Качели

Качели

***

Август на улице все продолжал шептать мне о том, что лето скоро закончится. Эта милая тоска в предвкушении окончания какого-либо периода – завораживала. Но сейчас я ощущал это совершенно по-другому. Казалось, что я затерялся в своих собственных мыслях, но рефлексии были уже не настолько сильными, как раньше. Может, только казалось.

Удивительно, насколько иначе начинаешь воспринимать всё произошедшее, только лишь сопоставляя и в сравнении.

Едва проснувшись и протерев руками заспанное и слегка опухшее лицо, я решил, что еще пять минуточек были бы лишними. Рывком поднявшись с постели и одевшись, я, немного шатаясь, балансировал по совсем ровному полу по пути к лестнице на первый этаж. Короткий стук по ступеням двух небольших пролетов – и я уже внизу. Голова, наконец, перестала кружиться.

Из родительской комнаты доносился шум телевизора. Кажется, отец снова смотрел что-то политическое по российскому. Я полностью убедился в этом, расслышав громогласные, вылетающие резко, но непринужденно, сказания Жириновского. Я зашел в комнату, по-утреннему вяло и нехотя поприветствовал отца, и сразу же отправился на кухню.

Аппетита у меня совершенно не было. К слову, я уже достаточно давно перестал есть по утрам. (В том случае, если полдень вообще можно называть утром). В итоге, я просто по инерции открыл холодильник, и, окинув взглядом то, что находилось внутри, моментально закрыл.

Как бы я быстро это ни делал, мой кот, устроившись на подоконнике рядом, успел это заметить. С глухим стуком бахнувшись на пол, он зевнул, потянулся, и очень вальяжно побрел ко мне.

– Тебе еще рано кушать, друг, – сказал я по-доброму и тихо. Он, конечно понял меня, но черта с два это остановило бы его.

На меня уставились два зеленых глаза. Он что-то там причмокнул, чуть поведя своими усами, опаленными с левой стороны. Этого бедолагу не останавливает даже подожженный газ на плите.

Я решил, что совесть меня мучает и так достаточно часто. Поэтому снова открыл холодильник и взял оттуда немного для кота. Он быстро рванул к миске и зажевал.

Сегодня была запланирована небольшая работа – мать в который раз понадеялась, что хотя бы на этой неделе я найду время среди своего безделья скосить газон. Оставив моего слегка исхудавшего пушистого друга доедать, я побрел к лестнице, ведущей в цоколь.

***

Нажав на кнопку пуска газонокосилки, я запустил свои мысли, как бумажный кораблик по ручью. Они так же плыли по течению и уверенности в том, что кораблик доплывет, куда нужно, не было никакой.

Прорубая дорожки из газона в траве средней высоты, я двигался очень искусственно. Даже скашивал все в одном и том же порядке, как будто по заученной тактике, меняя место расположения в саду, и все по той же схеме обходя деревья по кругу, занимаясь этим крайне бесстрастно.

Пару дней назад у меня появилось новое чувство. Ранее я никогда не ощущал этого. Оно было очень странным, диковатым даже для меня. По своему обыкновению, я всегда рвался домой. Будь я в другом городе, на учебе в университете или даже в городе, в котором родился – в девяти километрах от теперешнего родительского дома. И сам родной город всегда меня манил, в нем было что-то, чего я не смог бы ухватить рукой просто так. Я всегда был домоседом, и дом был моей крепостью, а комната – барокамерой, капсулой, внутри которой я чувствовал себя спокойно.

Пару дней назад это исчезло. И пришло чувство отчужденности. Я смотрел на свою жизнь, как с высоты птичьего полета, то и дело прошмыгивая над ней со свистом, каждый раз высматривая в ней что-то незамеченное с новым заходом. Смотрел, и не мог никак понять, что произошло. Я перестал ощущать себя дома. Как будто мою капсулу со всей силы рубанули топором, и появившуюся трещину на ней огрели кувалдой, пытаясь довести дело до конца.

Мне было всего (или целых?) двадцать лет, а в этот момент что-то совершенно точно соскочило с колеи.

В жизни происходило множество перемен, я не единожды был на грани. То ли безумства, то ли греха.

Я внезапно представил себя тем самым ребенком, играющим в кубики на полу, собирающим пирамидку из разноцветных элементов. Я сидел на ковре, особо ничего не ожидая, и сначала не сильно уделял внимание мелочам. В первый раз пирамидка сложилась очень быстро, как будто ее собирал не я. Кто-то взял мою руку и водил ей, расставляя окрашенные в разные цвета кусочки древесины в определенном порядке. Я даже не заметил, как она выросла у меня на глазах. Но она была красива. В полный мой рост. В какой-то момент я понял, что и цвета упорядочены, всё напоминало узор. Меня даже ничуть не беспокоило, что мне кто-то помогал. Я был в восторге.

Потом в квартире очень грубо с грохотом, звонко лязгнув, захлопнулась дверь. Звук разнесся по дому, а вибрация обратила «произведение искусства» в прах. Пирамидка разрушилась на отдельные составляющие. Я был в растерянности.

Прошло некоторое время. И я снова начал собирать эту злосчастную пирамиду. Теперь все было иначе. Я совершенно точно знал, как мне нужно ее сложить так, чтобы она не упала. Основание в этот раз получилось намного больше, и сооружение стало шире. Я предусмотрел все, что мог. Я окинул взглядом, то, что сложил из кубиков. Узора не получилось. Цвета в хаотичном порядке скакали по поверхности пирамиды. Зато я точно знал, что на этот раз мне не помогали, и я делал всё сам. Я был в восторге.

Мой восторг и ликование было тихим, я боялся лишний раз показать, что очень рад, действовал аккуратно. Но всего одно неловкое движение – я случайно задел ногой свою кропотливую работу – и все снова обрушилось. Нет, не так. Я совершенно не был согласен с этим. Я не мог списать это на недоразумение и успокоиться.

Кораблик дошел до точки невозврата. Течение понесло его слишком быстро. Он ударился о камень и перевернулся.

***

Рой глупых мыслей перестал жужжать и затих. Я стоял перед старыми качелями. Бирюзовая краска на тонких трубах лежала ровно, но при этом местами обнажала ржавчину. Она трескалась, как бывает, когда под толстым слоем нанесенного сверху вещества оживает тугая зараза, распространяясь по всей длине под толщей, и пробивает места, в которых, кажется, сопротивление сходит на ноль. Притворившись опухолью, обрастает слабые места, с каждой секундой все больше разъедая здоровую поверхность.

Качели не были вкопаны в землю, они просто опирались на сваренный из труб каркас, раму, которая была с ними одним целым. В профиль они выглядели, как треугольник.

Чтобы скосить траву на месте качелей, мне было нужно просто оттащить их на несколько метров. Обычно это не вызывало трудностей.

Мой взгляд пал на деревья, за которыми они находились, у забора. Ветви яблони и груши раскинулись настолько широко, что готовы были соединиться и сплестись друг с другом. Кажется, так и должно было произойти, если бы не плоды, камнем висящие и тянущие их к земле.

К черту. Я потянул одну из четырех перекладин на себя, пытаясь их развернуть. Ветвь груши зашуршала, сообщив мне, что этого делать не стоило. Я сделал два шага в сторону и потянул другую.

Треск ломающейся яблони разорвал тихий шелест соснового леса за моим забором. Ветвь с целой кучей едва спелых яблок грохнулась прямо передо мной. Уже не совсем соображая, что я делаю, я шагнул вправо и снова потянул на себя правую перекладину. На этот раз затрещала груша. Кривая и исхудалая ветвь, полная крупных плодов, с трудом бы поместившихся в моей руке, разломалась посередине, обнажив внутренности. Отломившаяся часть не падала еще секунд пять. А я просто замер и смотрел. Секунды тянулись вечностью. Глаза лихорадочно и нервозно подергивались, перебегая с ветви, лежащей на земле на ту, что пока еще висела. Сочные желтоватые плоды груши не оставили ей шансов. Я только услышал глухой стук удара о землю, потому что взгляд мой был направлен куда-то в сторону.

В голове звучал давний разговор с отцом.

– Может, распилим их? Они только место занимают, на них ведь никто не катается, – мне было около четырнадцати, и мне было совсем невдомек, почему они еще до сих пор стоят посреди сада.

– А дети твои на качелях, значит, не покатаются? – спрашивал он и смотрел на меня с каким-то недоверием, написанным на лице, нахмурив черные брови, сощурившись и сморщив нос. – Лишишь их этого?

Где-то в тот момент я попытался представить себя взрослым. И своих детей. У меня получилось, и я надолго забыл этот разговор.

У меня не получалось представить это сейчас. Дом как будто стал простым местом проживания, и я не знал, что с этим делать. Я ощущал себя квартирантом, которому по дешевке сдали комнату на втором этаже с окном на солнечную сторону.

Странное двадцатилетие наотмашь ударило меня веслом по челюсти. Я почувствовал, как моя голова сделала оборот на триста шестьдесят. И не вернулась на прежнее место.

***

Август радовал сухой погодой. За окном стояла тридцатиградусная жара.

Из родительской комнаты доносились звуки радио. Это было похоже на самое обычное воскресное утро. Мама занималась готовкой: столешницы на кухне были заставлены стаканами, миской с тестом и парой кастрюль. На плите уже обжаривался мелко нарезанный лук, и грелся чайник.

Свист чайника нарушил летнюю идиллию, но ненадолго. Маленькое узкое окошко с кухни на террасу было распахнуто. С улицы донесся металлический скрежет, а за ним последовал треск и звук работающего электроинструмента.

Я стоял, опустившись на одно колено перед качелями, словно собирался сделать им предложение руки и сердца. Только вместо кольца в моих руках, облаченных в потертые производственные перчатки, устроилась отцовская болгарка.

Отрезная шлифмашина работала безукоризненно. Откинув в сторону очередную бирюзовую трубу, я заглушил инструмент и обернулся. Мать вышла на террасу и молча наблюдала. Я смотрел на нее около трех секунд, а затем повернул голову обратно. Зажав одновременно две кнопки для запуска, я снова включил инструмент. Тишину вновь разрезал мерзкий звон и скрежет металла.

Из-под вращающегося диска вырвалась струя искр.

Сурновой Даше. Август 2018