаянных попытках освободиться дворовой девкой, а потом резко обрушил на нее, разрубая невинное тело пополам. Кровь ее стекла по проделанному в лежаке – большой, грубо обтесанной доске – желобу в стальной сосуд, что стоял неподалеку. Дождавшись, когда части тела посинеют, оставшись без живительной влаги, всадник взвалит убитую в седло и унесется с бешеной скоростью туда, откуда только что пришел – в самую пучину ада.

Глава вторая. Петербургские тайны

Обратную дорогу из дома Хомякова Языков проделал буквально полугалопом. В голове его беспрестанно крутились сказанные сестрой слова, он сопоставлял все, что засвидетельствовал сейчас в доме и то, что услышал несколько недель назад от метавшегося в горячке по съемной квартире Гоголя, который не так давно открыл для себя тайну собственного происхождения. Он только что вернулся из Полтавы, где целая череда убийств потрясла маленький и тихий городок Сорочинцы, в котором жила его мать. Поначалу следствие, которое вел сам Гоголь и его близкий друг Данилевский, следователь Третьего отделения, подозревало в их совершении дядьку писателя, Ивана Яновского. На его причастность указывали все добытые доказательства, да и с ним самим в канун задержания случилось нечто, что подтвердило результат поисков – кажется, он покончил с собой. В общем, следствие закончилось достаточно быстро. Вот только самого Гоголя его результаты не удовлетворили. Он вернулся с четким осознанием своей собственной причастности к ритуальным убийствам девушек, включая свою покойную сестру Александру. При этом, по его словам, сам он не был их исполнителем – их совершал всадник. Тот самый всадник, который откуда ни возьмись появился на пороге комнаты, в которой сравнительно недавно и сам Гоголь, и Языков совершали литургический обряд. Не только двое приятелей, но и остальные члены посещаемой ими секты «Мученики ада» видели его появление, но никто толком не понимал – действительно ли это Лонгин, убивший Христа, или просто нанятый председателем общества актер. Никто не понимал и цели его визита, и истинной подноготной его появления в маленькой петербургской комнате в ночной час. Однако, как видно, появление его произвело на Николая Васильевича столь сильное впечатление, что он стал ассоциировать всадника и с теми ужасными событиями, что произошли на его родине.

-Говорю тебе, это был всадник, он… Он буквально на моих глазах зарубил Ивана Яновского, и основную часть кровавых убийств в Диканьке тоже совершил именно он!

-Погоди. А как же Иван? Ведь в отчете следствия сказано…

-Именно. Иван, возможно, был как-то причастен к убийствам своей дочери и Хомы Брута, несчастного бурсака, которому повелел читать по ней отходные. А остальные жертвы – вне всякого сомнения, на совести всадника!..

-Меж тем, к делу, как я понимаю, выводы подобного рода не пришьешь?

-Нет, но факт остается фактом. И я, и Саша Данилевский видели его, и стали очевидцами убийства Яновского, которое до боли по признакам своим похоже на остальные ритуальные убийства, что происходили последние несколько месяцев в Сорочинцах. И ты тоже его видел. Тогда, у «Мучеников ада».

-Кого я видел?

-Ты так ничего и не понял?

-О чем ты? – с искренним недоумением спрашивал Языков.

-Кто такой был, по-твоему, этот всадник?

-Если честно, я и сам не знаю. Ну мало ли, что это могло быть? Может, сиюминутное видение, а может, просто нанятый кем-то актер. Ну не мог же это быть обитатель ада, вызванный непонятными речитативами к жизни наяву! Хотя… тот факт, что я видел перед собой человека, а не мираж, оспорить практически невозможно.

-Возможно! Главным образом, потому что ты видел перед собой как раз-таки не человека. Вернее, когда-то он был человеком, но сейчас уже таковым не является. Это был Лонгин!

Услышанное поразило Языкова – с одной стороны, можно было подумать, что его друг сходит с ума, с другой, он слишком уважал Николая, чтобы даже допускать подобные мысли.

-Лонгин?! Тот, который жил при Иисусе Христе?! Но как такое может быть?

-Разве не в это верили все «Мученики ада», которые собрались там?! Разве не этого они хотели? Разве ты не был в их числе?

-Да, но… Почему Лонгин?

-Потому что он пришел за своим копьем. Вернее, чтобы защитить его и его носителя от посторонних!

-Но от кого защитить?

-А разве мало было желающих заполучить драгоценную реликвию? Кольчугин, Рохмистров, да и председатель! Разве они недостаточно выказывали свое желание взять в свои руки то, что им не принадлежит?

-Что ж, может, ты и прав… — Языков задумался. — То есть ты хочешь сказать, что он появляется всякий раз, когда кто-то отыскивает дьявольский артефакт на земле? Но ведь ты не был первым, кто столкнулся с оставленными им обломками копья!

-Именно так. И вспомни, что происходило всякий раз, когда кто-то брал в руки то, что ему не принадлежит…

-Умирали люди?

-Десятки, сотни людей. Гибли армии и народы. Равно, как и те, кто находил части наконечника. Я не могу погибнуть только потому…

Мысль Языкова не дала ему покоя. Он перебил товарища:

-Лонгин в тот вечер никого не убил!

-Еще как убил. Если ты этого не видел, это не означает, что этого не было.

-И где же произошло убийство?

-В Полтаве.

-В Полтаве?! И ты, и я видели его в Санкт-Петербурге!

-Для посланника дьявола нет границ во времени и пространстве. Появление его было для меня определенным знаком. Да, не удивляйся, именно для меня, потому только, что копье в тот вечер было в моих руках. И всегда после тоже оставался в моих руках. И будет в моих руках. Потому только я могу знать его планы и понимать, что всякое его появление чревато кровопролитием…

-Но ведь нет ничего проще, чем выбросить его, и дело с концом. Нашел ты его случайно, так же случайно можешь и потерять, — развел руками поэт.

-Какое там! Это проклятие для меня родовое.

-Как это?! Ведь отец твой, кажется, ничего подобного не отыскивал и вообще никогда не бывал в святой земле?!

-Да, но так или иначе, это проклятие моего рода. Потому, что мы и есть прямые потомки Гая Кассия!

-Нет, я конечно не исключаю, что некоторые из западно-украинских родов ведут свое исчисление от варяжских и греческих общин, некоторые даже из римских – те ведь после падения империи разбрелись, кто куда, в том числе и на южные окраины государства нашего, но… откуда ты знаешь, что именно Лонгин есть прародитель рода Яновских?

-Документальных доказательств этому нет, но… люди говорят. Понимаю, звучит смешно и даже абсурдно, но ты просто поверь. Всадник есть то самое вселенское зло, которое в «Апокалипсисе» названо именем смерть, а в действительности сейчас носит имя Вий. И он имеет ко мне самое прямое отношение. Пусть я и не исполнитель его злой воли, но я как будто направляю и отслеживаю кровавый путь его. Чувствую это, и ничего не могу с этим поделать…

Тогда Языков воспринял слова Гоголя как бред воспаленного малярией мозга, но червь сомнения засел у него внутри окончательно и бесповоротно. Временами, когда болезнь подступала к нему и делала его дни просто невыносимыми, он готов был молиться всем чертям и дьяволам, которые только существовали в Дантовом аду. И легче ему становилось только, когда он общался с Гоголем или посещал литургии «Мучеников ада». И всякий раз звучали однажды сказанные его слова все более и более убедительно, и веры в них становилось у поэта все больше и больше. А однажды писатель привел ему слова своего друга Данилевского, который высказал предположение, что зло в лице призрака Лонгина будет жить на всей земле до тех пор, пока род Яновских не пресечется, и даже дети Гоголя станут нести его проклятие на многострадальных плечах своих. Он оговорился о том, что не хочет иметь детей именно по этой причине.

Перебирая в памяти слова Гоголя, Языков обмер. Его сестра стояла на пороге супружеской измены с человеком, чье дитя запросто могло оказаться исчадием ада. Конечно, логики в его словах не было, и не стоило им так уж слепо доверять, но и исключать вмешательства потусторонних сил было нельзя – очень уж странно звучала вся эта история с ритуальными жертвоприношениями в Полтавской губернии, где давно уже обычаи и предания уступили место свету ничуть не в меньшей степени, чем в Петербурге. И главное – странно звучали слова Данилевского, человека образованного, разумного и хорошо известного Языкову своей ученостью.

Сам же Данилевский в эту минуту зашел в гости к приятелю, с которым они месяц тому назад вернулись из Полтавы.

-Как ты? Вижу, совсем освоился в городе, от которого плевался по возвращении, — хлопал он дружески Гоголя по плечу. – Вижу тебя на балах, на светских приемах…

-Странно, отчего я тебя тогда там не вижу? – улыбаясь, спрашивал Гоголь.

-Ты, верно, забыл, что моя работа – видеть всех и вся там, где сам я должен оставаться в тени, — загадочно поднял палец к небу Данилевский.

-Это так. А что касается моих появлений в свете, то это вполне естественно, ведь я прожил здесь не один год. Конечно, родная Полтава не могла оставить меня равнодушным, но все же Петербург есть более мое место уже в силу проведенного здесь времени.

-Правильно. Нельзя вечно жить призраками прошлого…

Слово о призраках насторожило Гоголя, он заметно напрягся, но виду старался не подавать:

-Забывать тоже нельзя. Надлежит вынести уроки, сделать для себя выводы и жить дальше.

-Кстати, о призраках. Никаких известий из Полтавы давно не получал?

-Нет, а что?

-А я получил. Недавно и, к сожалению, неутешительные. Ритуальные убийства снова начались.

-И что? Что это означает? – срывающимся от волнения и надвигающегося страха голосом спросил Гоголь.

-Только то, что какому-то сумасшедшему взбрело в голову снова навести смуту в тех сирых местах. Ты же помнишь, насколько восприимчиво местное население ко всякого рода гадостям, хотя уже и переступило известный порог своего диалектического развития. Вот и решил кто-то…

-Нет, — отрезал Гоголь так необычайно громко, что рюмка коньяка непроизвольно выскользнула из рук Данилевского.

-Что – нет?

-Это всадник.

-Как? Снова всадник? Но ведь Иван Яновский давно в могиле! Мы сами видели, как всадник убил последнего представителя дьявольского рода, и вернулся восвояси!

-Не последнего. Ты тогда был прав – еще остался я, его прямой наследник, которому теперь надлежит нести на плечах проклятие рода Лонгина.

-Но… Яновский убивал, а ты нет…

-Убивал всегда всадник. Яновский был лишь инструментом в его руках. Я не стал таковым, но копье все еще в моих руках, а это значит, что всаднику еще долго бродить по этой земле.

-Только потому, что копье в твоих руках?

-Да.

-Ну тогда просто избавься от него! Возьми да выброси…

-Прости, предложение не ново.

-Слушай, я понимаю, что ты что-то скрываешь, тебе известно нечто такое, что мне не известно, да и не может быть известно. Но молчишь! Пойми, я не собираюсь заточать тебя в острог или заковывать в кандалы, ведь все эти наши с тобой… кхм… мистические бредни, как скажет мое начальство, к делу не пришьешь. Но я все равно отказываюсь верить в то, что тебе, человеку просвещенному и в высшей мере социальному, безразлична гибель людей. Я пришел к тебе не как к подследственному и не как к свидетелю, а как к человеку, в чьей власти остановить снова разбушевавшееся кровавое безумие…

-Ты прав, — тяжело выдохнул Гоголь. – Скажи, как ты думаешь, поему всадник убил Яновского, когда мы разоблачили его?

-Ну не знаю, — пожал плечами Александр Семенович. – Надо полагать, потому что он был последним из проклятых, выполнил свою миссию, и стал ему больше не нужен.

-Начало правильное, а вот конец… Он действительно стал ему больше не нужен. Но только потому, что дальше его бы ждали тюрьма и каторга, и он нипочем не смог бы выполнять те задания, что всадник ему посылал. Но, не будь у него преемника, Вий бы никогда не поднял на него руки. Ему проще тогда было убить нас, но он этого не сделал. Почему? Потому что преемник у него был и есть, и Вий видел его своими незрячими глазами.

-И кто он?

-Он перед тобой. И он будет убивать, то и дело возлагая на меня ответственность за это.

-И как это остановить?

-Боюсь, что это будет сложно. Сложно будет прервать цепь кровавых преступлений, которые, как ты помнишь со слов Евтуха, Вакулы и прочих обитателей Диканьки, продолжались там все это время без перерыва. Но ее течение можно приостановить. Если у меня будет наследник, то я перестану ему быть нужным. Он сможет отпустить меня, особенно, если этому будут способствовать какие-либо сложные для него и для меня обстоятельства. И тогда ему придется ждать, когда новый носитель копья повзрослеет и поймет свое истинное предназначение.

-Если я тебя правильно понял, ты говоришь мне, что должен умереть, но перед этим оставить наследника, чтобы сатанинская цепочка прервалась?

-Именно так. Одно напрямую связано с другим.

Данилевский задумался:

-Скажи, тебя на такие мысли навели сугубо логические рассуждения? Или твое знание связано с чем-то большим?

Гоголь отвел глаза – как и всегда, его пытливый в силу врожденной любознательности и должности собеседник был прав. Потому он решил быть с ним откровенным до конца. Откровенность я тем же Языковым, еще одним свидетелем всадника, была практически невозможна, хотя, в отличие от Данилевского, он был поэтом, и должен был иметь куда более восприимчивое и развитое воображение. Данилевский же доверял писателю в силу давних с ним отношений…

-От тебя сложно что-то скрыть. Всадник явился ко мне и говорил со мной.

-Он?! Говорил?! Но ведь такого никогда не бывало!

-Верно. Он говорил посредством Александры. Я видел ее во сне, и она сообщила мне все это.

Данилевский отставил рюмку. Вопросы, с которыми он сегодня пришел к старому другу, были отвечены, но вместо них появились куда более сложные и серьезные, ответы на которые никак не могли порадовать следователя Третьего отделения.

-Однако, насколько я понимаю, для рождения наследника еще нужна мать? Кто же она такая?

-Она есть.

Глава третья. Cherchez la femme

Дивный вишневый сад в предместье дома Виельгорских распускался каждую весну, несмотря на петербургскую непогоду. Он был украшением дома, и все домашние обожали проводить здесь много времени – тем больше, чем ближе чувствовалось наступление лета и удивительных теплых дней, что будут посланы свыше хоть и в небольшом количестве, а все же порадуют и хозяев этого славного чертога, и его многочисленных гостей, что короткими ночами и долгими вечерами будут собираться на здешних балах и суаре, чтобы приобщиться к прекрасному. Да, в доме Виельгорского, страстного почитателя и знатока хорошей музыки, живописи и архитектуры, этого прекрасного было столько, что хватило бы для успокоения самой измученной души. И главным достоинством дома была его прекрасная во всех смыслах половина.

Младшая дочь хозяина дома, известного в столице музыковеда, критика и композитора Михаила Юрьевича Виельгорского, Анна Михайловна, была девушкой удивительной красоты. По отцу полячка – а полячки, как известно, самые красивые девушки на земле, — а по матери немка, среди которых хоть и нет особенных красавиц, но есть правильный склад и идеальные пропорции лица, чего так не хватает русским женщинам; она словно сошла с полотна Рембрандта или Леонардо. Вдобавок ко всему, правильное, интеллигентное воспитание, данное ей родителями, с отцовской стороны которых были настоящие польские дворяне, а с материнской – кровь немецкого временщика Бирона, фаворита самой Анны Иоанновны, делало Анну Михайловну практически идеальной во всех отношениях. С одной стороны, она знала, где и что сказать, а где лучше бы промолчать, с другой – даже молчание ее не портило, а только скрашивало тот удивительный портрет, что рождался в мозгу каждого, кто хоть раз видел эту абсолютно идеальную фемину. Родители не могли нарадоваться при созерцании такого природного совершенства, что послано им было по большой любви, но комплиментами старались ее не баловать, веря, что лучшее – враг хорошего. Что ей положено знать о себе, рассуждали они, то и без их слов станет ей известно. Хотя, кажется, Анна Михайловна знала больше положенного не только о себе, но и об окружающих. И иногда это знание, которое обычно не свойственно девушкам высшего света, затрудняло ее жизнь и заставляло задавать неудобные вопросы.

Она обожала гулять в саду. Редкие минуты, что эта образованная и культурная девушка не проводила за чтением романов и нравоучительных книг, за вышиванием или домашними делами, проводила она в вишневом саду, который вот-вот покроется белыми огоньками листьев. А пока об их приближении свидетельствует тот удивительный аромат, что исходит от деревьев и как будто свидетельствует о приближающемся обновлении всей природы, даже в этом грязном и ледяном городе, страшной волей царя Петра сделанном столицей России. Воспоминания о Петре невольно вернули развитое сознание девицы к его наследнице – Анне Иоанновне…

Ее мать, Луиза Бирон, супруга Михаила Виельгорского, смотрела из окна за тем, как дочь, явно погруженная в какие-то глубокие раздумья, отрешенная бродит по саду. Она решила выйти навстречу дочери, чтобы осведомиться о состоянии ее здоровья – весна пришла еще не окончательно, а Анна была на улице уже свыше двух часов, потому Луиза обеспокоилась, как бы невские ветра не прохватили юного девичьего организма. Мать знала, что дочь ждет возвращения брата, Иосифа, посланного ею, чтобы уговорить давнего поклонника – писателя Гоголя- прийти к ним на обед. Луиза не была сторонницей очень уж близких отношений дочери с писателем, чье имя было окружено странными и подчас недобрыми слухами, но и мешать им также не решалась. Она полагалась на волю Господа, который способен развести изначально чуждых друг другу людей, да и не особенно верила в юношеские страсти, которые имеют обыкновение утихать с течением времени.

-Ты не простудишься? – спросила она у дочери, показываясь на пороге их дома в Английском переулке.

-Нет, маменька, здоровье мое вполне… А вот тебе бы следовало одеваться теплее…

-Воля твоя, но в доме так жарко, что невозможно вынести. Вот решила проветриться.

-Это хорошо, потому что я давно хочу спросить тебя об одной теме.

-О какой же?

-Верно ли, что ты и есть праправнучка того самого Бирона, что был фаворитом Анны Иоанновны?

Мать усмехнулась:

-А разве много Биронов есть среди твоих знакомых? Неужто фамилия наша стала такая распространенная, что уж и спутать можно?

-Нет, но Петр призвал в Россию достаточно немцев. Если среди нас есть великое множество Ивановых да Рябых, почему бы и десятку немцев не быть, к примеру, Биронами?

-Нет уж, моя родословная чиста как слеза младенца. Я есть его единственный прямой потомок. Ну и ты теперь, конечно. Слово «единственный» я употребила по причине смерти бедной сестры моей, которая, как тебе известно, была прежней супругой твоего отца…

-Да, это мне известно.

-Но почему ты задаешь этот вопрос?

-Знаешь, я на днях читала о нем в одной исторической книге.

-И что же вычитала?

-Ничего утешительного. Человек он был неприятный, жестокий, даже мерзкий, я бы сказала. Не только придворные, но и простой народ ненавидел его за жестокость и нежелание сколько-нибудь облегчить их жизнь, в то время, как для правителя это и есть первое дело.

-Во-первых, правителем России он никогда не был. В те времена царствовала императрица, Анна Иоанновна…

-Но ведь он был ей фаворитом и фактически осуществлял управление делами государства!

-Не перебивай мать, — с типично немецкой строгостью одернула дочь Луиза. – А во-вторых, как знать, может быть, таково было веление времени?! Ты ведь не знаешь всех трудностей, с которых ему и императрице приходилось сталкиваться в те времена! А времена были непростые, да и задачи, стоящие перед государем, стоят выше даже общественных интересов. Еще неизвестно, милая моя, как ты поведешь себя, окажись на императорском троне!

-Я, слава Богу, там никогда не окажусь.

-Зачем раньше времени отказываться от своего счастья? Твой брат ближе всех стоит к Наследнику, и, как знать, может быть, в один прекрасный день…

-Ну уж нет, — одернула дочь. – Уволь. Его Императорское Высочество не в моем вкусе, а приказывать сердцу ради власти, как это сделал наш сиятельный предок, я не могу и не хочу!

-А кто же, позволь осведомиться, в твоем вкусе? Гоголь, конечно же? – Дочь не отвечала. – Эх, а я бы, будь моя воля, такого шанса не упустила…

-Как вам не стыдно? Ведь папенька может услышать!

-Он меня поймет… Впрочем, вон, кажется, и твой братец. Оставляю вас за разговорами о милом вашему сердцу Николае Васильевиче…

Она была права – калитка с улицы отворилась, и в сад вошел красивый молодой человек в военной форме. Это был брат Анны, Иосиф. Они обнялись. Видно было, что двое этих красивых в высшей мере людей тяготеют друг к другу, их связывает та теплая и высокая дружба, что редко последнее время связывает кровных родственников.

-Как твоя прогулка? – не скрывая блеска в глазах, спросила у брата Анна Михайловна.

-Ты хочешь спросить, как там Николай Васильевич? Отлично, хорошо себя чувствует и велел тебе кланяться…

-Так как же, ждать нам его?

-Было непросто,… – Виельгорский тянул время, чтобы лишний раз поинтриговать сестру, — но все же мне удалось убедить его прийти завтра к нам на обед. Надеюсь, ты будешь рада его видеть?

-Не то слово, — Анна бросилась к брату на шею и горячо поцеловала его, так велика была ее благодарность.

-Ну, полно, прибереги чувства для поклонника…

На пороге дома вновь появилась Луиза.

-Иосиф, — нравоучительно начала она, — не вредно ли тебе так долго гулять по столь свежей погоде? Я опасаюсь за твое здоровье.

-Здоровье, маменька, зависит не от погоды, а от настроения, от положительных эмоций. А в компании Николая Васильевича нельзя испытывать никаких других.

-И что вы все так влюбились в него? Право…

-Как ты можешь?! В свете только и говорят, что о нем и о его новых произведениях. Вчера на балу у Волконской он благотворительно читал отдельные фрагменты из своего «Ревизора». Разве не ты была первым читателем пьесы, когда ее еще не опубликовали и даже ни разу не поставили и высказала в ее адрес свои наилучшие комплименты?

-Было, но все же я считаю, что такая популярность вредит тому, о ком постоянно говорят. Можно сглазить. В конце концов, разве он лучше Пушкина?

-А разве можно их сравнивать? Пушкин, без сомнения, величина, и был другом Николеньки, и очень высоко отзывался о его творениях. Но Гоголь – величина иная, никак не меньшая, но просто не сравнимая с Пушкиным ввиду разности во взглядах, в манере их донесения. Да в жанрах, в конце концов! Нет, ты явно недооцениваешь нашего друга.

-Не кажется ли тебе, что, будучи постоянно в его обществе, ты несколько меркнешь на его фоне?

-А к чему мне сиять? Я себя в этом обществе уж нашел. Человек, приближенный ко двору и к Наследнику в принципе уже не должен заботиться об отыскании своего места в людях. К чему мне сияние света? У нас планиды разные…

-Ну, как угодно. Полно же вам мерзнуть, пойдемте обедать…

Луиза и Анна Михайловна удалились, а Иосиф остался на воздухе, чтобы пару минут выкурить трубку, как вдруг у калитки появилась знакомая ему фигура – перед ним стоял Языков. Не сказать, чтобы они были особенными друзьями или давно и близко знались, но Виельгорский знал всех друзей Гоголя. Как говорится, друг моего друга – мой друг.

Он поприветствовал гостя. На том лица не было – как видно, давняя болезнь, во времена обострения которой только участие Гоголя спасало поэта, снова поразила его. Виельгорский подошел к калитке.

-Проходи, друг мой. Вся семья собралась к обеду, так что ты как раз вовремя.

-Благодарю, но дело у меня к тебе строго конфиденциальное и не терпящее посторонних ушей.

-Насколько срочное?

-Срочнее некуда. Это касается Гоголя.

Поэт был как никогда серьезен – это не могло не насторожить Иосифа Михайловича.

-Гоголя?

-А, вернее, его отношений с твоей сестрой.

Виельгорский присвистнул. Он пригласил Языкова в бельэтаж, где они могли скрыться от посторонних глаз, а в гостиной сказал, что обедать будет позже, и что у него посетитель по важным государственным делам. Они уединились и долго о чем-то говорили, не зная, что в ту самую роковую ночь Гоголю явилась убиенная сестра его, Александра.

Снова приступ животной страсти овладел им во сне, и снова показалось ему, что он сочетается греховной первородной связью с той, что кажется такой живой, хотя мертвее нее нет никого. Он любил ночи и свои эротические сновидения – они позволяли ему мысленно вернуться в самые любимые свои дни, что провел он вместе с Александрой Яновской в Полтаве…

И, как всегда, под конец их встречи, когда петухи уже кричали и первые лучи солнца неумолимо стучались в окно его спальни, они разговорились.

-Тебе пора жениться и завести детей, — слова ее звучали жестко, безапелляционно, как приговор. Он понимал, что ее устами говорит тот, кому служить Гоголь был вечно обречен.

-И на ком же?

-Допустим, на сестре твоего друга, Анне.

-Но почему? Почему она? Она ведь практически святой человек, что может связывать ее с таким темным явлением, как я?

Александра улыбнулась:

-Ты уже знаешь, что все потомки отвечают за грехи отцов и праотцов своих. Что касается нее самой, то, может быть, до поры она и чиста, но как быть с человеком, который был послан нами задолго до вашего существования и исправно нес службу нашему князю, Князю Тьмы, Вию?

-О ком ты?

-О ее предке. Кажется, его звали Бирон…

-Я слышал о фаворитизме тех времен, но не думается мне, что он был более жесток, чем те правители, что жили в его времена и до и после…

-Напрасно ты так думаешь. Вспомни, сколько казней было совершено во времена Анны Иоанновны. Уж не Бирон ли стоял за ними? Хотелось ил ему крови или те, кого казнили по его приказу, претендовали на его права в отношении императрицы? Ничуть. Это было веление нашего Князя. Меж тем, ты прав, доказательства нужны неоспоримые. Какие черты обязательно несет на себе тот, кого Вий избрал исполнителем своей воли? Вспомни для примера моего отца. Жестокость и презрение к людям. Мало этого было в Бироне? Куда больше, чем в покойном папеньке моем. Он ненавидел всех русских животной ненавистью, проживая в их стране. Считал их рабочим скотом и говорил, что, ежели они не справляются с крестьянской ношей своей, то их сразу надобно убивать. О русских помещиках и дворянах он и слышать не хотел – они слабо годились в ломовые лошади. В то же время он был полон лжи. Ложью было все, чего он когда-либо касался: сделавшись регентом, чтобы загладить все те нелестные слова и действия, что были им прежде совершены и сказаны в адрес русских, стал он с невиданным рвением заниматься государственными делами, а в Сенате, бывало, просиживал по четыре часа. Но был ли толк какой-нибудь? Что, кроме дележки мзды и недоимок, занимало его на закрытых заседаниях высшего государственного органа? Ничего. Он разорял все и вся на своем пути: вместе с Шембергом они поработили лучшие русские горные заводы и промыслы, получили права на крупные недоимки, которых лишилась казна, а должников после пытали и казнили… Игра в карты, пьянство, а также тот факт, что, ради привилегий и должностей, обманывая свою настоящую жену, он жил в разврате со старой, толстой, жестокой и уродливой бабой – разве всего этого мало, чтобы понять, о ком в действительности идет речь?

-Думаю, достаточно. И, что же, у меня совсем нет выбора?

-Почему, есть. В тебя влюблена еще одна, хорошо тебе знакомая, особа…

-Кто же?

-Не притворяйся, ты отлично знаешь, о ком я говорю.

-Катя?

-Она.

-А она тут причем? Она, кажется, ни из каких таких родов не происходит, и темных людей среди предков не имела?

-Имела, не имела, не тебе судить. А только наречена она быть супругой дьяволу. Не тебе – так другому. Не в этой жизни – так в последующей, а только будет. Были в ее жизни определенные события, о которых она сама расскажет тебе, если захочет, а может, ты от других о ней узнаешь. Только у меня на то права нет. Узнав, ты вспомнишь мои слова… Решайся!

Гоголь проснулся – сновидения как не бывало, только недовольное лицо слуги Семена снова говорило писателю о том, что он скверно спал. И, хоть прошла эта ночь, он понимал, что сказанное в это темное время слово долго еще будет его преследовать, пока наконец он не выполнит воли того, от кого давно зависит благодаря своей зловещей находке.

Доктор Сигурд Йоханссон

О семье Виельгорских и их участии в судьбе Гоголя

Читателю следует напомнить, что в первой части дилогии братьев Швальнеров, романе «Гоголь. Вий» описываются события 1845 года – визит Гоголя в Иерусалим, отыскание им там копья Лонгина (того самого, которым убили Иисуса Христа, по версии ряда теологов, в том числе Цельса) и сопутствующее этому открытие родства между Гоголем и Лонгином, именуемом по записям на его латах Вием. Конкретные злоключения, случившиеся с Гоголем и его окружением вследствие сделанного писателем открытия, описывать смысла нет – о них вы можете прочитать в романе. Скажем только, что версия писателей была основана на архивных изысканиях и находила множество подтверждений в последующей литературе, в том числе в биографиях Гоголя, принадлежавших перу разных историков.

Правда и то, что в описываемый авторами период Гоголь был близок к Иосифу Виельгорскому и его семье, будучи даже влюблен в его сестру Анну, которая приходилась праправнучкой знаменитому фавориту Анны Иоанновны Бирону. Для начала, дабы не быть голословными, приведем сохранившийся отрывок повести Гоголя «Ночи на вилле», посвященной вечерам, проведенным у постели больного Иосифа Михайловича Виельгорского. По этому отрывку, действительно, многие современники их дружбы, не исключая знаменитую княгиню Зинаиду Волконскую, даже строили предположения об их гомосексуальной связи. Меж тем, в сохранившемся обрывке ничего предосудительного нет, он является лишь дошедшим до нас свидетельством искренней дружбы Гоголя и камер-пажа будущего царя Александра II, Иосифа Виельгорского. Судите сами:

«Они были сладки и томительны, эти бессонные ночи. Он сидел больной в креслах. Я при нем. Сон не смел касаться очей моих. Он безмолвно и невольно, казалось, уважал святыню ночного бдения. Мне было так сладко сидеть возле него, глядеть на него. Уже две ночи, как мы говорили друг другу: ты. Как ближе после этого он стал ко мне! Он сидел все тот же кроткий, тихий, покорный. Боже, с какою радостью, с каким бы веселием я принял бы па себя его болезнь, и если бы моя смерть могла возвратить его к здоровью, с какою готовностью я бы кинулся тогда к ней.

Я не был у него эту ночь. Я решился наконец заснуть ее у себя. О, как пошла, как подла была эта ночь вместе с моим презренным сном! Я дурно спал ее, несмотря на то, что всю неделю проводил ночи без сна. Меня терзали мысли о нем. Мне он представлялся молящий, упрекающий. Я видел его глазами души. Я поспешил на другой день поутру и шел к нему как преступник. Он увидел меня лежащий в постели. Он усмехнулся тем же смехом ангела, которым привык усмехаться. Он дал мне руку. Пожал ее любовно: «Изменник! — сказал он мне.- Ты изменил мне».- «Ангел мой! — сказал я ему.- Прости меня. Я страдал сам твоим страданием, я терзался эту ночь. Не спокойствие был мой отдых, прости меня!» Кроткий! Он пожал мою руку! Как я был полно вознагражден тогда за страдания, нанесенные мне моею глупо проведенного ночью. «Голова моя тяжела»,- сказал он. Я стал его обмахивать веткою лавра.

«Ах, как свежо и хорошо!» — говoрил он. Его слова были тогда, что они были!

Что бы я дал тогда, каких бы благ земных, презренных этих, подлых этих, гадких благ, нет! о них не стоит говорить. Ты, кому попадутся, если только попадутся, в руки эти нестройные cлабые строки, бледные выражения моих чувств, ты поймешь меня. Иначе они но попадутся тебе. Ты поймешь, как гадка вся груда сокровищей и почестей, эта звенящая приманка деревянных кукол, называемых людьми. О, как бы тогда весело, с какой бы злостью растоптали подавил все, что сыплется от могущего скиптра полночного царя, если б только знал, что за это куплю усмешку, знаменующую тихое облегчение на лице его.

«Что ты приготовил для меня такой дурной май!»- сказал он мне, проснувшись, сидя в креслах, услышав шумевший за стеклами окоп истер, срывавший благовония с цвевших диких жасминов и белых акаций и клубивший их вместе с листками роз.

В 10 часов я сошел к нему. Я его оставил за 3 часа до этого времени, чтобы отдохнуть немного и чтобы доставить какое-нибудь разнообразие, чтобы мой приход потом был ему приятнее. Я сошел к нему в 10 часов. Он уже более часу сидел один. Гости, бывшие у пего, давно ушли. Он сидел один, томление скуки выражалось на лице его. Он меня увидел. Слегка махнул рукой, «Спаситель ты мой!» — сказал он мне. Они еще доныне раздаются в ушах моих, эти слова. «Ангел ты мой! ты скучал?» — «О, как скучал!» — отвечал оп мне.

Я поцеловал его в плечо. Он мне подставил свою щеку. Мы поцеловались. On все еще жал мою руку.

Он не любил и не ложился почти вовсе в постель. Он предпочитал свои кресла и то же свое сидячее положение. В ту ночь ему доктор велел отдохнуть. Он приподнялся неохотно и, опираясь па мое плечо, шел к своей постеле. Душенька мой! Его уставший взгляд, его теплый пестрый сюртук, медленное движение шагов его… Все это я вижу, все это передо мною. Оп сказал мне на ухо, прислонившись к плечу и взглянувши па постель: «Теперь я пропавший человек».- «Мы всего только полчаса останемся в постеле,- сказал я ему.- Потом перейдем вновь в твои кресла».

Я глядел на тебя, мой милый, нежный цвет! Во все то время, как ты спал или только дремал па постеле и в креслах, я следил твои движения и твои мгновенья, прикованный непостижимою к тебе сплою.

Как странно нова была тогда моя жизнь и как вместе с тем я читал в ней повторение чего-то отдаленного, когда-то давно бывшего. Но, мне кажется, трудно дать идею о ней: ко мне возвратился летучий свежий отрывок моего юношеского времени, когда молодая душа ищет дружбы и братства между молодыми своими сверстниками и дружбы решительно юношеской, полной милых, почти младенческих мелочей и наперерыв оказываемых знаков нежной привязанности; когда сладко смотреть очами в очи и когда весь готов на пожертвования, часто даже вовсе не нужные. И все эти чувства сладкие, молодые, свежие — увы! жители невозвратимого мира — все эти чувства возвратились ко мне. Боже! Зачем? Я глядел на тебя. Милый мой молодой цвет!

Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целыми десятками, чтобы отчаяннее и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь. Так угаснувший огонь еще посылает на воздух последнее пламя, озарившее трепетно мрачные стены, чтобы потом скрыться навеки и…»[5] На этом рукопись обрывается.

Нет, Гоголь не был влюблен в Виельгорского в классическом понимании этого слова. Но был влюблен в его, без сомнения, прекрасную сестру – Анну Михайловну, ту самую, которая приходилась дальней родственницей Бирона по материнской линии.

В книге, которую читатель держит в руках, Бирон рисуется как человек темный и неприятный, близкий к дьяволу – судя, конечно же, по делам его. Будучи фаворитом императрицы Анны Иоанновны, он фактически управлял страной на протяжении 10 лет, которые запомнятся историкам едва ли не как самые темные годы послепетровского периода.

Его настоящее имя Иоганн Эрнест Бирен. Как пишет Н. Костомаров: «Из суетного честолюбия он принял фамилию Бирона, изменив только одну гласную в своем настоящем фамильном прозвище, и стал производить себя от древнего аристократического французского рода Биронов». Действительные члены этого рода во Франции, узнавши о таком самозванстве, смеялись над ним, но не сопротивлялись и не протестовали, особенно после того, как со вступлением на престол российский Анны Иоанновны он, под именем Бирона, стал вторым человеком в могущественном европейском государстве.

Сын Курляндского придворного служителя, а по мнению некоторых историков и вовсе сын конюха (поскольку в России был известен, главным образом, как знаток лошадей)[6], Иоганн Эрнест учился в кенигсбергском университете, но едва ли получил особенно блистательное образование, если верить словам его современника Миниха, что он не знал никаких языков кроме немецкого и местного курляндского, и даже немецкие письма разбирал с трудом, если в них встречались французские или латинские цитаты.

В университете Бирен, впрочем, если не получил отличного образования, то приобрел некоторую охоту к чтению. Еще в Кенигсберге он положил начало своей, впоследствии довольно обширной, библиотеке. Во время учебы в университете Бирен принял участие в драке студентов с ночной стражей и убил солдата. С большим трудом выбравшись через год из тюрьмы, он вернулся на родину где занял место гувернера в частном семействе, но ненадолго т.к. решился искать фортуну. Как описывает этого человека В. Андреев: «Он был молодой человек с лоском образования. Он был любезен, когда хотел, и имел бы недурную наружность, если бы в выражении глаз его не было чего-то отталкивающего. Спесивый, гордый, жестокий в душе, он прикрывал мрачные стороны своего характера утонченностью и изящностью светского человека. „

Таким образом, уже в достаточно юном возрасте Бирон совершил первое свое убийство…

Около 1718 г. Иоганн Эрнест пристал ко двору Анны благодаря покровительству Бестужева, бывшего тогда фаворитом герцогини. Человек крайне честолюбивый, Бирон сделал вопрос о карьере вопросом жизни. Мстительный, “без понятия о чести, без сознания долга, он пробивал себе дорогу в жизни со своекорыстием мелкого эгоиста».[7]

Заняв при Анне прочное положение, Бирен до такой степени сблизился с нею, что стал ей необходимейшим человеком. Сначала он старался как можно чаще находиться при ней и скоро достиг того, что она сама, еще более чем он, нуждалась в его обществе. По известиям современников, привязанность Анны Иоанновны к Бирену была необычная. Императрица думала и поступала сообразно тому, как влиял на нее любимец. Все, что ни делалось Анною, в сущности исходило от Бирена.

Обстановка, при какой Анна Иоанновна вступила на престол, вызывала в ней недоверие к русским; с учреждением двух новых гвардейских полков, Измайловского и Конного, набранных наполовину из курляндцев и немцев и под командой иноземных же офицеров, она почувствовала себя спокойнее. Приняв самодержавие Анна призвала в Россию Бирона. В соответствии с традиционной оценкой личности Бирона, фаворит императрицы, которого она впоследствии сделала герцогом курляндским, "…не имел никаких государственных взглядов, никакой программы деятельности и ни малейшего знакомства с русским бытом и народом. Это не мешало ему презирать русских и сознательно гнать все русское. Единственной целью его было собственное обогащение, единственной заботой — упрочение своего положения при дворе и в государстве".[8] За Бироном ко Двору потянулись и другие немцы, столь же безучастные к судьбам России и думавшие лишь о собственной выгоде.

Бирон не управлял государством, а эксплуатировал страну в своих личных выгодах, и с самого начала своей власти в России принялся за взыскание податных недоимок с народа путем самым безжалостным, разоряя народ, устанавливая невозможную круговую поруку в платеже между крестьянами-плательщиками, их владельцами-помещиками и местной администрацией. Все классы общества платились и благосостоянием, и личной свободой: крестьяне за недоимку лишались имущества, помещики сидели в тюрьмах за бедность их крестьян, областная администрация подвергалась позорным наказаниям за неисправное поступление податей. «Бирон был также жаден, как и жесток. располагая бесконтрольно русской казной, можно было удовлетворить какие угодно вкусы. Казалось, ему было и этого мало. С небывалой жестокостью и врожденным презрением к человеческой личности он прибегал, для удовлетворения своей жадности, к зверским мерам. Он буквально грабил». Очень яркое описание дает этим событиям В. О. Ключевский: «Устроена была доимочная облава на народ: снаряжались вымогательные экспедиции; неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старост в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали у них все, что попадалось под руку. Повторялись татарские нашествия, только из отечественной столицы. Стон и вопль пошел по стране».[9]

Так же Бирону приписывают развитие в стране доносительства и шпионажа, объясняя это его страхом за безопасность и прочность своего положения. Тайная канцелярия, преемница Преображенского приказа Петровской эпохи, была завалена политическими доносами и делами. Над обществом висел террор. И в то же время одно за другим шли физические бедствия: мор, голод, Войны с Польшей и Турцией истощали народные силы.

Понятно, что при таких обстоятельствах жизни народ не мог быть спокоен. Отсюда еще одно явление «бироновщины» — постоянные народные волнения. Именно от него есть пошла Пугачевщина!

В 1734-1738 на юго-востоке появились самозванцы, называвшие себя сыновьями Петра. Они имели успех среди населения и войск, но скоро были изловлены. Но и без них народный ропот не смолкал. В народе все бедствия страны приписывали иностранцам, захватившим власть и пользующихся тем, что на престоле слабая женщина.

Влиянию Бирона многие историки приписывают распущенность и жестокость нравов двора. Полагали, что именно Бирон сумел и забавам императрицы придать характер, служивший унижению русских знатных фамилий. Например, В. Андреев и И. Лажечников считают, что жестокость, проглядывающая в таких забавах, как ледяной дом, была не сродни душе Анны и являлась следствием влияния Бирона. Влияние его же отразилось на нерешительности характера и переменчивости мнений Анны.[10]

Вокруг себя Бирон не видел ни одной самостоятельной личности. Всех заметных русских людей он губил исподволь и являлся полным распорядителем дел. Так называемый кабинет, учрежденный в 1731 из трех лиц: Остермана, Головкина и Черкасского, должен был заменить собой упраздненный Верховный Тайный совет и стать над сенатом и Синодом во главе государственного управления. Лишенный всякого юридического облика и самостоятельности "…кабинет путал компетенцию и делопроизводство правительственных учреждений, отражая в себе закулисный ум своего творца и характер темного царствования".[11] Кабинетом также негласно распоряжался Бирон. П. В. Долгоруков особенно выделяет его доверенного — еврея Липмана, которого Бирон сделал придворным банкиром. Липман открыто продавал должности, места и милости в пользу фаворита и занимался ростовщичеством на половинных началах с герцогом курляндским. Бирон советовался с ним во всех делах. Липман часто присутствовал на занятиях Бирона с кабинет-министрами, секретарями и президентами коллегий, высказывая свое мнение и давая советы, всеми почтительно выслушиваемые. Самые высокопоставленные и влиятельные лица старались угодить этому фавориту, который не один раз отсылал людей в Сибирь по капризу. Он торговал своим влиянием, продавая служебные места, и не было низости, на которую он не был способен.

Понятно, что в России отношение к евреям всегда оставляло желать лучшего – и, надо сказать, не без оснований. Понимая это и ненавидя всех русских и все русское, Бирон как будто сознательно отдает предпочтение в общении именно представителю этой малопочтенной нации, издревле почитаемой как люди дьявола – торговцы.

Согласно представлениям о «бироновщине», фаворит стремился о замещении немцами всех важных мест администрации. Старые гвардейские полки, вообще весь класс дворянский, интеллигенция того времени с затаенным чувством обиды смотрели на предпочтение, оказываемое при дворе и по службе людям немецкого происхождения, на заносчивость и высокомерие, с каким те держали себя.

Личные качества его также оставляют желать лучшего. Вот что пишет о нем барон Б.Х. Миних: «…страсть его была — игра. Он не мог провести ни одного дня без карт и играл вообще в большую игру, находя в этом свои выгоды, что ставило часто в весьма затруднительное положение тех, кого он выбирал своими партнёрами. Он был довольно красивой наружности, вкрадчив и очень предан императрице, которую никогда не покидал, не оставив около нея вместо себя своей жены».[12]

Оппозицию Бирону и его прислужникам возглавил Артемий Петрович Волынский. Этот человек начал карьеру при Петре I, женатый на его двоюродной сестре Л. К. Нарышкиной. Волынский проявил себя как дипломат, губернатор в Астрахани и Казани. В 1738 волей Анны Иоанновны стал кабинет-министром. Человек весьма образованный, незаурядный государственный деятель, он задумывал проекты разных реформ. В то же время, в соответствии с духом времени не чуждался взяток и казнокрадства, был ловким интриганом при дворе, деспотом в губерниях, которыми управлял и в своих вотчинах.

Волынский и его сторонники не скрывали своего отвращения к Бирону и всему тому, что он олицетворял. Глава кружка в ряде записок выступил против клики, хозяйничавшей при дворе, в России. Отношения обострились до крайности. Бирон и Остерман уговорили императрицу, и она приказала в 1740 г. арестовать Волынского и его соратников. Дело закончилось казнью кабинет-министра и его двух ближайших сподвижников — П. М. Еропкина, придворного архитектора и А. Ф. Хрущова, горного инженера. Других сослали на каторгу.[13]

Большое распространение получило мнение о разрушительном влиянии немецкого фактора на Российскую внешнюю политику, о продажности немцев, занимавших важные государственные должности и их предательской политике при ведении дипломатических переговоров. «Победоносная война с Турцией, удавшийся поход на Крым — мечта стольких поколений! — завоевание Азова, Очакова, Хотина, Ясс, блестящая победа при Ставучанах дали результаты самые ничтожные. Близорукая и продажная дипломатия свела тяжелые жертвы, принесенные государством, на нет: по Белградскому миру (1739) за нами оставили один только Азов (потерянный в 1711 г.), да и то с обязательством снести его укрепления; гнездо крымских разбойников и низовья Днепра по-прежнему оставались за гранью русских владений: Россия по-прежнему не могла держать в Черном море даже торгового флота, не говоря про военный».[14]

С. Ф. Платонов подводит следующий итог аннинскому царствованию: «Десять лет продолжалось господство немцев, десять лет русские были оскорбляемы в лучших своих симпатиях и чувствах. Ропот не прекращался. Люди, пострадавшие от немцев, независимо от своих личных качеств, за то только, что они были русские, в глазах народа превращались в героев-мучеников».[15] Здесь С. Ф. Платонов выразил мнение не одного поколения Российских историков. Работами этих ученых была создана устойчивая негативная оценка правления Анны Иоанновны, рассматривающая его как мрачный период российской истории, время, когда власть в государстве принадлежала людям малообразованным, бесчестным, руководствующимся только личными эгоистическими потребностями и желаниями в ущерб государственным. Время движения России назад в своем развитии. С легкой руки Бирона…

Так что авторы, рисуя в устах Вия нелицеприятную и даже жутковатую картину этого персонажа, который действительно приходился пращуром матери Виельгорского, Луизы Бирон, недалеки от истины. Хоть и написал про него Пушкин, что «Он (Бирон) имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа», а все же нет дыма без огня.

Кратко скажем, что, впав после смерти Анны Иоанновны в опалу по делам своим, он однако же, пережил ее и умер 82 лет от роду в своем имении в Митаве. То обстоятельство, что перед смертью он выстроил на свой счет храм, не меняет его личины – по справедливому утверждению того же Гоголя, «где Бог строит церковь, дьявол пристраивает часовню».

Таким образом, Анна Виельгорская, в которую был влюблен Гоголь, и впрямь могла быть потомком истого посланца дьявола. А вот почему такой незавидный рок пал еще и на Екатерину Хомякову – об этом мы расскажем позже…

Доктор Сигурд Йоханссон,

профессор истории Университета Осло

Глава четвертая. Внезапные перемены

За долгожданным обедом в доме графа Виельгорского собралась вся его семья. Приглашенным гостем был знаменитый писатель Николай Васильевич Гоголь, чье присутствие было инициативой сына хозяина дома и, главным образом, его дочери, которая была неравнодушна к Николаю Васильевичу при том, что он, как казалось, отвечал ей взаимностью. После быстро пролетевшей закуски, собравшиеся, в ожидании основного блюда, решили обсудить творчество знаменитого гостя – как-никак, не каждый день он приходил к ним, хоть и был дружен с Иосифом Михайловичем.

-Над чем вы теперь работаете, Николенька? – спросил участливо хозяин дома.

-В основном, переписываю ранее написанное. Даю отдельные разъяснения к «Ревизору», истолковываю некоторые свои статьи и эссе в «Выбранных местах из переписки с друзьями», — отвечал Гоголь. – Изволите ли видеть, моя давешняя поездка в Иерусалим многое изменила в моем отношении к ранее написанному. Я всегда считал, что основой деятельности любого литератора является научение людей и наставление, моральная сторона есть главная в литературном творчестве. Визит к святым местам открыл мне, что я все же в недостаточной степени придерживался этих истин. Также многое открыл мне в нашем разговоре Тарас Григорьевич Шевченко, которого я имел удовольствие встречать в имении моей матери в Сорочинцах…

-Да что вы?! Вы беседовали с Шевченко?

-И не один день. Он проживал у нас некоторое время, прежде, чем отбыл к своим родственникам в Киев…

-Однако, как мне кажется, он достаточно далек от церковных идеалов…

-Но он близок к самой главной религиозной идее – к служению. Ведь именно служение людям, а не бестелесному божеству есть главное угодничество и следование принципам веры, закрепленным в Святом Писании! Он хорошо это понимает, хоть и отказывается признать существование и главенство Бога. Но ведь не в этом суть…

-Однако, как ты заговорил! – всплеснул руками Виельгорский. – Еще неделю назад горло готов был перегрызть тому, кто хоть слово скажет в адрес Иисуса, а сейчас эдак залиберальничал…

-Ну что ты, Иосиф? – покраснел Гоголь. – Я ревностно верую в Иисуса, но не забываю самого главного, что несет нам любая вера – доброты и служения людям. Разве не к этому Он призывал в своих проповедях?

-Да, но такие, как Тарас Шевченко, должны быть вовсе изолированы от общества и отправлены в каторжные работы! – Иосиф говорил необычно, с несвойственной ему ранее злостью. – Он ведь, кажется, из крепостных происходит?

-Да, и что в этом такого? – не понимая, что происходит, лепетал Гоголь.

-Ничего особенного. Мы совсем забываем, кто мы есть и кто рядом с нами. Ты вчера сидел за одним столом с безбожником и крестьянином, а сегодня сидишь с нами, и хоть бы что…

-Мне уйти?!

Окружающие не успели заметить того молниеносно возникшего напряжения, что доселе добрый и миролюбивый по отношению ко всем, в том числе к другу Виельгорский вдруг создал буквально на пустом месте. Удивлена была даже строго и воинственно настроенная мать его, Луиза.

-Что на тебя нашло, Иосиф?! – резко заметила она. – Николай Васильевич, простите меня за моего неразумного отпрыска, который живет в плену каких-то средневековых предрассудков. Мне и в голову не может прийти, что он тут такое говорит…

Иосиф понял, что без причины перегнул палку.

-Прости, Николя, — покраснев и опустив глаза, забормотал Иосиф. – Конечно, я не хотел тебя обидеть или сказать что-то, что может быть воспринято тобой на свой счет. Просто, мне кажется, нами всеми сейчас владеет с легкой руки Белинских и прочих таких критиканов какой-то абсурдный повальный либерализм, который, как показывает история, нашу страну никогда ни к чему хорошему не приводил.

-Напротив, — улыбнулся отходчивый Гоголь, — мне кажется, что именно присущая русским доброта и понимание есть главные их отличительные черты, которые всегда характеризовали их с самой лучшей стороны. Разве мало тому примеров и иллюстраций в нашей истории?

-Много, да только что ж в этом хорошего?

-А что в этом плохого?

-Скоро узнаете. Вот как возьмутся все эти ваши доброхоты за ружья да вилы и отомстят вам всем за свои злоключения, тогда уж мало никому не покажется. Разве сейчас мало ведется разговоров об отмене крепостного права?

-Недостаточно, — отрезал Гоголь. – Недостаточно одних только разговоров. Понимаю, что убеждать в этом Его Императорское Величество есть дело заведомо пустое, но ты, как человек, приближенный к Наследнику, мог бы убедить его в необходимости скорейшего совершения сего законодательного акта.

-Да вот еще! Это абсурд! Оно было у нас всегда. Когда наш славный предок натолкнулся на поползновения обер-прокурора Сената Анисима Маслова дать определенные послабления крестьянам, то отверг их категорически, а также велел отравить этого негодяя и двурушника!

-И что в этом хорошего или, как ты говоришь, славного?

-Его настойчивость, которая не позволила оказавшейся в трудной ситуации России пасть на колени перед мужиком и благодаря которой мы все еще сильны и уверены в своей значимости!..

Виельгорский все распинался, а Гоголь смотрел на своего, кроткого доселе, друга и не мог его узнать. Он буквально сорвался с цепи, рвал и метал, его несло; казалось, дремавшая доселе в нем вековая биронова злость сейчас не могла найти себе выхода, срываясь на всех, кто был рядом. Гоголь мог лишь строить предположения, что вспышка ярости есть следствие снова разбушевавшейся его болезни, что едва не унесла его.

-Не знаю, как вы, господа, — вмешалась в разговор Анна Михайловна, — но мне лично близки те высокие социальные идеи, которых придерживается Николай Васильевич и Шевченко.

-Ну это уж нам давно известно, что ты неровно дышишь к нашему гостю, только не надо складывать все яйца в одну корзину. Надо различать Николая как человека и Николая как писателя с его гражданскими взглядами.

-Как тебе не совестно? – не усидела уж на месте мать ритора. – Ты бросаешься такими фразами как «давно известно» и «неровно дышишь» в отношении девушки, что оскорбительно для нее. Она не замужем, и потому утверждать о том, в чей адрес и ка кона дышит говорить рано и вообще предосудительно!

Спокойная как удав Анна и внезапно взбесившийся Иосиф словно не слышали ее гневных восклицаний.

-Разделять Николая-писателя и Николая-человека я согласна, — говорила Анна о Гоголе как будто в третьем лице. Хозяин дома попытался было попросить у гостя извинения за ее тон, но Гоголю, казалось, уже начинала нравиться перебранка, которая разгоралась из-за его персоны за этим, более, чем уважаемым, столом. – Однако, не понимаю, какая именно часть его личности тебе претит? Он как человек или он же как писатель?

Иосиф не успел ответить – принесли горячее. Резкий окрик матери несколько остудил его чувства, и остаток обеда прошел в куда более мирном ключе. После, когда мужчины собрались в курительной комнате наедине с сигарами, Гоголь решил напрямую спросить у друга:

-Что такое нашло на тебя за обедом сегодня?

-А что, собственно, тебя беспокоит в моем поведении? Я сказал что-то лишнее? – все с тем же апломбом отвечал вопросом на вопрос Виельгорский-младший.

-Ты в самом деле не понимаешь? – уточнил его отец. – Приглашать Николая Васильевича на обед, чтобы в его присутствии сыпать в лицо ему оскорбительными высказываниями – истинно, до этого мог додуматься только потомок Бирона!

-Уверяю вас, Михаил Юрьевич, что ничего такого оскорбительного Иосиф не сказал… — попытался оправдаться Гоголь, но хозяин дома был непреклонен:

-И потом, зачем все это нужно было говорить при Ане, когда ты прекрасно знаешь ее отношение к Николаю Васильевичу?!

Сын смотрел на отца как баран на новые ворота. Он прекрасно понимал и отношение Анны к Гоголю, и действительную цель его визита, который, к слову сказать, сам и инициировал, и как будто своим молчанием делал вызов вопрошающему (или, может, самому Гоголю). Отец, натолкнувшись на гробовое молчание сына там, где следовало бы поговорить, махнул рукой и горько заметил:

-С твоими стараниями дочь никогда замуж не выйдет!

-А ты считаешь, что ей уж пора? – как ни в чем не бывало, спросил Виельгорский.

-Ты, насколько я помню, тоже до недавнего времени так считал?

-Так ведь кандидатов достойных нет!

Гоголь едва не подавился сигарой – конечно, ему и самому не хотелось отравлять судьбу Виельгорской преждевременным браком с самим собою, но подобного рода выпада в свой адрес он явно не ожидал.

-А как же Николай Васильевич? – все еще недоумевая, спрашивал Михаил Виельгорский.

-Так ведь он и сам считает, что ранний брак есть явление непродуманное и, прости, глупое. Не так ли, Николенька?

-Именно так, — покраснев и сделав какое-то глупое лицо, отвечал Гоголь.

Дальнейший разговор был скомкан и уже не представлял какого-нибудь серьезного интереса. Говорили в самых общих чертах на какие-то великосветские темы, про бал у Волконской, про благотворительные чтения Гоголем своего «Ревизора» в пользу бедных и про новую картину Тараса Шевченко. Всякий раз, когда Гоголь брал слово, Анна Михайловна буквально не сводила с него глаз, а Иосиф демонстративно злился, вызывая всеобщее недоумение. Было отчего – еще вчера он горячо ратовал за то, чтобы посредством сестры породниться с лучшим другом, а сегодня едва ли не копытом бил при одном упоминании имени Гоголя рядом с Анной. Никому и в голову прийти не могло, что роковую роль в изменившемся его отношении к приятелю мог стать давешний разговор с Языковым – потому, наверное, что заговорщики предусмотрительно сделали его тет-а-тет.

В окончание обеда Иосиф вышел проводить друга к калитке. Приятели старались не разговаривать – каждому было неловко: Гоголю за то, что пришелся не ко двору, а Виельгорскому – за свою неучтивость, которую он вяло оправдывал внутри себя состоявшимся накануне разговором с Языковым. И как только писатель исчез в переулке, вдалеке, на углу недалеко от Адмиралтейства, увидел Виельгорский странную фигуру – какого-то ряженого всадника с ятаганом в руке. Он не успел толком разглядеть его, увидел только его дьявольский изогнутый меч…

Тем же вечером Гоголь отправился на службу в секту «Мученики ада», в которой состоял вместе с Языковым. Недолгий разговор с поэтом в кулуарах доходного дома был посвящен странному поведению Иосифа Виельгорского за сегодняшним обедом, после чего по приглашению председателя все присутствующие – а их собралось более десятка человек – прошли в главную комнату.

Снова в пустынной большой зале среди доходного дома, снятого сектой, собрались люди в черных балахонах. Капюшоны скрывали их лица, хотя, казалось бы, не было здесь никого, кто не знал бы товарища своего, стоящего по правую или по левую руку. Они стали вкруг импровизированного аналоя, в центре которого стоял Гоголь, сжимая в руке свою страшную находку, привезенную минувшей зимой из Иерусалима – наконечник копья Лонгина, того самого, которым легионер Гай Кассий Лонгин, его далекий предок, то ли, как утверждали одни, убил Христа, то ли, как утверждали другие, облегчил его страдания на Голгофе. Во всяком случае, слова, что будут здесь сказаны, будут вознесены именно к копью и призывать будут того, кто две тысячи лет назад свершил дьявольскую справедливость над пророком.

Писатель вытянул вперед руку, сжимавшую наконечник – и в этот момент всем присутствующим показалось, что какой-то неестественный свет озарил комнату и сосредоточился вокруг дьявольского артефакта. Послышались славословия в адрес того, кто должен был прийти, ведь именно он так заманчиво выполняет всеобщие желания, забирая взамен сущий пустяк, который в наши дни уж никому не нужен – человеческую душу.

-Amen! Vivere! Veus! Molt! – слышался унисон голосов с разных концов комнаты, сливаясь в середине ее в сатанинский молебен. Голоса усиливались – при этом никто не мог вспомнить, что сделал голосовой акцент в тот или иной момент; казалось, будто какая-то сила свыше сама задавала тембр жуткому песнопению. Когда, наконец, они достигли своего верхнего предела, у задней двери в комнату появился он.

Жуткий всадник в римской белой плащанице, сжимавший в руках гнутый чертов ятаган, увенчанный исписанными в римской традиции латами и большим башлыком, скрывающим лицо и голову его от посторонних глаз, восседал он на огромном черном коне, взглянуть в алые, пышущие потусторонним светом, глаза которого не решился бы, пожалуй, никто из присутствующих. Лошадь била копытом, обжигала горячим дыханием своим рядом стоящих, но никто из них не в силах был пошевелиться – такой первобытный страх овладевал каждым, кто хоть раз в жизни узрел всадника Апокалипсиса. Он буквально сковывал все члены, превращал людей в соляные столбы, не способные, да и не желающие шевелиться.

При его появлении – тихом, безмолвном, объяснимом только дьявольским участием в сегодняшней литургии – голоса затихли. Всадник тяжело поднял руку с мечом – в сущности, это была даже не рука, а истлевшая от многолетнего пребывания в могиле кость с кровоточащими останками мяса. Рука его указала в сторону одного из адептов, стоящих даже не в первом ряду круга, который был образован у аналоя. Гоголь обмер – ему этот человек был хорошо знаком…

Но затем ли они вызывали Вия, чтобы, будучи скованными страхом, испугаться подумать о желании своем? Нет, и потому человек в черном балахоне смело шагнул ему навстречу. Всадник поднял голову и уставился незримым взглядом своим в лицо того, кого он выбрал, определенно, чтобы облагодетельствовать в эту ночь. Еле видимая, воздушная нить вдруг связала глаза всадника и глаза адепта. Как будто воздушная масса образовалась между ними, и через нее всадник по имени Смерть втягивал в себя душу несчастного. Считанные секунды продолжился их контакт, после чего словно по мановению волшебной палочки всадник исчез, не издав ни звука – так же, как пришел, — а его спутник рухнул без чувств навзничь.

Какое-то время к нему боялись подходить, и только Гоголь решился прервать сонм молчания, ринувшись к человеку, которого он хорошо знал. Откинув башлык, он склонился над Языковым, который уже не подавал признаков жизни. Он попытался привести его в чувство, но все было без толку – он был мертв.

Глава пятая. Четвертый всадник Апокалипсиса

-Ваше благородие, вам две записки, — запыхавшийся Семен стоял на пороге спальни Гоголя в солнечное утро, наступившее пару дней спустя после смерти Языкова. – Одна от Волконской, — он протянул ему небольшой листок бумаги, содержание которого немало обрадовало Николая Васильевича.

Несколько месяцев до описываемых событий, когда Гоголь гостил в имении своей матери в Сорочинцах, что в Полтавской губернии, к нему туда приехал поэт Тарас Шевченко, что объезжал родные малороссийские места с целью увидеться со своими родными, что остались в крепостничестве в Киевской губернии. Тот самый Тарас Шевченко, которого накануне Иосиф Виельгорский – скорее даже, не по злобе и не имея в мыслях того, что говорил на людях – лихо отчитал и даже отказался числить в ряду славных русских поэтов только лишь по причине крестьянского происхождения. Ругая его, Виельгорский хотел было уязвить Гоголя за его излишний либерализм и неразборчивость в людях, но уел более своего отца – ведь именно он некогда устроил благотворительную лотерею, по итогам которой крепостной Тарас Шевченко и был выкуплен у помещика своего и отпущен на волю.[16] Шевченко гостил в имении Марии Яновской недолго, торопясь поскорее приехать в Киев, где принимал его сам генерал-губернатор Малороссии Николай Григорьевич Репнин-Волконский – некогда герой Наполеоновских войн и видный государственный деятель. Манила его туда личная симпатия, что образовалась между ним и дочерью генерала Репнина, Варварой.[17] Теплые письма писали они друг другу, и по всему было видно, что отношения их может ждать весьма романтическое и далеко идущее продолжение, однако, нельзя было ручаться за одобрение их связи со стороны отца невесты. Без сомнения, Репнин уважал и Гоголя, и Шевченко, но велик был риск того, что именитый дворянин примет ту же логику, что и молодой Виельгорский, и воспримет в штыки увлечение своей дочери знаменитым крестьянским поэтом. Гоголь вызвался помочь земляку в благородном деле устройства его судьбы – и ходатайствовать перед Репниным о благорасположении в отношении Шевченко, который может стать ему зятем. Сам же Репнин был дальним родственником той самой Зинаиды Волконской, что давала бал, на котором и состоялся разговор о сватовстве Гоголя к Анне Михайловне, сестре Иосифа. Волконская же была приятельницей и Гоголю, и всей семье Виельгорских, и потому писатель решил вовлечь ее в свои планы – она, по его замыслу, должна будет пригласить сановного родственника в гости в Петербург, где и состоится их с Гоголем разговор. Сказано – сделано, месяц спустя Репнин-Волконский пожаловал в имение родственницы с визитом. [18]

-А вторая?

-И вторая от нее же.

Из содержания второй записки следовало, что накануне вечером Иосиф Виельгорский снова гостил у Волконской и, узнав о случившемся с Языковым несчастье, занемог. Старая болезнь – чахотка, — которая на глазах Гоголя единожды уже чуть было не унесла Иосифа, снова напомнила о себе. Ему стало плохо, повторялись приступы, буквально один за другим, и сейчас, говорилось в записке, он пребывает в ее доме в очень болезненном и обессиленном состоянии. Оставить друга в беде Гоголь не мог – и уже час спустя он сидел у постели больного в доме Волконской на Фонтанке. Иосифу немного полегчало при появлении друга, но все же он был еще очень слаб, чтобы отправиться домой. Между тем, светские новости не давали ему покоя, и он выпытывал у Гоголя сейчас обстоятельства смерти Языкова. Понимая, что ему не следует всего знать, тот все же не решался утаить от него настоящей правды.

-Ты говоришь, что несчастье произошло с Николаем Михайловичем во время литургии?

-Именно так. Мне с самого начала не нравилось его увлечение подобного рода мероприятиями, но поделать с этим я ничего не мог – болезнь сделала из него верующего, только в определенно кривом смысле. Он уверовал не в Бога, а в дьявола. Всерьез считал, что тот сможет помочь ему в борьбе с недугом, но, как видишь, все закончилось печально…

-Если ты был противником его сектантства, то почему принимал участие в служениях вместе с ним?

-Видишь ли, некоторые события моего недавнего прошлого заставляют меня думать, что я причастен к нечистой силе…

-О чем ты?! – испуганно подскочил Иосиф.

-Ничего серьезного, но все же мне просто жизненно необходимо разорвать ту порочную нить, которой Коля пытался связать себя с загробным миром.

-И потому ты решил посещать службы вместе с ним?

-Именно. Хотя понимаю, что в его смерти более половины моей вины.

-Отчего такая самокритичность?

-Оттого, что несколько месяцев назад внутри секты уже случилось несколько смертей. Умер Кольчугин, купец первой гильдии, которому я отдавал,… вернее, пытался продать копье Лонгина.

-То самое, что ты отыскал в Иерусалиме?

-Да, видишь ли, именно с ним я связываю все те злоключения, что произошли со мной и моими близкими последнее время.

-Но почему? Ведь, насколько мне известно, это христианская реликвия, призванная при жизни Христа для того, чтобы облегчить его страдания, что испытывал он на Голгофе? Ведь так?

-Не совсем. Реликвия сия скорее дьявольская, поскольку многими учеными неопровержимо доказывается, что Лонгин – легионер и носитель государственной власти в Иерусалиме тех лет – просто исполнил приказание своих начальников, убивая Христа с тем, чтобы предотвратить возможный поворот исполнения приговора, который готовился совершить Пилат. Прокуратора тяготило принятое им решение, он все время метался и хотел отменить приговор. А если бы Христос к тому моменту, который мог наступить в любую секунду, был бы жив, то это вызвало бы определенные негативные последствия для первосвященника и римской власти в Палестине. Можно сказать, общественное спокойствие висело на волоске, и потому первосвященник Каифа или кто-то из его окружения, или военные власти Иерусалима отдали Лонгину приказ ускорить естественное течение событий…

-Вот оно как, — задумчиво протянул Виельгорский. – И ты говоришь, что пытался избавиться от копья?

-Да, я хотел его продать нашему с Николаем товарищу по «Мученикам», купцу Кольчугину. И тот купил его. Правда, вскоре после этого скончался при невыясненных обстоятельствах.

-А что с ним случилось?

-Официальная версия говорит о естественной смерти. Хотя Саша Данилевский пытался провести расследование, у него ничего толком не вышло. Было решено остановиться на смерти то ли от остановки сердца, то ли…

-Но ты употребил слово «смерти»! Значит, среди «Мучеников ада» были еще человеческие жертвы последнее время?

-Были. Один молодой офицер, Рохмистров, пытался снова купить копье. Я отказал ему. Тогда он задался целью отнять его у меня. Пытался ограбить и… исчез.

-Исчез? Как исчез?

Гоголь пока не решался раскрыть другу правду о всаднике, опасаясь быть неправильно понятым, и потому фактически ушел от ответа на его вопрос.

-Да вот так. Исчез и все. Никаких следов его не осталось. Третье отделение провело формальное следствие, и прекратило дело за отсутствием прямых улик.

-А Языков?

-А что Языков? Естественная смерть, такая же, как у Кольчугина. Можно было бы попросить о вмешательстве официальных лиц, но к тому нет повода. Ну и что, что в течение определенного промежутка времени умерло по обычным причинам два человека и один пропал без вести? Разве такое в прежние времена было редкостью? Ничуть. Обычное течение событий, со стороны. Но изнутри мне видится совсем другое – и то, что мне видится, угнетает меня ощущением своей причастности к смертям этих людей.

-По-моему, ты чересчур строг к себе. Нельзя винить себя во всех смертях, что случаются в нашем городе. Его климат плох, да и история оставляет желать лучшего – город, построенный на костях. Разве когда-нибудь здесь было лучше?

-Не знаю, а только со времени моего сюда переезда с Украины ничего хорошего со мной не случается.

-Разве наше с тобой знакомство не относишь ты к хорошим, светлым событиям своей биографии?

-Конечно, — улыбнулся Николай Васильевич. – Я имел в виду, что счет событий добрых и событий темных не равен. Последних в судьбе моей куда больше, что, среди прочего, и наталкивает на мысль о некоем темном знамении, что лежит на мне и всей моей семье.

-Оставь. Говорю тебе – повинен климат города. Мне в последнее время тоже являлись какие-то странные видения.

-Какие, например? – с неподдельным интересом насторожился Гоголь.

-Всадник.

-Всадник? Что за всадник?

-Такой огромный, на лошади. Будто бы в какой-то плащанице и с ятаганом в руке. Я сначала подумал было, что ряженый какой-то, а после вдруг вдумался и понял, что высота лошади его была где-то на уровне второго этажа дома, против которого он стоял. Ведь так не бывает… Потому я и понял, что это какая-то жуткая, мистическая галлюцинация… Он как будто сошел со страниц знаменитого «Апокалипсиса» Иоанна Богослова. Помнишь? Четвертый всадник… Всадник по имени смерть… Вот что еще скажу я тебе. Не знаю, как дальше будет проистекать болезнь моя, но желаю, чтобы ты знал, что в преддверии твоего визита к нам я имел разговор с Языковым. Мы провели его инкогнито, так что о содержании тебе уж никто, кроме меня, не скажет. Так вот он говорил мне, что ты… несешь на себе какую-то печать злой силы и что нипочем нельзя допустить появления у тебя наследника, в том числе посредством сестры моей. Потому я и вел себя тогда за обедом так… вызывающе. Ты должен простить меня, я был будто в дурмане, как будто что-то потустороннее водило моим грешным языком, и я не в силах был остановить его…

Гоголь был ошарашен услышанным, но ничего не успел ответить – Волконская вошла в комнату и буквально вытолкала писателя оттуда, сказавшись, что тот болен и устал от столь продолжительного разговора. Доля истины в ее словах была — Иосифу становилось все хуже и хуже, сознание оставляло его, а кровавый кашель временами бил его худое и тонкое тело как будто молотом, заставляя сотрясаться и исходить болью. От природы бледный, субтильный и обладающий более, чем аскетичным телосложением, сейчас он лежал перед Гоголем практически как живой труп. Писатель ловил себя на самых скверных мыслях, стараясь их отогнать, но все было без толку.

Приняв требование Волконской, Гоголь вышел из комнаты. Его сразу встретила высокая статная фигура старца в военной форме – это был гость княгини, генерал Репнин-Волконский.

-Добрый день, Ваше Высокоблагородие.

-Здравствуйте, Николай Васильевич, — пожал ему руку генерал. – К сожалению, доброй беседе сегодня, как видно, не доведется случиться меж нами, ведь такое несчастье… такое несчастье…

-Полно вам, Ваше Высокоблагородие. Несчастья еще не случилось и, даст Бог, не случится, а мне, меж тем, очень надо с вами переговорить касательно Тараса Шевченко.

-Я весь внимание, но думаю, что нам с вами лучше будет выйти в сад. Там мы сможем побеседовать и никого не потревожим своим присутствием.

Они вышли в сад и беседовали там около часа. Напуганный странным и печальным происшествием с молодым Виельгорским, так резко отреагировавшим на весть о смерти давно больного Языкова, Репнин был согласен на все требования и просьбы Гоголя в интересах его друга, Шевченко. Когда же писатель и Репнин снова вошли в дом, то их взору открылась удивительная и странная картина. Человек в облачении католического аббата вышел из опочивальни Иосифа и о чем-то стал говорить с хозяйкой дома. Не дожидаясь окончания разговора, Гоголь вмешался:

-Простите, что мешаю вашей беседе, но мне хотелось бы знать…

Волконская не стала дожидаться окончания вопроса и сразу ответила на него:

-Это аббат Жерве. Он милостиво согласился принять Иосифа в католическую веру.

-Что? Зачем? – негодовал Гоголь.

-Сейчас самая подходящая для этого минута. Никто не знает, чем закончится для Иосифа эта вспышка болезни, и потому я решила, что он должен продолжить традиции католичества, которое исповедует его славная мать. При встрече с Господом, которая может случиться у нашего друга с минуты на минуту, важно будет, чтобы Он принял его как своего. Потому я и пригласила монсиньора для совершения соответствующего обряда…[19]

-Да вы с ума сошли! – Гоголь опрометью ринулся в покои умирающего, который, судя по виду его, и впрямь готовился отойти в мир иной. Он бормотал какие-то бессвязные слова, губы его еле ворочались, а глаза были закрыты. Заперев двери комнаты, невзирая на гнев хозяйки дома, Гоголь решился на крайнюю меру – терять более друзей в течение столь короткого промежутка времени он больше не мог.

Достав из-за пазухи наконечник копья, завернутый в тряпицу, Гоголь вознес его над Иосифом и стал читать те престранные молитвы, что знакомы ему были по сообществу «Мученики ада».

-Tanitus! Soli! Squinto! Verdi! Veus! Veus! Veus!..

На мгновение Иосиф открыл глаза, и Гоголь увидел, что они освещены светом жизни – она словно бы возвращалась к нему. Меж тем, то, что он увидел, вряд ли можно было назвать стимулом к ее продолжению.

-Он… у тебя за спиной… — срывающимся от периодического кровавого кашля голосом говорил Виельгорский.

-Кто? – Гоголь обернулся и никого не увидел в комнате.

-Он… всадник… Вий!

Несколько минут спустя Гоголь вышел из покоев. На нем лица не было. Хозяйка дома стояла в оцепенении – под обе руки ее держали генерал Репнин и аббат Жерве.

-Что? Не молчи, умоляю! – взмолилась Зинаида Александровна.

-Он умер.

Глава шестая. Ведьма

Она появилась внезапно и неожиданно, как первый летний свежий ветер, ворвавшись в промозглую стыть сырой петербургской весны, знаменует новое, хорошее, приятное во всех отношениях веяние пришедшего теплого времени – как раз в ту пору, когда никто из окружения Гоголя не был настроен на положительные эмоции, с учетом событий, случившихся в его окружении в непродолжительный период времени. Так всегда, как самое темное время ночи, как правило, перед рассветом, так и самые темные периоды сменяются самыми светлыми, в которых появляются в нашей жизни светлейшие люди, с которыми каждый из нас связывает приятные надежды и ассоциации.

Когда в доме Виельгорских появилась бывшая фрейлина императорского двора Александра Россетти, Гоголь буквально обомлел. Перед его глазами стояла, точь-в-точь, его покойная сестра, Александра Ивановна. Тот же игривый блеск темных глаз, та же белая кожа и идеальный девичий стан. Тот же радостный и в то же время сдержанный смех, свидетельствующий о высокой степени разума. Та же укладка красивых, шелковистых волос, — все выдавало в новой знакомой Виельгорских не кого иного, как сестру Николая Васильевича. Еще в молодости он читал книги и статьи, посвященные существованию двойников – тому, в частности, что у каждого человека где-то в мире имеется точная копия, о существовании которой он может и не знать. Поговаривали даже, что один столичный титулярный советник, встретившись с таким вот экземпляром и увидев в нем свое зеркальное отражение, едва ли не лишился разума. На фоне этой истории несколько лет назад из-под пера Гоголя вышла повесть «Нос», посвященная схожим событиям и схожему психическому состоянию несчастного с тем состоянием, что он испытал при появлении новой знакомой в доме Виельгорских.

-Познакомься, Николенька, — представил Россетти Гоголю хозяин дома, убитый горем, но все же сдерживавшийся в силу природной тактичности. – Это госпожа Россетти. Она дружила еще с Александром Сергеевичем, является давней доброй подругой нашего дома и императорского двора.

-Поразительно, — не сдержал эмоций писатель, — вы так похожи на одного, недавно умершего человека, столь дорогого моему сердцу, что у меня просто нет слов…

Дальше в разговор вступила новая гостья – и, заслышав ее голос, Гоголь окончательно уверился, что перед ним стояла его покойная сестра; сходство даже в голосах было просто удивительное.

-Никакое сходство не случайно, Николай Васильевич, — спокойно и сдержанно, улыбаясь уголками губ, отвечала она. – Хотя я не имела чести знать никого, сколько-нибудь похожего на меня, кроме, пожалуй, моей покойной маменьки, и вообще не представляю, о ком вы говорите, но могу сказать, что ничего необъяснимого под луной нет. А уж как это объяснить, изволь, друг Горацио, сие неподвластно нашим мудрецам…

Гоголь смотрел на нее неотрывно, пока Михаил Юрьевич объяснял цель ее приезда.

-Александра Осиповна приехала из Парижа, узнав о нашем горе, чтобы как всегда подержать нас в трудную минуту.

-Кстати, а где Иосиф?

-Тело… — подавляя в себе негативные эмоции, говорил Михаил Юрьевич, — пока оставлено у Волконской, где он и скончался. Там отходные молитвы по нему в течение трех дней прочтет генерал Репнин…

-Как, тот самый?

-Да, по случаю он был приглашен Николаем Васильевичем и Зинаидой Александровной, и вот таким жутким событием отпраздновал Петербург его приезд. Да и здесь никто пока не готов увидеть мертвым того, кого мы привыкли видеть живее всех живых, так что, думается, так будет лучше.

-Что ж, хозяин барин. Хотя… быть может, не сегодня, но в другой день я бы хотела проститься с Иосифом вне гроба.

-Разумеется. А теперь, господа, пока готовят обед, вы можете пообщаться – кажется, Александра Осиповна читала едва ли не все твои книги, Николенька, и хотела что-то спросить касательно твоих «Выбранных мест из переписки с друзьями». Я пойду приглашу наших дам – понятное дело, что теперь им нужно дольше времени, чтобы собраться… Луиза так тяжело пережила случившееся, буквально три дня не отходил я от ее постели, опасаясь даже, как бы от горя не последовала она за бедным моим мальчиком… Виноват, оставляю вас, господа, — наспех глотая подкативший к горлу ком и борясь со слезами, Михаил Юрьевич убежал, оставив Россетти и Гоголя тет-а-тет. Они вышли в сад – тот самый прекрасный вишневый сад, который при жизни так любил Иосиф Виельгорский.

По иронии судьбы, со смертью молодого хозяина своего пожилой сад стал оживать и распускаться пуще прежнего. Как будто таким образом он выражал свою скорбь по покойному, стараясь усыпать белым цветом еще не выкопанную его могилу.

Первые несколько шагов Гоголь и Россетти шли молча. Лишь когда они дошли до глубины сада, писатель поднял опущенную доселе голову и обнаружил, что погода стремительно испортилась. Еще с утра все буквально цвело и пахло, и вдруг натащило откуда-то, справа и слева, туч, затянуло ими все небо, и из разверзнувшихся облаков посыпал мелкий и противный дождь, сопровождаемый обычным невским ветром, продувающим насквозь все и вся.

-Что это с погодой?

-А ты не догадываешься? – необычно низким, утробным голосом, глядя даже не в глаза ему, а, кажется, в самую душу, спросила Россетти.

-Простите?

-Ты правильно меня узнал. Я не могла более оставаться в стороне.

-Сашенька? – удивленно пробормотал Гоголь.

-Это имя будет одним из напоминаний обо мне. Гляжу, ты тут совсем загрустил…

-Объясни, наконец, что происходит?

-Ты все видишь и прекрасно понимаешь. Смерти твоих друзей не случайны – кажется, Иосиф открыл тебе правду накануне своего ухода в мир иной. А ты правильно сделал, вызвав к нему Вия. Не было еще такого человека со времен Иисуса Христа, который смотрел бы на него равнодушно, — поле этих слов Александра даже не засмеялась, а захохотала каким-то дьявольским смехом, задорно опрокинув голову назад и обнажив соблазнительную тонкую девичью шею, на которой теперь красовались синяки – такие, какие бывают у покойников, длительное время пролежавших в земле.

-Неужели… то, что я вижу, происходит на самом деле?

-Ты остался здесь в двусмысленной ситуации. С одной стороны, ты сам жаждешь наследника, хоть и гонишь от себя эти мысли – только тогда Вий сможет оставить тебя. С другой, наследник нужен и ему – ты смертен, как и все люди, а Вий должен посредством кого-то присутствовать на земле. Без него тут воцарится власть единожды им убитого Христа, и потому добровольно он не покинет этого бренного пожарища живых трупов…

-Так значит, он заинтересован в продолжении своего земного пребывания? А я-то, наивный, думал, что только моя находка вызвала его к жизни.

-Ты вообще много о себе думаешь. Он был здесь всегда – в той или иной ипостаси, в том или ином обличье, но и копью, и ему издревле служили люди посильнее и помогущественнее тебя. Другое дело, что тебе удалось найти то, чего никто раньше не отыскивал; за счет этого ты приблизился к нему на необычайно короткое расстояние, стал более доверенным лицом, чем другие, если так можно выразиться. Да ты и сам это видишь – он неотступно следует за тобой и выполняет все твои желания…

-Разве желал я смерти своих друзей?! – возмутился Гоголь.

-Он выполняет только то, чего ты хочешь. Языков мешал тебе в продолжении рода, о котором ты грезишь.

-А Иосиф? Он-то чем мог мне помешать?

-Еще раз говорю: только то, чего ты желаешь…

-И ты, надо полагать, появилась именно поэтому?

-Правильно. Без меня наследнику не суждено будет появиться.

-А с тобой как он появится? Разве мертвая девушка может быть матерью?

-Конечно, нет. У тебя две кандидатуры, о каждой из которых мы с тобой недавно беседовали, если ты помнишь. Я призвана лишь к тому, чтобы как можно скорее растолковать им то великое счастье, что суждено всякому, кто служит князю тьмы, а уж тем более – той, кто понесет от него ребенка. И, поверь мне, очень скоро они осознают это и даже будут соревноваться в праве первенства. При том, что обманывать их мне совершенно не придется.

Словно по мановению волшебной палочки, в эту минуту на пороге дома появилась Анна Виельгорская. Спорщики ушли в сад довольно далеко – так, что она не могла слышать содержания их разговора даже краем уха, но зоркий глаз пришлой ведьмы моментально определил будущую жертву. Оставив Николая наедине со своими мыслями, Россетти с распростертыми объятиями поспешила навстречу Анне Михайловне. Гоголь остался стоять в саду. Он никак не мог разобраться до конца в том, кто же перед ним, — покойная сестра его или подруга Пушкина? Фрейлина императорского двора или та, что послана Вием? В голове писателя творился такой сумбур, что вдуматься в истинное содержание ее слов он мог с трудом. Минуты три мысли как пчелы роились в его голове, после чего хозяин дома пригласил всех присутствующих к обеду.

Время за трапезой пролетело для писателя незаметно. В сумбуре, который посеяли в его голове слова Александры, так неожиданно явившейся в его жизнь после длительного и, казалось, вечного расставания, постепенно начинал наводиться порядок. Слова Александры – человека ему не просто не чужого, но сумевшего за короткое время их общения стать едва ли не самым близким за последние несколько лет – показались ему в какой-то степени правдивыми. Жить бобылем, отшельником от мира, когда природа его требовала женской ласки, отзываясь откровенными ночными сновидениями и наталкиваясь всякий раз на сопротивление плоти, обреченной быть грешной и потому бичуемой Гоголем в его долгих ночных молитвах, дальше было просто невозможно. Да и незачем – ведь религия, которой он так ревностно начал служить после своей поездки в Иерусалим, не отрицала брачных отношений. И потом – доверие к будущей избраннице вдвойне росло в глазах Гоголя оттого, что сама Александра, к которой он питал самые возвышенные чувства и с которой волею судеб не в силах был соединиться, благоволила к ней и словно бы дьявольской своею рукой благословляла их будущий брак. Таким образом, и будущая избранница его, и Александра сойдутся в его супружнице в одном лице, став от того лишь милее. Кто же она? Без сомнения, Анна. Прекрасное, нежное юное создание, будто бы нареченное ему самой природой. Сегодня, за столом, в трауре по поводу безвременной смерти брата, показалась она ему особенно прекрасной – оттого, наверное, еще, что жалость всегда движет нашими поступками сильнее, чем мы сами того ожидаем или желаем. Так задуман человек свыше, что многими его поступками руководит жалость. Будь человек тебе вовсе не мил – а пожалеешь, и откроется он тебе совершенно в другом, прекрасном свете. Недаром раньше на Руси жалостью называли любовь, а последнего понятия и вовсе не существовало. Сейчас, когда и без того милый образ Анны пребывал прямо перед ним, возникшая минутным трагичным случаем жалость усиливала в Гоголе любовь к ней.

По окончании обеда Александра настояла на том, чтобы поехать к Хомяковым. Памятуя недоброе к себе отношение со стороны супруга Катерины Михайловны, Гоголь ехать не хотел, и, откровенно говоря, не понимал настойчивости Александры в этом вопросе – ведь, если появилась она, чтобы обеспечить появление на свет его наследника, для чего избрана была Анна Виельгорская, то зачем ехать еще и к той, чьи узы брака препятствуют каким-либо сношениям с Гоголем?

-Ты не понимаешь, — сидя в карете, говорила Россетти. – Анна, конечно, замечательна во всех отношениях, но окончательного решения не принято. Оно будет за тобой. Катерина – это вторая из тех, среди которых предстоит тебе сделать свой непростой выбор.

-Но зачем? Она-то зачем? – недоумевал Гоголь.

-Не забывай слов моих: она свыше обручена с князем тьмы. А потому пройти мимо нее я не могу и не имею права.

Писатель простился с сестрой у самого дома поэта Хомякова, отправившись к себе. Александра же направилась прямиком в дом. Конечно, с хозяевами она еще не была знакома, да и длительное отсутствие в России скитавшейся по заграницам бывшей фрейлины императорского двора и подруги Пушкина начисто лишило домашних Алексея возможности с ней познакомиться прежде. Но, хоть она и не жила здесь, слава идет впереди героя, — разве был в Петербурге хоть один светский дом, в котором не знали бы ее фамилии и не обрадовались бы ее появлению?

Короткое представление воодушевило носящих траур Алексея и его жену. Вскоре Алексей распорядился собрать на стол, а дамы, воспользовавшись образовавшейся минутной паузой, решили прогуляться по саду вокруг дома. Конечно, он не был так прекрасен, как вишневый сад у дома Виельгорских, но по всему видно было, что эти женщины буквально нуждаются в обществе друг друга. Короткий их разговор в саду подтвердил эту догадку хозяина дома.

-Однако, ваш супруг замечательный поэт. Доводилось мне читать некоторые его произведения, из которых следует, что только творения Пушкина, наверное, могут сравниться с величиной творений Алексея… — многозначительно сказала Александра.

-Ах, если бы красота его творений соответствовала красоте его души, — вздохнула Хомякова. Александра слышала, что в печальном вздохе ее кроется горечь одинокой в своем кругу женщины, которой не с кем поделиться гложущей душу печалью.

-А что случилось? – спросила Россетти, сделав нарочито удивленные глаза. Сказав «А», Хомякова скажет и «Б», рассудила Александра, и не ошиблась.

-Возможно, во всем виновата я, но вы верно подметили, что глубина души Алексиса не знает себе равных, и такой человек истинно мог бы понять, что невозможно привязать человека к себе на веки вечные и рассматривать его как свою собственность. Я не утверждаю, что речь идет об адюльтере, но, воля ваша, как Господь Савооф, ограничивая доступ к райскому яблоку, волей-неволей возбудил интерес к нему со стороны обитателей рая, так и Алексис в один прекрасный день добьется того, чего боится больше всего. Хотя сейчас и нет особенного повода для волнений, поскольку моя симпатия к Николаю Васильевичу в высшем смысле…

-Вы хотите сказать, что не так давно у вас возникли определенные чувства к Гоголю?

-Дружеские отношения возникли у нас давно, когда мы с ним вместе проводили часы у постели больного Николеньки, бедного моего брата, упокой Господь его душу. И уж после переросли они в нечто большее, что нельзя уже ограничить рамками простой дружбы… И тут Алексис как будто перестал меня слышать, перестал понимать душу мою, оставив себе и мне только обиды, сплошные обиды. Пока Николенька был жив, он еще как-то сглаживал острые углы в наших взаимоотношениях, ему удавалось усмирить гнев мужа и даже привить ему чувство дружеской любви к Николаю Васильевичу. А сейчас?.. Мы остались вдвоем, и только чувство вины ежеминутно снедает меня в присутствии мужа…

Эти слова Катерины о многом сказали Россетти. Ей не пришлось применять никаких таинственных магических приемов, чтобы вывести ее на ту степень откровенности, какой она от нее ожидала. Боль внутри нее была столь сильной, что она готова была поделиться ей с первой встречной – усугублялась она еще и одиночеством этой молодой, красивой женщины в собственном круге общения.

-Что же Гоголь?

-А что Гоголь? Понимаю, что чувства мои если не взаимны, то близятся к взаимности, но его уважение к моим матримониальным чувствам, — коих, к слову сказать, уж и не осталось почти, — и к моему супругу так высоко, что он не находит в себе сил признаться в них…

-А вы сами? Что, если в таких сложных отношениях именно женщина должна сделать первый шаг? Не хочется повторять непечатную русскую пословицу, но…

-Что же я могу? Пока Николенька был жив, мы часто приглашали их на обеды, зная о связующей их дружбе и тесных взаимоотношениях, а сейчас что? Как мне объяснить мужу приглашение Николая Васильевича, чтобы не быть оболганной и презренной? Право, после ухода брата я даже не знаю, что больше печалит меня… Понимаю, что это чудовищно, но невозможно понять, от чего мне горше – от смерти Николеньки, для которого уход этот стал избавлением от мучений болезни, или от невозможности более видеться с Николаем Васильевичем ни в доме нашем, ни у постели больного, у которой и вспыхнули наши чувства и у которой мы могли часами просиживать друг подле друга вдали от посторонних глаз…

Она замолчала и опустила глаза. Казалось, она выплеснула всю свою боль, и теперь чувствовала себя опустошенной – ей было нечего сказать, и вот-вот охватят ее терзания оттого, что поделилась самым сокровенным с незнакомым по существу человеком, но и терпеть такое внутри себя, таить и копить это несчастье было далее нельзя.

-Понимаю вас, но не понимаю, отчего так тяготит вас то, что давно уже перестало быть чем-то необычным и странным в нашей жизни?

-Я же не понимаю того, отчего то, что описано было еще в библейских сюжетах, занимает столько внимания у моего мужа?

-Знаете, — приложив руки ко рту, заговорщицки начала Александра. – Я хочу рассказать вам историю, которая должна многое изменить в вашем отношении к Николаю Васильевичу. Я долго жила во Франции и познакомилась там несколько лет назад с выдающейся оперной певицей Полиной Виардо. Так вот пять лет тому назад она вышла замуж за одного французского нувориша, Луи Виардо. Он был старше ее, и уважение – скорее, таким словом, нежели, чем любовь – можно охарактеризовать ее к нему отношение. Их дом всегда пестрит представителями высшего света, включая знаменитых французских и русских писателей… А не далее, как три года назад повстречала она на одном из концертов Ивана Сергеевича Тургенева…

-Этого молодого поэта? Кажется, сам Белинский в «Отечественных записках» высоко оценил его поэму? [20]

-Верно. Молодого, но очень глубокого и подающего уже большие надежды… Так вот, именно тогда вспыхнули между ними чувства, что она в себе подавляла, а он, быть может, и вовсе не испытывал. И вот, что любопытно – он знал, что она замужем, знал, что очень уважает чувства супруга, трепетно к ним относится и оберегает от всевозможных треволнений его старческое сердце, а значит, понимал, что навряд ли суждено им быть вместе. И даже это не повлияло на глубину его чувств, не остановило их. Да так, что уже в этом году он отправился в Париж, чтобы проследовать с ней в турне по городам Европы! [21]

-Что же муж? – удивленно вскинула брови Катерина.

-Полагаю, что мсье Виардо осведомлен о чувствах, что питает его супруга к Тургеневу, но, принимая во внимание тот трепет, с которым она относится к нему и его внутреннему миру, а также учитывая свой преклонный возраст, закрывает на это глаза. Ведь, по сути, что ему нужно в его возрасте, кроме понимая, надлежащего отношения и теплого очага? А это мадам Виардо дает супругу в большом количестве. Но сказать я хочу не об этом. Не видел бы Тургенев от нее должного ответа на свое отношение, не видел бы шагов, что делает она навстречу ему, невзирая на свой относительно крепкий брак, возможно, не знал бы свет таких крепких и взаимных отношений.

-Что же я должна сделать?

-Хотя бы обратиться к помощи друзей. К слову сказать, я имею письмо от Полины Виардо к ее возлюбленному, который не далее, как в эту субботу в доме Волконской будет давать некое суаре и расскажет о своей поездке в ее компании по Европе. Там соберется весь свет – и не для того, чтобы посмотреть на Волконскую, а для того только, чтобы услышать, как невиданные доселе по высоте и силе отношения обретают свое развитие. Будет там и ваш Николай Васильевич, и вы, как я понимаю…

-А как же мой муж?

-А ему вовсе необязательно даже знать об этой встрече. Кажется, он еще не совсем здоров, и не лучшим образом на его состоянии скажется посещение таких мероприятий.

Они обменялись заговорщицкими взглядами и улыбками – каждая поняла значимость грядущего вечера для двух любящих сердец, которым вот-вот суждено было соединиться. Разница меж ними состояла лишь в том, что одна знала все, а другая ничего и не хотела знать, руководствуясь только лишь душевными порывами. Приведут ли они ее к чему хорошему?

Не далее, как в субботу, день спустя, представители света, включая Михаила Виельгорского, хоть и носящего траур, но все же находящегося не в силах отказать себе в посещении светского мероприятия, Гоголя, Плетнева, графа Толстого, Тургенева, Репнина, Россетти и Хомяковой собрались в доме Волконской. Гоголь чувствовал себя прескверно – после инцидента у постели Иосифа Волконская была не рада его видеть, и не скрывала своего отношения к нему. В ней говорила обида за то, что тот не дал причастить Иосифа к католической святыне, и наступить ей на горло Зинаида Александровна была не в силах. Собрались не в том доме, где почил Иосиф, а в другом, на Невском – Волконской от покойного мужа достались значительные владения и в России, и за ее пределами. Гоголь же и тут не находил себе места до тех самых пор, пока вслед за Виельгорским-старшим не показалась на пороге дома его дочь. Завидев ее, Гоголь перевел взгляд на Россетти – и по ее многозначительному кивку понял, что именно ей принадлежит заслуга пригласить сюда будущую невесту писателя. Не рада была ей только Хомякова – еще не открывшись Гоголю в чувствах, но уже все зная о его личной жизни, подспудно чувствовала она в Виельгорской свою соперницу, и была права. Впрочем, гостеприимство хозяйки вскоре стерло грань между представительницами высшего света, уединившимися в обсуждении сплетен о Тургеневе и Полине Виардо. Сам же Тургенев в компании мужчин уютно расположился за ломберным столиком, где никто и ничто не могло помешать их великосветскому разговору.

-Что вам сказать, господа? – вздохнув многозначительно, говорил Тургенев. – Европа, как всегда, блистает – и дело даже не в общей красоте ее, а в той глубине человеческих отношений, в том великом знании, что таит она в себе и коему русскому человеку еще предстоит учиться и учиться. Женщины там, да простят меня присутствующие дамы, не чета нашим. И дело даже не в разумности или в непокорности, что являют своим мужьям немки или англичанки, а в способности свободно мыслить и вести себя сообразно тому, как ведет себя женщина, свободная от всего и вся.

-Разве это хорошо? – удивился Гоголь. – История России, включая историю Малороссии, не знает примеров добрых тому последствий. Их, пожалуй, только освободи…

-Я не о том. Схватив в руки кнут, человек не становится свободным. Тот, кого всю жизнь угнетали, свободно мыслить и вести себя не может априори. У него будет философия раба, принявшего власть. Свобода – в первую очередь, это независимость от внешних обстоятельств, которые, так или иначе, будут подстраиваться под свободного человека. Свобода от необходимости утверждаться за счет кого-то, от необходимости быть крепко связанным с кем-то, зависеть от кого-то. Свобода от необходимости мыслить в соответствии с навязанными кем-то образами, с чьими-то ложными идеалами, принимать на веру чьи-то ценности только потому, что так принято в обществе. Понимаете, господа?

-Да, но мне кажется, что категория эта для нашей страны, скорее, идеальна, чем достижима, — протянул Гоголь. – Со времен крещения Руси и уничтожения того образа жизни, что издревле был присущ русским людям, нам постоянно что-то приказывают, навязывают, велят. Взять хотя бы государя…

-Так ведь и им велели тоже! – акцентировал внимание Тургенев. – Только не выйдет с ними так, господа, как с нами. У них там сейчас такие революционные волны назревают, что, уверяю вас, откликнуться они и в нашей, забытой Богом, глуши… Хотя я, впрочем, не о политике говорю. Их женщины – это нечто нереальное. Возьмем, к примеру, Германию. Во Франкфурте познакомился с удивительной, воля ваша, девушкой, которая возродила во мне былые воспоминания о безвозвратно ушедшей юности и так вдохновила, что со дня на день берусь за перо. Хочу назвать повесть «Вешние воды».[22]

-Романтично, — процедил Гоголь. – А меж тем, как же Полина? Вашу страсть к ней не затмила ли юная немка? – улыбаясь, спросил он своего молодого друга.

-Ничуть. Наши отношения с госпожой Виардо в высшем смысле. Она замужем, и я прекрасно отдаю себе отчет в том, что у нас вряд ли что получится в плане налаживания быта или долгосрочных отношений, что обычно создаются между мужчиной и женщиной. Влезать в ее брак я никогда себе не позволю, и, понимая это, она также предоставляет мне определенную степень свободы. Конечно, мы всегда будем в сердцах друг у друга, и любовь наша не знает преград, но это не означает, что кому-то столь высокое чувство должно доставлять страдания или неудобства…

-Мудро, — рассудил Гоголь. – Выходит ли из этого, что ваши отношения носят сугубо платонический характер?

-Ничуть, — лукаво опустив глаза и покраснев, отвечал молодой поэт.

В этом кратком ответе услышал Гоголь едва ли не больше, чем накануне услышал от Александры. Сама мысль о том, что дозволение одного вовсе не означает запрещение другого, вскоре укоренилась в его голове порочным запретным плодом, о коем никому не следовало знать. Скрыть же его от Александры все равно не получилось – по одному отдаленному взгляду его она поняла, что он задумал. И, как всегда, одобрительно кивнула. В середине писатель понимал, что окунается в бездну, но – черт побери! – как же сладостна она была! Настолько сладостна, что отказаться от нее не смог бы сам Спаситель. Ведь это Он задумал человека слабым, а Гоголь не был исключением из рода сего.

Он еще раз всмотрелся в глаза Александры – они сверкнули каким-то дьявольским алым светом. Следовало бы отвести взор, но Гоголь был не в силах это сделать – а, может, просто не хотел.

Глава седьмая. Любовь и смерть

Женские беседы в высшем обществе- что может быть милее и, в то же время, отвратительнее? Подойди мужчина хотя бы на пушечный выстрел к самой что ни на есть милой даме, что видел высший свет, если только подле нее собралась еще пара-тройка ей подобных – и от содержания речей, что исходят из таких милых очертаний, буквально с души начнет воротить. Недаром несколько лет назад Гоголь написал в своих «Мертвых душах» о самых отвратительных «бабьих» чертах, что становятся присущи самой милой девице, проведи она только пару недель в женском обществе![23]

В этот раз приехавшая из Парижа Россетти увлекла присутствовавших на вечере дам, включая Виельгорскую, Волконскую и Хомякову рассказом о последних парижских новшествах ухода за телом.

-Александра Осиповна, поведайте, наконец, отчего вам в вашем возрасте – уж простите, — удается так выглядеть? Мы ведь с вами почти ровесницы, я старше только на пару лет, — говорила Волконская, не скрывавшая своего восхищения парижской гостьей и не отходившая от нее ни на шаг с того самого момента, как та пересекла порог ее дома. – И у Пушкина на балах бывали вместе. И что в итоге? Я… ах, Господи. А вы – ну прямо девочка!..

-Полно вам, графиня, — польщенная бестактностью хозяйки дома, прятала глаза Александра. – Вы преувеличиваете. Знаете, так бывает, когда человека долго не видишь, в памяти твоей остается лишь запечатленный со дня последнего свидания образ его, и при встрече расставание с этим образом кажется таким затруднительным, что поневоле рисуешь его себе снова и снова. Конечно, я постарела…

-Ну нет, — вмешалась Хомякова. – Видела вас на дагерротипе, и могу сказать, что вы только помолодели. Неужто парижская жизнь так идет на пользу женскому организму?

-И да, и нет, — уклончиво отвечала Россетти.

-Не томите, умоляю вас, расскажите секрет.

-А не испугаетесь?

Волконская усмехнулась:

-Пугаюсь я по утрам, созерцая свое отражение в зеркале. Да и потом – разве можно напугаться тому, что в итоге создает такую красоту?!

-Что ж, извольте. Знаете, в XVI веке, кажется, в Венгрии жила графиня Эржбета Батори. Она в свои 50 сохраняла истинно вид девочки- такой молодой и прекрасной казалась она всем, кто посещал ее роскошный замок. Так вот секрет ее молодости заключался в том, что она принимала ванны… из крови девственниц! Не будем долго останавливаться на ней, скажем только, что жизнь свою она закончила в заточении – по приговору суда ее замуровали в стене ее же замка, где она прожила еще не один десяток лет; такую пользу приносили ей ее чудовищные ритуалы. Осуждена же она была за то, что лично убивала дворовых, да и просто бедных девушек из Буды. В наше время, должна вам сказать, те же ритуалы широко практикуются парижскими модницами!..

Присутствующие ахнули:

-Неужто и убивают?

-Ну нет, в том нет нужды. Смертность среди людей второго сорта высока как в нашей стране, так и за ее пределами. Обреченные погибать в бедности, многие девицы, лишенные необходимых средств пропитания, отдают свои души Господу. Так вот многие доктора научились извлекать из этого выгоду – кровь покойниц сливают и продают втридорога в модные салоны. Я несколько раз пользовалась таким ритуалом. О результате мне самой судить сложно, но ваши слова говорят о нем лучше моих наблюдений…

-Всего пару раз? А как же теперь? Неужто старение возобновится?

-Думаю, мне удастся этого избежать.

-Как? Снова вернетесь в Париж?

-Это определенно, но и здесь, на своей малой родине, в Малороссии, откуда родом Николай Васильевич, я сговорилась с некоторыми земскими докторами – когда девственницы уходят из жизни, они пересылают мне их живительную жидкость. Не буду говорить, кто эти люди и сколько я трачу на оплату их услуг, но могу пообещать, что всем желающим из присутствующих я вскорости предоставлю возможность насладиться этими удивительными ощущениями… — после этих слов Россетти томно закрыла глаза и сладостно провела рукой по бархатной коже лица и шеи. Присутствующие дамы завистливо вздохнули, и мысленно окунулись в дьявольскую ванну госпожи Батори…

Утром следующего дня Россетти в сопровождении Гоголя явилась к Тургеневу за ответом на письмо Полины Виардо, который он обещал выдать ночь спустя. Содержание письма, хоть и стало притчей во языцех во время давешнего суаре, так и осталось стараниями интеллигента Тургенева тайной за семью печатями. Как и содержание ответа – не за этим приехал Гоголь к Тургеневу. Вчерашние слова его о свободе так запали в душу писателя, что он решился расспросить своего молодого товарища об этом подробнее.

-Вы вчера так замечательно сказали о свободе, что должно царить в отношениях… Воля ваша, это так революционно для нашей традиционной морали и домостроевских истин…

-Николай Васильевич, голубчик, — отвечал не по годам рассудительный Тургенев, — от этих истин уж и следа не осталось. Время изменилось, очевидно изменились нравы, а мы все продолжаем привязываться к тому, что давно кануло в Лету. Никого не заботит христианская мораль, никому этот ваш «Домострой» не интересен, кроме кучки ученых мужей, что, верно, динозавров изучают. Но почему-то сознаться в том, что традиционная мораль устарела и требует корректив, вносимых временем, мы не можем. Адюльтеры и измены на каждом шагу – и это при том, что жены показывают пример благочестия, неизменно посещая церковь и творя богоугодные дела, а мужья обо всем знают и канонически молчат. Разве это правильно? Разве это можно назвать образцом нравственности, что закладывала религия и все тот же ваш хваленый «Домострой»? Тому ли учит мудрость предков?

-Вы полагаете, что веяния Европы уже и на нас отразились?

-А то вы сами этого не видите? После наполеоновской войны мы практически стерли границы между нами. Все лучшее пришло из Европы, но… с каким-то исконно русским наносным оттенком «не нашего». Время течет очень быстро, и мы волей-неволей принимаем как руководство к действию стиль поведения европейцев, их нравы и быт. А чтобы подладиться к этому новому веянию, чтобы принимать его с благодарностью, как дар свыше, а не как кару и проклятие – это нет. От меняющихся времен деться некуда, в пещеру целый народ не запрешь, думать и развиваться не запретишь. Ну так почему не делать это синхронно? Почему не перенимать положительные тенденции развития Запада, ломая отжившие уклады, не с болью, а с радостью? И тут наш извечный спор славянофилов и западников просыпается – и вот уже почти вся страна в едином порыве требует отправить на виселицу или на каторгу тех, кто осмеливается говорить о неизбежности перемен и зыбкости старых устоев, которые именуют даже «духовными скрепами»! Что же в них святого и объединяющего, коли, как я уже сказал, вся страна все равно тайно живет по этим новым правилам, хоть прилюдно и осуждает их во весь голос?

-Согласен. Разве только в одном бы поспорил.

-Извольте, с превеликим удовольствием

-Вы в словах своих коснулись религии.

-А как же мне ее не касаться, коли она является неотъемлемой участницей нашей жизни?

-Вы сказали, что она тоже как будто лицемерит под влиянием стремительно меняющихся нравов нашего общества…

-Так и есть! Наши попы берут взятки, но чураются этого – в то время, как в Европе продажа индульгенций не только давно вошла в моду, но уже и отжила. Это всего лишь маленький пример, но и он показывает, насколько легче было бы жить, если бы мы развивались одновременно с Европой. Сейчас практически это и происходит, но мы почему-то упорно отказываемся признать очевидное – с какими-то типично русскими упрямством и тупостью…

-Я немного не об этом.

-А о чем?

-О браке. Вы так свободно говорите об адюльтерах и о том, что наша церковь якобы сквозь пальцы смотрит на них…

-Вы меня не так поняли. Я имел в виду другое. Бесспорно, грех измены никто не вычеркивает из Священного Писания! Но всегда ли является изменой то, что мы за измену принимаем? Взять хотя бы наши отношения с мадам Виардо – Луи о них отлично осведомлен, но изменой не считает потому только, что мы с ним представляем из себя в жизни и в воображении Полины не пересекающиеся плоскости. Там, куда распространяется сфера его интересов, меня нет. Так и он не вхож в ту плоскость жизни нашей, которая всецело занята мной. Таким образом, мы не претендуем на собственность друг друга, а мирно сожительствуем в пределах одного ареала. Что же в этом предосудительного? Так и все другие адюльтеры, лишь по ошибке признаваемые изменами в библейском смысле этого слова. Иной раз, движет-то женщиной или мужчиной только похоть, которую не может удовлетворить супруг, оттого и решается он или она взглянуть налево. Это ни в коей мере не означает, что миновала любовь, то чувство взаимного уважения и доверия, в котором клялись они у алтаря, не умаляет человеческих достоинств ни одного из супругов. В сущности, мы все животные, только лишь наделенные толикой разума-  да и с этим можно поспорить. Инстинкт толкает нас на глупость, следствием которой не обязательно должно быть – да и вовсе не должно быть! – разрушение святых семейных уз.

-Какое мудрое истолкование! – с каждым словом своим Тургенев все больше приближался к полигамному идеалу, который Гоголь питал в отношении Анны и Катерины. Поначалу слова Россетти расстроили его, но уже после те самые животные инстинкты, о которых говорил молодой поэт, начали так будоражить ум, что ему стало страшно не совладать с собой. Между тем, отказываться от веры, которую он, как ему казалось, по возвращении Иерусалима только-только начал понимать, он не спешил. И оттого то оправдание, то ловкое словесное фарисейство, пример которого только что явил Тургенев, показалось ему таким уместным и применительным к себе. Как же нужны нам оправдания в своих поступках, как мы все-таки слабы!

-Помилуйте, оно вытекает из нашей с вами действительности, которую вы не хуже меня знаете. Взять хотя бы вашу жену городничего из «Ревизора». Чем не изменщица, положившая глаз на молодого Хлестакова? Но отчего такой ярлык мы спешим на нее навесить? Она вынуждена прозябать в глуши, обделенная лаской и вниманием своего вороватого мужа. Так почему же визит столичного повесы не имеет морального права всколыхнуть ее матримониальные чувства, заложенные в ней природой, за которые и полюбил ее в свое время Сквозник-Дмухановский? Почему мы осуждаем ее? Потому что не вписывается в мораль! А разве мораль такова? Разве она половую измену осуждает? Нет, вы, как околорелигиозный человек, скажете мне, что именно духовную. Где же она изменила ему духом? Где ее стремление разрушить семью или оставить мужа? Нет его.

-Ну что вы, — улыбнулся в усы Гоголь. – Но ведь это – лишь комедийные персонажи!

-А вот и нет! Вы, батенька мой, все из жизни берете. И сами знаете, что таких жен Дмухановских, едва ли не пол-Петербурга… А вообще, что касается христианской морали, тут нам с вами открывается широкое поле для битвы. Что это за идеалы такие, наказание за несоблюдение которых – ад? По этой религии, в ад попасть куда проще, чем в рай, при том, что Иисус уже единожды за все наши грехи пострадал и откупился своей жизнью. Разве это нормально? Разве так должен вести себя Бог прощающий и милосердный? Быть может, кто-то просто подменил понятия – и ограничениями этими, противными самой человеческой природе, обложил нас дьявол? Может, именно он стоит за сотворением мира и всего сущего? Может, и не умирал Христос на кресте ха грехи наши? Может, его смерть и вовсе была дьявольским происком?..

Последние слова острой бритвой ранили Гоголя – он прекрасно понимал, что Тургенев прав, и смерть Христа отличалась от той сказки, что содержалась в Библии, но большего откровения с ним не мог себе позволить. Он вежливо скомкал разговор и поспешил возвратиться в карету, где его ждала Александра.

-Как поговорили с Иваном Сергеевичем? – вежливо спросила она, комкая в руках его письмо к Полине.

-Много полезного узнал.

-Например?

-Например, что зачать от меня могут обе.

-Что ж, славно, раз все так складывается. Думаю, скоро я устрою тебе все, чего ты так страстно желаешь…

-Это как?

-А это уж мое дело…

Погода в Петербурге последние дни установилась теплая. Это позволило Волконской соорудить на заднем дворе дома большую купель – лохань емкостью, рассчитанной на несколько человек, наподобие тех, в которых в древности на Руси совершали омовения. Пара дней ушла у Россетти на то, чтобы обеспечить доставку свежей крови из Сорочинцев, которую в бочках вечером третьего дня привезли прямо на извозчике. Одна бочка в пути разбилась, но и тех двух, что прислали ее знакомые доктора, вполне хватило бы на омовение всех присутствующих.

-Сразу предупреждаю, — оговорилась Россетти, прежде, чем облаченные в ночные рубашки женщины и девицы, все те, кто собирался в доме Волконской в день встречи с Тургеневым, стоявшие вкруг большой купели, наполненной алой животворящей жидкостью, стали погружаться в нее, преодолевая страх и отвращение, — что чудесного омоложения не произойдет. Скорее, можно лишь остановить процесс старения. Я достаточно давно принимаю такие ванны, и могу сказать, что эффект, конечно, сильный, но не чудодейственный…

Разве кто слушал ее сейчас? Собравшиеся уже толком и не понимали, что ими движет более – желание сохранить природную красоту или слепое следование моде парижских субреток. Наспех выслушав ее увещевания, красавицы стали погружаться в кровь умерших девушек одна за другой – кто охотно и смело, желая как можно скорее прикоснуться к тайнам Вселенной; кто медленно и боязливо. Но вскоре уж боязнь эта проходила, отступая за фарисейским успокоением: дескать, девицы-то погибли не ради меня, а потому чего добру пропадать?

Через пару минут на глазах Россетти они стали преображаться – поначалу несколько чуравшиеся противоестественной процедуры, столичные модницы уже вскоре начинали истово бесноваться от радости, предвкушая чудодейственный эффект, да и просто прикасаясь к сакральному, тому, что давало кому-то жизнь и сейчас преисполнит жизнью их же самих. Они обливали друг друга кровью, наслаждались ею, не скрывая криков удовольствия и восхищения всем происходящим. Вечер опустился на землю черным саваном- и, чтобы лучше видеть друг друга, были зажжены вкруг купели свечи. Вскоре же и эти свечи покрылись алым заревом от плескавшейся всюду крови, и дьявольский алый свет поднялся к самому горизонту, словно освещая место шабаша. Дворня Волконской с омерзением и презрением взирала на господ – не потому, что они купались в чьей-то крови, а потому, что и ей хотелось того же.

Анна Михайловна Виельгорская вошла в купель последней – долго не решалась она совершить с собою сей богомерзкий ритуал. Россетти успокоила ее:

-Смелее, голубушка. Когда ж, как не теперь, и кому как не вам?..

-О чем вы?

-Вы, верно, плохо меня слышали. Я сказала, что такие ванны помогают остановить процесс естественного старения. Иными словами, вы надолго останетесь такой, какая сейчас есть. Вы здесь самая молодая и, без сомнения, прекрасная, так чего же медлить? Не хотите же вы превратиться в то, во что, медленно, но верно превращаемся мы?

-Полноте, вы еще очень и очень…

-Потому и вам того желаю. Смелее.

Когда Виельгорская наконец решилась и минуту спустя держалась за бортик купели рядом с Россетти, та продолжила:

-Хотя, конечно, для женского здоровья нет ничего лучше, чем родить от любимого человека здорового ребенка. Вы в самом возрасте, чего же ждете?

-Не встретила любимого.

-Оставьте, весь Петербург только и говорит, что о вас с Николаем Васильевичем.

-Слухи все…

-Оставьте. Зачем вам стыдиться вполне естественной тяги одного молодого человека к другому молодому человеку? Вы не в браке, никому не будет хуже от вашего союза, так зачем вы тяготитесь своим чувством? Уверяю вас, оно взаимно. Более того, берусь посодействовать в этом вопросе, — Россетти подмигнула Виельгорской, после чего та улыбнулась, глаза ее засверкали. – Да и потом, я бы поспешила на вашем месте расстаться со своей невинностью.

-Это еще почему?

-Знаете, когда одна моя знакомая француженка наводнила этими кровавыми ваннами весь Париж, буквально все модницы стали с ума сходить по крови девственниц. На всех ее не хватало, и тогда некоторые из них стали убивать своих знакомых девиц, чтобы продлить весну своего тела. Не знаю, как им это помогло на гильотине, а только невинно убиенных не вернешь…

-Вы хотите сказать..?

-Мало ли, к чему приведет это омовение, — подмигнула Россетти и поплыла к другому краю кадки. Она шутила, но шутка ее казалась дьявольской и злой. Виельгорская испугалась, и сразу по окончании процедуры отправилась к ней за советом. Совет перерос в нечто большее, Россетти уговорила ее не тянуть и завтра же утром отправиться к Гоголю вместе с нею…

…Он никак не ожидал увидеть ее в то утро. Подговоренный Александрой Россетти слуга Семен был таков, оставив барина одного в большом съемном доме. Ночь накануне Анна Михайловна не спала, все готовясь к встрече, которая дотоле представлялась ей совсем не такой, как сейчас было запланировано. Все казалось ей пошлым и мерзким, но умом она понимала, что дальше тянуть некуда. Сейчас и его, и ее судьба решаются – если она не предпримет шага навстречу Николаю Васильевичу, то матерью его ребенка станет другая, и тогда уж навсегда разойдутся их пути-дороги с тем, кто действительно дорог ее сердцу и так горячо любим. С одной стороны, слова Россетти занозой сидели в сердце ее – конечно, разума в них не было, но разве женщина когда-нибудь руководствуется разумом?! С другой, она страстно жаждала не просто быть рядом с Гоголем, а быть связанной с ним чем-то большим, чем обычные воздыхания рядом, обреченные на непонимание со стороны матери. Сегодня этому Гордиеву узлу суждено было быть разрубленным…

С зарею приехала Анна Михайловна в сопровождении Россетти в дом Гоголя. Александра осталась у входа, чтобы никто не потревожил покой молодых, а Анна Михайловна, содрогаясь телесно и душевно от грядущей близости – первой в ее жизни – переступила порог дома. Минуту спустя она стояла перед Гоголем, мирно спящим и видящим во сне ту самую, что сейчас охраняет его дом.

Очередной эротический сон заставил Гоголя проснуться в холодном поту – и то, что увидел он, пробудившись, тоже не походило на реальность. Перед ним, девственно чистая, молодая, свежая, облаченная в длинное белое платье, стояла Анна Михайловна. Своим присутствием она смутила писателя, привыкшего трепетно относиться к их редким, но таким важным для обоих свиданиям. Поначалу он даже не поверил своим глазам, попытался ущипнуть себя, но и после этого она не исчезла. Мизансцена была поистине драматическая – они не говорили друг другу ни слова, как будто интерьеры этого утра все сказали за них.

Утреннее пробуждение молодого еще мужского организма дало о себе знать – в один прыжок преодолел Гоголь расстояние между ними. Приблизившись к Анне, он почувствовал, как холодна она и как будто ощутил присущий ей страх. Он протянул к ней руки и принял ее холодные длани своими огненно-горячими ладонями. Пытаясь успокоить ее, он принялся целовать ее белое лицо, скользить руками по такому желанному и такому внезапно доступному телу. Его движения поначалу показались ей излишне откровенными, и уставший организм ее разразился слезами в эту трагичную и романтическую, в то же время, минуту. Он стал целовать ее еще настойчивее, еще жарче. Минута- и длинное платье опало к ее ногам, обнажив всю девичью юношескую прелесть, все то, что так манило писателя и что представляло лишь плод его мечтаний. Еще не веря себе и будто бы во сне, он стал срывать с нее белье, словно опасаясь, что сон вот-вот прервется, и сладостная истома навсегда покинет его тело. Он спешил ворваться в самое лоно ее, чтобы наконец сделать ее самой счастливой женщиной на свете…

Все еще умываясь слезами, подавалась она навстречу его первобытным, сильным движениям. Превозмогая боль, терпела она его натиск истосковавшегося по женской ласке человека, которого так любила и ненавидела она в эту противоречивую минуту. Жестко, беспощадно стремился он к наивысшему пику наслаждения, то и дело покрывая ее соленое от слез лицо поцелуями и торопясь излить заветное семя в ту, что скоро станет его вечным спутником в жизни.

И наконец – свершилось! Будто огненный вулкан взорвался внутри хрупкого девичьего тела, орошая ее нескончаемым потоком любви. Боль мгновенно прошла, и, видя сладость своего возлюбленного и благодарность в его глазах, поспешила она наконец ответить ему взаимностью, лаской, теплотой – и совестно стало ей за свои никчемные слезы, и часы ночных бесед с Александрой с первым вскриком ее будто бы ушли в небытие раз и навсегда. Он лежал рядом с ней, как будто не желая просыпаться и обдавая ее горячим дыханием своим, все еще не веря своему счастью. Она улыбалась и гладила его по лицу, а он в ответ гладил ее живот, где в эту самую минуту зарождалась новая жизнь – и неважно, принесет ли эта жизнь миру счастье или горе, важно, что она объединила два любящих сердца и сделала их навеки неразделимыми. А разве есть что-то на свете, важнее счастья двух людей?

… Когда Виельгорская покидала покои Гоголя, оставив его блаженно дремать после утомительной постельной баталии, у дверей дома встретила она Хомякову, о чем-то беседующую с Россетти. Та недовольным взглядом окинула соперницу и поспешила удалиться, а Анна быстрым шагом подошла к Александре, не в силах вымолвить ни слова и желая поскорее возвратиться домой.

-Ну как? Как все прошло?

-Не знаю, — по непонятной причине ком подкатил к горлу Анны Михайловны и мешал ей говорить. – Мне кажется… я скоро…

Она расплакалась и запрыгнула в карету. Вместе с Александрой вернулись они в дом к Виельгорским, где две уже женщины просидели долго за закрытыми дверями, о чем-то шушукаясь. Выйдя из комнаты Анны и никому ничего не сказав, Россетти отправилась к Хомяковой. О чем они говорили – не знал даже муж последней, хозяин дома, а только уже следующим утром Россетти снова велела Семену Григорьеву убираться подальше от барина и караулила возле его дома, как вторая невенчанная жена покинет покои Гоголя. Хомякова была уже опытной женщиной, и потому в ее движениях, когда она пересекала порог дома писателя, не было той юношеской робости, тревожности и жуткого холода волнения. Она спокойно приблизилась к Александре и сказала:

-Все получилось.

-Вы так уверены? – переспросила Россетти.

-Поверьте, когда женщина носит под сердцем ребенка, ее сложно обмануть.

Они улыбнулись и спрятались все в той же карете, что вчера утром привозила сюда Виельгорскую – вот-вот должен был вернуться Семен.

Доктор Сигурд Йоханссон

О тайнах графини Эржебет Батори и Ивана Сергеевича Тургенева

Не отрываясь от повествования, местами напоминающего сказку, скажем лишь, что авторы не лукавят, когда устами Россетти, подруги Пушкина и бывшей фрейлины императорского двора, так дьявольски напоминающей сестру Гоголя, погибшую при обстоятельствах, описанных в романе «Гоголь. Вий», описывают ритуалы графини Батори, о которых столичные модницы узнали только в 1845 году и потом буквально сходили с ума от них и попыток их повторить. Чтобы детальнее вникнуть в ситуацию, остановимся кратко на том, кем же была графиня Батори в реальности.

Эржебет Батори родилась 7 августа 1560 года в семейном особняке в венгерском городке Ньирбатор. Родители Эржебет происходили из двух ветвей одного рода: отцом девочки был Дьёрдь Батори из Эчеда, брат трансильванского воеводы Андраша Батори; матерью — Анна Батори, дочь другого воеводы Трансильвании Иштвана IV из Шомьё и сестра знаменитого польского короля Стефана Батория, героя произведений Сенкевича и Загребельного. У Эржебет был старший брат Иштван и две младшие сестры — Клара и София. Эржебет провела детство в замке Эчед, где изучала латынь, немецкий и греческий языки.

В возрасте 10 лет Эржебет была обручена с Ференцем Надашди, сыном барона Тамаша Надашди из Фогарашфёльда и Оршойи Канижаи;[24] такой союз, вероятно, основывался на политических мотивах. Брак был заключён 8 мая 1575 года в замке Вранова. На свадьбу было приглашено около 4,5 тысяч гостей. Эржебет переселилась в замок семьи Надашди в Шарваре, где проводила много времени в одиночестве, пока Ференц учился в Вене.

В качестве свадебного подарка Ференц даровал Эржебет Чахтицкий замок – тот самый, где происходили злодеяния графини и который стал ее последним пристанищем на земле. Замок, расположенный у подножия Малых Карпат недалеко от Тренчена, был куплен в 1579 году для Ференца его матерью вместе с загородным домом Чейте и семнадцатью окрестными деревнями.

В 1578 году муж Эржебет был назначен командующим венгерскими войсками в войне против турок. Во время отсутствия мужа Эржебет занималась управлением делами и хозяйством. Во время т. н. «долгой войны» (1593—1606) Эрежебет была поручена защита имений мужа, расположенных на пути в Вену.[25] Угроза была значительной: в то время как деревня Чейте ранее уже была разграблена турками-османами, Шарвар, расположенный вблизи границы, разделявшей Венгрию на королевскую и оккупированную османами, оказался в ещё большей опасности. Было несколько случаев, когда Эржебет выступала в защиту обездоленных женщин, в том числе тех, чьи мужья были захвачены турками, и тех, чьи дочери были изнасилованы и беременны.

4 января 1604 года в возрасте 48 лет умер Ференц Надашди. Хотя точная природа болезни, которая привела к его смерти, неизвестна, она, похоже, началась в 1601 году, и первоначально вызвала изнурительные боли в ногах. С этого времени здоровье Ференца всё ухудшалось, пока в 1603 году он не стал инвалидом. Перед смертью Ференц Надашди поручил заботу о своих наследниках и вдове Дьёрдю Турзо, который позже расследовал преступления Эржебет.

Эрежебет родила от Ференца шестерых детей. Кроме того, ходили слухи, что через два года после свадьбы Эржебет забеременела от слуги из замка Шарвар Ласло Бенде. Ференц жестоко наказал Ласло, кастрировав его и бросив своре собак, а беременную жену перевёз в другое владение семьи Надашди. Здесь Эржебет родила дочь Анастасию, которую сразу же разлучили с матерью, дабы спасти от позора семью. Никаких документальных подтверждений существования ребёнка не было, что привело к выводу, что младенец был убит.

Постепенно в народе поползли слухи о тех самых убийствах, о которых говорила Александра Россетти. Во многом природа их заключалась в том, что графиня, несмотря на свой почтенный возраст, вовсе не выглядела на свои годы, являя всем посетителям Чахтицкого замка буквально цветущую девушку в своем лице. Между 1602 и 1604 годом, после того, как слухи о зверствах графини Батори распространились по королевству, лютеранский служитель Иштван Мадьяри стал жаловаться на неё, как публично, так и при дворе в Вене.[26] Венгерским властям потребовалось некоторое время, чтобы начать реагировать на жалобы Мадьяри. Наконец, в начале 1610 года король Матьяш II назначил Дьёрдя Турзо, Палатина Венгрии, расследовать это дело. В марте того же года Дьёрдь нанял двух нотариусов для сбора доказательств.[27] В 1610 и 1611 году нотариусы получили показания более 300 свидетелей. Судебные записи включали показания четырёх обвиняемых, а также тринадцать свидетелей. Также были допрошены священники, дворяне и простолюдины. Среди свидетелей оказались кастелян и другая прислуга замка Шарвар.

По всем показаниям, первыми жертвами Эржебет Батори стали девочки-подростки, дочери местных крестьян, многие из которых были привлечены в Чейте предложением хорошо оплачиваемой работы в качестве служанок в замке. Позже графиня начала убивать дочерей мелкопоместного дворянства, которые были отправлены в её гинекей их родителями, чтобы девочки обучались придворному этикету. Также имели место похищения. Зверства, описанные наиболее последовательно, включали в себя жестокие побои, сжигание или увечья рук, откусывание плоти от лица, рук и других частей тела, замораживание или голодную смерть. Кроме того, на суде говорилось об использовании игл.

Некоторые свидетели называли родственников, которые умерли в доме графини. Другие сообщали, что видели следы пыток на телах, которые были захоронены на кладбищах и в других местах. Также два свидетеля (участники суда Бенедикт Дежё и Яков Сильваши) своими глазами видели как графиня пытает и убивает молоденьких служанок. По свидетельству подсудимых, Эржебет Батори пытала и убивала своих жертв не только в замке Чейте, но и в других владениях: Шарваре, Неметкерестуре, Пожони, Вене и так далее. Кроме подсудимых в качестве подручных Эржебет Батори были названы несколько человек, которые доставляли девушек в дом графини обманом или силой. Личностью, имевшей влияние на Батори, была названа некая Анна Дарвулиа, скончавшаяся задолго до суда.

Именно получение свежей крови девственниц, ванны из которой призваны были сохранить молодость и свежесть тела графини, было названо целью ее поведения во время следствия, которое проводил Турзо. Он попал в замок Чейте 30 декабря 1610 года и арестовал графиню Батори и четверых её слуг, которых считал сообщниками: Доротью Семтеш, Илону Йо, Катарину Беницку и Яноша Уйвари (он же Фицко). Люди Турзо, по сообщениям, нашли одну девушку мёртвой и одну умирающей, и сообщили, что ещё одна женщина была найдена раненой, в то время как другие были заперты.[28] Графиню посадили под домашний арест.

Хотя обычно считается, что Батори была поймана с поличным во время пыток, этому мало доказательств. Первоначально Турзо сделал заявление для гостей Батори и сельских жителей, что он поймал её с поличным. Тем не менее, графиня была арестована и задержана до нахождения и предъявления жертв. Представляется наиболее вероятным, что версия Турзо о том, что Батори была обнаружена в крови, была приукрашена беллетристами.[29]

Турзо обсудил дальнейшее разбирательство с сыном Эржебет Палом и двумя её зятьями. Суд и казнь вызвали бы публичный скандал и опозорили благородную и влиятельную семью, которая в то время правила в Трансильвании; к тому же значительная часть собственности Эржебет отошла бы короне. Турзо, вместе с Палом и зятьями Эржебет, первоначально запланировали отправить графиню в монастырь, но, поскольку распространились данные об убийствах Батори дочерей мелкой аристократии, было решено, что графиня Батори будет находиться под строгим домашним арестом и дальнейшего наказания следует избежать.[30]

Король Матьяш призвал Турзо предать Эржебет суду и предложил приговорить её к смертной казни, но Турзо удалось убедить короля, что такой акт может негативно повлиять на дворянство. Причины, побудившие Турзо к такому вмешательству, обсуждаются учеными. Было установлено, что Матьяш таким образом избежал необходимости погашать большую денежную задолженность перед Эржебет.[31]

Суд над пособниками Батори начался 2 января 1611 года в Биче под председательством судьи Королевского Верховного суда Теодосиуса Сирмиенсиса из Суло и 20 помощников судьи. Десятки свидетелей и пострадавших, иногда до 35 человек в день, давали показания. В дополнение к свидетельствам, суд также рассмотрел обнаруженные скелеты и части трупов в качестве доказательств.

Точное число жертв Эржебет Батори неизвестно, и даже современные ей оценки сильно различались. В ходе судебного разбирательства Сентеш и Фицо сообщили о 36 и 37 жертвах соответственно в период их службы у графини. Другие обвиняемые сообщали о 50 жертвах или более. Многие слуги замка Шарвар оценили число трупов, вывезенных из замка в пределах от 100 до 200 человек. Один из свидетелей, женщина по имени Жужанна, упомянула книгу, в которой Батори якобы хранила список в общей сложности более 650 жертв, и это число перешло в легенду. Поскольку число 650 не могло быть доказано, официально было признано наличие 80 жертв.[32] Местоположение дневников Батори, в которых могла находиться информация, полезная суду, неизвестно, но 32 письма, написанных Батори, хранятся в венгерском государственном архиве в Будапеште.

Трое подсудимых — Сентеш, Йо и Фицко — были приговорены к смерти; приговор был исполнен незамедлительно. У Сентеш и Йо были оторваны пальцы раскалёнными щипцами, после чего обе служанки были сожжены на костре. Фицко, которого считали менее виновным, был обезглавлен, а тело было сожжено. Беницка была приговорена к пожизненному заключению, поскольку было доказано, что она была подавлена и подверглась издевательствам со стороны других женщин.

Местом заключения Батори был назван замок Чейте, где её поместили в одиночную камеру[33] (предположительно, её же комнату) и заложили окна и двери, оставив лишь небольшие отверстия для вентиляции и подачи пищи. Здесь Эржебет пробыла вплоть до своей смерти.

21 августа 1614 года вечером Эржебет пожаловалась своему стражу, что её руки холодны, однако он посоветовал графине прилечь. Эржебет легла спать, а утром была найдена мёртвой. Графиня была похоронена в церкви Чахтице 25 ноября, но, по некоторым данным, из-за протестов местных жителей, тело Эржебет было перенесено в поместье в Эчеде, где она родилась, и захоронено в семейном склепе. Нынешнее местонахождение тела графини неизвестно.

Некоторые авторы, такие как Ласло Надь и доктор Ирма Садецки-Кардош утверждают, что Эржебет Батори стала жертвой заговора.[34] Надь утверждал, что дело было в значительной степени мотивировано политикой. Теория вполне согласуется с венгерской историей того времени, когда существовал религиозный и политический конфликт: война с Османской империей, распространение протестантизма и расширение власти Габсбургов над Венгрией.

Сторонники этой точки зрения обращают внимание на недостаток достоверных исторических источников по этой теме. Характерны процессуальные нарушения, нестыковки и скоротечность судебного процесса над её прислугой: предполагаемых соучастников графини Батори жестоко пытали, а после получения признаний очень быстро казнили.

Однако, есть и многочисленные контраргументы, выдвинутые против этой теории.[35] Толчком к началу расследования преступлений Батори послужила жалоба от лютеранского служителя Иштвана Мадьяри. Это не соответствует теории о том, что католики Габсбурги выступили против протестантки Батори, хотя религиозная напряженность по-прежнему являлась возможным источником конфликта, поскольку Батори была сторонницей кальвинистов, а не лютеран. При попытке признать Батори невиновной необходимо учитывать показания около 300 свидетелей, дававших их, как считают сторонники теории, будучи в состоянии моральной паники. Вещественные доказательства, собранные следователями, в том числе многочисленные тела мертвых и умирающих девушек, найденных, когда в замок вошёл Турзо, также должны быть приняты во внимание или опровергнуты. Садецки-Кардош считает, что вещественные доказательства были преувеличены и Турзо исказил число мертвых и степень травм раненых девушек, считавшихся жертвами Батори, благодаря чему он значительно выигрывал в своих политических амбициях.

Так или иначе, Россетти говорила правду, как мы теперь видим, о злодеяниях графини Батори и обосновании того полумистического шлейфа, который окружал действительные мотивы ее поведения. Личность графини и ее злодеяния запечатлены во многих литературных и кинематографических произведениях – как и любовная история, натолкнувшая Гоголя на мысль о возможности одновременно поддерживать любовные отношения с Анной Виельгорской и Екатериной Хомяковой (кстати, об этом треугольнике много не только написано, но и снято; чего стоит хотя бы знаменитый фильм Натальи Бондарчук «Гоголь. Ближайший»[36]); история отношений молодого тогда еще поэта Ивана Тургенева и французской певицы Полины Виардо.

В 1837 году 16-летняя Полина Гарсиа дала свой первый концерт в Брюсселе, а в 1839 дебютировала в роли Дездемоны в опере «Отелло» Россини в Лондоне, став гвоздём сезона. По мнению музыкальных критиков, несмотря на некоторые недостатки, в голосе девушки соединялись изысканная техника с изумительной страстью.

В 1840 году Полина вышла замуж за Луи Виардо, композитора и директора Théatre Italien в Париже. Будучи старше жены на 21 год, муж стал заниматься её карьерой. В 1844 году в столице Российской империи городе Санкт-Петербурге выступала на одной сцене с Антонио Тамбурини и Джованни Баттиста Рубини. Гастролировала в России также в 1845, 1846, 1853 годах.

У Виардо было много поклонников. В частности, русский писатель Иван Сергеевич Тургенев страстно влюбился в певицу в 1843 году, услышав её исполнение в «Севильском цирюльнике». В 1845 он оставил Россию, чтобы следовать за Полиной и, в конце концов, стал почти членом семьи Виардо. Писатель относился к четырём детям Полины, как к своим собственным, и обожал её до самой смерти. Она, в свою очередь, была критиком его работ, а её положение в свете и связи представляли писателя в лучшем свете. Истинный характер их отношений до сих пор является предметом дискуссий.

Знакомство Луи Виардо и Полины состоялось благодаря великой французской писательнице Авроре Дюдеван, больше известной как Жорж Санд. 16 апреля 1840 года в Париже они поженились, а спустя два месяца Полина Виардо писала Жорж Санд из Рима: «Как вы мне и обещали, я нашла в Луи возвышенный ум, глубокую душу и благородный характер… Прекрасные качества для мужа, но достаточно ли этого?» Много лет спустя певица признавалась своему другу Рицу, что её сердце «немного устало от изъявлений любви, разделить которую она не может».

Муж был полной противоположностью темпераментной Полине. Едва ли этот брак можно было назвать счастливым. Луи любил жену и относился с уважением к её личности, не докучая ревностью. Но даже расположенная к нему Жорж Санд находила его «унылым, как ночной колпак», и записала в дневнике, что Полина любила мужа «без гроз и без страсти».

В браке с Луи Виардо родились дочери Луиза-Полина (1841-1918), Клоди (1852-1914), Марианна (1854-1919), в 1857 году — сын Поль (1857-1941) (Согласно некоторым сообщениям — твёрдым сторонником этой версии был, в частности, Евгений Семёнов — отцом Поля был Иван Сергеевич Тургенев[37]).

Осенью 1843 года Тургенев впервые увидел Полину Виардо на сцене оперного театра, когда великая певица приехала на гастроли в Санкт-Петербург. Тургеневу было 25 лет, Виардо — 22 года. Затем на охоте он познакомился с мужем Полины — директором Итальянского театра в Париже, известным критиком и искусствоведом — Луи Виардо, а 1 ноября 1843 года он был представлен и самой Полине. Среди массы поклонников она особо не выделяла Тургенева, известного более как заядлого охотника, а не литератора. А когда её гастроли закончились, Тургенев вместе с семейством Виардо уехал в Париж против воли матери, ещё неизвестный Европе и без денег. И это несмотря на то, что все считали его человеком богатым. Но на этот раз его крайне стеснённое материальное положение объяснялось именно его несогласием с матерью, одной из самых богатых женщин России и владелицы огромной сельскохозяйственно-промышленной империи.[38]

За привязанность к «проклятой цыганке» мать три года не давала ему денег. В эти годы образ его жизни мало напоминал сложившийся о нём стереотип жизни «богатого русского».[39] В 1845 году он возвращается в Россию, а в январе 1847 года, узнав о гастролях Виардо в Германии, вновь покидает страну: он едет в Берлин, затем в Лондон, Париж, турне по Франции и опять в Санкт-Петербург. Не имея официального брака, Тургенев жил в семействе Виардо «на краю чужого гнезда», как говорил он сам. Полина Виардо воспитывала внебрачную дочь Тургенева.[40] В начале 1860-х годов семья Виардо поселилась в Баден-Бадене, а с ними и Тургенев («Villa Tourgueneff»). Благодаря семейству Виардо и Ивану Тургеневу их вилла стала интереснейшим музыкально-артистическим центром. Война 1870 года вынудила семью Виардо покинуть Германию и переселиться в Париж, куда переехал и писатель.

Истинный характер отношений Полины Виардо и Тургенева, как мы уже сказали, до сих пор является предметом дискуссий. Существует мнение, что после того как Луи Виардо был парализован в результате инсульта, Полина и Тургенев фактически вступили в супружеские отношения. Как мы уже сказали, Луи Виардо был старше Полины на двадцать лет, он умер в один год с И. С. Тургеневым.[41] Характерно также, что умер Тургенев в имении Виардо в Буживале, буквально на руках своей возлюбленной.

Как справедливо замечают авторы, был он близок и с Гоголем, из чего вытекает очевидная возможность Гоголя польститься на замеченный современниками (включая даже Салтыкова-Щедрина) практицизм Тургенева в вопросах взаимоотношений с женщинами. Близость их иллюстрирует, среди прочего, тот факт, что после смерти Гоголя Тургенев написал некролог, который петербургская цензура не пропустила. Причиной её недовольства стало то, что, как выразился председатель Петербургского цензурного комитета М. Н. Мусин-Пушкин, «о таком писателе преступно отзываться столь восторженно». Тогда Иван Сергеевич отослал статью в Москву, В. П. Боткину, который напечатал её в «Московских ведомостях». Власти усмотрели в тексте бунт, и автора водворили на съезжую, где он провёл месяц. 18 мая Тургенева выслали в его родную деревню, и только благодаря хлопотам графа А. К. Толстого через два года писатель вновь получил право жить в столицах.[42]

Так или иначе, все это наводит на мысль о созвучности душ и мыслей двух великих русских писателей, и не только на литературной почве. Итак, Александра Россетти, подруга (или сестра?) Гоголя практикует обряды графини Батори, а Тургенев призывает его взглянуть чуть либеральнее на отношения мужчин и женщин. Что же ждет нас дальше?..

Доктор Сигурд Йоханссон,

профессор истории Университета Осло

Глава восьмая. «Явление Христа народу»

Дивный вишневый сад возле дома Виельгорских всякую весну напоминал какой-то волшебный лес из сказки, состоящий сплошь из прекрасных растений. Были здесь и удивительные по красоте свей липы, столь любимые Гоголем и навсегда запавшие в его душу еще по приснопамятным Сорочинцам; и яблони, словно одевавшие каждый май этот сад в кипельно-белые одежды; и вишня, наполнявшая воздух окрест прекрасным и чудным летним запахом; и даже парочка старых сосен отсылала к далеким временам начала века, когда первый владелец дома, вступая во владение им, высадил здесь этот сад. Он как будто жил своей жизнью, невзирая на дрязги и злоключения, что время от времени случались с обитателями дома Виельгорских, и ничто из бренного и суетного мира не могло отразиться на нем своим дурным влиянием.

Иосиф Виельгорский бодро шагал вдоль сада, направляясь к воротам дома. Он был одет в парадный мундир – тот самый, в котором пришел некогда к Волконской, после чего «умер» и не показывался на глаза петербургскому свету. Что же до выражения его лица, то оно светилось даже ярче красивых орденов на его юношеской груди, ведь рядом с ним, рука об руку, шагал его лучший друг, великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь. Никто не знал о том, что, когда сознание оставило Иосифа, и, по констатации католического священника и самого Гоголя, принял он смерть свою, то тело его, оставленное трудам и стараниям Николая Григорьевича Репнина, призванного прочесть отходные по безвременно ушедшему, по просьбе Гоголя и в строжайшей тайне даже от владелицы дома было перевезено в дом Николая Васильевича. Там к нему, еще живому, вскоре вернулось сознание, а спустя пару дней он уже стоял на ногах – да так, как не всякий здоровый человек сможет это сделать. Еще пара дней ушла на то, чтобы прийти в себя окончательно – и, наконец, когда все в доме его отца стали готовиться к похоронам, Иосиф Михайлович решил явить себя домашним во всей красе.

Сложно сказать, что двигало Гоголем все это время, когда он умалчивал чудесное выздоровление Иосифа после вызванного писателем вмешательства всадника в судьбу и жизнь его друга. Быть может, странное появление в его обществе ведьмы останавливало его, а, быть может, он страшился самого Вия – ведь теперь Иосиф, обязанный ему своим чудесным спасением, вошел к нему в каббалу. Абсурдно было бы думать, что вездесущий Лонгин, всадник Апокалипсиса, не узнает о судьбе друга Гоголя, но и показывать его раньше времени тот никак не хотел. Возможно также, что Николай Васильевич, уже смирившийся со своей участью «темного», которому все же неумолимо хотелось иметь наследника от сестры чудесно воскресшего, боялся до зачатия обнародовать Иосифа и открыть ему отношения с его сестрой. Памятуя их разговор у постели больного, он не исключал того факта, что на Виельгорского все же произвели впечатление слова Языкова, и он постарается помешать счастью молодых и рождению ребенка. Сейчас же дело было сделано, и природное благородство Иосифа Михайловича ни за что не позволило бы ему помешать ребенку родиться. Как бы там ни было, вскоре скрывать чудо стало невозможно – и пришло время явить радость домочадцам Михаила Юрьевича. О тайне писателя и его друга знал только генерал Репнин, но видавшему виды боевому офицеру не привыкать было хранить чужие секреты.

Конечно, впечатление от такого зрелища у всех домашних было колоссальное. Анна Михайловна едва не лишилась чувств – а ее мать лишилась. Волконская разрыдалась, терзаемая угрызениями совести за то, что без видимых причин разгневалась на Гоголя, и вовсе убежала из их дома. Не удивилась лишь одна Россетти – исчадие ада прекрасно было осведомлено о событиях того дня в доме Волконской, и не понимало только, почему Гоголь так сокрушался о смерти друга в разговоре с нею.

-Помнится мне наш с тобой разговор, где ты предъявил претензию Вию касательно лишения жизни господина Виельгорского… Разыгрывал меня?

-Скорее проверял, та ли ты, за которую себя выдаешь, — лукаво улыбнулся Николай Васильевич.

-Ну и что тебе удалось выяснить? Все верно? Я и впрямь послана тебе твоим истинным Богом?

-Я этого еще не знаю. Не знаю я и того, кому в действительности назначено мне быть пожизненным слугою. Во мне как будто борются сразу две личности – одна во весь голос протестует против служения Вию, а другая обращает мое внимание на неизбежность служения с одной стороны и на блага, посылаемые мне как запретный плод с другой. Как отказаться от одного во имя другого?

-А ради чего ты служил Иисусу до открытия тебе твоего истинного предназначения? Что тобой двигало как христианином? Что двигает всяким православным?

-Сложно сказать… Стремление к загробной жизни по делам его, к раю…

-А уверен ли ты, что попадешь в рай? Ведь тебе уже ясно было показано, что не смерть на кресте за грехи христиан, а веление нашего отца стало причиной смерти Христа. Что за малейший проступок тебя ждет ад, при этом, даже если ты и здесь живешь в аду, подвергая себя аскезе и лишениям, ты не гарантирован от горения в жизни будущей. Что то, что хорошо для тебя, в действительности почти всегда плохо для Него, и лишь за право жить как человек и срывать цветы удовольствия ты будешь жестоко наказан. И из того, что произнесено мною сейчас, можешь ты сделать вывод о том, что то, что прописано в Библии, не то, чтобы ложь, но может быть и далеко от истины. Так значит то твое прежнее служение было не более, чем химерой, самоубеждением вопреки реальности – ради чего? Не пора ли отрешиться от ложных идеалов и зажить истинными идеалами в мире, который, как тебе верно сказал Тургенев, создан сатаной с его лукавством, обманом и хитростью?

Гоголь ничего не ответил – ему нечего было сказать. Спор был неразрешим для него, а в таких случаях необходимо участие третьего лица, которое призвано было бы поставить в нем точку. Лица авторитетного и уважаемого спорщиками. Потому, наверное, вскоре к их беседе в саду присоединился Иосиф.

-Не помешаю ли я беседе вашей, господа? – улыбаясь, спросил он.

-Ну что вы?! – всплеснула руками Александра. – Николай Васильевич спорил со мной относительно христианского вероучения. Вы, позвольте спросить, какой веры придерживаетесь?

-Сложно сказать. Мать моя католичка, отец православный, а я как-то особенно никогда не был близок к вере, хоть того и требует мое социальное положение. Скажем так, верю в то, что вижу – как всякий простой человек, далекий от теологии.

-И что же заметного и яркого вы увидели в своей жизни последнее время?

-Конечно же, свое чудесное воскрешение. В это сложно поверить, да и сам я почти уже ничего не помню из того злополучного дня, но то, что случилось со мной молитвами Николая Васильевича, иначе, чем чудом не назовешь.

-И кто же сотворил сие чудо? Не забывайте, что Николай Васильевич такой же обычный человек, как и мы с вами, — Россетти сознательно задавала наводящие вопросы, дабы склонить Виельгорского на свою сторону. Зная, как Гоголь к нему относится, она способствовала формированию в сознании писателя четкого образа самого себя как «темного». Потому и называла она его сейчас в третьем лице, словно не стоял он рядом с ними и не принимал накануне такого живого участия в беседе – она знала, что так до собеседника лучше доходят слова его визави.

-Не помню, но, кажется, видел я какого-то всадника в тот вечер в доме у Зинаиды Александровны…

-Вы правы, без него не обошлось.

-Но кто он?! Николай Васильевич не дал мне, помнится, ответа на этот вопрос, так может быть вы внесете ясность?

-Думаю, вы сможете его увидеть – господин Гоголь откроет вам его местонахождение, если будет на то ваша воля.

-Конечно, но… как и где? И что это за сущность такая?!

Гоголь улыбнулся другу – у него не оставалось иного выхода, кроме как сегодня же вечером отправиться в его компании на очередную литургию «Мучеников ада».

За обедом шум стоял такой, что писателю казалось, что находится он не в великосветском доме, принимавшему великих князей и даже Его Императорское Величество, а в лечебнице для душевнобольных – радость всех собравшихся была такова, что прервать ее словесное выражение никому из присутствующих было не под силу. На блюда никто не обращал внимания – все только говорили и говорили. Этим воспользовались Гоголь и Анна Михайловна, наконец, обретшие возможность насладиться обществом друг друга без купюр. Они говорили без умолку, и только Россетти со стороны видела, как счастливы молодые. Глядя на них, она улыбалась – вот только улыбка ее не всегда была безоблачна. Казалось, она таила в себе какую-то загадку и потайной темный замысел – хотя сегодня Гоголь не расположен был думать ни о чем плохом.

Наконец, не выдержав напора буквально распирающих его чувств, Иосиф встал из-за стола и произнес тост за Гоголя, в продолжение которого клятвенно пообещал завтра же представить его Его Императорскому Высочеству. Писатель стал отнекиваться и возражать, но все было без толку. А после обеда они с Иосифом снова удалились в сад – чудесно воскресший Виельгорский провожал, как это бывало обычно, гостя до ворот. Гоголь решился продолжить начатый давеча разговор.

-Ты говорил что-то относительно религии, когда мы с Александрой Осиповной были в саду… Вот хотел уточнить у тебя, ты и впрямь не видишь себя в вере или сказал это в угоду ее иезуитскому вопросу?

-Ничего иезуитского в ее вопросе я лично не усмотрел, — махнул рукой Виельгорский. – А что касается веры… Жизнь моя хоть и коротка, но и ее хватило, чтобы прийти к некоторым неутешительным выводам, касающимся христианства. Начать хотя бы с его вечного расслоения – католики и протестанты, староверы и православные… Ну да это даже не суть. Сама основа ее, как мне представляется, лукава до невозможности.

-Вот как? И в чем же ее лукавство?

-Ну посуди сам. Бог погибает на кресте за всеобщие грехи. Казалось бы, они искуплены заранее. Но нет – одновременно с этим Он устанавливает целый ряд ограничений, соблюсти все из которых в жизни просто невозможно. Тем самым он лукаво, подобно дьяволу, ставит человека в заведомо абсурдные для него рамки. При этом за каждое из нарушений, воспрещенных десятью заповедями и иными евангельскими предписаниями, наказание одно и то же – ад. Укради булку хлеба в лавке или убей косой десяток человек – тебя ждет геенна огненная. При этом ты не убережешь себя от проступков, только если живешь в обществе, а не подвергаешь себя ежеминутной аскезе в скиту, вдали от мирских страстей.

-И только поэтому ты решил, что религия – есть вещь косная?

-Не только. Вывод из всего сказанного назревает совершенно иной.

-И какой же?

-Не Бог, а дьявол создал мир, окружив его своими хитростями и ложью, опутав каждого человека и все общество целиком паутиной, разорвать которую невозможно даже при большом желании. А служители? Ты посмотри, как ведут они себя и кого и на что благословляют? Какую книгу ни открой, к страницам какой газеты ни обратись – отовсюду буквально плещет подлость, которую несут они на себе.

-Где же ты видел подобные книги? Кто их автор?

-Взять хотя бы тебя! – всплеснул руками Иосиф. – Какую вещь ни открой, везде одно и то же – продажное чиновничество, алчное купечество, ограниченное мещанство, страдающий угнетенный класс. Каждый социальный страт подвергается жесткой сатире, оттого более болезненной, что она верна и правдива. А что будет, дойти ты до самых верхов? Держу пари, при случае и от Его Величества останутся только рожки да ножки, доберись до него твое неукротимое перо.

-Но не священники же!

-Но разве не рядом они с каждым из тех, о ком ты пишешь? Разве угнетают возлюбленных твоих крестьян власть имущие не с благословления святых отцов и служек? Да, впрямую ты о них не пишешь, но обрати внимание, что служители религии ни на шаг не отходят от насквозь прогнивших общественных слоев, начисто забывая о простых людях, которым помощь их нужна не менее, а то и более, чем тем, в чьих руках власть повелевать народом. Это как бы между строк, но, как говорили в таких случаях древние, sapient is sat…

-«Разумному достаточно».

-Именно. Вот и реши, как именно я должен относиться к религии вообще и к православной религии в частности. Кстати. А разве не есть величайшее лукавство в том, что, стоит тебе проговорить вслух какую-нибудь свою боязнь или страх наступления какого-то события, так оно происходит словно по мановению волшебной палочки – будь ты праведник наподобие святого Серафима или лютый грешник? Да ведь грешнику-то и проще – он готов к наказаниям. А за что сыплются они в мирской жизни на головы праведников?!

-Знаешь, есть такая притча. Человек упорно не хочет появляться на свет, но все же сдается под уговорами Бога и Его обещаниями всюду сопутствовать ему в мирской жизни. Тот верит Ему, рождается, после чего проживает исполненную тягот жизнь. На последнем суде он задает Богу вопрос, отчего тот обманул его. Бог открывает книгу жизни человека и видит на каждой странице ее две пары следов, одна из которых принадлежит Богу. В самые же трудные моменты судьбы его на странице пара только одна. Человек спрашивает: «А почему здесь Ты оставлял меня?» На что Бог отвечает: «Здесь я нес тебя на руках». Страдание есть развязка человеческого существования, благом за которое и является загробная жизнь. Ничего ведь не дается просто так…

-Ты сам в это веришь? – спросил Виельгорский.

Гоголь не стал продолжать дискуссию, зная крутой нрав Иосифа и то, как он способен завестись буквально на пустом месте. Между тем, он понимал, что с такими воззрениями он легко окажется своим в кругу «Мучеников ада». Желание вести его туда сразу исчезло у писателя, но пути назад не было – Россетти своим высказыванием накануне сделала неизбежным данное действие.

Сама же Россетти после обеда направилась к Хомяковой, и в деталях передала ей содержание всех бесед, что происходили часом ранее в доме Виельгорских. Хомякова была удручена услышанным и снова решила пуститься с гостьей в откровения.

-Знаете, — сказала она, — когда-то в юности одна гадалка сказала мне, что я наречена быть женой посланника Князя Тьмы. Я всегда страшилась этого предсказания, мне хотелось отвести от себя эту чашу, а потом, с годами взросления, поняла я, что в принципе ничего предосудительного и ужасного в этом нет. Бог правит загробной жизнью, в которой никто из живущих не бывал, и потому утверждать о ней не может. А сатана правит жизнью мирской. Недаром покойный брат мой накануне кончины своей буквально ударился в дьявольское служение в кругу так называемых «Мучеников ада». Кстати, и Николай Васильевич состоял в их числе. Вы знали?

Хомякова посмотрела на Александру. Та сидела молча, не отводя от собеседницы глаз, как бы подтверждая свою осведомленность обо всем, о чем говорила ее собеседница, но предоставляя ей право до конца высказаться. Видя понимающий взгляд ее, Хомякова укрепилась в мысли, что с кем, если не с ней следует быть откровенной, что она и сделала некоторое время назад, во время первого появления Александры Осиповны в ее доме.

-Так вот, — продолжала Катерина. – Эта же гадалка сказала мне, что ребенок, который родится у меня от Князя Тьмы, станет приближен к власти. В этом основа жизни дьявола на земле – он всегда и всем управляет, и потому утверждение о том, что всякая земная власть от Бога теряет смысл, когда начинаешь понимать действительное положение вещей. Власть всегда жестока и несправедлива, и потому априори не может происходить от справедливого и доброго Бога. Значит, она происходит от дьявола, и он всегда будет присутствовать там, где вершатся человеческие судьбы… Вот только теперь, после сказанного вами, я вижу, что судьба складывается для меня и моего будущего ребенка иначе. Не знаю, от того ли человека он зачат, что нагадали мне в юности, но, если на минуту оставить шахматную партию и отвлечься, представив на моем месте не меня, а Анну Михайловну, то все сходится. Должно статься, это ее ребенку суждено быть подле Государя, и все к тому идет… Да и потом теперь, когда Иосиф Михайлович чудесно воскрес, они с Николя снова станут «не разлей вода». А это значит, что он будет чаще бывать в их доме и, конечно, встречаться с Анной Михайловной…

Хомякова говорила грустно и обреченно. Россетти решила успокоить ее, сказать, что не все так плохо, как говорит и представляет себе она, и потому зашла несколько издалека в своем разговоре:

-Почему вы думаете, что Гоголь и есть то самое исчадие ада, которое вам в суженые напророчила гадалка?

-Видите ли… — глаза Хомяковой загорелись. – Графиня Волконская рассказывала мне, что в тот вечер, когда Иосиф Михайлович пришел к ней и ему стало плохо так, что все стали говорить о грядущей его кончине, в тот час, когда… ну вы понимаете… Гоголь остался с ним наедине. Он страшно разгневался, когда узнал, что она пригласила аббата Жерве, чтобы тот обратил его накануне смерти в католичество, заперся с ним в комнате и стал читать какие-то неслыханные ею доселе молитвы, напоминающие дьявольские скороговорки. Она не исключает, что именно это спасло ему жизнь тогда…

-Что ж, говорящее сравнение. И что же вы думаете? Как вы смотрите на незавидную участь стать супругой посланника ада?

-Если речь идет о том, о ком мы с вами думаем, то я согласна, но что я могу сделать против обстоятельств?

-А я на что? Я ведь уже раз помогла вам, и, думается мне, что и сейчас все еще в наших руках.

А вечером того же дня по настоянию все той же Россетти Гоголь привел Иосифа на литургию «Мучеников ада». Впечатленному обильной чередой необъяснимых событий последнего времени Иосифу все происходящее казалось волшебным, мистическим, загадочным и оттого притягательным.

Снова встали тринадцать человек в черных балахонах вкруг аналоя, и полились из их уст странные молебны. Снова сложились их голоса в единый дьявольский унисон, который становился все громче в стенах кажущегося огромным помещения. И, наконец, спустя десять минут, показавшиеся новичку вечностью, появился в самом центре комнаты, где еще минуту назад стоял Гоголь, держа в руке наконечник копья – того самого, разговор о котором он сознательно избегал в присутствии Виельгорского, — всадник. Вне всяких сомнений, это был тот самый всадник, которого Иосиф видел на улице после его разговора с Виельгорским, и тот самый всадник, который явил себя в минуту, казавшуюся несчастному камер-юнкеру последней. Иосиф обмер. Он стоял как вкопанный перед странной и страшной фигурой его – огромной, венчающей седло необузданного вороного коня, облаченной в белую плащаницу, покрытой башлыком и сжимающей в костлявой руке своей гнутый по-сатанински турецкий ятаган. В тумане и мгле казалась фигура его особенно страшной. Все замолчали, а перед глазами Виельгорского все поплыло. Всадник поднял руку с ятаганом и обратил ее в сторону Иосифа. Без слов он понял, что своим жестом тот указал на нового своего адепта, верного слугу, отныне обязанного ему жизнью.

А после, постояв так секунд тридцать, он исчез. Без звука, без шороха, так же внезапно, как появился. Еще минуту назад Иосифа терзало великое множество вопросов, которое он порывался задать присутствующим, не решаясь только прервать их магический ритуал, но уже сейчас все они улетучились – незримым взглядом своим адская фигура как будто разрешила их все.

Присутствующие расходились молча, не говоря друг другу ни слова. Не был исключением и Иосиф. В тот момент, что узрел он всадника, некое новое чувство зародилось внутри него – чувство приобщения к чему-то великому и значимому, которое, с одной стороны, должно было радовать и возвышать над остальными, но с другой, тяготило его; теперь он знает больше других, и спрос с него будет выше. Вот только кто будет спрашивать? Не тот ли, кого он видел в этот вечер и имя которому – странное, непереводимое латинское слово «Veus»?..

Наутро, как и условились, оба приятеля появились в Аничковом дворце, где их принимал Наследник, Александр Николаевич. Его Высочество появился в приемной в мундире, с орденской лентой от правого плеча до левого бока, саблей на боку и с лихими казацкими усами во все лицо. Из регалий Наследника Гоголю удалось разглядеть только Владимира Второй степени и Анну на шее. Он браво подошел к Иосифу и сидящему рядом с ним Гоголю и сомкнул каблуки с характерным звоном. Опешивший поначалу писатель, которого не то, что не принимали в подобных присутственных местах, а заочно ругали последними словами, даже забыл подняться с места, на что Его Высочество только улыбнулся и понимающе первый поклонился писателю. «Он совершенно не похож на своего отца», — отметил про себя Гоголь.

-Простите, Ваше Высочество, мне мою неучтивость…

-Полноте, — отмахнулся Александр Николаевич. – И по возрасту, и по званию, присужденному обществом, а не кучкой генералов и священников, вы куда выше меня и потому мне, ежели б я сидел, следовало бы подняться и вытянуться перед вами во фрунт.

-Однако, шутка есть добрый знак. Страна наша устала, и народ устал от революционных треволнений и войн, и потому добрый и улыбчивый правитель нам куда важнее сейчас, нежели, чем грамотный военачальник у государственного руля. А особенно – умеющий посмеяться над собой. Я давно работаю с историей государства Российского, и могу сказать, что это для нас неслыханная редкость.

-Я считаю, что все то, что не редкость, а данность для страны нашей – явление, давно себя изжившее. Со всем этим надо бороться. Понимаете, все страны мира давно живут по законам, и только наша страна продолжает существовать по пословицам и поговоркам. И мне, со своей стороны кажется, что вы, Николай Васильевич, с вашим трудом на благо России, могли бы существенно помочь в построении нового государства.

-Я? Но как?

-Обнаружение недостатков есть первая и важнейшая стадия в деле борьбы с ними. А кто, как не вы, лучше всего умеете это делать?

-Когда же литераторы были советчиками правителей?

-В нашей стране – никогда. Потому и живем так. Однако, теперь самое время все изменить, вам так не кажется?

-Если мои скромные услуги придутся ко двору, а в данном случае – к Высочайшему, — то я буду тому только рад, — скромно ответил Гоголь. – Вот только прежде, чем с вашим рвением приниматься за кардинальные перемены в обществе, не следует ли начать с низов?

-С народа, вы имеете в виду? Разве не вы считаете его наиболее угнетенным со стороны нашей, то есть властной? Разве не в его интересах будут совершаться все те преобразования, на пороге которых мы с вами неизбежно стоим? Разве рыба гниет не с головы?

-Именно. Петр Великий тоже так считал, но по итогу его царствования, уж простите, мало что изменилось в жизни простых крестьян. Напротив – они стали куда более закрепощены и закабалены, новые веяния охваченного европейской лихорадкой царя привели к большим для него бедам. И оттого в сознании русского человека сформировался образ вечного подчинения. Уже столько лет бьют несчастного крестьянина, что он не привык думать иначе, чем тяговая скотина. И тот правитель, кто бьет чуть слабее предыдущего, с одной стороны, поначалу воспринимается как благодетель, а после как неженка и глупец. И тогда ласковый правитель вынужден взять в руки кнут и лупить народ что есть силы, ибо иным способом бывает невозможно удержать тот самый бессмысленный и беспощадный русский бунт, о котором писал еще великий Пушкин.

-Понимаю. Вы устно подтверждаете то, что написали несколько лет назад… Кажется, у вас сказано: «В России две беды – дураки и дороги». Так?

-Мне лестно, что особа августейшей фамилии читает мои труды, — зарделся Гоголь. – Право и не полагал, что вы так тщательно штудируете литературу, если не запрещаемую, то уж никак не почитаемую вашим папенькой.

-Он обучил меня одному хорошему правилу: врагов держать к себе ближе, чем друзей. Хоть я вас врагом и не считаю, но напротив полагаю, что друг моего друга – мой друг, — он окинул любовным взглядом просиявшего Виельгорского, — но поначалу действительно воспринимал вас остро по отношению ко двору. Теперь же, ознакомившись с шедевральными вашими произведениями, понимаю, что должен воспринимать их еще острее и детальнее. Давайте поступим так. Вы придете ко мне как-нибудь не в приемный день, и мы с вами начнем обсуждать будущее видение России, как вы и я себе его представляем. Сегодня не вполне подходящий день для подробной и обстоятельной беседы, мы все слишком взволнованы чудесным воскрешением моего друга и наставника, и потому я приглашаю вас немедленно отпраздновать сие удивительное событие, участником и действующим лицом коего вы, насколько мне известно, являлись.

Краткий фуршет в компании Наследника быстро завершился – Александра Николаевича ожидали важные дела, и друзья вернулись в дом Виельгорских. Михаил Юрьевич встречал их с распростертыми объятиями:

-А мы вас заждались. Знакомьтесь, господа, у нас новый гость – Александр Андреевич Иванов…

Скромный невысокий человек с интеллигентным лицом, окаймленным густой черной бородою, поднялся из-за стола и раскланялся. Художника Иванова, знаменитого по всему миру уже много лет благодаря своим картинам на евангельские темы, Гоголь и Иосиф знали, но только понаслышке – сегодня же в доме Михаила Юрьевича он был дорогим гостем.

-Я рассказал ему историю о чудесном воскрешении Иосифа…

-Папенька, стоило ли?

-Без сомнения, стоило, — отрезал Иванов. – Это поистине волшебство, которое явить мог только Господь. Чудо – иначе и не скажешь. Сродни тому, как сам Спаситель ходил по воде, это достойно того, чтобы быть запечатленным в веках. Думается, Николай Васильевич не упустит случая написать об этом, а?

-Непременно, — робко кивнул Гоголь.

-А я, со своей стороны, вижу в этом послание и для себя самого, — продолжал художник.

-Какое же?

-Видите ли, уже несколько лет работаю я над картиной на библейскую тематику. Она так объемна и велика по задумке своей, что не могу закончить быстро, и кажется мне, что она станет моим прижизненным памятником самому себе – из рода тех, о коих писал Пушкин. Такое писать раз в жизни, и то не каждому нашему брату доводится. Но и многотрудное дело сие, ничего не скажешь. Временами даже отчаивался и бросал писать, но что-то свыше подвигало меня к продолжению работы. И вот, доложу я вам, остановился я давеча на одном образе – образе невинного мальчика, созерцающего Мессию. Долго не мог подобрать натурщика, а после сказанного Михаилом Юрьевичем смотрю на вас, Иосиф Михайлович, и просто уверен, что вы должны стать его прообразом.

-Я? Невинного мальчика? Ну полно вам. Эка, куда хватили. Да и неусидчив я, нетерпелив. Не гожусь для такой работы.

-Это вам так кажется. Думается мне, что писать образ сей станет с вашим участием мне легко и сподручно, как не было до сих пор. И дальнейшая работа пойдет с невероятной легкостью – вы ведь уже свыше отмечены священной печатью, которую нести вам всю свою жизнь…

Иосиф опустил глаза – он не знал что ответить. Рассказать художнику о том, что накануне посетил служение «Мучеников ада», что спас его жизнь не Бог, а дьявол, и оттого преступлением и жестокой иронией станет его изображение на картине библейской тематики не позволяли ему приличия – ведь человек пришел с открытым сердцем и чистой надеждой в дом его отца. Тогда на выручку пришел Гоголь; он решил поддержать разговор.

-Позвольте узнать, а как же имя картине?

-«Явление Христа народу», — не раздумывая, ответил художник.[43]

Глава девятая. Между ангелом и бесом

Музыкальные вечера в доме Виельгорских были одними из самых известных петербургскому свету мероприятий, на которые композиторы, да и просто любители классики, собирались с большой охотой так часто, как только хозяин дома – сам большой поклонник и открыватель талантов, хоть и весьма посредственный композитор — их созывал. Во время таких вечеров в доме Виельгорского Ф. Лист впервые играл с листа (по партитуре) «Руслана и Людмилу» Глинки. Поэт Д. Веневитинов называл дом Виельгорского «академией музыкального вкуса», Г. Берлиоз, приезжавший в Россию, — «маленьким храмом изящных искусств».[44]  В 1820-х гг. автором здесь были исполнены 7 симфоний Бетховена. Виельгорский высоко ценил музыку Глинки. Оперу «Иван Сусанин» он считал шедевром.[45]

После несчастья с Иосифом, понятное дело, несмотря на весьма благоприятствующую погоду, было не до вечеров – и оттого с куда большей охотой собрал он гостей после «воскрешения» Иосифа. Снова весь свет и музыкальная элита стали его гостями. Не мог он отказать себе в удовольствии пригласить и Гоголя, которого с недавних пор здесь считали едва ли не пророком.

Когда вечер уже подходил к концу, Михаил Юрьевич отозвал писателя в сторону и решился поговорить с ним о сокровенном – о чем давно думал, но боялся озвучить.

-Изволите ли видеть, Николя, то чудо, что случилось вашими стараниями с моим Иосифом…

Гоголь поднял руку ладонью вверх:

-Простите, Михаил Юрьевич. Все вокруг только и говорят, что о сотворенном мной чуде, в то время, как это не имеет никакого отношения к действительности. Чудеса подобного рода относятся к ведению Высшего Разума, — он многозначительно поднял палец к небу, не расшифровывая толком, имеет ли он в виду божий промысел или чей-то иной. – Я действительно возносил молитвы за здоровье Иосифа, но это делали все, присутствовавшие тогда в доме, доступными им силами – и сама графиня, и генерал Репнин одинаково молились о здравии его и скорейшем возвращении к нам. А кто бы поступил иначе?

-Понимаю, и все же. Я вынужден обратиться к вам за помощью.

-Я весь внимание и все, что могу… Но что я могу? Что в моей власти слабого человека?

-Больше, чем вы думаете. Понимаете, мы с моей Луизой хоть и состоим в браке, но он, воля ваша, незаконен. Во время последнего своего посещения великий князь обмолвился о том, что впредь членам августейшей семьи не пристало бывать у нас, что, я опасаюсь, может не лучшим образом сказаться на карьере Иосифа. Дело все в том, что прежде, как вы знаете, я был женат на ее сестре. Брак был церковный, и все было чин чином до тех пор, пока не выпало на ее долю понести от меня. Роды были тяжелы, младенец умер, и сама она скончалась в родовых мучениях. После не прошло и года, как Луиза сообщила о радостной вести, что ждет от меня ребенка… Я все понимаю и знаю ваши принципы, понимаю, что сие есть грех и строго наказуется, но ведь человеку так сложно сдерживать себя в оковах христианской морали, когда вся жизнь наша состоит из искушений… [46]

Гоголь слушал его и поймал себя на мысли, что до боли часто слышит последнее время эти слова. Все кругом как сговорились и только и твердят, что об искушениях и дьявольских силках. И, хоть говорит каждый в данную минуту только о себе, ему только и кажется, что все слова их адресованы ему.

-Так вот, то обстоятельство, что бремя Луиза понесла, когда я был в браке, и не прошло и года, как мы стали жить вместе после смерти несчастной сестры ее, наложило на нас отпечаток церковного неприятия. Вы, верно, слышали, как нелестно отзывается Иосиф о религии вообще и о православной церкви в частности. Все потому, что он, по сути, рожден вне закона. Понимаю, что я сам в этом виноват, и не следовало мне принимать на себя заботу о Луизе до истечения положенного срока со дня смерти супруги, но разве ж я мог оставить ее рожать без призора и бдения моего? Не было бы это преступлением по отношению к ней и моему будущему ребенку, коль скоро мы оба знали, что любим друг друга, и что наречены быть вместе, несмотря ни на что?! И потом, как жестоки слова эти – «рожден вне закона». Разве каким бы то ни было законом может быть охвачена любовь двух честных людей?..

-Вы правы, но оценка подобных событий и действий выходит за рамки мне дозволенного.

-Я понимаю, но хочу, чтобы вы дослушали меня и знали все до конца. Мы называемся супругами, но в действительности ими не являемся. Мы светские люди, но многие друзья наши из высших слоев света нас чураются только потому, что церковного благословения наш брак не получил. И понимаю сердцем, но не разумом, что помочь нам в силах только вы один…

Писатель заметил, что Виельгорский-старший стал называть его на «вы», чего раньше не было. Он хотел было сказать, что презрение света не есть то, из-за чего стоит хоть сколько-нибудь печалиться, но понял, что такие слова не утешат его визави – хозяин дома жаждал услышать от него совсем другое.

-Понимаете, вам, вернее всего, следовало бы обратиться к священнослужителю. Я, хоть и придерживаюсь веры во всем и стараюсь привить качество сие окружающим, все же не свят и даже к служению не имею никакого отношения…

-Я бы давно так не сделал, если бы не личность Луизы.

-А что с ней не так?

-Ведь она потомок Бирона! В православных церквях с нами говорить не хотят, а в костелах все твердят о прелюбодеянии с моей стороны и о том, что такое преступление влечет для себя невозможность нашего совместного дальнейшего проживания.

-Но ведь вы живете так уже не первый год!

-Больше двадцати лет, и все дети родились именно в таком нашем гражданском состоянии.

-Ну вот. Почему именно сейчас этот вопрос так сильно взволновал вас?

-Видите ли, — Виельгорский понизил голос и опустил глаза, так, будто собирался сказать что-то постыдное. – После воскрешения Иосифа еще одна прекрасная новость как снег свалилась на нашу голову. Вот только не знаю, радоваться мне или плакать?

-Что за новость?

-Луиза беременна.

-И вы еще спрашиваете! Это же великое счастье, которое только может явить Господь! Конечно, радоваться! – всплеснул руками недоуменный Гоголь.

-Но чему? Ведь ему тоже суждено быть незаконно рожденным. Более того, после истории с Иосифом все наши знакомые священники – как католические, так и православные – отказались его крестить.

-Почему это?

-Они утверждают, что воскрешать людей подобным образом, без участия священнослужителей, может только дьявол.

-Что за бред? И вы в это верите?

-А вы сами как думаете? Ведь и Иосиф рассказывал нам, что спас его некий всадник, воля ваша,… похожий на всадника Апокалипсиса. А потому ваша с ним связь не вызывает никаких сомнений, помогите же нам!

-Даже ценой договора с дьяволом вы призываете меня оказать вам помощь?

-Помилуйте, Николенька, я ведь не говорил вам о тех трудностях, с которыми ежедневно сталкивался в своем собственном доме, когда уговаривал дочь стать ближе к вам. И теперь, когда все благополучно свершилось, вы…

Гоголь жестом прервал его речь.

-Что ж, если вас так волнует мнение света, то извольте. В Полтаве живет один ксендз. Он близкий друг моей матери и поклонник моих книг – думаю, он согласится пойти вам навстречу в вашем деле. Что до всего остального – то, думается, Мария Яновна куда больше полезного вам подскажет и окажет куда более значимую помощь. Завтра же я напишу к ней и, думаю, она рада будет видеть вас вместе с Луизой у себя в Сорочинцах.

Виельгорский начал рассыпаться в благодарностях, но Гоголь уже их не слушал – он стремительно направился домой, кляня по дороге свое проклятие, жертвами которого его близкие становились по его милости в геометрической прогрессии.

Письмо от матери пришло достаточно скоро – она согласилась помочь Виельгорским и приютить у себя на время необходимых церковных мероприятий. Даже взяла на себя все заботы об их венчании, которому суждено было состояться уже через две недели после разговора Гоголя с Виельгорским. Правда, одна маленькая деталь все же омрачила процедуру – после окончания торжественной церемонии ксендз за руку остановил Михаила Юрьевича и решил с ним пооткровенничать:

-Насколько я вижу, ваша супруга ждет ребенка?

-Именно так, потому мы и обвенчались сегодня, благодаря вам, святой отец. Думаю, что теперь с ним все будет хорошо. Видите ли, мы уже не молоды…

Ксендз не дал ему договорить:

-Думаю, вы торопитесь. Вам самим отлично известно, кто такая ваша жена, кто приходится ей пращуром, и потому не в ведении Христа сколько-нибудь помогать вашему будущему сыну. Тут уж ищите помощников в другом месте…

Сколько ни пытал Михаил Юрьевич своего сановного собеседника, большего он не сказал. И только Мария Яновская, когда гость передал ей содержание беседы, сделала понимающее лицо и произнесла:

-Знаю я, чем вам помочь. Есть один древний ритуал, в котором вы скоро примете участие. Ничего ужасного для вас в нем нет, кроме, пожалуй, некоторого удивления, что вы испытаете при виде его. Но, уверяю вас, жизнь и здоровье младенца стоят и не таких жертв, какие мы согласны принести для вас. Кланяйтесь за это Николеньке…

Такая постановка вопроса тоже ничего не прояснила – хозяйка сорочинского имения упорно уходила от ответов на все вопросы и только лукаво улыбалась своим гостям, стоило им обратиться к это щекотливой для них теме. Однако, решили они, бояться нечего, коль они в доме матери их лучшего друга, что только что спас их сына, и согласились в одну из ночей последовать за нею на вершину здешней самой высокой горы с причудливым названием Диканька, где и должен был, по ее словам, свершиться сей древний обрядовый ритуал.

…Длинной вереницей шли бабы из Сорочинцев на самую вершину Диканьки. Мужчин здесь не было – после недавней истории с шабашем с участием Гоголя и покойной сестры его и последовавшей затем бойни, которая не затронула всадника, по-прежнему продолжавшего время от времени терроризировать ничего не понимающих местных жителей, они стали бояться притрагиваться к чему бы то ни было, связанному с Вием. Первый пыл их был остужен решительным напором всадника, то и дело поднимавшегося на Диканьку, чтобы забрать очередную жертву, приносимую дворовыми людьми Марии Яновской – а после него, как правило, мало кто решается наступить на те же грабли. Единственным мужчиной в длинной колонне был Михаил Виельгорский. Он тоже поначалу не хотел идти, не до конца понимая сущность ритуала и оттого испытывая внутреннюю дрожь. Ночью, в чаще леса, на самой вершине самой высокой горы Полтавщины явно не может происходить ничего богоугодного. А после намеков ксендза на проклятие семьи его, и вовсе не просыпалось ни малейшего желания совершать подобные прогулки.

Одеяния здешних девиц также не предвещали ничего хорошего – все они были облачены в белое как облако исподнее, и лица их мало отличались по цвету от скромных ночных рубашек. Несмотря на весь этот отпугивающий антураж и нежелание отца будущего ребенка участвовать в бабьих ритуалах, на его присутствии настояла Мария Яновна – она говорила, что ритуал не свершится до конца, если отец будущего ребенка не будет присутствовать на вершине Диканьки в момент… а вот, в какой момент, она не уточняла, лукаво уклоняясь от того, чтобы сказать правду.

Если бы Михаил Виельгорский был несколько дней назад вместе со своим сыном на служении «Мучеников ада», то те панегирики, что исполняли одетые во все черное странные люди в доходном доме старой купчихи, очевидно вспомнились бы ему, когда сегодня присутствующие вместе с ним на большой поляне на высоте горы девицы стали исполнять нечто подобное. Вот только, если память от страху не оставила бы его – а бояться здесь было чего.

Начать хотя бы с неестественно высоко поднимавшегося костра, чьи языки касались самых макушек высоких лип и сосен, растущих в этом девственном лесу. И добро бы он только горел и освещал темную как ночь местность, в которой не то, что друг друга – самого себя было не видно в безлунную полночь. Он ведь еще и поднимался время от времени, а иногда опускался едва ли не до самых колен собравшихся – в зависимости от того, нажимали ли они своими голосами на странные латинские слова, явно произносимые для того, чтобы призвать какую-то сущность из иного мира, или, наоборот, делали голоса тише. Виельгорскому подумалось вдруг, что такими странными и страшными песнопениями, должно быть, древние чернокнижники и ведьмы, что сгорали на кострах, в предсмертных муках своих призывали отца преисподней – чтобы принял он их друзьями или продлил их земной путь. Костер… да, именно костер вкупе с этими словами и напомнил старому интеллигенту древнее аутодафе, от которого на многие столетия вперед тянуло горелой бесовщиной. Быть может, это просто ассоциации, поспешил успокоить себя Виельгорский, и не стоит так остро их воспринимать. Наверняка, здесь будет происходить нечто вроде древнего бабьего моления за рождения наследника – Мария Яновна рассказывала ему, что такие обычаи были распространены здесь издревле и сейчас еще практикуются.

Но его послабление было преждевременным – после сказанного старой матерью писателя магического слова «Veus», которое не восприимчивый к латыни Михаил Юрьевич почему-то сразу крепко запомнил, костер вдруг опал почти до самой земли. В тлене дымки его стала вырисовываться фигура. Затрещал валежник окрест, заскрипели старые вековые деревья, раздвинулись сучья самой чащи диканькинского леса, и показался в жуткой близости от собравшихся, чуть поодаль костра всадник. Росту он был громадного, как и черная лошадь, что несла его на закорках. Одной своей рукой он с трудом сдерживал ее под уздцы, а другой сжимал ятаган, опущенный с высоты его громадного роста до самой земли. Хотя и руками-то это было назвать достаточно сложно – скорее это были кости скелета, покрытые местами остатками мяса, не успевшего сгнить за столетия, что провел он в земле. А это были именно столетия – об этом с уверенностью можно было судить по латам его, исписанным вдоль и поперек на латыни – той самой темной латыни, что слышал Виельгорский минуту назад, — из-под которых проглядывалась белая плащаница. Она же закрывала и голову его, которой совсем не было видно в эту глухую малороссийскую ночь.

Кто он и откуда, — было решительно непонятно. Равно, как непонятно было, откуда появилась здесь связанная девица из дворни Марии Яновской – Виельгорскому помнилось ее красивое лицо; первое из тех, что он увидел по приезде сюда. Ее принесли двое крестьян, тоже встреченных им в имении в Сорочинцах – их явно не было в пути вместе с ним во все время следования, а значит, они пришли сюда заранее. Не проронив ни слова, всадник двинулся в их направлении, и они буквально оцепенели. Но пугаться следовало не им, а той несчастной, что билась изо всех сил, стремясь освободиться и предчувствуя свою скорую погибель от рук этого мистического существа. Именно к ней он направил своего адского коня, над ней занес свой ятаган и, невзирая на мольбы ее и стенания, опустил со всей силы, разрубив ее пополам.

Только в эту минуту Михаил Юрьевич увидел, что лежала она на специальном деревянном столе, откуда в большую стоящую чуть поодаль бочку вел желоб. По нему стекла туда кровь несчастной. И только это случилось, как всадник поднял обе части еще минуту назад живого и пышущего свежестью невинного девичьего тела, водрузил их на седло и исчез во внезапно поднявшемся пламени костра так же неожиданно и молниеносно, как появился.

Мария Яновская подошла к оцепеневшим Виельгорским и, довольно улыбаясь, проговорила:

-Ну вот теперь можете быть абсолютно спокойны и возвращаться в Петербург. Теперь не только свет, но и небеса к вам благосклонны, и ребенок родится в полном здравии – жертва принесена, а значит, он получил благословение свыше…

Они стояли еще долго, не проронив ни слова, и думали лишь о том, действительно ли это благословение было послано свыше или пришло откуда-то из преисподней?..

Глава десятая. Наследники

Пока Виельгорские-старшие были в отъезде, Гоголь зачастил в дом, где изредка появлялся все время занятый на службе Иосиф и все время находилась Анна Михайловна, встречам с которой теперь никто не мог помешать. Часто он встречал здесь и Россетти, которая во время очередной встречи на пороге дома вдруг спросила у него:

-И что это ты так часто стал сюда наведываться?

-У меня тот же вопрос.

-Хоть пока о наследнике не объявлено, шило в мешке не утаишь. Мне первой Анна Михайловна созналась в своей беременности. Пока не вполне походящий случай говорить об этом Луизе – ты знаешь ее нрав. Вот вернутся они с Михаилом Юрьевичем из Сорочинцев, тогда и сообщим. Вот и получается, что кроме меня никто ни о чем не знает. А помогать будущей молодой матери надо? Надо. Кто это будет делать, коль скоро среди ее приятельниц нет опытных женщин? Конечно же, я. До поры, разумеется, но все же мое присутствие здесь необходимо. Да и сама Анна Михайловна на этом настаивает.

-Ведь, кажется, у тебя нет и никогда не было детей?

-Зато есть разум и большой жизненный опыт… Теперь твой черед отвечать!

-Изволь, я здесь за этим же. События последних дней сделали нас с Анной Михайловной близкими людьми, и это уже ни для кого не секрет. Навещать ее мой долг и веление моего сердца…

-Это пока Луиза с Михаилом Юрьевичем не вернулись. Потом, думаю, тебе надо будет сделать в своих посещениях небольшой перерыв.

-Зачем? Я намерен посвататься к Анне Михайловне.

-С этим еще надо подождать. Неизвестно точно, кто будет матерью твоего ребенка – она или же Катерина Михайловна. Потому, когда вернутся Виельгорские, я рекомендую тебе навестить дом Хомяковых. А то нехорошо получается – ребенка сделал и носу не кажешь. Я, конечно, понимаю, что теперь это ответственность Алексея Сергеевича, но ведь ребенок-то твой! Да и мужские свои потребности сможешь смело с ней удовлетворять – последнее время поэтические дела ее супруга идут хорошо, и он львиную долю времени проводит со своим издателем Шпеером. Так что тебе все карты в руки!

-Фу, как пошло!

Россетти засмеялась:

-Бог мой, кто же это говорит? Верно, Сенека или святой Серафим!

Гоголь задумался – она была права. Пучина греха, разврата и дьявольщины уже порядочно затянула его, и не было у него ни сил, ни – что печальнее всего – желания оттуда выбираться. Так всегда бывает, когда дьявол ставит нас перед древом с запретными плодами. Так легко и доступно, и оттого вдвойне сладостно все, что легко дается, и за что прежде ты был готов отдать полжизни, что отказаться от него практически невозможно для современного искушенного человека. Причем настолько невозможно, что последовать совету дьявола в юбке он решил незамедлительно.

Разум упорно бился в голове и сердце Гоголя, который шел навстречу первородному греху, словно в предсмертных конвульсиях. Как будто последние христианские и человеческие чувства кричали писателю о том, что надо повернуть, иначе свершится непоправимое. Разочаровавшись в жизни и в том, во что раньше верил и через что встретил он поругание со стороны ближайшего окружения, подвергнувшего остракизму нравоучительную книгу его «Выбранные места из переписки с друзьями», он уже сделал несколько решительных шагов навстречу дьяволу – и очень пугало его то, что тот одаривал его только благами, в то время как Господь только обрушивал на его голову все новые и новые препятствия. Умом он понимал, что это лишь сладостный обман запретных плодов, но после исполненной мучений и мытарств жизни они так манили его!

Отгоняя на ходу от себя такие мысли, Гоголь приблизился к воротам дома Хомяковых. И вот- стук в дверь. В ожидании мужа Катерина Михайловна открывает ему, он пытается что-то сказать, но она останавливает его и исчезает. А минуту спустя просит зайти в спальню…

Какой сладостный вид имела чужая жена, так призывно расположившаяся на супружеском ложе и всем своим видом показывавшая свое желание повторить события того утра, когда они зачали такого желанного, но такого богопротивного ребенка! В исподнем, едва прикрытая тонким одеялом, она как будто взывала к сладострастию, будучи такой желанной и такой манящей. Сердце Гоголя стало биться сильнее, все его члены стали трепетать при виде этого зрелища. Разум замолчал окончательно, подавляемый сильным кровяным давлением, бьющим по ушам несчастного писателя. Он сделал первый шаг ей навстречу, на ходу сбрасывая с себя одежду, которая в присутствии почти обнаженной Катерины справедливо казалась ему лишней. А потом он словно поднялся в воздух – так мимолетно быстро преодолел расстояние между дверьми спальни и большой, прикрытой балдахином, постелью, оказавшись неглиже подле Катерины и начав покрывать ее мягкое, податливое тело горячими поцелуями.

Кожа ее была словно бархатной, — так гладко скользили пальцы страждущего запретной истомы с чужой женой писателя по такому доступному телу. Он не сказал ей ни слова с того самого момента, как они оказались в спальне – слова были лишними, когда обостренные и горячие чувства двигали обоими. Он, быть может, и хотел что-то ей возразить и как-то прервать охватившее их чувственное безумие, но одно только осознание того, что он готовится овладеть чужой женой на том самом ложе, на котором владеет ею ее супруг, словно лишило его возможности контролировать свои действия. Все-таки мужчина по своей природе есть охотник, и чувство добычи, вырванной им у более слабого своего конкурента, возбуждало его, возвращая самую суть его к первозданному облику, заложенному при создании человека тем, кто все-таки его создал.

Нетерпеливо добрался он до самого заветного места и резкими рывками начал совершать движения, уже знакомые ей в его исполнении. Она не могла сдержать крика, в котором одновременно сочетались удовольствие и боль, а он – какого-то звериного рыка, который в полной мере отражал его внутреннее состояние в данный момент. Он истово совершал поступательные движения, стремясь как можно скорее сделать свое грязное, горячо желанное дело, которое мог прервать некстати вернувшийся муж – как всякий шкодник и грешник, Гоголь чувствовал скорое приближение этого рокового момента, и все же не желал прервать их соития. Удар за ударом наносил он своим естеством в самое ее нутро, невзирая на ее крики и мольбы, не обращая никакого внимания на ее острые коготки, страстно вцепившиеся в его спину и уже пустившие первую кровь на белоснежные простыни, доселе доступные только мужу его любовницы. Он знал свою цель – и уже через минуту она была достигнута. Его огненное дьявольское семя снова пролилось в ее лоно, уже окропленное Гоголем ранее, словно усиливая и укрепляя ту жизнь, что зародилась во время их первого свидания. Дождавшись, пока оно до капли прольется в нее, страстный любовник отвалился от истерзанного им тела, оставив его лежать распластанным и испытывая к Катерине чувство вроде отвращения – так всегда бывает после греха.

Они с трудом переводили дыхание, а Гоголь думал только о том, чтобы поскорее собраться и покинуть этот вертеп, начиная ненавидеть не только ее, но и себя. Однако, скоро сделать это никак не получалось – страсть, хоть и минутная, порядочно утомила их обоих.

И как раз в тот момент, когда он потянулся за своей рубашкой, нетерпеливо брошенной у подножья кровати, дверь спальни заскрипела. Увлеченные друг другом, любовники не слышали, как некто проник в их дом и прошел от входной двери до двери спальни – а, может, он был настолько вежливым, что не решился прервать их единение.

Минуту спустя случилось именно то, чего ожидал Гоголь и боялась Катерина – на пороге появился Алексей. На лице его не было недоумения, оно выражало злость и на бледном полотне его читалось что-то вроде: «А я ведь предупреждал!» Катерина вскрикнула, подскочила с кровати в чем мать родила и в ужасе скрылась за стоящей чуть поодаль ширмой. Гоголь не двигался все то время, пока Алексей молча подошел к нему и бросил ему в лицо снятую с руки перчатку. Все в той же тишине он развернулся и покинул место прелюбодеяния, оставив Гоголю возможность посмотреть в глаза своему позору, стыдливо смотрящие из-за бельевой ширмы. Тот не нашел в себе мужества – и, наспех собравшись, покинул покои рыдающей Хомяковой.

На улице он встретил улыбающуюся Россетти, которая ждала его, указывая на открытую дверь кареты.

-Ты была здесь все это время?

-Да.

-И Алексей пришел при тебе?

-Да.

-И ты знала, что он вернется?

Она лишь пожала плечами, словно не придавая значения всему случившемуся.

-И почему ты ни о чем не предупредила, если все это время оставалась здесь?

Россетти улыбалась и до Гоголя постепенно доходил смысл происходящего – лукавство дьявола заключалось именно в том, чтобы ставить людей, заключивших с ним сделку и поступивших к нему на службу, в неловкие ситуации, подчас грозящие их жизни и с улыбкой на лице наблюдать за поиском теми решений из ситуаций, в которых они стали действующими лицами.

-Ну, во-первых, твой ребенок должен быть именно твоим ребенком, об этом должны знать все. Ни у кого не должно оставаться иллюзий относительно родства с Вием, которое выпадает не всякому и чье доверие еще надо заслужить. А во-вторых, повторение – мать учения. Нет ничего лучше, чем закрепить уже пройденное и уже сделанное. От этого здоровью ребенка будет только лучше – об этом и западная медицина давно говорит.

-И как прикажешь мне теперь выходить из сложившейся ситуации?

-Не переживай. Ты не сам и не по своей воле здесь оказался, этого захотел Вий. Он и поможет тебе справиться с напастью. Как честный человек, ты принял вызов, ты обязан его принять. А там уж дело не твое, предоставь право принимать решение высшим силам… Да, кстати. Насколько мне известно, послезавтра утром тебя ждет Наследник…

-Если я доживу до послезавтрашнего утра, — Гоголь помахал у нее перед лицом поднятой перчаткой поэта.

-Не беспокойся, доживешь. Так вот скажи ему, что, если он не предпримет радикальных мер для государства и его политики, то стоит ему воцариться на троне – и убийства от рук подданных не миновать. Его должен спасти защитник.

-Какой еще защитник?

-Как знать, быть может, ты только что ушел от его матери…

…В Петербурге практически наступило лето, оттого светать начало очень рано. В половине шестого, как секунданты бретеров условились, все собрались на Выборгской дороге, солнце уже светило вовсю, а птицы в окрестном лесу распевали свои песни, радуясь недолгому столичному лету. Памятуя о том, что Дантес явился на судьбоносную дуэль с Пушкиным в кольчуге под рубашкой, секунданты осмотрели дерущихся и, удостоверившись в их добросовестности, выдали одинаковое оружие. Как обычно бывает в таких ситуациях, спорщики отказались примириться, после чего были разведены к барьерам.

По жребию Гоголю выпало стрелять первым. Как оскорбившая сторона, памятуя приличия, он отвел пистолет в сторону и выстрелил в старое стоящее у дороги дерево, которое чуть покачнулось от столкновения с дробью. Однако, когда выпала очередь Хомякова, случилось нечто невероятное. Деревья из леса позади Гоголя раздвинулись с треском сучьев и перед лицом Хомякова – одного только Хомякова – появился всадник. Тот самый Вий с гнутым ятаганом в руке и покрытый белой плащаницей.

Поэт побелел и выронил из рук пистолет.

Никто из присутствующих не понимал смысла происходящего, и только терялся в догадках. Никто, кроме дерущихся. Гоголь внимательно вглядывался в выражение лица Хомякова, пока тот усиленно разглядывал что-то за его спиной. Наконец он дернулся и что было сил, опрометью бросился в карету, так и не сделав выстрела. Поговорив о чем-то с секундантами, также силившимися что-то разглядеть позади Гоголя, но не увидевшими ничего, кроме старых деревьев, он укатил домой, а всадник, проводив его незримым взглядом из-под капюшона, исчез. Гоголь понял, что просто так разорвать отношения с ним уже не сможет.

В раздумьях об этом он провел ночь, по миновании которой встретился, как и было условлено, с Александром Николаевичем. С порога Наследник начал важный для себя и всей страны разговор:

-Вы прошлый раз верно отметили, Николай Васильевич, что изменения народной жизни – если только мы к этому стремимся – должны начинаться снизу. Начинать надо с первоосновы, которая вот уже много веков составляет костяк правления одного класса над другим и с которой мы так боимся расстаться.

-Вы о крепостном праве?

-Именно. Видите ли, как крестьяне, так и помещики, и все, кто в той или иной мере зависит от них, привыкли к этой, чудовищной по сути, традиции, которая отживает и в итоге приведет к краху любую империю, закладывающую в основу своего существования суть крепостничества.

-Вы полагаете? Но ведь очень много держав, по мощи не уступающих нашей, живут на такой основе. Они порабощают новые и новые колонии и превращают их население в рабов.

-И вы полагаете, это долговечно?

-Нет, я так не могу полагать, потому хотя бы, что в числе моих друзей состоит бывший крепостной Тарас Шевченко. Отец Иосифа Михайловича даже принимал некогда участие в его выкупе у помещика Энгельгардта…

-Да, мне известна эта история. Ну да то было с его отцом, а с моим отцом едва не случилось восстание декабристов, которое подавить вышло только благодаря Милорадовичу, чье участие в жизни нашей семьи берет свое начало от наполеоновской кампании. Прошлый раз мы остановились на том, что все закономерности развития Европы в той или иной мере отражаются уже и на нас. Это, без сомнения, означает, что и наши основы жизненного пути неминуемо свалятся на головы «Европы просвещенной». Вопрос только в том, кто первый осознает невозможность далее жить так, как жили прежде.

-Осознать мало, Ваше Высочество. Вы тут справедливо указали, что слишком уж мы привыкли к этой пагубной привычке – перестроить образ мыслей будет сложно не только крестьянам, но и помещикам. Им в первую очередь.

-Именно. Хотя ничего ужасного в этом не будет. Да, они перестанут платить помещикам оброки. Но станут платить налоги государству – как платят сами помещики. Иными словами, это ударит по помещичьему карману, но укрепит казну за счет увеличения числа помещиков и купцов. От этого вырастет польза государству – за счет,… как это называется в Европе…

-Конкуренции?

-Именно. Иной крестьянин будет куда добросовестнее относиться к продуктам собственного производства, чем помещик с тысячью душ, который безбедно живет и будет жить, даже откажись два-три десятка покупателей от его товаров.

-Все это так. Но как убедить народ в необходимости столь радикальной перемены?

-Однако, Николай Васильевич, вы слишком уж скверно думаете о нашей истории – не только провалы и промахи случались в ней, но и очевидные успехи. Взять хотя бы не любимого вами Петра Алексеевича. Он насаждал кажущиеся ему правильными порядки железной рукой, и сейчас самое время вспомнить его опыт. Ведь сейчас мы уверены в очевидной пользе такого начинания, не правда ли?

-Петр Первый тоже был уверен, – вполголоса произнес Гоголь.

-Что вы сказали?

-Ничего. Я говорю, что ваш папенька может посмотреть на это, мягко говоря…

-Ну, во-первых, мы не говорим о том, что это должно случиться завтра или вообще в продолжение его правления. А во-вторых, если помните, идея наделить вольных крестьян государственными земельными наделами еще при жизни Пушкина принадлежала именно ему. Так что, думаю, здесь вы торопитесь.

-Возможно, вы правы, но провернуть одну только эту реформу без кардинального реформирования жизни во всех ее отраслях не получится. Здесь нужна не одна реформа, а косой десяток.

-Абсолютно согласен. И в первую очередь – судебная. Власть помещичьего сословия основывается в ряде случаев на наличии у них судебной власти. Как при Иване Грозном, честное слово…

-«Миловать и казнить своих холопий мы вольны сами», — процитировал Гоголь письмо Иоанна IV Курбскому.

-Именно так. Отобрать у них эту власть, напомнить, что они всего лишь поставщики продуктов, а никак не носители власти государевой!

-Но каким образом? Кто будет осуществлять правосудие по мелким делам? Если возложить эти обязанности на земские и поветовые суды, они окажутся загруженными донельзя и не смогут качественно рассматривать дела, уже отнесенные к их подсудности законом!

-Учредить для этого новый институт! Знаете, я читал, что в Германии есть такое понятие, как мировые судьи, которые рассматривают незначительные споры и главная задача коих – примирение сторон. На мой взгляд, очень дельный и полезный институт! Вот вы бывали в Германии, сталкивались с таким?

-В Баден-Бадене я бывал лишь на лечении, и потому мое тамошнее пребывание не касалось юрисдикционных вопросов, но уверен, Ваше Высочество, что начинание сие есть благое и потому обречено иметь у нас большое будущее! – слова Гоголя заставили цесаревича улыбнуться. — Вот только дожить бы до тех золотых лет, о коих вы говорите…

-Что вы имеете в виду?

-Только то, что… простите, я не должен этого говорить…

-Нет уж, теперь извольте!

-Я последнее время часто встречаюсь с одной… — Гоголь хотел было произнести слово «ведьма», но не решился – слишком уж смело и даже абсурдно могло оно звучать в таком обществе, — гадалкой. Так вот она предрекает вам гибель от руки супостата, если только вы не внесете радикальных изменений в жизнь нашего общества. Конечно, этому нельзя верить…

-Ну почему же? «Глас народа – глас божий». Ничего нельзя исключать, особенно в свете только что обговоренных нами событий 1825 года. Это тем более говорит о том, что придуманная мною да вами реформа не просто имеет право, а обязана существовать! Я немедленно отправлюсь к Его Величеству и доложу о ней!.. Простите, а что еще сказала ваша гадалка? – как во всяком человеке, в Наследнике жило неискоренимое любопытство, которое, впрочем, удручало Гоголя.

-Ерунду.

-И все же?

-Что спасти от гибели вас должен ваш защитник. Ну да он всегда при вас!

-Кого вы имеете в виду?

-Иосифа Михайловича, разумеется. Если, конечно, не родится к моменту воцарения вашего некто более значимый и близкий для вас…

Последней фразы цесаревич не понял, но уже плотно зараженный идеей отмены крепостничества, проводив Гоголя, бросился к отцу. Его Величество принял сына в рабочем кабинете, где подписывал какие-то бумаги.

-Что, прости? Полное упразднение крепостничества? Это ты сам додумался до такого или тебе новый друг Гоголь подсказал? Учти, что в его отношении мнение наше резко отрицательное.

-Уверяю тебя, рара, ты очень предосудительно относишься к нему. Он не просто не вреден для государства нашего, а во многом полезен.

-Чем же?

-Сатирой.

-Понимаешь ли, у всего на этом свете есть предел, который нельзя переходить. Есть он и у сатиры. Обличение пороков это дело богоугодное и правильное, а, когда вместо этого обиженный невниманием к нему со стороны чиновничества писатель начинает лить грязь на головы представителей всех социальных стратов без разбору – это уже крамола. Это злость человека, не усидевшего в свое время в Третьем отделении, и обида его на государственных должностных лиц, которая опьянила его и теперь выражается в том, что заставляет поносить всю Россию от мала до велика. А ведь мы живем в великой и мощной державе!..

-Уверяю тебя, ты неверно трактуешь его произведения и саму цель их написания. Ну да, мы сейчас не об этом. Как тебе моя идея?

-Абсурд полнейший.

-Но почему? Ведь именно ты был автором реформы, позволяющей наделять государственных крестьян землей, и тем самым нанес первый решительный удар по помещикам!

-Однако, я не сделал того, что собираешься сделать ты – я не сделал крестьян ни купцами, ни помещиками, ни заводчиками. Они как были крестьянами, так и остались. Только на место их помещиков стало государство в моем опять же лице.

-Но что меняется от названия? Дело же в сути?

-Именно. Сколько ты, то есть государство, может получать с купцов и помещиков? Максимум – налог. А с крестьян? И оброк, и десятину, и откупные, если тем вдруг вздумается обрести свободу. Государство, являясь помещиком над ними, также получает эти суммы, а на случай выпуска крестьян – весьма и весьма приличные.

-То есть ты хочешь сказать, что дело только в финансах, которые государство недополучит вследствие реформы крепостничества?

-Так а что в государстве главнее всего, если не целостность и полнота его казны?

-Неужели такое большое государство так сильно нуждается в крестьянских вложениях в его экономику?

Государь усмехнулся:

-Копейка рупь бережет. Море, как правило, складывается из ручейков. На протяжении столетий оно складывалось, в том числе, даже не из ручейка, а из огромного пролива под названием «крестьянство». Каждый помещик платил подать с живой крестьянской души, а, помимо этого, все сделки, заключенные крестьянами, также облагались налогами в доход государства. Помещиков мы могил использовать для своих нужд как нам хотелось – и не только официальным государственным порядком, но и при кормлении чиновников, которое, будучи мздоимством, а не лихоимством, никогда здорово не осуждалось в нашей стране.

-Постой, — прервал монолог отца Наследник. – Из твоих слов получается, что не только помещики получают с крестьян подати, но и государство облагает их налогами на равных с теми же помещиками и купцами?

-Именно так, и тебе это отлично известно. Ты ведь изучал наши законы, что напрямую входит в обязанности Наследника престола.

-И ты находишь, что это справедливо?

Государь, дотоле разговаривавший с сыном сквозь зубы, занятый какими-то важными бумагами и вообще не придававший, казалось, значения разговору, оторвался от своих дел, поднялся со стула и, улыбаясь, начал ходить по кабинету вдоль и поперек.

-А ты, mon ami, считаешь, что все процессы, происходящие в государстве, справедливы по своей сути?

-Нет, но мне всегда казалось, что основное дело Государя – это забота о подданных, в том числе о том, чтобы справедливость торжествовала там, где Государь и государство берется за организацию общественных отношений.

-Это всего лишь громкие слова, — поднял руку Государь. – На деле все обстоит иначе. Система налогообложения всегда несправедлива, и ты не найдешь никакого государства на земном шаре, где бы она соответствовала принципам разумности и добросовестности государства. Всегда расчет налога осуществляется в пользу государственной системы, которая нуждается в деньгах регулярно, особенно, когда речь идет о военной державе, которая то и дело вступает вооруженные конфликты во всем мире. На какие, по-твоему, деньги Суворов и Кутузов совершали свои недюжинные военные победы, которые составляют славу России? Уж не на крестьянские и купеческие ли? Твой дед и мой папа сделали небольшое послабление для тех же купцов и помещиков, и результатом стало то, что в 1812 году Наполеон подошел к стенам Москвы и война едва не была проиграна.

-Войну выиграли партизаны. Именно они во многом определили ее исход. И потому я утверждаю, что патриотизм русских людей ни в каких деньгах не измеряется. И не надо кивать в сторону наших военных побед, пытаясь оправдать непомерные и высокие поборы с крестьян.

-Хорошо. А жизнь двора? На какие средства ты будешь колесить по всему миру, строить дворцы и обучаться в самых элитных учебных заведениях, ежели мы завтра распустим всех крестьян и сделаем их едва ли не дворянами?! – аргументы у немногословного царя кончились, он начал выходить из себя, и хорошо знавший его повадки сын мысленно уже праздновал победу в споре.

-А разве целью существования государства является только обеспечение жизни Государя и его двора? В Древнем Риме, например, на руководящие должности избирали только состоятельных людей – с тем лишь, чтобы они не брали мзды и поборов, и тем самым не причиняли ущерба государству и его казне. Одним из них был небезызвестный тебе Юлий Цезарь. А у нас вечное кормление превращается даже не в крепостное право, а в рабовладельческое.

-И ты решил одним махом, путем внедрения в жизнь одной реформы покончить с вековой традицией?

-Почему, речь в моем предложении идет о группе реформ, в том числе земельной и судебной.

-И ты всерьез намерен покончить с кормлением и мздоимством? Не боишься, что обожаемый тобой народ взбунтуется против тебя же? Ведь чиновничество это тоже класс, и весьма многочисленный, закрыть глаза на мнение которого у тебя не получится.

-У тебя же получилось, когда ты вывел великую массу крестьян из владения помещиков и сделал их государственной собственностью…

-У меня за спиной был колоссальный полицейский аппарат, по которому ты задумал ударить своими реформаторскими настроениями. Тебя-то кто защищать будет?

-Крестьяне. Думаю, что они по достоинству оценят тот шаг, который государство впервые за многие сотни лет делает им навстречу.

-Ты плохо знаешь русский народ. Почитай обожаемого тобой Гоголя-  одни сплошь дураки, которым от рождения не дано правильно оценивать события. Вспомни лишь церковную реформу Никона – он по сути ничего не изменил в обрядах богослужения, а паства его подняла такой бунт, такую смуту затеяла, что ему пришлось их едва ли не в печах сжигать.

-Знаешь, мы с Иосифом разговорились на днях о священнослужителях, их огульной лжи и постоянного в то же время нахождения рядом с власть предержащими. Ты только что подтверждаешь его мысль – несправедливость в государственном лице все время ищет поддержки, примера, сочувствия, благословения у несправедливого же чиновничества от церкви…

-Что еще за крамола из уст Наследника престола?! Синод есть важнейший орган управления церковью и находится в государственном подчинении. Царь в нашей стране, если тебе угодно, православный, и с церковью связан неразрывно, пупом, если уж на то пошло.

-Я не отрицаю этого, и вера для меня есть святое. Но не религия и чиновники от нее. Все чиновники лжецы, и неважно, надеты на них виц-мундир или ряса.

-Ты молод, — прервал откровения сына Государь, — в тебе говорит возраст, горячность и нежелание смириться с основами жизни нашего государства. Я сам был таким, и нес такое, что хоть святых выноси. Однако, жизнь заставляет корректировать свои взгляды – особенно хорошо получается это у нее, когда она сажает тебя на престол. С него все видится иначе. Критиковать, знаешь, у нас тоже вошло в традицию – а дай эдакому критикану власть, предоставь ему возможность самому принимать решения, так он и сдуется. Это ведь тебе не Люксембург и не Франция какая-нибудь, чтобы вводить в ней ручное управление. Государь опирается на чиновничество, чиновничество – на купечество и помещиков, помещики – на крестьянство. Рука руку моет, и ничего с этим не поделаешь. Если только ты начнешь возводить основы демократического государства, то делать это следует медленно и постепенно – не за год и не за два, а дай Бог, чтобы за сотню лет удалось хоть на метр продвинуться в этом вопросе. Так что не спеши, — спокойно резюмировал свою речь Николай, возвращаясь за стол.

-Ты думаешь, что государство в том его деспотическом виде, что имеет оно сейчас, должно продолжать свое существование? Разве декабрьское восстание 1825 года ни о чем тебе не сказало?

-Сказало. О наличии смутьянов, в которых Россия никогда не испытывала недостатка – и во времена Екатерины, уж куда как демократичные по сравнению с остальными, и во времена Алексея Михайловича Тишайшего, и во времена сына его, Петра Алексеевича, который, если вообще о чем когда и думал, так это о государстве и благе народном.

-Хорошо, что удалось вовремя его предотвратить, иначе неизвестно, как повели бы себя даже солдаты, насмерть замученные твоим Аракчеевым. По моему глубокому убеждению, так дальше продолжаться не может. Если даже подходить к реформам не революционно и не резко, то поэтапно самое время начинать это делать.

Царь не ответил. Наследник лихо развернулся на каблуках и откланялся.

Глава одиннадцатая. Дивеевская обитель

Карета шла долго, увязала в размытых весенними дождями валунах и качалась из стороны в сторону, ломая рессоры на ходу. Сидящего внутри человека трясло от распутицы, встреченной им в окрестностях Нижнего Новгорода, но еще сильнее была его внутренняя дрожь – произошедшие накануне с ним события не оставляли ему другого варианта, кроме как искать помощи в святой обители. Несколько суток провел он в пути, и наконец искомая цель была достигнута – некогда бывшая женским монастырем Дивеевская община предстала перед путником во всей красе.

На монастырь это было не похоже – слишком привык этот городской житель видеть украшенные золотом экстерьеры обителей даже не Божьих, но вполне мирских, облаченных только временами в сутану. Невысокие избушки, скромно убеленные и подмазанные то там, то здесь бросались в глаза разве что только порядком и чистотой, что была произведением рук человеческих и царила всюду вокруг нескольких посаженных рядом домиков и колоколен. По сравнению с той грязью и разрухой, что творилась руками только что ушедшей весны с наружной стороны плетня, за ним все было просто идеально. Чуть поодаль, за первым рядом аккуратно поставленных и убранных домов, виднелось строительство – несколько человек в черных рясах и простых зипунах лазали по лесам, постукивая молоточками и бросая доски туда-сюда. За этим исключением и исключением тех нескольких человек, что выходили из здешней часовни аккурат после обеденной молитвы, больше людей видно не было.

Вышедший из кареты человек окликнул инока, шедшего от стройки к дому и, судя по всему, торопившегося.

-Послушай, любезный. Верно ли, что здесь та самая Дивеевская обитель, которой некогда руководил преподобный отец Серафим?

-Верно, только отца Серафима уж несколько лет как нет среди живых. Если вы приехали, чтобы мощам поклониться, то…

-Нет. Я слышал, что здесь живет и содержит обитель человек, который был близко знаком с отцом Серафимом. Он тоже священник? Можно ли с ним увидеться?

-А, так вы про Николая Александровича… Нет, он не священник, хотя в крепости веры ни один служитель, пожалуй, не сравнится с ним. Вы желаете с ним поговорить? Он сможет принять вас, как только служба закончится.

Человек из кареты посмотрел иноку через плечо – стоило ему закончить речь, как из небольшой часовни позади него посыпались люди. Все они были облачены в черное – были там и мужчины, и женщины всех возрастов и даже дети. Выделялся из толпы один только человек, одетый по последней столичной моде, но по лицу которого не читалось никакой надменности, столь свойственной наехавшим в сии сирые места из стольного града персонам. Он запросто беседовал с чернецами и крестьянами из окрестных деревень, которые пришли на службу в обитель покойного отца Серафима – и казалось, что он не просто внимательно их выслушивает, а делает так, будто их проблемы становятся его проблемами. Густая борода аккуратно окаймляла его лицо, а волосы на голове были уложены и производили впечатление львиной гривы – так величественен и мужественен казался этот человек, которого инок у забора назвал Николаем Александровичем.

Подойдя ближе к плетню, он протянул новому гостю руку.

-Моя фамилия Мотовилов.

-Очень приятно. Хомяков.

Простая фамилия не слишком уж известного за границами столицы поэта, как оказалось, много сказала Мотовилову. Он как-то внезапно напрягся, но не дал благожелательной улыбке – должно быть, сам батюшка Серафим улыбался вот так первому встречному, — сойти со своего лица.

-Я приехал к вам с бедой. Слухами земля полнится, и люди говорят, что места эти, по которым ступала нога святого Серафима, поистине исцеляют людей и делают чудеса.

-Он ведь не святой… То есть, я имею в виду, что официальной канонизации не было…

-Это так, но ведь и вы, и я прекрасно понимаем действительное значение этого слова применительно к батюшке Серафиму из Сарова.

-Что же у вас случилось?

-На первый взгляд, ситуация обычная – адюльтер. Вы, судя по виду, человек светский, и конечно посмеетесь моему горю. Но, уверяю вас, отношение ваше изменится, когда вы узнаете, кто стал моим соперником и даже бретером.

-Напрасно вы говорите, что ваша беда рассмешит меня. Что такое разбитое сердце, я знаю не понаслышке. Ну да поговорим после… Пока посмотрите, какой монастырь мы здесь строим… — Они дошли до тех самых строительных лесов, которые Хомяков наблюдал некоторое время тому назад.

Вблизи строительство действительно производило внушительное впечатление – огромный монастырь, размером не ниже Храма Христа Спасителя, воздвигалось здесь по Божьему благословению. Никакая другая сельская обитель не могла таким похвастаться – а таковых Хомяков, проведший в пути несколько дней, насмотрелся уже достаточно. Как будто благословение сие отдал строителям лично покойный отец Серафим.

Мотовилов не скрывал гордости и благодарности всем, кто принимал участие в строительстве, и потому не мог – как настоящий меценат, чтобы подчеркнуть значимость своих вложений в развитие общины, — не остановиться на ее истории.

-Около 1758 года прибыла в Киев богатая рязанская помещица Агафья Семёновна Мельгунова, которая в молодости лишилась мужа и дала обет посвятить свою жизнь Богу. Она приняла монашеский постриг в Киево-Флоровском монастыре, с именем матушки Александры. Однажды, после ночного молитвенного бдения в Свято-Успенской Киево-Печерской Лавре, ей было видение Пресвятой Богородицы. Божья Матерь сказала матушке Александре: «Это — Я, Госпожа и Владычица твоя, Которой ты всегда молишься. Я пришла возвестить тебе волю Мою. Не здесь хочу Я, чтоб ты окончила жизнь свою. Но как Я раба Моего Антония вывела из Афонского Жребия Моего, святой горы Моей, чтоб он здесь, в Киеве, основал новый Жребий Мой, Лавру Киево-Печерскую, так тебе ныне глаголю: изыди отсюда и иди в землю, которую Я покажу тебе. Иди на север России и обходи все великорусские места святых обителей Моих. И будет место, где Я укажу тебе окончить богоугодную жизнь твою, и прославлю имя Мое там, ибо в месте жительства твоего Я осную великую обитель Мою. Иди же, раба Моя, в путь, и благодать Божия, и сила Моя, и благодать Моя, и милость Моя, и щедроты Мои — да будут с тобою!». Старцы Киево-Печерской Лавры, признали видение матушки Александры истинным, и с их благословения монахиня отправилась в странствие по Руси. В 1760 году матушка Александра шла из Мурома в Саровскую пустынь. Не дойдя двенадцати верст до Сарова, она остановилась отдохнуть в селе Дивеево, и здесь, ей вновь было видение Божьей Матери, которая обратилась к монахине со словами: «Вот то самое место, которое Я повелела тебе искать на севере России… И вот здесь предел, который Божественным Промыслом положен тебе: живи и угождай здесь Господу Богу до конца дней твоих. И Я всегда буду с тобою, и всегда буду посещать место это, и в пределе твоего жительства. Я осную здесь такую обитель Мою, равной которой не было, нет, и не будет никогда во всем свете. Это четвертый жребий Мой во вселенной. И как звезды небесные и как песок морской умножу Я тут служащих Господу Богу и Меня Приснодеву, Матерь Света, и Сына Моего Иисуса Христа величающих; и благодать Святого Духа Божия и обилие всех благ земных и небесных, с малыми трудами человеческими, не оскудеют от этого места Моего возлюбленного». В 1773—1774 годах матушкой Александрой в Дивееве возле первой в селе деревянной Стефановской церкви на собственные средства был устроен фундамент Казанской церкви.

Первоначально Казанская каменная церковь была приходской, однако отец Серафим запрещал сёстрам так её называть, говоря, что со временем это будет тёплый монастырский собор. Преподобный Серафим так говорил о Казанской церкви: «Казанская церковь, радость моя, такой будет храм, какого и нет подобного! При светопреставлении вся земля сгорит, радость моя, и ничего не останется. Только три церкви со всего света будут взяты целиком неразрушенными на небо: одна-то в Киевской Лавре, другая… (сёстрами забылось), а третья-то ваша Казанская, матушка. Во, какая она Казанская-то церковь у вас!»[47]

По совету Саровских старцев Пахомия и Исайи и с разрешения Владимирского епархиального начальства Агафья Семёновна в 1788 году испросила у местной помещицы Ждановой пожертвовать 1300 кв. саженей своей усадебной земли расположенной поблизости от Казанской церкви. На которой матушка построила дом с надворным строением, где поселилась с четырьмя послушницами: девицей Евдокией Мартыновой, крестьянской девицей Ульяной Григорьевой и крестьянскими вдовами Анастасией Кирилловной и Фёклой Кондратьевой. Община называлась Казанской, жили сёстры по строгому Саровскому уставу.

В 1789 году попечение над общиной взял молодой иеродиакон Серафим, наш будущий отец и учитель. После смерти в 1796 году второй настоятельницы — Анастасии Кирилловны по выбору сестёр начальницей общины была поставлена Ксения Михайловна Кочеулова. При ней к 1826 году число сестёр в общине увеличилось до 40. Об её правлении, продолжавшемся 43 года, сохранились воспоминания как о времени трудном, подвижническом, будучи суровой к себе она не допускала никакого исключения, снисхождения и малодушия к другим.[48] Серафим Саровский говорил, что она «великая раба Божия», «бич духовный», «огненный столб от земли до неба» и «терпуг духовный».

По благословению Серафима Саровского рядом с Казанской, была устроена Мельничная община. Закладка мельницы состоялась 9 декабря 1826 года, в день зачатия праведной Анной. 7 июля 1827 года первыми насельницами стали 8 сестёр Казанской общины. А первой наставницей общины стала дворянская девица Елена Васильевна Мантурова. На средства её брата Михаила Васильевича Мантурова в 1829 году у паперти Казанской церкви был построен двухэтажный каменный храм во имя Рождества Христова. В нижнем этаже которого располагался храм во имя Рождества Божией Матери. Устройству Мельничной общины и в дальнейшем во многом содействовал помещик Михаил Васильевич Мантуров, в благодарность за исцеление от неизлечимой болезни, обрёкший себя по обету на добровольную нищету до самой смерти, наступившей в 1858 году.

И вот только теперь начинаем мы строить здесь истинно великий монастырь, который должен будет носить имя отца Серафима… А относительно того, что места тут чудотворные, ты прав, — улыбнулся Мотовилов.

Его простота и доброжелательность, конечно, подкупали, но приехавшему из столицы Хомякову было несколько странно, что тот все время называет его на «ты», не будучи даже сколько-нибудь с ним знакомым. Мотовилов только улыбнулся, сказав, что они давно знакомы, чем немало удивил Хомякова, а позже, когда они остались в небольшой комнате Мотовилова в его таком же небольшом доме за околицей Дивеевской общины, за чашкой чая объяснил, что и Господь, и отец Серафим при жизни называли всех, с кем общались, только на «ты». Растроганный теплым приемом, но несколько обескураженный странными словами Мотовилова, Хомяков оттаял и начал откровенничать с этим странным и одновременно притягательным человеком. Он рассказал ему все, что произошло за последнее время – начиная от связи супруги с Гоголем и заканчивая весьма странной и страшной дуэлью, состоявшейся между бретерами на Выборгской дороге.

-Печально то, что ты рассказал мне, но одну лишь могу сказать – ни на какое из событий, произошедших в твоей жизни, и тех, что еще произойдут, ты повлиять не мог бы, даже если бы захотел.

-Почему? Потому что все написано заранее на небесах?

Мотовилов посмотрел на собеседника отсутствующим взглядом и произнес:

-Я хоть и меценат, и верующий человек, а все же согласиться с тем, что все заранее написано свыше не могу. Скорее, точно знаю то, что время от времени в жизнь нашу – только по нашей инициативе – внедряется нечто из бездны, из таких глубин, которые мы ни видеть не можем, ни что-либо толком о них знать.

-Вы говорите о силах зла?

-Да. Именно они – повторяю, с нашего согласия – могут вносить значительные изменения в обычное течение нашей жизни. Кто-то когда-то в роду согрешил, вступил в связь с дьяволом, прельстившись его дарами и обещаниями, — а отвечать потомкам. Конечно, душу свою несчастный отдал, но ведь именно душа переходит от пращуров к последователям. А что, если она уже замарана черным пятном? Если уже принадлежит не тебе, а кому-то другому? Значит, и потомки это не твои, верно?..

Хомяков кивал, но не понимал действительного смысла слов. Ах, если бы он только знал, что его антагонист Гоголь стал точным изображением того проклятия, которое описал Мотовилов в своем монологе. Однако, говорил Николай Александрович о другом человеке, куда более близком к слушателю.

-Ты мне не поверишь, но мы с тобой знакомы, если так можно сказать, заочно. Давным-давно пересеклись наши дорожки, но только человеческому глазу эта связь до поры была невидима – никакому, кроме как глазу жены твоей.

-Катерины? Вы разве ее знаете? Но откуда?

-А ты ее откуда знаешь? И я оттуда же. Скажу лишь, что, если бы не батюшка Серафим, упокой Господь его душу, — Мотовилов встал и осенил себя крестным знамением, глядя на икону Серафима Саровского, висевшую над головой Хомякова и потому не видимую его глазам, – на твоем месте был бы я. Как сейчас понимаю, не счастье бы я греб лопатой, и только сейчас доходит до меня глубина слов батюшки Серафима и то добро, коего он мне желал и коего для меня добился. А я-то, болван, признаться, все эти годы завидовал тебе и сетовал на судьбу, что развела с единственно любимой…

-Говорите ли вы о моей жене? – слова Мотовилова отдавали путаницей и мистицизмом, но оттого ранили Хомякова не менее.

-О ней. Я сватался к ней десять лет тому, когда она избрала тебя и пошла с тобой рука об руку. Не смотри, что я выгляжу стариком – как вообще может выглядеть человек, сознательно окруживший себя монахами и аскезами? Я старше тебя всего на четыре года. Тогда она избрала тебя, чем просто убила, как мне казалось, мою душу. Я отошел от мира и ушел сюда, в обитель, которой тогда шефствовал батюшка Серафим. Он видел мои страдания и, как я думал, просто успокаивал меня. Однако, сейчас я вижу, что он говорил правду.

-Что же он говорил?

-Боюсь, тебя сильно ранят его слова, но и молчать не могу, поскольку от моего молчания сейчас твоя жизнь зависит. Тогда батюшка Серафим сказал мне, что за грехи своих праотцов наречена она быть женой самого дьявола.[49] Что надо отойти от нее подальше. Сказать, что я сразу поверил, не могу. Но – вот удивительное дело! – так велика была сила слов его, что, пока они произносились, я верил им очень искренне. Как только мы расставались с батюшкой Серафимом, они снова выветривались из моей головы. И тогда я решил, что буду с ним неотступно. И, пожалуй, это было самое верное решение в моей жизни.

Свет, который исходил от этого человека, сравним разве только со светом, которым восходящее солнце озаряет землю в самый светлый после ночного мрака рассветный час. Каждую встречу даже с малознакомым человеком он начинал со слов: «Здравствуй, радость моя!» Никакой злобы и агрессии он никогда не проявлял, но, при наличии к тому поводов, критикой своей – не разгромной, как это обычно бывает в церквях с одной-единственной меркантильной целью – мог произвести на душу слушателя колоссальное впечатление, которое, в итоге, приводило к перевоспитанию. Ведь обычно критика приводит только к обидам и затаенному злу, а здесь нет – искренность батюшки Серафима приводила только к улучшению человеческой природы, кто бы ни становился его визави. Он нещадно громил ту же самую православную церковь, которая сейчас канонизировала его и считает себя его альма матер. Недостатки он видел и в себе, — хотя, живя в повсеместной аскезе, практически их не имел, — и в других людях, вне зависимости от сана и положения. Понятно, что это мало кому нравилось – Дивеевская община, в которой ты имеешь честь находиться и которую опекал батюшка Серафим, была лишена какой бы то ни было поддержки со стороны Синода. И тогда я понял, что своим участием могу помочь святому отцу в благодарность за то зло, от падения в пучину которого он меня уберег…

-То есть вы уже тогда понимали, что Катерина есть исчадие ада?

-В том-то и дело, что нет. Я таил в душе своей небольшую… даже не обиду, а, скорее, разочарование и лелеял тайную надежду на то, что, увидев мое участие в деятельности общины и в его жизни, батюшка Серафим смягчит свою позицию… Мириться с его позицией я в глубине души не хотел, батюшка Серафим чувствовал это, и потому всякий раз, стоило нам остаться вдвоем, сознательно сворачивал разговор на тему Катерины. И потом – напрасно ты называешь ее исчадием ада. Как я понял из его слов, исчадием ада будет человек, который пойдет с ней по жизни рука об руку. Кто-то из ее предков ударил с сатаной по рукам, и теперь он вправе распорядиться уже ее судьбой. В этом-то и беда – она пострадает от того, кто будет с нею рядом. И станет своего рода теплопроводником – посредством нее пострадаю и я, если не откажусь от ее общества и ее симпатий.

Признаться, когда я получил известие о замужестве, то… был на грани. Дотоле я внимал словам батюшки Серафима, стараясь избегать встреч с нею, когда она сама жаждала этого. Но в какой-то определенный момент вдруг почувствовал, что готов перешагнуть через себя и пойти ей навстречу, но тут Дамоклов меч в виде ее замужества обрушился на мою голову… Не буду даже занимать тебя описанием эмоций, что довелось мне испытать. Скажу только, что на первых порах принял тебя за того самого выходца из преисподней… Однако, как жизнь показала, это будет другой человек.

-И что же мне теперь делать?

-Как уже говорил, я только сейчас понимаю, насколько глубокими и правильными были слова батюшки Серафима, который отговаривал меня от ее общества. Насколько правильно поступал я, следуя его словам, хотя боль в те минуты испытывал нечеловеческую. Ведь добро бы самому погибнуть, став рядом с таким человеком – по слепоте своей мы можем и другим тем самым причинить вред, а этого допустить никак нельзя. Так что могу лишь повторить его слова и посоветовать тебе то же самое.

-Вы только что сказали, что идеал человеческого поведения – это самозабвенно не допустить причинения вреда другому человеку. Бросить Катерину в такой ситуации означает – оставить в беде человека, который мне дорог, которого я люблю и отказаться от которого только лишь по причине сказанных кем-то слов я не в силах! Если уж ваша любовь и привязанность к ней не были так крепки, то сказать о своих чувствах того же самого я не могу…

-Ты не понял. Ее судьба предрешена задолго до ее появления на свет. Ты не в силах изменить ее, а вот навредить себе сможешь… — Мотовилов вздохнул и снова обратился к иконе. Хоть это и не была икона в полном смысле, поскольку на ней изображался человек, не причисленный к лику святых Синодом, и потому висела она не в церкви, а в простой комнате, играя роль портрета человека, очень дорогого ее хозяину. – Об одном жалею я. Хоть я и отказался от посягательств на Катерину как мужчина, а все же не выбросил ее из головы, вопреки советам человека, который искренне и всей душой, подобно Христу, болел и ратовал за меня. Он ушел почти сразу после того, как увидел, как поверхностно отнесся я к его словам, и беда состоит наша в том, что более мы не увидим такого светлого и искреннего человека, радеющего за нас за всех. Ты можешь не совершить моей ошибки, уберечь себя от того, от чего не смог уберечь себя я… Хотя возможно ли это?..

Он был прав – о возможности не шло даже речи. Человеческий разум устроен так, что способен одобрять решения, временами даже губительные для всего остального организма, и для себя самого. А влюбленный организм всегда сродни горячечному – он совершает абсурдные поступки, способные погубить и его самого, и объект его влюбленности. Никакой справедливости в этом нет, но таково установление природы, обеспечивающей борьбу за существование и подбор- слабейший в чувствах погибает под ударами этого абсурда, а сильнейший спасает и себя, и объект воздыхания, оставляя его в покое.

Разговор с Мотовиловым, — который, в отличие от Серафима, не был, что называется, Божьим человеком, был мирским хоть и был чрезвычайно разумным и опытным, — произвел на внутренний мир Хомякова эффект разорвавшейся бомбы. Он опрометью бросился домой, чтобы поговорить с супругой. Ему ошибочно казалось, что он сможет спасти ее от рокового шага…

Несколько дней пути снова пролетели для него пулей – только, если по дороге в общину внутренние демоны грызли его, то сейчас он ехал воодушевленный и настроенный своими решительными действиями все изменить. Надежда умирает последней, и правило это не сделало для исключения Хомякова.

Он ворвался в дом с букетом цветов, однако, увиденная картина обескуражила его куда больше, чем даже самые смелые слова Мотовилова. Его взору предстала госпожа Россетти, которая, в отсутствие хозяйки, суетилась по хозяйству, командуя не весть откуда взявшейся, незнакомой Хомякову доселе, прислугой и вообще чувствовала себя как дома.

-Как вы здесь?

-А, Алексис, добрый день! Насколько мне известно, ты отбыл в Дивеевскую обитель, чтобы разобраться в себе. Что ж, твой друг Гоголь очень одобрил бы твой поступок, вот только сообщить ему некому – он в Риме, вместе с Иосифом, который восстанавливается после недавнего обострения болезни. во всяком случае, супруга твоя поддерживает твое решение, тем более, что сейчас ты в исканиях, а ей нужен покой.

-Почему?.. – слова Россетти казались ему какими-то противоестественными, дьявольскими. Говорила она спокойно, уверенно и не смотрела на него; со стороны казалось, будто в состоянии покоя сидит одно тело, а голос звучит совершенно другого существа.

-Потому что она ждет ребенка. Ты не знал? Что ж, тогда должна тебя обрадовать. Я немного предвижу будущее, и с уверенностью мог тебе сказать, что ребенок будет не простым – он будет вхож в самые верха государственной власти, будет решать вопросы мирового значения. И именно потому ему нужен покой, чтобы он смог появиться на свет без препятствий и прецедентов.

-Это сын Гоголя?

-Да, и это глупо скрывать. Ты все равно это узнаешь, так зачем скрывать?

-А как же Виельгорская? Насколько мне известно, она тоже ждет от него ребенка…

-Ты должен только порадоваться за своего друга. Разве не такому христианскому человеколюбию учили тебя в Дивеевской обители? Или же времени на глубинное изучение основ христианства не хватило? Так ты всегда можешь вернуться туда, что окажет несомненно благоприятствующее воздействие на рождение ребенка, к которому ты имеешь посредственное отношение!

Хомяков онемел, и сейчас как будто кто-то другой говорил уже и за него. Сердце его разбилось окончательно, и только какой-то жуткий цинизм плясал в эту минуту на его языке.

-А как же ребенок Виельгорской? Он тоже будет особенным?

-Еще не знаю. Знаю только, что все просто: что наверху, то и внизу. Давно известна истина о том, что один – пан, а другой – пропал. Если один станет у руля мирового правления, то зачем ему нужен другой? Из чего я делаю простой вывод: один родится и вступит в свои права властелина мира, а другой погибнет.

-Кому же решать?

-О, это слишком сложный вопрос. Кто-то свыше, но определенно не я…

-Какова же ваша роль сегодня здесь?

-Обеспечить рождение одного и смерть другого. Я – длань божья, но не того Господа, которому ты поклоняешься, а другого, куда более сильного. Нет у меня ни воли, ни разума, ни имени – есть только приказы извне, которые я должна и буду исполнять, чего бы мне это ни стоило!

Последнюю фразу она произносила уже нарастающим акцентом, и, закончив ее, посмотрела на Хомякова так пристально, что, казалось, глазами смотрела прямо в его душу. Только сейчас он увидел, что взгляд ее алого цвета и нацелен в глаза его, и как будто пригвоздил его к месту, обдавая могильным холодом. Если накануне боролись в нем разные смешанные чувства, то сейчас чувство было одно – его охватил животный страх. Ему показалось – и, наверное, он был прав, — что сейчас есть одно место на земле, где он сможет спасти свою душу от тлетворного дьявольского влияния: Дивеевская обитель.

Глава двенадцатая. Запретный плод

Летний дождь, особенно в Петербурге, — явление частое. Но само по себе оно противоестественно. Времена тепла, ясного неба и благоприятной погоды резко и неожиданно сменяются холодным ливнем с облаков, порывами ветра и пыльными бурями, что сразу портит настроение и заставляет закрыться от слякоти и холода, спрятаться в уютном и теплом жилище и перестать вообще с кем-либо вступать в контакт. Такая погода истинно на руку дьяволу, который все время бродит подле Бога. Таково правило – самое темное время в конце ночи сменяется рассветом, и наоборот – яркое солнце уходит за горизонт в конце дня, уступая место сумеркам ночи. Теплое время сменяется прохладным, но мало кто понимает, что в этом состоит участие дьявола – холодные времена разобщают людей, пугают их и напускают на умы и души их тучи сродни тем, что затягивают небо в минуты, когда дьявол все же отыгрывает верх у своего более могущественного соперника.

После отъезда Хомякова в Дивеевскую обитель дождь лил беспрестанно – более сильные порывы ливня и ветра сменялись слабыми их проявлениями, но тучи никуда не исчезали с горизонта. Страшно и неприятно было выходить на улицу, и это было на руку верному псу Вия, что в образе прекрасной Александры Яновской или Александры Россетти бродил сейчас по столичным улицам, оберегая покой тех, кто вынашивал под сердцем исчадие ада – Анны Виельгорской и Екатерины Хомяковой.

Для обеспечения достижения этой цели были созданы все условия: Гоголь и слабый здоровьем Виельгорский, чье состояние всегда ухудшала пасмурная погода, отбыли в Рим; Хомяков, до смерти напуганный дыханием дьявола, что чувствовалось им в опасной от себя близости, спрятался в Дивеевском монастыре; родители Анны Михайловны, которые то и дело вмешивались в ее отношения с писателем, спокойно занимались сохранением здоровья ребенка в далекой Диканьке, чьи места куда более благодатны по природе своей, нежели холодные столичные реки и болота.

Сами же Виельгорские, вольготно расположившиеся в Сорочинцах в имении Марии Яновской, чувствовали себя не вполне спокойно – родительские сердца всегда чувствуют, что с детьми происходит что-то неладное. Они не знали и не понимали главного: дьявол, отдавая запретный плод, забирает душу, а вместе с ней и ее главный элемент – спокойствие. Еще не вполне заметно, но таким образом он начинает отбирать главное достояние человека по частям.

За завтраком утром Луиза решила обратиться к Яновской, не в силах более терпеть то беспокойство, что грызло ее изнутри, особенно после увиденного явления всадника, о природе которого она боялась спросить у хозяйки – надеясь, в глубине души, что его образ был только плодом ее воспаленного событиями этой весны воображения.

-Уж вы как хотите, Мария Яновна, а только сердце у меня не на месте. Нет писем от Ани и от Иосифа, которых мы оставили в столице, а сердце матери, сами знаете, каково. Тянет домой, в родные места, ибо беспокойство не дает мне спать по ночам…

Яновская только улыбнулась в ответ:

-Как мать, я отлично понимаю как ваши теперешние переживания, так и то, что беременность всегда обостряет чувство беспокойства. Поверьте, это кажущееся. Беспокойство за плод, который вы еще носите под сердцем, часто проецируется и на рожденных прежде детей. Так всегда бывает, только не надо забывать о том, что беспокойство это пагубно отражается на маленьком. Ему сейчас вредны какие бы то ни было потрясения, а уж особенно – связанные с переездом. Михаил Юрьевич, — внезапно обратилась она к супругу Виельгорской, — вы должны повлиять на свою жену. Вы же умный мужчина, понимаете, что переезд в таком состоянии будет сильнейшим поводом для волнения ребенка, который, хоть еще ничего и не понимает, но уже все чувствует. И потом – климат. Посмотрите, какие здесь чудные края! Какой воздух, какая благодать! Даже Николенька – взрослый человек, и тот, заболев малярией в Иерусалиме, прибыл сюда лечиться, и за несколько дней стал на ноги! А что ваш промозглый, сырой Петербург с его дождями и слякотью?! Ничего, кроме вреда, здоровью будущего малыша он не принесет…

Виельгорский только развел руками:

-Я, признаться, советовал Луизе оставить этот замысел, но вы сами видите ее настойчивость…

Мягкая и деликатная Мария Яновна продолжала улыбаться:

-Кажется, мне известна истинная причина столь сильного ее волнения. Не буду говорить раньше времени, чтобы не сглазить ту радость, которую вы почувствуете, если только догадка моя подтвердится… Хотя, кажется, я знаю, что надо сделать, чтобы помочь вам избавиться от треволнений и успокоиться…

-И что же?

-А пусть это будет для вас приятным сюрпризом. Выходите сегодня как стемнеет на задний двор, там обо всем и поговорим.

-Как стемнеет? К чему такая таинственность?

-Спадет жара, успокоится природа человеческая и растительная, а прохлада всегда располагает к беседе, не правда ли?

Луиза недоверчиво посмотрела на нее, потом перевела взгляд на мужа.

-Должно быть, — решившись, сказал он,- тебя насторожил давешний ритуал, свидетелями которого мы являлись…

Яновская вмиг посерьезнела и заговорила отрывисто и резко:

-Знаете, я никогда бы не стала делать ничего подобного, не попроси вы меня об этом. Я доверяю своему сыну, его друзья всегда становились и моими друзьями тоже. И, если у кого из них случалась надобность обратиться ко мне, я всегда шла им навстречу. Вы сами родители и отлично понимаете, что нет такого греха, который бы умалил отеческие чувства, если речь идет о благополучии твоего дитя. Мы идем на всевозможные преступления, и за них нас оправдывают свыше, ибо цель наша очень и очень благая…

Луиза поняла, что она и ее супруг проявили некоторую нерасположенность к хозяйке, и поспешила извиниться:

-Простите, Мария Яновна, мы с Михаилом ни в коей мере не хотели вас обидеть. Мы очень благодарны вам и ценим все, что вы для нас делаете. Мало, кто пошел бы на такое во имя в общем-то далеких людей…

-Ну и отлично, — отрезала Яновская, не дав Луизе договорить. – Тогда вечером жду вас на заднем дворе. Михаилу Юрьевичу незачем вникать в женские тайны и разговоры, он может остаться дома и прочесть свежие книги, присланные Николенькой из Италии. Думаю, в них он найдет куда больше интересного, чем, простите, в бабьих сплетнях. Приятного аппетита…

Все время нахождения в Сорочинцах Луиза Виельгорская чувствовала себя какой-то безвольной куклой, которую только и делают, что таскают, делают участницей каких-то странных и подчас страшных событий, а она не в силах сопротивляться такому течению событий. Разум ее протестовал против некоторых событий, но в канун их он словно бы уступал место безволию ее членов, и снова Мария Яновна тащила ее куда-то, влекла за руку, и та следовала за ней, словно кролик за удавом.

Так было и сегодня вечером. На заднем дворе соорудили большой чан с теплой водою, в котором, казалось, можно было искупать косой десяток человек. Сначала несколько часов едва подогретую на большом костре воду таскали ведрами из сарая, где специально для этого был разведен большой костер, и потом, когда чан наполнился, и солнце зашло, фаворит Марии Яновны – молодой кучер Вакула – пригласил барыню выйти во двор, чтобы совершить омовение. Ванная в ее доме была очень красива и хорошо обустроена, ничем не уступая будуарам столичных модниц, и потому Луиза, которая была свидетельницей приготовлений на заднем дворе, искренне удивлялась, для чего ей потребовалась такая банная процедура. Не ожидала она и того, что Яновская позовет ее с собой, и та снова согласится, и, мучимая вопросами, снова не проронит ни слова, следуя за хозяйкой дома.

Вопросы разрешатся чуть позже – когда они выйдут на улицу, и возле огромного чана с кристально чистой чуть теплой водой появится ведро с алой жидкостью. Луиза, памятуя события в доме Волконской в Петербурге, когда все женщины стали участницами жуткого, но оттого притягательного ритуала омовения в крови девственниц, с которым познакомила всех присутствующих Россетти, вздрогнула и, кажется, начала что-то понимать. Вопросительный взгляд свой обратила она на Яновскую.

-Верно. Это то, что вы подумали. Этот древний ритуал был знаком не только графине Батори, но и многим ее современникам, живущим в наших краях. Передался он нам из уст в уста и, надо заметить, никогда не подводил и не обманывал тех ожиданий, что на него возлагались…

-Вы говорите о вечной молодости? Об остановке старения?

-Не только. Есть еще один любопытный момент – не только внешнее старение останавливает принятие подобного рода ванн, но и вообще оказывает очень благотворное воздействие на организм. Особенно, организм, который скоро станет матерью. Поверьте мне, когда я ждала Николеньку, и несколько моих предыдущих детей от Василия Ивановича отдали Богу душу, я всерьез задумалась о таких ваннах, и только их принятие позволило появиться на свет именитому и очень талантливому писателю. Понимаете, о чем я?

-Кажется, да, — Луиза уже начала снимать с себя рубашку и направилась в сторону купели, но разум ее все еще сопротивлялся этому странному действу. – Только не будет ли все это грехом? Ведь это кровь убиенной девушки. Насколько я понимаю, той самой, что мы видели на горе?..

-Именно. Только ни вы, ни я ее не убивали. Так чего же пропадать животворной жидкости той, что могла стать матерью и тем самым выполнить свою основную функцию по отношению к обществу, но умерла в расцвете лет? Не будучи обреченной судьбой родить наследника, она хотя бы так восполняет недостаток своего присутствия на земле. Так что ж в этом плохого? Зачем от этого отказываться?

Ведро с кровью обагрило воду в чане, после чего хозяйка дома и ее гостья окунулись в него. Ощущения тепла и приятного томления вытеснили душевные терзания из ментальности Луизы, и она словно бы почувствовала – или просто убедила себя в этом – как плод словно запел внутри нее. Спокойствие, которого ей так не хватало, вошло в члены ее и отодвинуло назад все негативные мысли, которые дотоле посещали ее голову и не давали спокойно спать в сорочинском имении.

-Как знать, быть может, вы и правы, — рассудительно произнесла Луиза Бирон. — Сложно говорить о том, что в нашем грешном мире является грехом, а что – дозволением…

-Именно так! Нас пугают будущей жизнью, которой никто никогда не видел и о содержании которой мы можем догадываться только по догматам теологов и философов, а то же самое время широко известна истина о том, что то, что наверху, то и внизу. Что в жизни нынешней, которая перед нашими глазами, то и в жизни последующей. А разве здесь все идеально и прекрасно – так, как прописано в Священных Писаниях? Разве только праведники здесь обласканы властью небесной и властью земной? Нет, отнюдь. Все совсем наоборот – потому, быть может, что сам дьявол приложил руку к написанию тех священных текстов, которые выдаются в наших глазах произведением руки Божьей?! Жизнь устроена так, что ничего идеального в ней нет и быть не может, а мы только успокаиваем себя мечтаниями, в то время, как ничего общего с реалиями они не имеют. Это значит, что и земля и все, что на ней – есть произведение длани и Божьей, и его оппонента – нет ничего идеально белого и идеально черного, все носит серый оттенок. А, коль скоро что наверху, то и внизу, то и от будущей жизни, также созданной ими при равно участии, ничего другого ожидать не приходится.

-Значит ли это, что вы отрицаете Писание и его догматы? – ревностная католичка, Луиза при других обстоятельствах наверняка поставила бы на место любого другого своего респондента, но сейчас ее тело и разум обмякли и неохотно сопротивлялись даже речам сатаны.

-Ничуть. Я лишь говорю о том, что все эти догматы необходимо толковать с учетом жизненных реалий. Не получится подстраивать давно устоявшиеся жизненные устои под идеальные формулировки. Свыше нам диктуются определенные правила существования в подлунном мире, и никакие писания не могут их кардинально поправлять. Со всем мириться и все учитывать, и ничего не принимать на веру.

Луиза одобрительно улыбнулась – такая практичность хозяйки дома явно импонировала ее разумному немецкому складу характера, да и сама обстановка располагала к конструктивному диалогу.

-Вот только интересно, — заговорила она, глядя на улыбающуюся Яновскую, — кровь стоит несколько дней и все еще сохраняет свои чудесные свойства? Я, правда, не химик, и не могу точно разбираться в свойствах органики, и все же кое-какие познания из школьного курса остались…

-Все верно. Несколько дней – и кровь теряет свойства. Важно было использовать оставшуюся от трупа Ксении кровь в течение пяти дней, после чего она действительно превращается в простую красную воду или вовсе высыхает. Свежесть для такой жидкости есть свойство очень и очень важное, потому именно сегодня я решила преподнести вам такой подарок. Однако, я вижу, что вы уже неплохо осведомлены о таком обычае…

-Да, госпожа Россетти, приехавшая недавно из Парижа открыла для нас таинство графии Батори. Она утверждает, что из здешних мест для нее специально поставляли кровь девственниц, что умирали от голода или болезней, да и просто становились жертвами преступлений.

-Это очень может быть, но главное от вас Александра Осиповна все же утаила.

-Что же?

-Что кровь должна быть максимально свежей, и не могла бы доехать до Петербурга в таком идеальном состоянии. Мы действительно принимали с ней эти ванны, когда она гостила в нашем имении, но речь о том, чтобы в свежем состоянии подать живительную жидкость в столицу не могла даже вестись. Вы же ехали сюда, понимаете, сколько времени занимает дорога-  за такой промежуток не только кровь, а и колбаса скиснет.

Сказанное Яновской должно было шокировать Луизу, но не в том она пребывала физическом состоянии, чтобы спорить о чем-то с кем-то.

-Следует ли из этого, что кровь, используемая Россетти, была свежей?

-Не слишком ли вы забиваете себе голову всякой ерундой, которая не только не отражается на вашей жизни благотворно, но и вредит будущему ребенку? Или детям?

Яновская сознательно сделала акцент на последнем вопросительном предложении, но Виельгорская уже не услышала его – кровь прилила к коже снаружи, и изнутри, и отогнала все темные мысли. Единственное, что в своем состоянии заметила Луиза, когда покидала чан, вода в котором в сумерках довольно быстро остыла, это какую-то непривычную тяжесть. Нет, ей не стало плохо или неудобно в физическом смысле, просто как будто навесили на ее плечи новую незримую ношу, которую теперь она несет совершенно без урона для себя. О новых странных ощущениях за ужином она спросила у Яновской:

-Что это может быть?

Та в ответ снова лукаво улыбнулась и протянула:

-Вы не слушали моих последних слов там, в ванне.

-Признаться, мне было так хорошо, что я не придавала значения мрачным словам или каким-то мудреным. А могла и просто прослушать… Воля ваша, даже по сравнению с ваннами госпожи Россетти наш давешний ритуал произвел на меня куда более благостное воздействие, чего я не могла не почувствовать.

-Знаю. Потому и сказала, что влияние будет просто чудесное, и родится… двойня!

Луиза и ее муж буквально выронили из рук приборы.

-Как?! Что я слышу?!

-Если не верите мне, можем завтра же пригласить доктора, который по медицинским показаниям определит правоту моих слов, но от себя скажу, что в таких вопросах я еще ни разу не ошибалась.

Супруги молчали. Утром, чтобы не выглядеть голословной, Мария Яновна послала за доктором, который, следуя давно данной клятве Гиппократа, подтвердил подозрение на двойню, и строго-настрого наказал следить за своим здоровьем и не менять места пребывания лишний раз. Климат в Петербурге, где то и дело в начавшееся лето шли дожди, оставлял желать лучшего, и потому решено было переждать беременность в теплом и благорасположенном климате малороссийских Сорочинцев. Поспособствовало принятию такого решения полученное вечером письмо из Петербурга, в котором Анна сообщала родителям, что чувствует себя хорошо, что госпожа Россетти не отходит на нее ни на шаг, обеспечивая покой ей и ее будущему ребенку, что в столице идут дожди, и потому Гоголь и Иосиф решили спрятаться от них в теплом Риме. Прочитанное успокоило Луизу, и она отдалась на добрую волю свыше, вознося устные молитвы Господу и принимая сатанинские ванны.

Письмо было правдивым, только не решилась в нем Анна Михайловна сообщить своей матери о том, что и она принимает те же самые процедуры, что и мать, только в столице. Она опасалась, что воспоминание о ванны из крови девственниц, которую изначально Луиза осудила, всколыхнет в ней тяжелые ассоциации, которые не лучшим образом отразятся на здоровье ее будущего брата или сестры. Грустная улыбка озарила бы ее лицо, узнай она о похождениях матери и приютившей ее Яновской в Полтаве, но сейчас ей было не до мыслей о матери – природа беременности такова, что думает будущая мать только о своем ребенке. Она бы не села за перо, если бы не настояние Россетти.

Она же сейчас пригласила ее вечером после отправки письма в подвал доходного дома, что снимала, но не для проживания, а для размещения своего обильного багажа и гардероба, который привезла из Парижа и который физически не мог разместиться в доме Хомяковой, где остановилась французская гостья русских кровей в этот приезд. Анна доверяла Россетти так, как не доверяла собственной матери, и пришла по приглашению. Велико же было ее удивление – и радость, — когда она увидела в том подвале чан, похожий на тот, что был сооружен на заднем дворе дома Волконской в день приезда Александры Осиповны. Он также был наполнен багровой жидкостью, от которой исходил характерный животный запах – это была кровь. В подвале было тепло, даже жарко, и потому принять ванну из прохладной живительной жидкости хотелось как-то непроизвольно. Глаза Анны заблестели – воспоминания о более, чем приятных ощущениях, что возникли у нее после первой такой процедуры, пробудили интерес к запретному плоду.

-Понимаете, зачем я вас пригласила? – улыбнулась Россетти.

-Еще бы. И очень охотно приму ваше приглашение…

-А как вы думаете, — заговорила Россетти, остановив Анну Михайловну, — откуда у меня это взялось сейчас?

-Ну как… Вы же говорили, что кровь поставляют вам из Полтавы, где так высока женская смертность.

-Из Полтавы?! Неделя пути, по-вашему, способна обеспечить сохранение живительных свойств крови?!

-Разве не так? Неужели вы лукавили? – Анна побледнела. Одинаково пугала ее ложь со стороны близких и правда, которая должна по законам жанра вот-вот прозвучать.

-Чтобы только сразу вас не пугать. Сейчас я хочу, чтобы вы, как женщина, выбранная свыше для рождения ребенка, которому наречена большая судьба великого человека, стали чуть ближе к истине и к тому, на какие жертвы окружающие вас люди идут ради вас и будущего вашего наследника…

-И в чем именно истина?

-В том, что кровь свежая. Девственницы гибнут от рук убийц не только в Полтаве, но и в столице. И иногда делают это намеренно…

-Как?! Но…

-Не надо так пугаться – лично я никого не убивала и не приказывала делать это никому. Иное дело, что я получила доступ к телам недавно убиенных, и сделала это ради вас как в первый раз, так и во второй. Уже тогда, только по своему приезду, я понимала, кто вы и какую миссию вам предстоит нести в будущем, после вашей близости с Николаем Васильевичем, и потому приняла на себя добровольную обязанность заботиться о ваших красоте и здоровье с первых минут знакомства…

Слова Россетти казались Анне Михайловне пронзительно искренними – она смотрела ей прямо в глаза и ощущала теплоту и заботу, которой не ощущала от холодной и практичной матери. Вот именно такого взгляда, именно такого участия не хватало ей всю предыдущую жизнь. Организм будущей матери подсознательно ластится к теплу, как и организм беременной кошки, и эта искренность, которая при прочих равных обстоятельствах напугала бы Анну, сейчас сыграла роль дополнительно сближающего их момента. Вот только не подумала Анна Михайловна о том, что Россетти ничего и никогда не делала просто так, и сближение с Виельгорской таким способом сейчас входило в ее коварные планы.

Незнание научных положений во многом ввело Анну в заблуждение относительно правдивости ее слов – она не знала и не могла знать (ввиду отсутствия опыта и образования), что кровь в ваннах была куда свежее, ведь с мертвого тела слить ее нельзя. Это может сделать только убийца…

Меж тем, коварные планы в столице в эту пору вынашивала не она одна.

Женская ревность, как показывает жизнь, оказывается почти всегда куда более жестокой и горячей, чем мужская, которая приводит спорщиков к барьерам. Весь пыл ревности мужской выплескивается из его носителей при помощи шпаги или револьвера, а внутри женщины – копится и приумножается на протяжении длительного времени. То же самое происходило с Екатериной Хомяковой. И нельзя сказать, чтобы была она совсем беспочвенной – Гоголь всегда был ближе к семье Виельгорских, чем к ней и ее покойному брату, да и сейчас отбыл вместе с Иосифом в Рим, да и Анна Михайловна была куда более молодой и привлекательной, и оттого стоило Россетти оставить ее, как беспокойство поселялось в ее душе. То успокоение, что ведьма дарила ей в далеко не редкие минуты их общения, испарялось вместе с ней, как только она исчезала за порогом ее дома. И уж потом начиналось в ее голове творится то, что сложно было подогнать даже под слова «мысленное светопреставление». И, когда никого нет рядом, когда внутренний голос не отыскивает себе собеседника, то собеседниками его становятся ярость, жестокость, гнев.

Именно он и озадачил Катерину Михайловну целью убить соперницу – ничего лучше для себя она придумать не смогла. Однако, понимала она и то, что близкая к Виельгорской Россетти ни за что не даст ее замыслу осуществиться. Она уже озвучила Хомяковой догму о том, что оба ребенка станут соревноваться между собой в праве влияния, и потому появиться на свет обязаны они оба. Россетти же будет этому способствовать, оберегая покой и Анны, и Катерины. Оберегать покой телесный, но будет ли спокойна душа ее, которая не в качестве самоцели видит рождения ребенка, а жаждет только быть рядом со своим суженым? Думает ли об этом Россетти? Конечно нет. И потому приискивать сообщницу в ее лице было бы делом заведомо беспочвенным. Но и вступать с ней в схватку не входило в планы Катерины – значит, оставалось приложить все усилия для ее устранения.

Последнее время, как было известно Хомяковой, Россетти буквально сходила с ума по своим кровавым ваннам – как видно, летние холода северной столицы и затянувшееся пребывание здесь Александры Осиповны начисто устранили те эффекты, что обрела она за счет постоянного принятия этих процедур в Париже. Она сбивалась с ног, рыская по столице в коротких перерывах между визитами к Виельгорской и к Хомяковой, в попытках отыскать недавно убитых девственниц. Иногда у нее получалось, но чаще всего полицейские приставы и патологоанатомы смотрели на нее как на сумасшедшую. И оттого Хомякова знала – выполни за нее эту работу, подари ей свеже-умерщвленную девственницу, как не только станешь для нее лучшим другом, но еще и выиграешь время; пока та будет занята своим сатанинским ритуалом, можно будет сделать с соперницей все, что в голову взбредет, ведь на тот момент (совсем не краткий по времени) ее стражник будет отвлечен своим делом. В голове Катерины созрел хитрый план, который подсказала ей Марфа – дочь ее гувернантки Ирины. Подсказала одним своим видом – свежим, молодым, красивым, и главное, девственным. Мысль Катерины была жестока, пугала даже ее саму, но, когда разрешается твоя судьба и судьба твоего будущего ребенка, разве будешь ты думать о чьем-то другом благе?..

И вскоре хитрый план ее начал реализовываться – рыбка, попав в абсолютно пустой и голодный водоем, быстро заглотила наживку и приняла сомнительный, но такой желанный дар из рук Катерины. Дальше дело было только за обстоятельствами, во многом зависевшими от самой Хомяковой.

Март 1845 года, Париж

-Бог ты мой, ну как похожа!..

Александра Россетти тяжело болела. Простуда, столь распространенная весной, что в Петербурге, что в Париже, подкосила ее и напомнила о старых недугах, один из которых был подарен ей еще Пушкиным и время от времени проявлялся в жутких болях в спине, которые практически обездвиживали Александру на длительное время. Ее подруга Полина Виардо не отходила от постели больной – так случилось, что Россетти была единственным ее понимающим собеседником в вопросах, касающихся ее отношений с Тургеневым, и оттого стояла к Полине ближе остальных ее коротких знакомых. Обе молодые женщины очень тонко чувствовали друг друга, переживали друг за друга, проявляли по отношению друг к другу участие. Со стороны Полины именно сейчас, когда Александра Осиповна тяжело захворала, проявилось это в том, что она отыскала для нее горничную, выполнявшую еще и функции сиделки. По рекомендации удалось ей в залитом дождями Париже отыскать русскоговорящую девушку – до невозможности милую и исполнительную, ответственную и требовательную к себе, какими бывают только русские.

По иронии судьбы, звали ее тоже Александрой, и она проводила у постели больной в буквальном смысле дни и ночи. Ее такту и воспитанности, красоте и образованности дивилась даже видавшая виды и научившаяся за недолгую свою жизнь разбираться в людях Полина, восхищалась ею и сама Россетти, чье состояние изо дня в день становилось все хуже. Простуда переросла в грипп, и во время очередного своего посещения доктор Шарди констатировал близким скорую кончину Александры Осиповны. Полина была безутешна, но ни она, ни Александра не решились показывать больной истинное положение дел. Александра взяла себя в руки как-то необычайно быстро для молодой женщины, а Полина будто бы замкнулась в себе. Она перестала, как прежде, все время говорить с ней о Тургеневе и своих чувствах к нему, стала более сдержанной, не радовалась так редким погожим дням, что выпадали на их счастье в эту парижскую весну, и по поведению ее больная поняла: конец близок.

С каким-то удивительным и стоическим смирением встретила Александра Россетти весть, к которой не всегда бывают готовы даже отжившие свое пожилые люди. Правда, и здесь не обошлось без странностей – в один из дней она попросила Александру надеть ее, Россетти, лучший наряд и провести день так. Объяснялась эта странность тем, что, готовясь навсегда оставить этот бренный мир, она желала уйти с привычными ей ощущениями близости света и всего, что с ним связано: красоты, таинства, флера той жизни, что итальянцы ласково называют dolce vita. Стоило же Александре одеться в платье бывшей фрейлины императорского двора, как все увидевшие это, включая Полину, ахнули – она словно бы преобразилась и стала так похожа на молодую, еще не истощенную болезнями Россетти, что даже близкий родственник не смог бы сразу отличить одну от другой. Нет, никаких видимых изменений в ее внешности не произошло, но незримые блики, отброшенные новым нарядом на и без того прелестную молодую женщину, сделали ее точной копией Россетти в молодости, о чем можно было судить по их сходству с дагерротипами Александры Осиповны времен Пушкина и Лермонтова.

Так провела она в чужом наряде несколько дней, ничуть не стесняясь им, а напротив, ощущая себя как бы новой и оттого более таинственной и притягательной. Полина в один из этих дней решила написать Тургеневу, в том числе и о болезни своей приятельницы, и о неутешительном диагнозе, что поставил лекарь – но дописать послание не успела. Прибежал посыльный из дома Россетти и сказал, что барыня умирает и просит подругу срочно приехать к ней. Прихватив с собой письмо, Виардо опрометью бросилась к умирающей, но опоздала – Александра Осиповна скончалась, не дождавшись подруги. И только Александра сидела у изголовья ее кровати и стала – как показалось Виардо – еще больше похожей на свою хозяйку.

-Бог мой, ну до чего похожа!.. Скажи, Александра, а как звали твоего отца?

-Осип, госпожа, — спокойно вымолвила горничная, не отводя глаз от своей умирающей хозяйки, — Осип Смирнов.

-Поразительно! Выходит, ты Александра Смирнова – то же, что была до замужества покойная?!

-Выходит, так… Что у вас в руках?

-Это письмо, но оно еще не дописано.

-Зачем вы его принесли?

-Чтобы ты отправила его.

Виардо глядела на новую, омолодившуюся Россетти неотрывно – и в голове ее роились мысли о будущем этой прекрасной молодой женщины. Только она не знала, что та уже все поняла, и даже решила воспользоваться планами ее в своих интересах. И потому, отправляя через пару дней юную Александру Смирнову в Петербург с посланием к возлюбленному, не могла знать о том, что привезет его… Александра Россетти, о кончине которой в родных ее местах пока никто не знал.

Глава тринадцатая. От судьбы не уйдешь…

Июнь 1845 года, Рим

Рим… Здешний теплый и благоприятный климат оттого так нравился Гоголю, что, наверное, был похож на его родную Диканьку, которая, в отличие от итальянской столицы, не всегда радостно встречала его. Стоило же ему приехать сюда, как все невзгоды и неприятности оставались позади, ощущение беспечности и свободы вливалось в его душу первым дуновением летнего римского ветерка, цветение, что, казалось, происходило здесь круглый год и само его сердце заставляло расцветать и петь, и не существовало для него никаких табу, страхов и ограничений, что заставлял принимать на себя леденящий тело и душу Петербург. В компании доброго друга все эти положительные тенденции как будто усилили свое влияние на писателя, и он даже задумался о новой книге – ведь писатель, подобно цветку, цветущему в тепле, способен творить только в полной безопасности.

Апельсиновые и оливковые рощи, совершающие резкие подъемы и спуски мостовые построенного на холмах города, призывно блистающие оголенными под палящими солнечными лучами прелестями итальянки – все это никак не располагало к унынию или тревоге. Гоголь не мог нарадоваться, глядя на Иосифа, жизнелюбие которого здесь неизмеримо выросло по сравнению с северной столицей, и который даже начал приударять за местными красавицами, щедро отвечавшими взаимностью молодому красавцу. Нельзя сказать, чтобы они все здесь отличались легкостью нравов, как наверняка осудили бы их в России. Просто атмосфера здешняя, жара и постоянное цветение как будто не предполагали иного развития событий.

Несколько ревнуя Иосифа к одной его воздыхательнице, общество которой все чаще его юный друг предпочитал компании писателя, Гоголь решил не отставать от него. В одно утро, когда он снова не обнаружил Иосифа в доме, который он постоянно снимал во время своих итальянских путешествий, и в котором они ныне проживали вдвоем, писатель решил прогуляться по городу, дабы оценить, что же такого прекрасного находит Иосиф в итальянках. И вскоре цель его была достигнута – одна из прекрасных девиц встретила его взглядом у фонтана Треви. Несколько брошенных друг на друга взглядов, и ни к чему, на первый взгляд, не обязывающий разговор начал завязываться:

-Молодому синьору, как видно, скучно.

-Почему вы так решили?

-Вы бродите по Риму безо всякой компании – так делают те, кого одолела хандра.

-Скорее я ищу компанию. Ищу вдохновения для работы.

-О, вы художник?

-Писатель.

-Я имела в виду отношение к творчеству. Что ж, это вдвойне интересно. Где я могла прочесть ваши работы?

-Думаю, что нигде, я печатаюсь в основном в России. Это моя родина, но вдохновение черпать я привык в ваших прекрасных местах.

-Ну да что места? Главное ведь – люди. От них зависит, что именно вы захотите отразить на бумаге.

-С этим трудно поспорить. С людьми в этих краях мне всегда везло. Думаю, что и на сей раз провидение не допустит ошибки. Не составите ли мне компанию?

-С превеликим удовольствием. Однако, солнце входит в зенит, и проводить много времени под открытым небом не рекомендуется. Как вы смотрите на то, чтобы отобедать где-нибудь?

-В вашей компании – только положительно.

Подобострастность Гоголя удивила и обескуражила его самого – обычно необщительный и нелюдимый, под влиянием двух своих столичных романов, он стал более раскрепощен и даже стал превращаться в какого-то бонвивана. Что ж, если иные так живут, жуируют и получают удовольствие от жизни, то почему бы и ему не взять на вооружение такие правила, которые в общем-то не ведут ник чему греховному?.. Взяв девицу под руку, он бодро зашагал в сторону ближайшей траттории.

Легкий перекус с вином и тортильей, впрочем, не затянулся – очень скоро девица, жившая, как выяснилось, неподалеку и не страдавшая излишней застенчивостью в общении с посторонними людьми, пригласила Гоголя к себе. В жару даже легкое вино вскружило ему голову, что и способствовало принятию ее приглашения.

За непродолжительное время, что они провели в траттории, Гоголь заметил, что его спутница (так и не удосужившаяся назвать своего имени) проявляла мало интереса к творчеству русского писателя и к литературе вообще. Она больше предпочитала говорить о погоде и красотах Италии, то и дело бросая на своего спутника (также умолчавшего о своем имени) откровенные и призывные взгляды. Опьяненный легким «Кьянти» и воздухом европейской свободы, писатель не особо придавал этому значения, хотя, встреться она ему в Петербурге, тотчас бы отшатнулся от подобной визави, сочтя ее в лучшем случае куртизанкой. И он был недалек от истины – ее небольшая квартира была обставлена в лучшем духе домов терпимости тех времен, словно бы говоря о том, что большую часть времени хозяйка проводит в спальне. Потому, стоило ей пригласить его туда, он не растерялся – сиеста была здесь обычным делом, а палящие солнечные лучи порядком утомили не привыкшего в своем холодном краю к теплой погоде Гоголя. Он с удовольствием принял вертикальное положение, и даже не удивился, когда хозяйка последовала его примеру и улеглась рядом.

Они, почти не разговаривая, набросились друг на друга. При этом Николай Васильевич заметил в себе какую-то особенную прыть, которой не проявлял ни с Анной, ни с Катериной дотоле. Как будто памятуя о том, что они даже не знакомы, и, скорее всего, больше не встретятся после этого случайного свидания, мысленно отнеся ее за грань культурного общества, он решил выпустить на волю всех своих демонов, что доселе томились за гранью приличия, что Гоголь воздвиг внутри себя. Нельзя было сказать, чтобы он был любителем развратных картинок или живописующих полотен мастеров живописи, но познания, что он демонстрировал в постельной баталии с ней сейчас, удивляли даже его самого.

Он ставил ее в самые развратные и неприличные позы, из которых колено-локтевая была, пожалуй, самой невинной, проникал в глубины ее естества жестоко, доводя ее до крика – не задумываясь при этом, был ли то крик блаженства или боли. Он стремился проникнуть как можно глубже, достать до самых ее глубин, она даже пыталась сбросить его с себя, но попытки эти только больше распаляли внезапно разошедшегося писателя. Он сношал ее грязно, думая только о себе и своем удовольствии, не думая о том, что ей все происходящее может быть некомфортно – и она сама в какой-то степени была в этом виновата, продемонстрировав ему изначально всю свою порочность и фривольность.

Раз за разом сотрясалась она в судорогах любовного экстаза, из него выливалась несколько раз подряд та жидкость, что придает жизнь, и протекала внутрь нее, но он никак не мог остановиться. Когда, наконец, оба уже были в изнеможении, он отвалился от почти бездыханного тела, распластавшись на любовном ложе и оставив спутницу лежать лицом вниз, раскрыв навстречу ему только что вспаханное им естество. Сил в нем больше не осталось, и потому такая призывная поза более не возбуждала его страсти. Попив воды, он наспех оделся и покинул место преступления, пока его спутница блаженно спала.

Выйдя на улицу, Гоголь почувствовал легкость и небольшую степень омерзения, что в общем быстро развеяли доносившиеся откуда-то звуки мандолины. В экстазе любовники не обратили внимания на время – а меж тем, начало смеркаться. Гоголь решил прогуляться до того же фонтана, откуда и доносились вечерние серенады – неотъемлемый элемент римского экстерьера. Там к нему пристал какой-то нищий, который был навязчив и неприятен ему, ибо напоминал о Петербурге, в котором оных было куда больше, чем обычных людей. Писатель поспешил убежать от него, но тот преследовал его до глухого проулка, откуда шла прямая дорога к его дому. Воспользовавшись тем, что никто его не видит и не желая даже мысленно возвращаться в холодный и опротивевший ему за долгие годы город, писатель неожиданно для себя размахнулся и со всей силы ударил его тростью по лицу. Кровь брызнула, немного обагрив белый пиджак Гоголя, преследователь упал без чувств. В любое другое время и в любом другом месте Гоголь бы поспешил оказать ему помощь – но не сейчас. Дыхание говорило о том, что он жив, и писатель, неожиданно для себя зло усмехнувшись, продолжил свое шествие.

На самом подходе к дому, проходя мимо набережной, он увидел, как кто-то из воды кричал о помощи. Постояв несколько минут у моста и дождавшись, пока тот затихнет, он спокойно зашагал домой. Солнце почти село.

Вечером пришел Иосиф и рассказал, что был со своей спутницей, которую звали Изабеллой, в открытом театре на какой-то опере. Гоголь не слушал его – он потянулся за пазуху и достал наконечник копья, который вес день проносил с собой.

Внезапно он задумался обо всем, что случилось с ним днем – не просто, праздно, а как будто стрелой пронзила его внезапно озарившая мысль. Ему стало одновременно стыдно и тошно от того, что он увидел и натворил. Вся душа его словно сжалась в один комок и стала бешено колотиться внутри сердечными ударами, как бы протестуя против мерзости, которая сегодня проявилась в нем трижды. Ему стало стыдно и горько, захотелось вернуться ко всем местам содеянных сегодня преступлений, и одно лишь осознание того, что изменить ничего не удастся, остановило его в этом порыве. Мучительная боль преследовала писателя, безучастно взиравшего на наконечник копья, который стал как-то необычно сиять в свете вечерних лучей заката.

«Боже мой, да что же это?! А, чего, собственно, я хотел? Я слишком много раз обращался к его помощи, а он слишком уж облагодетельствовал меня, чтобы уйти, не получив по счету. Но вот только одно бы знать, — что на этом закончится расплата, что больше я ничего не буду ему должен! Так ведь нет. Все события последних дней и слова Александры только и говорят о том, что я всю жизнь буду служить ему, покуда проклятое копье преследует меня и заставляет быть его стражем. Нет, с этим надо кончать… Что я за христианин и что за человек буду, если не смогу воспротивиться козням лукавого, если не найду в себе сил прекратить ту всеобщую пытку?!»

Вечером они с Иосифом решили прогуляться и отужинать в каком-нибудь уютном ресторанчике. Гоголь нарочито взял копье с собой. Когда они шли по набережной – той самой, что вела к дому его, и на которой заметил он вечернего своего утопленника, — Гоголь незаметно для Иосифа вытащил из-за пазухи завернутое в платок копье и бросил его в воду.

-Что это? – спросил Иосиф, обернувшись на звук упавшего в реку груза.

-Пустяки. Камень. На счастье бросил, чтоб вернуться, — отмахнулся писатель.

Иосиф улыбнулся. Весь вечер провели они в шутках и вине, в приятной компании итальянских художников, давно знакомых писателю и встреченных им в ресторане, так, что ему даже показалось, что теперь, когда освободился он от своего треклятого груза прошлого, жизнь его станет легка и приятна и повернется к нему, наконец, улыбающейся стороной. Но только показалось…

Санкт-Петербург, в тот же вечер

Под конец того же дня Катерина Хомякова получила от Россетти записку, в которой та искренне благодарила ее за подарок, сообщала обо всех достоинствах молодой девицы из дворни, но в конце без особого сожаления сообщала, что та скончалась.

«Началось, – решила Хомякова. – Сейчас или никогда. Она убила девицу и, понимая, что кровь быстро теряет свои свойства, сегодня же вечером будет принимать ванну из ее крови… Это будет именно вечером, как тогда, потому что она не любит лишних глаз и ушей, от которых нет спасу днем. Да и процедура сия долгая довольно, поэтому до утра она гарантированно не появится в доме Виельгорской – если, конечно, не решит принимать ванну вместе с ней. Что ж, тут на помощь придет только «опыт, сын ошибок трудных». Наведаюсь к Ане и посмотрю, нет ли ее там. Если есть – уйду, что ж, знать не судьба. Если же нет – значит, сам сатана благоволит моей затее, и значит, так тому и быть».

Спрятав в корсет сталь ножа, Хомякова вышла на улицу, поймала извозчика и направилась в дом Виельгорской.

Анна Михайловна была одна и уже собиралась спать, но природой заложенные в нее приличия не позволили ей выпроводить нежданную гостью.

-Знаете, днем столько дел и забот, что вот решила проведать вас хотя бы вечером.

-Что ж, вы правильно сделали, — Анне тяжело было говорить с ней, обе ждали дитя от одного и того же мужчины, обе были соперницами, каждая знала об этом, но никто не решался первой разорвать замкнутый круг. – Мы ведь обе в положении, у обеих это в первый раз, и потому мы должны помогать друг другу, делясь хотя бы советами.

-Ах, как верно сказано! И еще… я решила сказать это первой, ибо так более невозможно. Сколько ни тяни с решением проблемы, а решать все равно придется. Мы обе знаем, кто отец наших детей, и я хочу, чтобы из-за этого не было между нами никакой негоразды. Как бы то ни было в нашей будущей жизни, ему суждено будет остаться с одной из нас, что не должно обрекать другую ни на какие страдания. Хотя бы ради детей наших, которые рождены будут в любви и счастье, и которые станут смыслом наших с вами жизней. Я понимаю, что вы моложе и красивее и потому у вас наверняка больше шансов разделить с Николя его судьбу, но хочу, чтобы и вы понимали, что я не таю из-за этого на вас никакой злости или вражды. Я все понимаю и согласна уступить, ведь сама мысль о том, чтобы родить ребенка от любимого мужчины согревает мою жизнь и наполняет ее неведомым доселе содержанием, о котором мечтает любая женщина и в каковом ее истинное предназначение.

Хомякова предприняла тактически верный ход – после таких слов Анна почувствовала к ней особое расположение, что априори упрощало исполнение ее коварного замысла. Дополнительно на руку играла и уступка, на словах сделанная Хомяковой – это всегда подкупает слушателя.

Окрыленная такими признаниями своей конкурентки, Анна Михайловна бросилась накрывать на стол – будить прислугу не стала, но отпустить гостью после таких слов без угощения посчитала низким.

Пока та суетилась на кухне, Хомякова прошла в ее будуар – все светским модницы только и жаждут, что лицезреть келью своих потенциальных оппоненток. Модные наряды присутствовали здесь в избытке, как и французская косметика – надо сказать, что у Хомяковой и того, и другого было не меньше, но истинная цель ее визита в спальню Анны Михайловны состояла не в этом. Наконец, приготовления хозяйки были закончены, и она, к своему удивлению, не увидев визави за столом, отправилась в спальню, откуда пробивался едва заметный свет.

-Вы здесь? А я вас и потеряла, — улыбнулась Виельгорская.

-Женское любопытство, уж простите. А ваши родители еще не вернулись из Малороссии?

-Нет. Видите ли, здоровью маменьки там лучше климат, а отец не решается оставить ее одну в чужих краях, потому решили пока остаться. Мать Николая Васильевича любезно согласилась принять их…

-…на правах родственницы…

-Ну что вы!

-Оставьте, мы же с вами уже обо всем договорились. Я не питаю к вам ненависти или ревности по этому поводу. Вообще хочу, чтобы мы с вами стали добрыми подругами…

Соперницы посмотрели друг на друга. Каждой в эту минуту стало жалко свою собеседницу – Анна пожалела Катерину за ее возраст, утраченный в союзе с тем, кого она не любила и на кого растратила юные годы, а Катерина пожалела Анну, так как знала, что уже через несколько мгновений ее ждет незавидная участь. Она не спешила, все желая получить некий дьявольский знак, призыв к действию – слишком много мистицизма стала она вкладывать в значение своей жизни последнее время, да и как было не делать этого, когда события ее судьбы во весь голос говорили ей, что именно она наречена стать женой сатаны и матерью его наследника?

-Простите, если лезу, куда мне не следует… А где теперь ваш супруг? – робко спросила Виельгорская. – Раньше его только и видели, что на светских суаре, а теперь как будто он вовсе исчез из Петербурга?

-Это так, душенька. Он отъехал в Дивеевский монастырь.

-Это тот самый, который опекал, кажется, Серафим Саровский?

-Именно так. Вот только вы знаете о нем не все. Скажем, вам известно, кто там теперь попечитель?

-Нет, — сатана, подумала Хомякова, начал подавать свои знаки. Разговор этот заведен был хозяйкой дома не случайно.

-Николай Мотовилов. Он сватался ко мне в молодости, так что, думается, Алексис, после смерти моего несчастного брата все больше ищущий религии и тяготеющий к церкви, найдет в его лице достойного собеседника.

-Простите, но ведь он человек светский, если сватался к вам. О чем же, с точки зрения религии, им будет разговаривать?

-А они не будут разговаривать о религии.

-А о чем же тогда?

-Ну, например, о том, почему именно Серафим Саровский отговорил его свататься ко мне.

-И почему же?

-Потому что, по его словам, я наречена быть женой сатаны. Я, а не вы!

С этими словами она выхватила из корсета принесенный с собою нож и что было сил ударила Виельгорскую прямо в сердце. Отходившая ко сну, Анна Михайловна не надела корсета, и потому холодная сталь ножа прицельно вонзилась в ее мягкое и белое девичье тело. Дабы усилить эффект, она вытащила нож и снова и снова вонзила его в содрогающуюся плоть соперницы.

-Я, а не ты! – истово, как в бреду, повторяла она. – Я, а не ты!

Виельгорская молчала – казалось, она смирилась со свей ужасной участью, но на самом деле у нее просто не было сил сопротивляться и даже набрать воздуха, удар пришелся в диафрагму. Наконец, увидев, что ее враг обессилел, Хомякова, увернувшись от ее падающих объятий, чтобы не запачкать следами преступления свое платье, выбежала из спальни, бросив напоследок:

-Выжить должен кто-то один!..

Россетти, которая в это время, как и думала Хомякова, принимала ванну из крови принесенной ей в жертву девственницы, в какой-то момент окаменела. Когда кинжал Катерины протыкал тело Анны, ее саму как будто пронзила стрела откуда-то свыше. Она поняла – с Анной происходит неладное. Наспех выбравшись из купели и одевшись, она опрометью бросилась к ней и застала ее, истекающей кровью. Сразу она подняла на дыбы всех – от прислуги несчастной до будочников, — велела позвать врача. Всю ночь провела она у постели умирающей, и только к утру сознание и жизнь вернулись в молодое, жизнестойкое еще тело. Однако, ребенка доктору спасти не удалось…

Утром Катерина Хомякова проснулась с ощущением невероятной легкости – логика подсказывала ей, что теперь никто и ничто не помешает ее счастью, что, наконец, она исполнит свое жизненное предназначение. Как ни в чем не бывало, думая, что Анна не выжила после встречи с нею, села она пить чай, когда, к ее удивлению, на пороге ее дома появилась Россетти.

-А, Александра Осиповна, какой приятный сюрприз! Вы давеча написали мне, что та девица скончалась, я хотела было выразить вам свои соболезнования, но сочла, что лучше делать это при личной встрече. И вот, вы здесь…

На Россетти не было лица – глупо было бы думать, что ведьма и посланница дьявола не знает о ее происках и том ужасном преступлении, что совершила она накануне.

-Соболезнования, говоришь? А по-моему, это я должна выразить их тебе, — могильным голосом произнесла гостья.

— О чем вы?

-Хотя бы о том, что вчера вечером ты предприняла попытку убить Анну.

Хомякова отвела глаза. Отпираться было бессмысленно.

-Она осталась жива?

-Она да, а ребенок нет.

-Что меня теперь ожидает? Каторга? Казнь?

-Хуже. Ты вмешалась в его планы, — Россетти подняла палец к небу. – С тех пор, как вы обе понесли от исчадия ада, ни ваши судьбы, ни судьбы ваших детей вам не принадлежали. Я ведь, кажется, тебя предупреждала. Ты не вправе вмешиваться в то, что составляет промысел Вия. Ты решила отомстить сопернице за счастье, что, возможно, постигло бы ее, хотя не должна была этого делать. Месть за это будет куда более страшной, чем каторга или казнь – они покажутся тебе детским лепетом в сравнении с тем, что тебя ожидает.

-Но что же?.. – голос Катерины стал срываться от ужаса того, что произносила Россетти.

-Ave satani verum veus… Amen… — проговорила она, и, казалось, стены задрожали при произнесении жутких речей, которых Катерина еще не слышала, но в избытке слышал ее брат, который часто посещал литургии «Мучеников ада». – Проклинаю тебя и твое дитя. На веки вечные. Гори, и пусть пещь огненная для тебя никогда не прекратится.

Сказав это, Россетти развернулась на каблуках и покинула дом Хомяковой. Та хотела было остановить ее, что-то закричать ей вслед, но не находила в себе сил для этого. Только в эту минуту она окончательно поняла, что именно сотворила своей рукой и какой ужасающий приговор подписала и себе, и своему ребенку.

Рим, в это же время

Николай Васильевич не знал о случившемся, и не мог понимать, что после гибели одного его ребенка и обременения проклятием другого, Вий может утратить к нему интерес. Но уж чего он точно не понимал – так это того, что семья Виельгорских, дотоле оберегаемая князем тьмы, как семья будущего его наследника, более не пользуется его защитой и покровительством. Череда жутких событий, имевших благое начало – а благие намерения, как известно, всегда вымащивают дорогу в ад, — произошла по вине Гоголя, но на несчастья обрекла близких ему людей.

Все началось с того, что утром следующего дня Иосиф почувствовал себя плохо. Вызванный доктор констатировал новый приступ чахотки и посоветовал покой и отвары. Иосифу становилось все хуже; весь день Николай Васильевич не отходил от постели больного, свято веря в то, что тот, кто единожды спас от верной смерти его друга, теперь снова явится и спасет его во второй раз. Однако, все было тщетно – сколько бы молитв на темной латыни ни возносил он к своему загробному покровителю, всадник, чье копье было выброшено писателем накануне в Тибр, не являлся на его зов и не желал помочь ему. Но и со священником Гоголь не спешил – то ли верил в то, что его зов будет услышан, то ли понимал, что человек, единожды протянувший руку дьяволу и заключивший с ним сделку даже против своей воли, более не может рассчитывать на помощь его вечного антагониста на небесах.

День за днем состояние Иосифа ухудшалось, он стал терять сознание и почти совсем потерял речь. Не смыкавший глаз несколько ночей кряду, Гоголь не выдержал и уснул, стоило солнцу пробиться первыми солнечными лучами в комнату несчастного. Когда вошел слуга, и он проснулся, Иосиф был уже мертв. Случившееся буквально убило писателя – так част ходил он по лезвию бритвы, был на волосок от смерти и все время участие друга спасало его, что никак невозможно было поверить в то, что однажды она все же найдет этого молодого и полного сил человека в его же присутствии.

Поручив слуге организацию отправки тела пароходом в Петербург, писатель ушел в город. Он сам не помнил, сколько бродил он по Риму – день, два или больше, — не подавая никаких признаков жизни. Ему не хотелось ни есть, ни пить, ни даже плакать – все человеческие чувства оставили его. Он вдруг осознал, что без копья стал беззащитен как всякий смертный под луной, и понимание такого незавидного положения до того ранило привыкшего к милостям от Князя Тьмы писателя, что он перестал контролировать себя. Какие-то видения то и дело вставали перед лицом снова впадавшего в приступы малярии писателя, и ему казалось, что сейчас, со смертью того, кто был больше, чем другом, жизнь оставит и его самого.

Однажды вечером, окончательно утомившись, он возвращался домой, и снова шел по той самой злосчастной набережной – как вдруг увидел на ней рыбака, который вытаскивал из Тибра сети. Они, как обычно бывало, приносили больше мусора, чем рыбы, от чего рыбак ругался и отчаянно швырял на берег все, что не интересовало его, но волей случая становилось его добычей. В один из таких рывков к ногам Гоголя упал какой-то металлический предмет. Обессиленный писатель наклонился, чтобы поднять его – и велико же было его удивление, когда он увидел, что фатум вернул ему то, что по праву ему принадлежало, и без чего сама жизнь его казалась ужасной. Это было копье. То самое, что несколько дней назад он выбросил в Тибр и что было его крестом, его вечной ношей на всю оставшуюся жизнь. Схватив его, он бросился в дом, в надежде, что случится чудо и Иосиф, воскресший, будет ждать его там с бутылкой вина и своими вечными рассказами о похождениях в будуарах местных девиц…

Но-нет! На сей раз дьявол не проявил к нему милосердия, и вялая надежда на то, что смерть Виельгорского окажется всего лишь страшным видением, не оправдалась. Писатель подошел к окну и снова захотел выбросить злосчастное копье, но вдруг остановился.

«Нет! Как ни крути, а это моя судьба, от которой, как известно, не уйти и не спрятаться, сколько бы ничтожный человечишка не силился это сделать. Бегать от нее так же бессмысленно, как отрицать или искать себе новую – у каждого она определена свыше, и задолго до нашего появления на свет. А попытки избежать ее неизменно заканчиваются несчастьем… Что ж, знать мне нести его на плечах всю жизнь, подобно Христу, несшему на Голгофу свой крест… Вот только где моя Голгофа?..»

Доктор Сигурд Йоханссон

О «странностях в поведении» Гоголя и его персональной «Голгофе»

Итак, обо всем по порядку. Читатель наверняка обратил внимание на то, что авторами книги описываются невероятные проявления жестокости, присущие Гоголю, а также его чересчур трепетное (даже по тем временам) отношение к Иосифу Виельгорскому, действительно скончавшемуся у него на руках в Риме. Чтобы подтвердить и объяснить эти явления, обратимся к его удивительной находке – копью Лонгина, — сделанной им в 1845 году.

Мы намедни остановились на том, что по возвращении из Иерусалима Гоголь стал обладателем магической реликвии- копья Лонгина, — которую все же целесообразно отнести никак не к христианским, но, скорее, к сатанинским артефактам. И вот какой любопытный факт возникает при детальном изучении взаимоотношений иных владельцев копья с самим копьем.

В 1973 году немецкий историк Тревор Равенскрофт написал книгу «Копье судьбы», переведенную на русский язык только в 2006 году.[50] Она стала первой в длинном ряду исследований на тему подлинности тех фрагментов копья, которые хранятся в музеях всего мира, а, поскольку первому всегда тяжело, изобиловала художественным вымыслом и неточностями. Но один факт ученый упорно проводит красной линией через все повествование – гомосексуализм Гитлера как носителя копья и ниспровержение в пучину этого порока всего его ближайшего окружения как элемент служения отысканному дьявольскому артефакту. Таким образом, историк делает тонкий намек на наличие подобного отклонения в поведении всех носителей копья, которых, кроме Гитлера, история знает немало. Мы не беремся ручаться за историческую справедливость данного утверждения, тем более, что книга, как уже было сказано, вообще изобилует историческими неточностями.

Но вот что интересно. Если принять на веру точку зрения герра Равенскрофта, то некоторые события жизни Николая Васильевича Гоголя выглядят весьма причудливо и спорно…

Известно, что в 1829 году Гоголь внезапно уехал из Петербурга в Любек. В письме матери он объяснил свой поступок следующим образом: «Кто бы мог ожидать от меня подобной слабости. Но я видел её… нет, не назову её… она слишком высока для всякого, не только для меня. Я бы назвал её ангелом, но это выражение низко и некстати для неё… Нет, это не любовь была… я по крайней мере не слыхал подобной любви… В порыве бешенства и ужаснейших душевных терзаний, я жаждал, кипел упиться одним только взглядом, только одного взгляда алкал я. …Нет, это существо… не была женщина. Если бы она была женщина, она бы всею силою своих очарований не могла произвесть таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это было божество, им созданное, часть его же самого! Но, ради Бога, не спрашивайте её имени. Она слишком высока, высока».

Достоверно неизвестно, кого имел в виду писатель; современник писателя П. Кулиш считал, что Гоголь влюбился в женщину, не ответившую ему взаимностью.[51]

По мнению же Владимира Соллогуба, «единственной женщиной, в которую был влюблён Гоголь», была Анна Михайловна Виельгорская, на которой писатель хотел жениться и которую в письме другу Плетнёву называл «существом небесным». И. С. Аксаков предполагал, что Анна была прототипом Уленьки из «Мёртвых душ».

Профессор МГУ Владимир Воропаев видит причину безбрачия писателя в монашеском складе его характера.[52]

В общем, ничего необычного в этом нет. История знает великое множество людей, которые, страдая в молодые свои годы от неразделенной любви, обрекают себя на обет безбрачия, что, однако, не мешает им подчас совершать знаковые открытия или сочинять величайшие по силе мысли трактаты, и уж никак не толкуется как-то предосудительно.

Однако, в 1976 году преподаватель Гарвардского университета, историк русской литературы профессор Саймон Карлинский опубликовал нашумевшую книгу «Сексуальные лабиринты Николая Гоголя»,[53] которая, несмотря на запрет в СССР, сразу привлекла к себе внимание историков и литературоведов всех стран и вызвала самое горячее и живое обсуждение. В ней ученый выдвинул предположение об «угнетённой гомосексуальности» (repressed homosexuality) Гоголя, предполагающей «подавление эмоционального влечения к представителям своего пола» и «отвращение к физическому или эмоциональному контакту с женщинами».[54] Очевидно, что самым картинным примером, на который ссылался Карлинский, были именно отношения Гоголя с Виельгорским.

Книга «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» вызвала споры в научной среде.[55] Несмотря на то, что о ней положительно отозвались литературный критик Эдмунд Уайт и культуролог Борис Парамонов, она подверглась критике со стороны многих литературоведов, например, И. П. Золотусского,[56] В. В. Бибихина,[57] Ю. В. Манна, М. Я. Вайскопфа.

И. П. Золотусский называет гипотезу Карлинского «чепухой». Тот факт, что Гоголь часто жил у друзей (мужчин) литературовед объясняет тем, что Гоголь имел фобию жить один. При этом, по мнению литературоведа, Гоголь был неравнодушен к женщинам, в том числе к А. М. Виельгорской. В статье В. В. Бибихина «Литературная мысль Запада перед „загадкой Гоголя“» сборника «Гоголь: история и современность» гипотеза Карлинского также отвергается: «…Карлинский предпринял эскалацию сексопатологического разоблачительства. Достаточно сказать, что сам автор описывает свою задачу по анализу гоголевских текстов как „разгадывание сложной символической шарады на сексуальные темы“, а орудием ему служит методически применяемая низкопробная подозрительность. А религиозно-проповедническую стезю писателя Карлинский считает способом компенсировать неудачу своих неестественных поползновений».

Тут, конечно, нельзя не отметить высокую степень осведомленности отечественных литературоведов относительно личной жизни самого Карлинского, который, как известно, был открытым геем и состоял в фактических брачных отношениях с Питером Карлтоном, прожив с ним до самой своей смерти в 2004 году.

Мнение о гомосексуальности Гоголя высказывали также И. Д. Ермаков,[58] Хью Маклейн. Кандидат филологических наук Л. С. Яковлев называет попытки определить сексуальную ориентацию Гоголя «провокационными, эпатажными, курьезными публикациями».

В своём интервью на вопрос по поводу сексуальности Гоголя Карлинский позже сообщил, что ему близок психоаналитический подход, однако отметил, что не является фрейдистом.[59] В таком случае, проявляя уважение к памяти и открытиям знаменитого литературоведа, следует признать, что теория эта стала следствием не просто умозаключений на основе анализа подстрочников Гоголя, но явилась следствием неких исторических изысканий ученого. Каких же именно?

Излагая гипотезу Карлинского, Лев Клейн перечисляет следующие аргументы: Гоголь не имел близости с женщинами; избегал общения с ними и предпочитал им общение с мужчинами; его письма к мужчинам носят эмоциональный и аффектированный характер; гоголевские «Ночи на вилле», где присутствуют признания в любви к умирающему юноше, носят автобиографический характер периода, когда он ухаживал за умиравшим молодым другом графом Иосифом Виельгорским, братом Анны Михайловны. В конце изложения автор резюмирует идею Карлинского: «Вокруг него в обществе было очень много людей, почти откровенно практиковавших гомосексуальные отношения. … Для Гоголя это был абсолютно запретный и ужасающий мир греховных искушений, и если он в глубине души сознавал направленность своих влечений, то должен был глубоко страдать от этого. В сущности его смерть близка самоубийству: он перестал есть и вместо сна молился. Он уморил себя голодом и бессонницей».[60]

Специалист по гомосексуальности сексолог Игорь Кон не доверяет тезису о предписаниях священника и не рассматривает гипотезу Карлинского доказанной: «Семён Карлинский выводит уход Гоголя в религию, мистицизм и морализм из его неспособности принять свой гомоэротизм. Послушавшись фанатика-священника Матвея Константиновского, который якобы предписал Гоголю для избавления от «внутренней скверны» воздержание от сна и пищи, писатель буквально уморил себя голодом. Однако эта версия не доказана и допускает прямо противоположное рассуждение, — что именно глубокая религиозность Гоголя не позволяла ему принять свою сексуальность, породив депрессию и желание смерти».[61]

Кон указывает, что в письмах к друзьям Гоголь признавался, что никогда не знал женской любви и даже гордился этим, считая чувственность низменной и унизительной. По мнению Кона, женские образы в произведениях Гоголя весьма условны, зато в «Тарасе Бульбе» поэтизируется мужское братство, дружба и красота мужского тела. Не прошли мимо данной гипотезы и братья Швальнеры, списав некую нежность, что царила в отношениях между Гоголем и его слугой Семеном Григорьевым, на привидевшуюся писателю во время оставления сознанием покойную сестру, Александру Яновскую. Меж тем, точных и прямых доказательств как наличия, так и отсутствия гомоэротических наклонностей у Гоголя наука не приводит. Не берусь это утверждать или опровергать и я.

Важно тут другое – если верить тому же Равенскрофту, некие общие черты объединяют владельцев копья Лонгина, даже когда те еще не вступили в обладание копьем, но уже свыше наречены получить его во владение. Они как будто носят некий генетический характер и проявляются тем отчетливее, чем ближе носитель копья становится по отношению к нему. Пусть теории Карлинского и Равенскрофта есть не более, чем криво истолкованная реальность, вымысел в угоду собственных прихотей или интересов, или просто «дописывание» летописей, но, если на минуту задуматься о глубинной связи владельцев копья (или того, что они за него принимали), то ее нельзя не заметить при ближайшем рассмотрении и сопоставлении двух людей, которые ближе всего к нам по хронологическим рамкам и которые имели самое непосредственное отношение к копью. Взять хотя бы Гитлера и Гоголя.

Помимо описанного нами недостатка, относительно которого точно неизвестно, был ли он у того и другого, оба отличались чертой, скрыть которую так же невозможно, как шило в мешке. Это антисемитизм.

Мы уже указали здесь на патогенно-гомоэротичные места, которые, по мнению Игоря Кона, присутствуют в «Тарасе Бульбе». А что еще в этой книге сближает ее автора с таким носителем копья как Адольф Гитлер?

Лидер правого сионизма Владимир Жаботинский в статье «Русская ласка» так оценивал сцену еврейского погрома в повести «Тарас Бульба»: «Ничего подобного по жестокости не знает ни одна из больших литератур. Это даже нельзя назвать ненавистью, или сочувствием казацкой расправе над жидами: это хуже, это какое-то беззаботное, ясное веселье, не омрачённое даже полумыслью о том, что смешные дрыгающие в воздухе ноги — ноги живых людей, какое-то изумительно цельное, неразложимое презрение к низшей расе, не снисходящее до вражды».[62] Как отмечал литературовед Аркадий Горнфельд, евреи изображены Гоголем как мелкие воришки, предатели и безжалостные вымогатели, лишённые всяких человеческих черт. По его мнению, образы Гоголя «запечатлены заурядным юдофобством эпохи»; антисемитизм Гоголя исходит не от жизненных реалий, а от устоявшихся и традиционных теологических представлений «о неведомом мире еврейства»; образы евреев шаблонны и представляют собой чистую карикатуру. Согласно мнению мыслителя и историка Георгия Федотова, «Гоголь дал в „Тарасе Бульбе“ ликующее описание еврейского погрома», что свидетельствует «об известных провалах его нравственного чувства, но также о силе национальной или шовинистической традиции, которая за ним стояла».

Несколько иной точки зрения придерживался критик и литературовед Д. И. Заславский. В статье «Евреи в русской литературе» он также поддерживает упрёк Жаботинского в антисемитизме русской литературы, включая в список писателей-антисемитов Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Некрасова, Достоевского, Льва Толстого, Салтыкова-Щедрина, Лескова, Чехова. Но при этом он находит оправдание антисемитизму Гоголя следующим образом: «Не подлежит, однако, сомнению, что в драматической борьбе украинского народа в XVII-м веке за свою отчизну евреи не обнаружили ни понимания этой борьбы, ни сочувствия ей. В этом не было их вины, в этом было их несчастье». «Евреи „Тараса Бульбы“ карикатурны. Но карикатура — это не ложь. … Ярко и метко обрисован в поэме Гоголя талант еврейской приспособляемости. И не льстит это, конечно, самолюбию нашему, но надо признать, что зло и метко схвачены русским писателем некоторые исторические черты наши».[63]

Оправдание – оправданием, но тут сходство имеет место быть. Да и оправдание выглядит неубедительно, учитывая, как характеризуют его автора Заславского его же земляки. Вот как о нем пишет израильский литературовед Михаил Вайскопф (цитата эта, по моему мнению, не только характеризует отношение к его образу в Израиле, но и сразу объясняет причину его конформизма в оценках работ русских писателей, сквозивших явным антисемитизмом): «Одиозный Заславский (1880 – 1964) – одна из омерзительнейших фигур в истории не только межэтнических отношений, но и в сфере советского цензурного террора. Достаточно напомнить о его деятельности в газете «Правда» с 1928 года – в роли костолома, о травле О.Э. Мандельштама, Б.Л. Пастернака, многих инакомыслящих, исправного и рьяного подписанта антиизраильских “писем советской общественности” и о других “подвигах”».[64]

Не только евреев ненавидели оба эти человека, но в равной мере и поляков. И конечно, более всего со стороны Гоголя это проявилось в «Тарасе Бульбе». Гоголю неоднократно ставили в вину неисторичность повести, чрезмерную героизацию казачества, отсутствие исторического контекста, что отмечали Михаил Грабовский, Василий Гиппиус, Максим Горький и другие. Критики считали, что это может быть объяснено тем, что писатель не обладал достаточным количеством достоверных сведений об истории Украины. Гоголь с большим вниманием изучал историю родного края, но информацию он черпал не только из довольно скудных летописей, но и из народных преданий, легенд, а также откровенно мифологических источников, вроде «Истории русов», откуда им были почерпнуты описания зверств шляхтичей, бесчинства евреев и доблести казаков.[65] Особое недовольство повесть вызвала в среде польской интеллигенции. Поляки были возмущены тем, что в «Тарасе Бульбе» польская нация представлена агрессивной, кровожадной и жестокой. Негативно высказывался о «Тарасе Бульбе» Михаил Грабовский, хорошо относившийся к самому Гоголю, а также многие другие польские критики и писатели, такие как Анджей Кемпинский, Михал Бармут, Юлиан Кшижановский. В Польше сложилось устойчивое мнение о повести как об антипольской, и отчасти такие суждения были перенесены на самого Гоголя.

О том, как Адольф Гитлер относился к полякам, думаю, упоминать лишний раз не нужно – все отлично помнят, что именно с атаки на эту нацию, потерявшую в итоге больше всех убитыми и ранеными, началась Вторая мировая война.

Ненависть к животным, включая кошек, так же была свойственна обоим нашим героям. Вот что рассказал в беседе с Г.П. Данилевским об одном из эпизодов своего детства Гоголь: «Было мне лет 5. Я сидел один в Васильевке. Отец и мать ушли… Спускались сумерки. Я прижался к уголку дивана и среди полной тишины прислушивался к стуку длинного маятника старинных стенных часов. В ушах шумело, что-то надвигалось и уходило куда-то. Верите ли, мне тогда уже казалось, что стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность. Вдруг слабое мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой. Я видел, как она, мяукая, осторожно кралась ко мне. Я никогда не забуду, как она шла, потягиваясь, а мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, и зеленые глаза искрились недобрым светом. Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и прижался к стене. «Киса, киса», — пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом. Мне было страшно, я дрожал, а в то же время чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня испугала. Но когда она утонула, и последние круги на воде разбежались, водворились полный покой и тишина, мне вдруг стало ужасно жалко «кисы». Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в поступке своем, меня высек».[66]

Все тот же известный многим исследователям легендарный гитлеровский мистицизм не оставил и Николая Васильевича, из чего уже определенно можно сделать вывод о том, что копье все же объединило сквозь пласты времен двух своих носителей незримою нитью.

Также читатель наверняка обратил внимание на постоянные отсылки в мыслях и поступках Гоголя к Голгофе – тут и символическое убийство на кресте Иисуса его злосчастной находкой, и вечные мысли о собственном кресте, и различные метафоричные видения писателя. Потому, наверное, что образ холма так настойчиво преследовал его, о чем знали его близкие, решили они воздвигнуть на могиле писателя нечто похожее. Вот как это было.

  21 февраля 1852 года писатель скончался. После смерти друзья хотели отпевать покойного в церкви преподобного Симеона Столпника, которую он любил и посещал. Московский губернатор граф А. А. Закревский в своём письме шефу жандармов графу А. Ф. Орлову от 29 февраля 1852 г. писал, что решение, в какой церкви отпевать Гоголя, обсуждалось собравшимися в доме графа Толстого друзьями — славянофилами А. Хомяковым (да-да, тем самым, в чьей разлуке с женой был повинен Гоголь и о которой мы скажем чуть позже), К. и С. Аксаковыми, А. Ефремовым, П. Киреевским, А. Кошелевым и Поповым. Бывший также там профессор Московского Университета Тимофей Грановский сказал, что приличнее отпевать его в университетской церкви — как человека, принадлежащего, некоторым образом, к университету.

Славянофилы возразили, что к университету он не принадлежит, а принадлежит народу, а потому, как человек народный, и должен быть отпеваем в церкви приходской, в которую для отдания последнего ему долга может входить лакей, кучер и вообще всякий, кто пожелает; а в университетскую церковь подобных людей не будут пускать — то есть похороны проводить как общественные.

Закревский приказал «Гоголя, как почётного члена здешнего университета, непременно отпевать в университетской церкви. (…) Приказано было от меня находиться полиции и некоторым моим чиновниками как при переносе тела Гоголя в церковь, так равно и до самого погребения». Но в то же время и согласился с друзьями: «А чтобы не было никакого ропота, то я велел пускать всех без исключения в университетскую церковь. В день погребения народу было всех сословий и обоего пола очень много, а чтобы в это время было всё тихо, я приехал сам в церковь».[67]

Друзья недаром хотели, чтобы отпевание его произошло именно при большом скоплении народа – так можно было бы избежать повторения тех ужасающих событий, что сопутствовали отпеванию его невинно убиенной сестры. О них он много рассказывал друзьям, написал даже знаменитого своего «Вия». Слышали об этом и в университете – и потому почитали Гоголя как сумасшедшего. Лучше всего о событиях тех дней в 1881 году Иван Сергеевич Аксаков напишет библиографу Степану Ивановичу Пономареву: «Сначала делом похорон стали распоряжаться его ближайшие друзья, но потом университет, трактовавший Гоголя в последнее время как полусумасшедшего, опомнился, предъявил свои права и оттеснил нас от распоряжений. Оно вышло лучше, потому что похороны получили более общественный и торжественный характер, и мы все это признали и предоставили университету полную свободу распоряжаться, сами став в тени».

Писатель был отпет в университетской церкви мученицы Татианы. Похороны проходили в воскресный полдень 24 февраля (7 марта) 1852 года на кладбище Данилова монастыря в Москве. На могиле был установлен памятник, состоящий из двух частей: первую из себя представлял бронзовый крест, стоявший на чёрном надгробном камне («Голгофа»), на котором была высечена надпись славянскими буквами «Ей гряди Господи Иисусе! Апокалипс. гл. КВ, ст. К». На мой взгляд, цитата из «Апокалипсиса» неслучайна. И сама книга, и ее герои (всадник) преследовали Гоголя последние годы практически неотступно, так что расстаться с этой частью Святого Писания Гоголь не имел права даже после смерти.

Вторую часть являла чёрная мраморная плита, лежащая на базице из серого гранита. На верхней лицевой стороне ее было высечено: «Здесь погребено тело Николая Васильевича Гоголя. Родился 19 марта 1809 года. Скончался 21 февраля 1852 года». На малой стороне плиты, обращённой к зрителю: «Горьким словом моим посмеются. Иеремии глав. 20, ст. 8».

На большой боковой стороне плиты к зрителю: «Муж разумивый престол чувствия. Притчей гл. 12, ст. 23», «Правда возвышает язык. Притчей гл. 14, ст. 34».

На первый взгляд может показаться, что эти строки из Писания – всего лишь характеристика Гоголя как автора смелых сатирических книг. На самом же деле надо вчитаться, чтобы понять, что речь в этих строках идет о «муже, чувствующем престол». О каком престоле речь? Уж не о том ли, на который должен был взойти его сын от Хомяковой или Виельгорской и о котором так настойчиво говорила госпожа Россетти?

И далее – «Правда возвышает язык». О той ли только правде речь, которую он с юмором и гротеском излагает в своих произведениях? Да и во всех ли? Не о правде ли одного конкретного творения Гоголя под названием «Страшная месть» идет речь? С учетом вышесказанного решайте сами…

На большой боковой стороне плиты, скрытой от зрителя (к решётке): «Истиным же уста исполнит смеха, о устне же их исповедания. Иова гл. 8, ст. 21».[68]

Конечно, великий писатель понимал, что посмеяться можно только, исповедовавшись в своих грехах. Ему же, как видно, не довелось сделать этого до самой смерти, и после которой всевозможные странные и неприятные события продолжали твориться с ним и его ближним кругом, в который конечно входила Екатерина Михайловна Хомякова. О ней надо сказать особо.

В ранней молодости в Екатерину был влюблён Николай Александрович Мотовилов, сподвижник Серафима Саровского. Его увлечение ею началось приблизительно в 1829 году, когда ему было девятнадцать лет, а ей двенадцать.[69] Симбирские владения Языковых в Мокрой Бугурме и в Русской Цильне располагались вблизи поместий Мотовиловых.[70] Спустя два года влюблённый Н. А. Мотовилов обратился за благословением на брак с Катериной к Серафиму Саровскому. Ему он так описывал Екатерину Михайловну: «Она хоть и не красавица в полном смысле этого слова, но очень миловидна. Но более всего меня в ней прельщает что-то благодатное, божественное, что просвечивается в лице её,[71] нечто столько затрогивающее душу человека, чего и многие красавицы в себе не имеют».[72]

По свидетельству Мотовилова, Екатерина Михайловна жила у матери «как в монастыре — всегда читывала ей утренние и вечерние молитвы, и так как мать её была очень религиозна и богомольна, то у одра её часто бывали и молебны, и всенощные. Воспитываясь более десяти лет при такой боголюбивой матери, и сама она стала как монастырка. Вот это-то мне в ней более всего и в особенности нравится».

Разговор Мотовилова с Серафимом Саровским состоялся в октябре 1831 года, и тогда старец открыл молодому человеку, что ему предначертана другая невеста — Елена Ивановна Милюкова (родилась в 1823 году), в то время ещё несовершеннолетняя племянница Марфы Дивеевской, на которой он, по предсказанию Серафима Саровского, и должен жениться. Батюшка Серафим так наставлял пылкого юношу:

— По новому постановлению Синода, нельзя мужчине моложе 18 лет, а девушке 16 лет — вступать в брак. Так не подождать ли Вам вашей Богом преднаречённой невесты, этак 8 или 10 лет? А то, как же вам теперь жениться на ней?! Никак нельзя — молода ещё очень, — мягко пояснял старец своему собеседнику, но Мотовилов сопротивлялся, доказывал.

— Да о ком вы говорите мне, убогому Серафиму? — спросил он меня.

— О Языковой Екатерине Михайловне!

— А! — отозвался он. — О Языковой!… Ну, я не о ней говорю вам, а я, убогий, о преднаречённой вам от Бога невесте говорю теперь, и ей, уверяю вас по Бозе, ваше Боголюбие, более 8 лет с несколькими месяцами теперь никак не будет.

Разговор приведен в виде обрывка, и потому я вполне допускаю, что ниже следовали слова о предначертании Хомяковой стать нареченной женой дьявола, которые по понятным причинам современники предпочли не включать в стенограмму.

Тем не менее, некоторое время Н. А. Мотовилов всё ещё надеялся на взаимность Екатерины и рассчитывал жениться на ней. В мае 1832 года, когда Екатерине было 14 лет (а он думал, что ей 16—17 лет), ослушавшись старца, он сделал ей предложение и получил окончательный отказ, потому что она была к тому времени уже сосватана за А. С. Хомякова. О том, что уже в 1832 году Екатерина Михайловна была помолвлена с Хомяковым, Мотовилов в своих записках прямо не упоминает: «И когда там отказано было мне в руке Екатерины Михайловны Языковой и генерал Мандрыка в доме тетки её Прасковьи Александровны Берх сказал при мне, что она уже помолвлена, то со мною сделался удар и я лишился рук и ног, и болезнь моя прежняя обновилась в сильнейшем градусе».[73]

За своё ослушание Мотовилов позднее заслужил упрёки Серафима Саровского и наставление взять на себя в искупление за ослушание заботу о поддержке Дивеевской общины, что Мотовилов и исполнил. Любовь Мотовилова к Екатерине Михайловне длилась свыше семи лет, пока она не вышла замуж за Хомякова…

Таким образом, мы видим, что и здесь авторы основывают свою точку зрения на глубочайшем знании биографии Гоголя, которая, ввиду его явного демонизма и мистицизма, оставляет спустя полтора века после его смерти больше вопросов, чем ответов.

Доктор Сигурд Йоханссон,

профессор истории Университета Осло

Глава четырнадцатая. Сын за отца, отец – за сына

Санкт-Петербург, несколько дней спустя

Николай Васильевич вернулся домой в подавленном состоянии. Отправив вещи домой, он решил для начала зайти к Хомяковой. Его потянула туда какая-то неведомая сила, которая словно бы говорила ему, что именно в этом доме, где часто встречался он со своим покойным другом, Языковым, в дни резвой юности своей, его ждут и ему будут рады – хотя в глубине души казалось, что нет ему более на земле этой ни угла, ни приюта.

Приехав к Хомяковой, он застал ту в горячке – ей было плохо, она лежала без сознания, вокруг нее кружились доктора, из разговора с которыми писатель узнал, что Катерина впала в такое состояние по причине преждевременно отошедших вод. Здесь же была и Россетти. Она быстро увлекла писателя за собой и увела в другую комнату, где решила объяснить ему суть происходящего.

-Тебе не обязательно здесь оставаться, хватит с тебя созерцания чужих смертей.

-О чем ты?

-Разве тебе мало одного Иосифа? Мало он значил в твоей жизни, чтобы не удовлетвориться одной его смертью, а созерцать еще одну?

-Почему ты уверена, что она умрет? По-моему, обычное женское недомогание – это ведь у вас способ времяпрепровождения такой: болеть.

-Ха, — усмехнулась Россетти, — преждевременные роды ты называешь недомоганием? Нет, голубчик, это дело чревато смертью, и, уверяю тебя, она и наступит. Сегодня же вечером.

-И ты так спокойно говоришь об этом?

-Я видела ее не раз в лицо и даже сама становилась ее жертвой. Кроме того, Катерина Михайловна отлично понимает, за что она наказана и потому так смиренно принимает свою будущую участь.

-За что? Какую участь? – Гоголь еще не был у Виельгорских и потому не знал, что случилось с Анной Михайловной и ее ребенком.

-Вижу, смерть друга так сильно задела тебя, что ты и впрямь ничего не понял. В таком случае, довожу до твоего сведения, что накануне смерти Иосифа Катерина Михайловна явилась к его сестре и предприняла отчаянную попытку убить ее, в результате чего ее будущий ребенок погиб. Так что теперь ей вполне воздается по заслугам…

-Что ты говоришь?! А сама Анна Михайловна жива?

-Жива, но погиб ребенок – тот, ради появления которого я сюда и явилась.

-Но ведь ребенок Катерины жив! Ты могла бы сделать что-нибудь, чтобы спасти его…

-А зачем? Я была назначена вием только лишь затем, чтобы обеспечить рождение двух детей, и только нашему отцу предназначено было решать, кто из них выживет и приблизится к императору, чтобы потом вступить во владение всем миром. Она же, — Россетти указала на дверь комнаты, за которой отходила в мир иной его давешняя возлюбленная, — приняла на себя эту высшую, божественную миссию, за что и поплатилась. Оказались смешаны все его планы. Так разве этого мало, чтобы отдать жизнь?!

-Значит теперь ребенка не будет?

-Верно.

-Значит, проклятие мое останется со мной на веки вечные.

-Ты кое-о-чем забываешь. Это также означает, что покровительство для тебя с его стороны отныне закончилось. Ты и я не выполнили главного своего предназначения, так чего теперь от нас ждать? Кому мы теперь нужны? Так что отправляйся к себе и как следует подумай об этом. А здесь твое присутствие более излишне…

Гоголь вышел за ворота дома и направился к себе. Когда он подходил к калитке, то вдалеке, за углом, увидел всадника – того самого, что вот уже несколько месяцев неотрывно сопровождал его. Обычно они пересекались взглядами, но сейчас этого не случилось. Всадник не поднял своей вечно покрытой капюшоном головы, повернулся на лошади и удалился вдаль, исчезнув из поля зрения писателя. В эту минуту позади себя Гоголь услышал отчаянный крик служанки, доносившийся из дома, который оправдал его худшие чаяния и подтвердил слова ведьмы, сказанные ему несколько минут назад. Возвращаться Гоголь не стал – ему и впрямь больше нечего было делать в осиротевшем доме, который так часто служил ему приютом. Не пошел он и к Анне Михайловне, чтобы и к ней не принести на плечах своих беду, которая отныне неотступно следовала за ним.

Все, что было ему так дорого, погибло в считанные минуты, и, просидев в пустом доме до завтрашнего утра, Гоголь не нашел ничего для себя лучше, чем отправиться в родные Сорочинцы.

Несколько дней пути он провел словно в забытьи, и только приезд в родные места несколько оживил его. Кратко перекинувшись с матерью и Виельгорскими-старшими парой слов, никого не посвящая в мучительные для него петербургские события и оставив их наедине только с мыслью о безвременно ушедшем Иосифе, Гоголь решил прогуляться. Он дошел до самой Диканьки, когда увидел вдалеке трех слепых бандуристов, что пришли из Полтавы и пели какую-то песню на польском языке. Раньше он слыхал подобные песни, их пели верующие польские католики, что встречались ему в костелах. Приблизившись к ним, он спросил, о чем именно они поют. Слепец отвечал ему:

-Пан писатель, верно, не знает старинных былей родной земли. Совсем негоже это, ох, негоже. Что ж, братья, расскажем пану писателю, о чем наша песня?

Гоголь сначала было опешил – откуда слепец мог видеть его и признать, что перед ним знаменитый столичный писатель? Однако, последнее время в жизни его произошло столь много загадочных, мистических и странных, мягко говоря, событий, что удивляться прозорливости призренных Господом людей ему уже не приходилось.

-Расскажем, а что не рассказать…

-Ты, пан писатель, верно слышал про то, как Господа Иисуса Христа убил легионер? Так вот то правда. Люди разное говорят – кто-то говорит, что убил он его по приказу царя иудейского, кто-то – что из сострадания, тогда как был учеником его. Точно теперь уж не скажешь, однако, и то, и другое верно.

-Как это? – удивился Гоголь. – Или одно, или другое.

-А вот и нет. Лонгин был учеником и последователем Христа. Однако, к тому моменту, как рука его поднялась, чтобы заколоть Господа нашего, он уже знал, что Пилат Понтийский задумался об отмене приговора. Если б снял его прокуратор с креста, то кто тогда бы вспомнил о Лонгине? Кому бы он стал нужен? А если умрет Христос на кресте и станет легионер царский последним, кто видел и слышал его, да и к тому же на свой страх и риск решил облегчить его страдания, то честь ему за это и хвала. Разве не так?

-Интересно… Получается, что Лонгин из тщеславия заколол Христа?

-Все может быть, а только в ту минуту, когда занес он копье над Спасителем, сам Господь взмолился перед ним и попросил не трогать Его Сына, оставить Его в покое.

-Господь?! Да что вы такое говорите? Он же всемогущий, что ему стоило отвести руку легионера от мученика?

-Плохо учил пан писатель в школах высоких веру Христову и не знает, что всякому человеку в жизни предоставляется выбор. Сверху-то оно начертано, а только решает за себя человек сам, и потому в прегрешениях своих и наказаниях за них не смеет винить Христа или сатану… Так вот. Услышал Лонгин глас Господень, но сила учения Христа была так велика, что решил он себе ее присвоить, и уколол Его копьем. И тогда снизошло на него и его род проклятие такое: последний из его рода должен стать таким злодеем, какого свет не видывал, чтобы все предки его и весь ближний его круг расплачивались за его будущие грехи. И свидетелем этого будет сам Лонгин в образе всадника на коне на самой высокой горе – чтобы все-все было видно. Та мука для него будет самая страшная: ибо для человека нет большей муки, как хотеть, но не мочь отомстить…

Идя домой, Гоголь задумался:

«Последний! Господи, как же они правы! Я последний. Столько бед, неприятностей и пролитой крови выпало на долю окружения моего за последнее время, что умом уж давно было пора понять – я и есть тот последний, за грехи коего месть была положена предкам и близким моим. Предок созерцал все и не мог ничего поделать, ведь в конечном счете я расплачивался за его грехи, а все остальные – за мои… Как ужасна месть во всем дьявольском проявлении своем! Как она отвратительна, но в то же время – как неотвратима. Как бедный Коля Языков, как ни смешно, поплатился за свой длинный язык, так и каждый из остальных получил по заслугам. Иосиф – за то, что не выдержал линии противостояния дьяволу, бедная сестра его – за то, что вступила с ним в сделку, Катя Хомякова – за то, что воспылала самыми его любимыми чувствами: ревностью да завистью. Поразительно, как ни крути и кто б ты ни был, а платить за все, сделанное тобой, все одно приходится!.. И никак, кроме как местью, сие явление не назовешь!»

Дойдя до дома, Гоголь сел за письменный стол. Он давно уже собирался начать новую повесть, но никак не мог придумать ей названия. Сейчас оно словно само вывелось на бумаге: «Страшная месть. Старинная быль». Только начать писать он почему-то решил с конца:

«…Народ сдвинулся еще теснее, и слепец запел:

«За пана Степана, князя Седмиградского, был князь Седмиградский королем и у ляхов, жило два козака: Иван да Петро. Жили они так, как брат с братом. „Гляди, Иван, все, что ни добудешь, — все пополам: когда кому веселье — веселье и другому; когда кому горе — горе и обоим; когда кому добыча — пополам добычу; когда кто в полон попадет — другой продай все и дай выкуп, а не то сам ступай в полон“. И правда, все, что ни доставали козаки, все делили пополам; угоняли ли чужой скот или коней, все делили пополам.

Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к нему того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско. „Пойдем, брат, ловить пашу!“ — сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.

Поймал ли бы еще или не поймал Петро, а уже Иван ведет пашу арканом за шею к самому королю. „Бравый молодец!“ — сказал король Степан и приказал выдать ему одному такое жалованье, какое получает все войско; и приказал отвесть ему земли там, где он задумает себе, и дать скота, сколько пожелает. Как получил Иван жалованье от короля, в тот же день разделил все поровну между собою и Петром. Взял Петро половину королевского жалованья, но не мог вынесть того, что Иван получил такую честь от короля, и затаил глубоко на душе месть.

Ехали оба рыцаря на жалованную королем землю, за Карпат. Посадил козак Иван с собою на коня своего сына, привязав его к себе. Уже настали сумерки — они все едут. Младенец заснул, стал дремать и сам Иван. Не дремли, козак, по горам дороги опасные!.. Но у козака такой конь, что сам везде знает дорогу, не спотыкнется и не оступится. Есть между горами провал, в провале дна никто не видал; сколько от земли до неба, столько до дна того провала. По-над самым провалом дорога — два человека еще могут проехать, а трое ни за что. Стал бережно ступать конь с дремавшим козаком. Рядом ехал Петро, весь дрожал и притаил дух от радости. Оглянулся и толкнул названого брата в провал. И конь с козаком и младенцем полетел в провал.

Ухватился, однако ж, козак за сук, и один только конь полетел на дно. Стал он карабкаться, с сыном за плечами, вверх; немного уже не добрался, поднял глаза и увидел, что Петро наставил пику, чтобы столкнуть его назад. „Боже Ты мой праведный, лучше б мне не подымать глаз, чем видеть, как родной брат наставляет пику столкнуть меня назад… Брат мой милый! коли меня пикой, когда уже мне так написано на роду, но возьми сына! чем безвинный младенец виноват, чтобы ему пропасть такою лютой смертью?“ Засмеялся Петро и толкнул его пикой, и козак с младенцем полетел на дно. Забрал себе Петро все добро и стал жить, как паша. Табунов ни у кого таких не было, как у Петра. Овец и баранов нигде столько не было. И умер Петро.

Как умер Петро, призвал Бог души обоих братьев, Петра и Ивана, на суд. „Великий есть грешник сей человек! — сказал Бог. — Иване! не выберу я ему скоро казни; выбери ты сам ему казнь!“ Долго думал Иван, вымышляя казнь, и, наконец, сказал: „Великую обиду нанес мне сей человек: предал своего брата, как Иуда, и лишил меня честного моего рода и потомства на земле. А человек без честного рода и потомства, что хлебное семя, кинутое в землю и пропавшее даром в земле. Всходу нет — никто и не узнает, что кинуто было семя.

Сделай же, Боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! А Иуда Петро чтобы не в силах был подняться и оттого терпел бы муку еще горшую; и ел бы, как бешеный, землю, и корчился бы под землею!

И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки! А Иуда Петро чтобы не мог подняться с земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а кости его росли бы, чем дальше, больше, чтобы чрез то еще сильнее становилась его боль. Та мука для него будет самая страшная: ибо для человека нет большей муки, как хотеть отмстить и не мочь отмстить“.

„Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! — сказал Бог. — Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на коне своем, и не будет тебе Царствия Небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем!“ И то все так сбылось, как было сказано: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь, и видит, как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и чует, как лежащий под землею мертвец растет, гложет в страшных муках свои кости и страшно трясет всю землю...»[74]

Послесловие.

1 марта 1881 года, Санкт-Петербург

Сколько помнил себя Александр Николаевич, никогда еще так рано весна не приходила в Петербург. На дворе стояло первое марта – пора бушующих метелей и вихревых ветров, что сносили с ног и заваливали снегом и без того промозглый и холодный город, нареченный страшной волей Петра быть столицей России, и потому оттепелями в эту пору и не пахло. Однако, сегодня с самого утра, несмотря на завывающие порывы, было тепло, кое-где наст даже таял, оставляя после себя черные прогалины, а надвигающееся теплое время года упрямо вытесняло своего предшественника с обледенелых мостовых и покрытых тонкой коркой льда наводи каналов. На набережных было мало рыбаков – любителей подледного лова, а они, как известно, люди опытные. Оттого можно было понять, что лед стал уже тонким, передвигаться по нему стало опасно, что неминуемо означает скорый приход тепла.

Зима же, напротив, в этот год невероятно затянулась, принеся в столицу первые заморозки еще в октябре и заставив всю знать, включая императорскую фамилию, скрываться от них за границей. Однако, как ни крути, возвращаться все равно приходилось – и оттого мучительнее и тяжелее переносились всеми бонвиванами здешние морозы, принося с собой простуды и прочие недуги, сопровождаемые холодами. Неизбежность возвращения тяготила, но кто думает о возвращении на неблагодатную русскую землю, покидая ее, как кажется, навсегда? Немногие знали, что привыкшему к русской зиме с молодых ногтей Государю такая погода чаще всего приходилась по душе, и нечто иное, отличное от заморозков и ветров, заставляло его все чаще покидать пределы родного государства, прикрывая истинную причину своих отъездов жестоким столичным климатом…

Государь сидел в карете, которая двигалась по Большой Итальянской улице из дома его кузины, Екатерины Михайловны, по направлению к Театральному мосту, чтобы оттуда прямиком провезти его в Зимний дворец. Утро началось обыкновенно – после завтрака Его Величество осуществил развод караула в Михайловском манеже, после чего незапланированно решил заехать к великой княгине, с которой давно не встречался. Легкий второй завтрак в ее обществе также не предвещал ничего необычного – за столом перекинулись парой слов, поздравили друг друга с первым днем весны и каждый отправился по своим делам. Однако, с самого утра Императора преследовало какое-то странное чувство, не оставившее его до самого обеда.

Перед мысленным взором его пронеслись события последних 15 лет, о которых он – в силу занятности или просто ввиду отсутствия к тому каких-либо предпосылок – давно уж не вспоминал. Он вспомнил день 4 апреля 1866 года…

В то утро он направлялся от ворот Летнего сада к своей карете, когда внезапно для него и его охраны раздался выстрел. Пуля пролетела над головой императора: стрелявшего толкнул стоявший рядом крестьянин Осип Комиссаров.

Жандармы и некоторые из очевидцев бросились на стрелявшего и повалили его. «Ребята! Я за вас стрелял!» — кричал террорист, фамилия которого, как позже сообщили Александру Николаевичу, была Каракозов.

Александр приказал отвести его к экипажу и спросил:

 — Ты поляк?

 — Русский — ответил террорист.

 — Почему же ты стрелял в меня?

 — Ты обманул народ: обещал ему землю, да не дал.

 — Отвезите его в Третье отделение, — сказал Александр, и стрелявшего вместе с тем, кто вроде бы помешал ему попасть в царя, повезли к жандармам.

Стрелявший назвал себя крестьянином Алексеем Петровым, однако позже была установлена его истинная личность.[75]

Тогда Государь впервые задумался о том, что много лет назад сказал ему писатель Николай Васильевич Гоголь. Он говорил, что некий защитник, коим будет или друг его юности Иосиф Виельгорский, или сын писателя, который вот-вот должен был родиться у него и сестры Виельгорского, Анны Михайловны, должен будет защитить его от гнева народа, который, как всегда, неправильно поймет реформы, что проводил царь в его интересах… Иосиф скончался, скончался и Гоголь, не оставив после себя наследников, и защитником Государя – случайным – был как раз-таки простой крестьянин. Спустя несколько дней Государь – за пеленой рутинных дел – отогнал от себя эти мысли, списав все на минутную слабость и глупость одного смутьяна, но прошел ровно год, и события повторились с драматической точностью.

25 мая 1867 года польский эмигрант Антон Березовский вновь стрелял в него в Париже и убил лошадь. Потом, правда, было многолетнее затишье, но события последних двух лет все чаще возвращали Императора к старому разговору с великим русским писателем. Некто Соловьев 2 апреля 1879 год в Петербурге совершил 5 выстрелов из револьвера, в том числе 4 — в императора.[76] Тогда Государь также не пострадал, но это было для террористов словно бы сигналом к дальнейшим действиям…

Разочарованный неудачей Соловьева, исполнительный комитет «Народной воли» 26 августа 1879 года принял решение об убийстве Александра II.

19 ноября 1879 года произошла попытка взрыва императорского поезда под Москвой. Спасло императора то, что в Харькове сломался паровоз свитского поезда, который шёл на полчаса раньше царского. Царь не захотел ждать и первым поехал царский поезд. Не зная об этом обстоятельстве, террористы пропустили первый состав, взорвав мину под четвёртым вагоном второго.

Степаном Халтуриным 5 февраля 1880 был произведён взрыв на первом этаже Зимнего дворца. Император обедал на третьем этаже, спасло его то, что он прибыл позже назначенного времени, погибла охрана (11 человек) на втором этаже.[77]

Обескураженный этими событиями и проницательностью покойного сатирика, 12 февраля 1880 года Государь учреждает для охраны общественного порядка Верховную распорядительную комиссию во главе с Лорис-Меликовым, но воспоминание о словах Гоголя уже совсем не выходит из его головы и какое-то чувство обреченности одновременно поселяется в нем…

Сейчас он ехал с четким предчувствием и осознанием того, что именно сегодня – в первый день весны, в первый день пробуждения природы от зимней спячки – ему снова суждено будет стать объектом преступления. Как знать, думал Александр, ведь много раз ему удавалось уходить от уловок террористов, может и на сей раз Господь будет милостив к нему. Однако, тревога внутри все усиливалась, говоря, как будто: «Чему быть, того не миновать». Бегать дальше от своей участи не было ни сил, ни желания у этого мудрого и великого человека, отдававшего все свои силы служению Родине.

Приблизительно в 14:15 царский кортеж повернул с Инженерной улицы на набережную, направляясь к Театральному мосту, когда некто Рысаков бросил бомбу под лошадей кареты императора. Взрывом были ранены казаки и некоторые лица поблизости и разрушена задняя стенка кареты, но сам император не пострадал. Человек, бросивший снаряд, хотя и бросился по набережной канала, по направлению к Невскому проспекту, но почти сразу был задержан и назвался первоначально мещанином Глазовым.

Позже, на суде, живописуя детали тщательно проработанного плана убийства Императора, уже раз сорвавшегося в это утро ввиду незапланированной его поездки к сестре, он скажет: «… Идя по направлению от Конюшенного моста к Невскому по панели канала, я встретил Государя между мостом и той улицей, из которой он выехал… Я, после минутного колебания, бросил снаряд,… но промахнулся и был отброшен к решетке. Бросая снаряд, я стоял на панели аршина на 4 от экипажа Государя Императора. Направлял его под лошадей в том предположении, что его разорвет под самой каретой и что лошади могут растоптать снаряд».[78]

Лейб-кучер Сергеев, ротмистр Кулебякин и полковник Дворжицкий убеждали императора как можно скорее покинуть место покушения, но Александр «чувствовал, что военное достоинство требует посмотреть на раненых черкесов и сказать им несколько слов».[79] Он подошёл к задержанному Рысакову и спросил его о чём-то, потом пошёл обратно к месту взрыва, и тут стоявший у решётки канала и не замеченный охраной Гриневицкий вдруг бросил под ноги императору бомбу, завернутую в салфетку.

Из показаний фельдшера лейб-гвардии Павловского полка Василия Горохова: «Тут мне, как во сне, как бы в тумане, показалось, будто спешит сойти с тротуара на мостовую навстречу Государю какой-то молодой человек, небольшого роста, и как будто я видел у него меховой воротник на пальто; затем, что если не от молодого человека, то, во всяком случае, от решетки канала что-то промелькнуло к самой ступне левой ноги Государя,— все это произошло в одно мгновение, после которого раздался оглушительный взрыв. Как только раздался треск, Государь, окружавшие его офицеры, казаки, молодой человек, который мне показался, и народ поблизости — все сразу упали, точно что всех сразу подкосило. За выстрелом на высоте выше человеческого роста образовался большой шар беловатого дыма, который, кружась, стал расходиться и распластываться книзу так, что у земли я его видел только после этого, да и то в малом количестве, почему было видно, что происходило передо мною. Я видел, как Государь упал наперед, склонясь на правый бок, а за ним и правее его, точно в таком же положении, упал офицер с белыми погонами».[80]

Взрывная волна отбросила Александра II на землю, из раздробленных ног хлестала кровь. Упавший император прошептал: «Несите меня во дворец… там… умереть…» То были последние слышанные свидетелями слова умирающего. По распоряжению прибывшего из Михайловского дворца великого князя Михаила Николаевича истекающего кровью императора повезли в Зимний дворец.[81]

Шок от произошедшего охватил даже убийц. Народоволец Фроленко так вспоминает картину происшествия: «Царя подхватили и стали тащить на сани. Тогда третий метальщик (И. Емельянов), забыв, что у него под мышкой бомба в виде портфеля, бросился помогать усаживать царя в сани. Не перевязав раны, Александра II повезли во дворец, а когда привезли, он, оказалось, уже умер. Доктора потом утверждали, что если бы ему перевязали раны вовремя и не дали бы истечь кровью, то он остался бы жив»…

Умирая, Александр не знал, что защитник, коим должен был стать для него потомок Лонгина, все же родился – но не в Петербурге летом 1845 года, а в Полтаве, полугодом позже. Он был сыном Луизы Виельгорской, но не от ее мужа, близкого друга Государя, а от слуги Гоголя Семена Григорьева, о чем та и сама не знала.

Не знал никто и последнего разговора, что состоялся между Семеном и Гоголем в час смерти писателя 21 февраля 1852 года…

-Николай Васильевич, – на хорошем, разборчивом, чисто и четко поставленном русском языке произнес Семен, ранее никогда не называвший хозяина иначе, чем «барин», чем немало удивил умирающего. – Времени у меня нет. Я отвечу на ваш вопрос, а взамен хочу получить ответ на свой…

-О чем ты, Семен?

-О копье. Я – сын Василия Афанасьевича и ваш двоюродный брат, Николай Васильевич. Это я вызывал всадника и я же убил Хому Брута.

-Что?!

-Вам ведь отлично известно, что вы не были сыном своего отца, Василия Афанасьевича. Я был его сыном, внебрачным, потому и приставлен к вам был с молодых ногтей. Я и Вий, которому служите вовсе не вы, а я, много раз спасали вас. Об этом не знала даже Александра, но знали вы. Теперь ваша отплатить мне за все. Вы умрете с минуты на минуту, и прежде я хочу получить то, что принадлежит мне по праву рождения.

-Копье? Нет. Если я отдам тебе копье, это будет означать, что убийства будут продолжаться.

-Вам-то что за дело? Ушли себе с миром, и Бог вам судья. А у меня судья иной, и он требует, чтобы я вернул ему то, что принадлежит только ему да мне! И крови уже пролили, да и еще прольем, сколько надо, ежели того копье потребует! Да и ваши руки, пан писатель, не вполне себе чистые!

-Думай, как знаешь, а копья я тебе не отдам.

-Что ж, — задумчиво ответил Семен. – Не отдадите мне, так отдадите ему.

После этих слов двери в опочивальню распахнулись, и на пороге финальным артистом драматического представления, затянувшегося в жизни Гоголя на долгие семь лет, явился Вий. Поступь коня на сей раз была тиха, он не пыхал огнем, как прежде, а всадник был спокоен, и не размахивал дьявольским орудием своим. Держа его в одной руке, другую он протянул к писателю.

Тот даже не дрогнул – как будто он ждал своей смерти как повода для встречи с Вием, ждал его появления. В глазах его читался вопрос, который так давно не давал ему покоя и который он жаждал задать исчадию ада, что стояло сейчас к нему так близко, как не стояло никогда раньше, и мертвым своим взглядом словно глядело ему в глаза.

-Посмотри на меня, — пробормотал Гоголь. После набрал в грудь воздуха и что было сил закричал: — Посмотри на меня!

Копье нужно было всаднику – потому он повиновался. Он поднял голову, не снимая башлыка, и уставился зияющей черной дырой прямо в лицо Гоголю. Между ними на глазах Семена установилась видимая связь – как будто ветер подул из-под накидки всадника, и стал тянуть лицо Гоголя к себе, чтобы внимательно рассмотреть и выполнить его последнюю просьбу. С трудом удерживался умирающий писатель на кровати, когда дьявольский взгляд обдал его холодом и стал словно высасывать его душу. А потом невероятным рокотом под сводами потолка прокатилось зловещее, заставив посуду звенеть в шкафах и двери колыхаться от вибрации:

-Иди и смотри!

Разорвались ветряные нити, и писатель без чувств упал на изголовье кровати. Сакральные слова «Апокалипсиса» стали проездным билетом для многострадальной души писателя – билетом туда, откуда не бывает возврата.

Вий опустил длань, поняв, что не получит того, за чем пришел. Затем в гневе поставил коня на дыбы, взмахнул ятаганом – Семен от ужаса закрыл глаза, думая, что придется удар на него. В воздухе раздался свист, а когда глаза слуги оказались открыты, то увидели они, что в руке своей Вий держит голову умершего секунду назад писателя, вызвавшего его к жизни. Еще мгновение – и навсегда исчезнет он, скоро, молниеносно, не оставив и напоминания о себе. Слуга Семен примется как можно скорее заметать следы, и похоронят Гоголя в закрытом гробу. И последнюю тайну свою он унесет в могилу…

Как и повеление Вия – иметь наследника. А точнее, двух. Насилуя барыню, подругу Гоголя, Семен не выбирал матери своих детей – на нее тоже указал всадник с ятаганом в руке. Он же в нужный момент закрыл ей глаза, погрузив в глубокий сон после очередного суаре в доме ее мужа, а его самого опоил вином, что в последующем не позволило обоим супругам заблуждаться относительно происхождения появившихся на свет внезапно и в довольно позднюю возрастную пору детей. И он же обеспечил детям своим все условия, чтобы появиться на свет – равные для обоих, призвав к себе в сообщницы Марию Яновну, также хорошо знавшую тайну рождения своего сына.[82] А родиться должны оба. Ведь только судьба должна будет решить, кто из них станет близко к правителю, а кто оставит этот мир в безвестности. И кто-то один в эту минуту и впрямь стоял подле того, кто вершил своей рукою судьбы мира. Как жаль, что это был не безвременно павший от рук убийц Император Всероссийский Александр II Николаевич…

Список источников

1. Золотусский И. П., «Роман с Гоголем» // Известия, 03.02.2009.
2. Гоголь Н.В. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. М., Искатель, 2016 г. – 112 с. — ISBN: 978-5-00061-166-1
3. Филатова Е.М. Белинский. – М., 1976 г.
4. Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений в 14 томах. — М.—Л.: Издательство АН СССР, 1938. — Т. 3. Повести. — С. 324—326.
5. Письмо Бирона к одному камергеру // Осьмнадцатый век, Кн. 3. — М., 1869. — С. 157—158.
6. Павленко Н. И. Страсти у трона. — М.: Родина, 1996. — 320 с.
7. Бюлер Ф. А. Герцог Бирон, регент Российской империи. Род. 1690 ум. 1772 г. // Русская старина 1873. — Т. 7. — № 1. — С. 52—66.
8. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. / Сост., вступ. ст. и примеч. В. А. Александрова. — М.: Изд-во «Правда», 1991. — 624 с.
9. Лажечников И.И. Ледяной дом. – М., Белый город, 2010 г. – 480 с. — ISBN: 978-5-7793-2039-9
10. Для биографии герцога Бирона. (Материалы) // Русский архив 1867. — Вып. 3. — Стб. 469—473.
11. Миних Б. Х. Записки фельдмаршала графа Миниха. — СПб.: Тип. Безобразова и комп., 1874. — С. 67-68.
12. Анисимов Е. В. Анна Иоановна. — М.: Молодая гвардия, 2004. — 362 с. — ISBN 5-235-02649-7
13. Курукин И. Бирон, — М., 2006.
14. Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. – М., АСТ, 2017 г., 720 с. — ISBN: 978-5-17-097321-7
15. Шевченко Т. Г. Собрание сочинений в пяти томах / Под ред. М. Рыльского и Н. Ушакова. — Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1948—1949. Т. 5. Автобиография. Дневник. 1949. 337 с.
16. Письма Т. Г. Шевченко къ княжнѣ В. Н. Репниной («Кіевская Старина». Кіевъ, 1893)
17. Лямина Е.Э., Самовер Н.В. “Бедный Жозеф”: жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. М., 1999.
18. Виноградов Игорь К истории отношений Гоголя с Виельгорскими (в Италии и России). // Российский фонд культуры Наше наследие. — М., 1998. — № 46. — С. 56—59. — ISSN 0234-1395. См. также: Соколов, Б. В. Гоголь: энциклопедия. — М.: Алгоритм, 2003. — 544 с. — (Энциклопедия великих писателей). — ISBN 5-9265-0001-2.
19. Зайцев Б. К. Жизнь Тургенева. — Париж: YMCA Press, 1949. — 262 с.
20. E. Semenoff. La vie douloureuse d’Ivan Tourguéneff. — P.: Mercure de France, 1933. — P. 54.
21. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений в 30 тт. 1978—1988, Т. 8, с. 505.
22. Гоголь Н.В. Мертвые души (поэма). М., «АСТ» 2017 г. ISBN: 978-5-17-103809-0
23. Craft, Kimberly L. Infamous Lady: The True Story of Countess Erzsébet Báthory. — CreateSpace Independent Publishing Platform, 2009. — ISBN 9781449513443.
24. Dennis Bathory-Kitsz. Báthory Erzsébet – Báthory Erzsébet: Short FAQ. Bathory.org (4 June 2009).
25. Farin, Michael. Heroine des Grauens. Elisabeth Báthory. — Munich: P. Kirchheim, 2003. — С. 234–237. — ISBN 3-87410-038-3.
26. Letters from Thurzó to both men on 5 March 1610, printed in Farin, Heroine des Grauens, pp. 265—266, 276—278.
27. Letter from Thurzó to his wife, 30 December 1610, printed in Farin, Heroine des Grauens, p. 293.
28. Thorne, Tony. Countess Dracula. — London: Bloomsbury, 1997. — С. 18–19.
29. Letter from 12 December 1610 by Elizabeth’s son-in-law Zrínyi to Thurzó refers to agreement made earlier. See Farin, Heroine des Grauens, p. 291.
30. McNally, Raymond T. Dracula Was a Woman: In Search of the Blood Countess of Transylvania. — New York: McGraw Hill, 1983. — ISBN 0-07-045671-2.
31. Ramsland, Katherine. Lady of Blood: Countess Bathory (англ.). Crime Library. Turner Entertainment Networks Inc.
32. Richard Cavendish Death of Countess Elizabeth Bathory (англ.) // History Today. — 2014. — Vol. 64, no. 8.
33. Nagy, László. A rossz hirü Báthoryak. — Budapest: Kossuth Könyvkiadó, 1984.
34. Pollák, György. Az irástudók felelötlensége // Kritika. Müvelödéspollitikai és kritikai lap. — Budapest, 1986. — С. 21–22.
35. Наталья Быкова. Наталья Бондарчук представила новый фильм «Гоголь. Ближайший» ставропольцам // Ставропольская правда (5 февраля 2010).
36. Мурадян А. Тургенев с нами. Отец и дочь // Орловский вестник. — 2012-02-26.
37. Тургенев, Иван Сергеевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
38. Казарина К. Четыре возлюбленные писателя Ивана Тургенева. Культура. Комсомольская правда (8 ноября 2013).
39. Яруцкий Л. Д. Старый Мариуполь. История Мариуполя. Вдова Бориса Савинкова жила и умерла в Мариуполе. Игуан Медиа (2011).
40. Богословский Н. В. Тургенев / Н. Богословский. — 1-е издание. — М.: Молодая гвардия, 1959. — 416 с. — (Жизнь замечательных людей). — 90 000 экз. (в пер.)
41. Машковцев Н. Г. История портрета Гоголя // АН СССР. Ин-т рус. лит. Под ред. В. В. Гиппиуса; Отв. ред. Ю. Г. Оксман Н. В. Гоголь: Материалы и исследования. Литературный архив. — М., Л.: Изд-во АН СССР, 1936. — Т. 2. — С. 407—422.
42. Соловьёв Н. Ф. Виельгорский, Михаил Юрьевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
43. Знаменитые россияне 18-19 веков. Биография и портреты. — С.-Петербург.: Лениздат, 1996. — с.833
44. Письма М. А. Волковой к В. И. Ланской (1812—1818) // Вестник Европы. 1874. Т.4. С.573-574.
45. Леонид Денисов. Житие преподобного и богоносного отца нашего Серафима, Саровского чудотворца. — репринтное 4-е. — М: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2005 (1904). — С. 123-132. — 703 с.
46. В Дивеевском монастыре произошло перезахоронение останков третьей настоятельницы Казанской общины Ксении Михайловны Кочеуловой. Нижегородская и Арзамасская епархия (21 апреля 2008 года).
47. Воропаев В. А. Н. В. Гоголь и его окружение. Материалы к биобиблиографическому словарю // Московский журнал. — 2014. — № 1 (288).
48. Равенскрофт Т. «Копье судьбы». – М., Амфора, 2006 г., ISBN: 5-367-00194-7, 0-87728-547-0
49. Золотусский Игорь Петрович, «Гоголь», Молодая гвардия, 1979.
50. Воропаев В. А. «Духом схимник сокрушённый…» / Бондарева Е… — М.: Молодая гвардия, 1990. — Т. 16. — С. 262-280. — (Прометей). — 200 000 экз.
51. Карлинский Семён Аркадьевич, «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» (Simon Karlinsky, «The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol»), Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1976
52. Simon Karlinsky. Gogol, Nikolai (1809-1852). An Encyclopedia of Gay, Lesbian, Bisexual, Transgender, and Queer Culture.
53. Е. Э. Лямина, Н. В. Самовер. Бедный Жозеф: Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. Опыт биографии человека 1830-Х годов. М.: Языки русской культуры, 1999, 560 с. ISBN 5-7859-0089-0 / 5785900890
54. Бибихин В. В., Гальцева Р. А., Роднянская И. Б. Литературная мысль Запада перед «загадкой Гоголя» // Гоголь: история и современность. — М., 1985. — С.433.
55. Сказка о Содоме и Гоморре. // Ермаков, И. Д. Психоанализ литературы. Пушкин. Гоголь. Достоевский. — М.: НЛО, 1999. — С. 453—457
56. Интервью с профессором Саймоном Карлинским // Митин журнал, февраль 1993
57. Клейн Л. С. Гомосексуальная личность: натура и культура. Другая любовь: природа человека и гомосексуальность — СПб.: Фолио-Пресс, 2000. — 864 с. — ISBN 5-7627-0146-8.
58. Кон И. С. Был ли гомосексуализм на святой Руси? Лунный свет на заре. Лики и маски однополой любви. — М.: Олимп, ACT, 2003. — 576 с. — ISBN 5-17-015194-2, ISBN 5-8195-0836-X
59. Жаботинский В. «Наши языки» и др. статьи». – Издание центрального комитета общества «Тарбутъ», Киев, 1918 г.
60. Заславский Д.И. Евреи в русской литературе // «Еврейская летопись», 1923
61. Михаил Вайскопф, «Семья без урода. Образ еврея в литературе русского романтизма» (см. «Новое литературное обозрение», № 28, 1998)
62. Ред. Н. Л. Мещеряков. Комментарии. Тарас Бульба // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М.; Л., 1937—1952… — Т. 2. Миргород. — С. 679—760.
63. Г. П. Данилевский. Собр. соч., XIV, 119. — Санкт-Петербург, 1901 год. Издание А.Ф. Маркса. Издание восьмое, посмертное. Приложение к журналу «Нива» на 1901 год.
64. Граф А. А. Закревский, московский генерал-губерна­тор,- графу А. Ф. Орлову, шефу жандармов, 29 февр. 1852 г. Красный Архив, 1925, т. IX, II, стр. 300.
65. Могила Гоголя // Исторический вестник. Историко-литературный журнал. СПб. Типография А. С. Суворина. 1886. Т. 24. С. 112—119
66. Шкурская, Елена. Данилов монастырь. Блажени алчущий и жаждущий правды. «Даниловский благовестник», вып. 11, 2000 г., с. 76—79 (03.02.2009)
67. Мельник В. И. Муза Мотовилова <«Служка» преподобного Серафима и сестра поэта Языкова> // Литературная Россия. — М., 2006. — Вып. 10.02. — № 6.
68. Уракова Наталья «…Прошу вас выслушать сердцем мою „Прощальную повесть“…» (О духовных причинах смерти Н. В. Гоголя) // Лепта. — 1996. — № 28.
69. Мотовилов Н. А. Семейные истории. Докладная записка Высокопреосвященнейшему Исидору митрополиту Санкт-Петербургскому и Новгородскому от Николая Александрова Мотовилова. — Записки Николая Александровича Мотовилова, служки Божией Матери и преподобного Серафима. Свято-Троицкий Серафимо-Дивеевский монастырь, «Отчий дом», М., 2009 (Отдел рукописей РНБ, фонд С.-Петербургской духовной академии).
70. Гоголь Н.В. Страшная месть // в кн.: Гоголь Н.В. Полное собраний сочинений. М., изд-во АН СССР, 1940 г. – т. 1, с. 244-282.
71. Балязин В. Н. Николай I, его сын Александр II, его внук Александр III. — М.: ОЛМА Медиа Групп, 2008. — 224 с.
72. Шерих Д. Ю. Городской месяцеслов. 1000 дат из прошлого Санкт-Петербурга, Петрограда, Ленинграда. К 290-летию Санкт-Петербурга. — СПб.: Петербург — XXI век, 1993. — 224 с. — тираж 30000 экз. — ISBN 5-85490-036-X
73. Суд над цареубийцами. Дело 1-го марта 1881 года. / Под ред. В. В. Разбегаева. — СПб.: Изд. им. Н. И. Новикова, 2014. — Т. 1,2. — 698 с. — (Историко-революционный архив). — ISBN 978-5-87991-110-7
74. Подготовления к цареубийству в Петербурге летом 1880 года (под Каменным мостом) / Якимова А. Процесс двадцати народовольцев. В кн. «Народная Воля» перед царским судом. – М.: Издательство Общества политкаторжан, 1930.
75. Катков М. Н. По поводу осмотра лавки на Малой Садовой // Московские ведомости. 1881, 7,17 марта. № 66, 76.
76. «Народная воля» перед царским судом: [к пятидесятилетию партии «Народная воля». 1879—1929]. [Вып. 1] / Под ред. А. В. Якимовой-Диковской, М. Ф. Фроленко, М. И. Дрея, И. И. Попова, Н. И. Ракитникова, В. В. Леоновича-Ангарского. — М.: Изд-во Всесоюз. о-ва полит. каторжан и ссыльно-поселенцев, 1930. — 163, [2] с. — (Труды кружка народовольцев при обществе политкаторжан и ссыльно-поселенцев).
77. Описание события 1-го марта 1881 года, составленное на основании показаний ста тридцати восьми свидетелей-очевидцев. // «Правительственный вестник», 16 (28) апреля 1881, № 81, стр. 2.