Маяк

В парке было на удивление мало народа. Антон и Надя приходили сюда каждый вечер и наблюдали за тем, как подростки обсуждают звезд Ютюба, а старухи спорят о ценах на “Корвалол”. Но в этот раз ребята заглянули в парк спозаранку в выходной, поэтому любителей степенных прогулок было раз-два и обчелся. Надя держала Антона под руку и улыбалась редким прохожим, а он язвил на их счёт.

-Смотри на этого остолопа с коляской, видишь? Есть такая порода незадачливых мужиков, которых можно увидеть только в субботу-воскресенье в первой половине дня. Это те, кого жены пинком проводили из дома гулять с ребенком. Типа я всю неделю корячилась, а ты там у себя на работе в столовой бухгалтерш обсуждал, иди-ка, сделай что-нибудь полезное для семьи. И вот он толкает коляску вперед, мечтая поскорее где-нибудь пришвартоваться и спортивные новости на мобиле почитать. А кореш холостой еще фотки шлет со вчерашней пьянки в кабаке, где бабы так перепились, что задирали майки и трясли булками на барной стойке.

-Гадость какая, прекрати, — морщилась Надя. — Что ты несешь?

-Да ты посмотри на его лицо угрюмое, разве у него это не написано на лбу?

-Не знаю, что там у него написано, но знаю, что очень не люблю, когда ты говоришь вот так об окружающих людях. Они же тебе ничего плохого не сделали. Лучше посмотри, какая собачка. Это мальтийская болонка?

-Ну, если это мальтиец, то самый неудачливый бомжара среди всех, кого я когда-либо видел. Какой-то весь серый, грязный, непробученный. Помнишь, как в мультике: Нафаня, Нафаня? Вот это про него. Интересно, карга старая его вообще моет?

-Тихо ты. Слышал, она его Филиппом назвала?

-Что, правда?

-Да, так и сказала: Филипп, ко мне!

-С ума сойти! Это, наверное, в честь Киркорова. Представь, она раз в неделю бабулек знакомых собирает, на стульчик своего Нафаню жалкого ставит, и он на задних лапах скачет за кусок колбасы. А старуха типа конферансье: “Итак, на сцене выступает народный артист России, король поп-музыки Филипп Киркоров и его дядюшка Бедрос!”

-Антон, ну хватит, как же ты можешь все испохабить! И почему это Бедрос вдруг дядюшкой стал? Он же отец.

-А я в передаче одной видел. Телевизионную челядь допускают в королевский замок, его величество решает похвалиться детьми, достает фотку, и, потирая нос, заявляет: это, мол, мои потомки и их дядюшка Бедрос. Хотя чего удивляться, как там с верхотуры не спутать. Ну что ты дуешься? Это же шутка. Я просто пытаюсь развеселить тебя, настроение поднять.

-А мне вот от твоих шуток не весело. Эту парочку перед нами ты тоже обхамишь?

-О, это точно мои клиенты, ты же знаешь. Скажи, ну кто на свидание приносит одну розу? По-моему, это просто за гранью добра и зла. Я считаю так: ты либо готов раскошелиться на букетик хоть самых задрипанных гвоздик, либо не даришь вообще ничего. Нельзя так, Надь. Разве я не прав?

-Не знаю, если бы мне подарили цветок, пусть и один, мне было бы приятно. Посмотри на этих ребят, им же лет семнадцать, откуда у мальчишки деньги на целый букет?

-Так я и говорю, нет денег — не дари, потрать этот стольник на что-нибудь другое. Купи ей не пирожное, а полпирога, но не надо этого печального одинокого цветка, ведь он так ущербно смотрится. Причем как с его стороны, так и с ее. Но, может быть, мы просто по-разному смотрим на подобные вещи.

Пока Антон говорил, он разглядывал камни под ногами, и не заметил, как Надя перестала улыбаться, и выражение ее лица стало озабоченным. Подняв голову, Антон растерянно замер.

-Ты чего?

-Посмотри, — прошептала она и кивнула вперед.

Антон увидел в двадцати шагах перед собой тощего старика с переносным радио в руках. Из пластиковой коробки доносились позывные радио “Маяк”, к которым дед внимательно прислушивался. Он держал свой приемник торжественно, чуть на вытянутых руках, как хоругвь, и внимал звукам с такой важностью, будто священнодействовал.

Антон перевел взгляд со старика на Надю:

 -Ну и?

-Не знаю, мне вдруг так жалко его стало, прямо ком в горле. Я представила сейчас, что жена его умерла, детям он уже не нужен, даже собаки нет. Вот и гуляет он один, а голос “Маяка” — единственный собеседник, который скрашивает его жизнь. И старичку этому бедному остается лишь покорно ждать конца, так как существование на Земле уже давно потеряло всякий смысл.

Беззаботное настроение Антона мгновенно улетучилось. Взгляд стал строгим и тяжелым. Он поджал губы, задумался, а потом серьезно спросил:

-А ты не думала, что он, может быть, заслуживает этого?

-В смысле?

— Представь другую картину. Всю жизнь старик терроризировал своих близких, жена устала терпеть его склочный характер и ушла, дети не хотят его видеть, потому что он избивал и унижал их до совершеннолетия. Или, может, он бывший зек, который со школьной скамьи пересел на нары и так на них и прокантовался до пенсии. Если у него вообще есть пенсия после этого. Ты не думала, что, может быть, он заслуживает такое отношение?

-Никто не заслуживает такого отношения, Антон.

Тот вздохнул:

-Мой личный опыт говорит о другом.

-Ну и о чем же? — с тенью беспокойства спросила Надя.

Антон начал издалека. Он мысленно вернулся в свое детство и юность, стал рассказывать о родителях. Его отец Павел Егорович, даже спустя двадцать с лишним лет после свадьбы, без памяти любил жену Аллу Георгиевну, называл только Аллочкой, целовал ее в макушку и регулярно безо всякого повода преподносил элегантные букеты. Вообще это имя кажется созданным для одиноких пенсионерок в старомодных туфлях на низком каблуке и с красной помадой на губах. Всю жизнь они трудятся секретаршами и хвастаются в курилке любовными победами: в молодости над статными красавцами, а потом уж и над лысеющими плюгавиками. Но Алла Георгиевна была не такой, поэтому называть себя Аллочкой позволяла исключительно мужу. До знакомства с Павлом Егоровичем она носила дерзкую “химию”, смельчаков, пытавшихся за ней ухаживать, одаривала презрительными взглядами и всем своим видом давала понять, что под венец пойдет если уж не с владыкой Олимпа, то хотя бы с особой голубых кровей. Павел Егорович к Олимпу никакого отношения не имел, да и кровь в нем текла самая обычная — был он всего лишь коммерсантом, пусть и способным продать блохе подкову. Зато круг его интересов распространялся куда шире, чем того требовала профессия. Он восхищался Ингрид Бергман и Анной Маньяни, а в увесистом портфеле между актами приема-передачи товаров носил сочинения Блейка и Китса. На свиданиях он так по-мальчишески взахлеб рассказывал о Фермопильском сражении или переходе Ганнибала через Альпы, что надменное выражение лица его Аллочки сменялось на ласковое и нежное. Девушку умиляло, как на домашних пирушках после пары стопок коньяка ее кавалер собирал лицо в складки под “Черного пса” “Цепеллинов” и неспешно потрясал головой, нашептывая в такт “оу йе, оу йе”. Если добавить к достоинствам Павла Егоровича и яркую мужественную внешность, римский профиль и выразительные глаза, то станет понятно, почему Алла Георгиевна согласилась выйти за него замуж. Да и как было не согласиться, когда в самый обычный четверг, провожая свою Аллочку с работы после майской грозы, Павел Егорович встал одним коленом на мокрый асфальт и неожиданно для самого себя заговорил допотопным языком: “Царица моя, будь моею женою”. Царица лишь улыбнулась и ласково дотронулась до плеча своего рыцаря, как будто благословила. В общем, спустя девять месяцев после их свадьбы на свет появился Антон.

Малыш с пеленок ощущал особую связь с родителями. Они создали уютный мирок, в котором мальчик купался в любви и заботе. Павел Егорович и Алла Георгиевна всегда относились к сыну как к взрослому человеку с собственным мнением. Ребенка воспитывали на Булгакове и Достоевском, поэтому Антон рос с гипертрофированным чувством милосердия и справедливости.

Особое значение в семье придавали совместному проведению досуга. Павел Егорович водил Антона на футбол, а после Алла Георгиевна расспрашивала сына, как сыграла его любимая команда. Каждую пятницу отец запекал в фольге толстолобика и накрывал на троих праздничный стол. Кроме того, по будням устраивали совместный просмотр кино с дальнейшим обсуждением. То же касалось и книг: по очереди читали один и тот же роман и делились мыслями.

Единственное, что порой нарушало размеренное течение семейной жизни, это вынужденные контакты с родней Павла Егоровича. Алла Георгиевна в таких случаях теряла самообладание и долго возмущалась, в то время как ее супруг молча ходил из угла в угол. Особо бурную реакцию вызывало у Аллы Георгиевны поведение отца Павла Егоровича.

За всю жизнь Антон видел старика от силы недели две. Дед Егор безвылазно жил вместе с бабкой под Саратовом, к сыну не приезжал и в гости не звал. Уже будучи взрослым мальчик узнал, что старики не смогли простить Алле Георгиевне неслыханную дерзость: как она посмела увести из семьи рабочую лошадку, единственного сына, на котором мать с отцом планировали пахать в преклонном возрасте. У них была ещё старшая дочь, так и не вышедшая замуж, но они почему-то возлагали свои надежды именно на Павла Егоровича. А тот вдруг впал в любовную кому после знакомства с Аллой Георгиевной, бросил родной дом и укатил в Москву. Обиженные родители сначала вообще отказались от контакта с сыном, но через несколько лет смилостивились и начали принимать Павла Егоровича раз в год. Разумеется, Алле Георгиевне и ее отпрыску рады не были, поэтому Павел Егорович стариков навещал один, и только однажды, когда Антон закончил восьмой класс, повез сына с собой. При встрече дед Егор долго рассматривал внука, но так ни слова ему и не сказал. Единственное, что Антон запомнил из той поездки, как дед взял его работать в поле. Всю дорогу старик бурчал под нос что-то про посевную, а после, скрюченный в три погибели, тащил на себе пятидесятикилограммовый мешок с картошкой.

На похороны матери Павел Егорович снова ездил один. Пока его не было, Алла Георгиевна курила одну за другой длинные тонкие сигареты и буравила глазами сына:

-Тетка твоя писала: как же это, внучек на похороны не приехал. Внучек, а что ты не поехал, действительно?

Антон пожимал плечами и с серьезным лицом оправдывался:

-А как я поеду, если вы мне не предложили даже. Ты молчала, да и папа особо не настаивал…

 -Да что тут предлагать? — с досадой отмахивалась Алла Георгиевна. — Когда тебе год был, еще до переезда в Москву, мы чуть ли не на соседних улицах жили. Мне надо было на работу выходить, и я просила их с тобой посидеть: ну как, это же бабушка с дедушкой все-таки. И что, ты думаешь, они мне сказали? Нам сложно, и пенсия невысокая, все дела. Я поняла. Хорошо, говорю, давайте мы вам помогать будем, сколько надо денег? Они отвечают: сорок рублей. А мы тогда с отцом, знаешь, как получали? Я — семьдесят пять, он — восемьдесят. У нас после свадьбы квартира — четыре голые стены, и на деньги, что мне сестра подарила, мы стол купили и две табуретки. Они потом приходят, дед с бабкой твои, и Паша им говорит: смотрите, как у нас на кухне уютно стало. А пень этот старый: “Конечно, вам же деньги девать некуда!” Мы из последних сил выбивались, чтобы хоть как-то концы с концами свести. А они это знали и измывались над нами. Я на пять минут на работе задержусь, она сразу визжит: забирай своего клопа, больше я с ним сидеть не буду. А дед молчит, только головой вертит, мол так и надо. Зато, когда Галка родила, они ее мелкую с рук отпускать отказывались! И что я после этого должна в ноги им поклониться?

Мальчик слушал Аллу Георгиевну и не понимал, как реагировать. Милый сердцу Достоевский наталкивал Антона на мысли о всепрощении, но перед собой он видел мать, которую передергивало от одного только упоминания о свекрах. Сам Антон никаких чувств к родственникам не испытывал, так как в описанный матерью период был мал и ничего не помнил, а в сознательном возрасте бабку с дедом почти не видел. И все же ему казалось, что мать не справедлива к старикам. Какие-никакие, а все-таки не чужие люди, и их надо хотя бы пытаться уважать и любить. Так думал Антон, пока дед Егор не переехал к ним жить.

Произошло это нежданно-негаданно. В один прекрасный день раздался телефонный звонок. Сестра Павла Егоровича сообщила, что дед больше не может оставаться в своей саратовской хибаре, так как болеет и нуждается в опеке. Старику настолько плохо, что он ночами бродит по деревне, заходит в чужие избы будто к себе домой, не узнает односельчан, а как-то раз едва не околел в канаве. Сестра Павла Егоровича уверенно заявила, что присматривать за дедом не в состоянии, так как ютится с дочерью в съемной однушке. Да и вообще, у нее только появился хахаль, который деду Егору чужой человек, и жить вчетвером им совсем невозможно. Павел Егорович сухо поинтересовался, на каком поезде приедет отец, и сообщил домочадцам, что их ждет новый сожитель. Алла Георгиевна восприняла новость стойко, похлопала ресницами и ушла на балкон курить. Антон впервые почувствовал, будто над их солнечным домом нависла туча, но поспешил отогнать от себя невеселые мысли. Он уверил себя в том, что ему всего-навсего показалось. Но, когда дед Егор приехал, жизнь действительно изменилась.

Антон очень хорошо запомнил день, когда старик впервые вошел в дом. Он представлял своего родственника как жилистого деревенского мужика, молчаливого и сурового, с кустистыми бровями и тонкими пальцами, который уверенным движением поправлял копну волос и вполголоса материл непослушных коров. Вместо него в квартире появился сгорбленный, лопоухий старичок, непрерывно глядящий в пол, чтобы случайно не оступиться. Лысый череп его был едва ли не целиком покрыт пигментными пятнами, а губы иссохли так, что кровь готова была хлынуть из них в любую секунду. Старик был в плачевном состоянии, казалось, он едва осознает, где находится. Дед Егор из последних сил плюхнулся в кресло и тут же обмочился. Он продолжал удивленно водить глазами по комнате, пока Павел Егорович потрошил его сумку. Выяснилось, что старик не привез с собой часть документов, а также успел потерять в поезде очки.

-Не страшно, не страшно, — беспомощно щурясь, приговаривал он.

Родители спешно начали возвращать нового члена семьи к жизни. Осмотр врачей показал, что дед Егор очень слаб и нуждается в уходе, но ничего критичного со здоровьем нет. Из неприятных болячек выделялся только запущенный простатит, а общее слабое самочувствие можно было легко поправить сбалансированным питанием. После очередных телефонных переговоров с Саратовом Павел Егорович озадаченно поведал домочадцам, что дед уже несколько лет не оплачивал отопление, газ и свет, поэтому зимы проводил в темноте и холоде. Недоумевал Павел Егорович по понятной причине: он ежемесячно отправлял отцу энную сумму денег, а саратовские родственники все это время уверяли Павла Егоровича, что дед в порядке. На вопрос, как же получилось, что старик едва не замерз в своей избушке, никто так вразумительного ответа не дал.

Алла Георгиевна сбегала в аптеку за “Простамолом”, приготовила борщ и рыбную кулебяку, а затем уложила деда Егора спать на раскладной диван в гостиной. Следующие три дня он провел в образе Ильи Ильича Обломова: процесс созерцания потолка прерывался только ради дегустации блюд разной степени жирности. А вот Павлу Егоровичу и Алле Георгиевне досталась роль родителей из фильма “Трудный ребенок”. Супруги были вынуждены отказаться от сна, потому что уже в первую ночь дед Егор, как сомнамбула, встал с дивана, зашел на кухню и включил все четыре конфорки на полную мощность, и только чуткий сон Павла Егоровича уберег семейство от отравления газом. На следующую ночь старик проделал тот же трюк с краном в ванной. Но на четвертый день больной пошел на поправку. Таблетки подействовали, старик перестал ходить под себя, и как минимум одной заботой — о подгузниках — стало меньше. Дед Егор переместился с дивана в кресло, глаза его заблестели живым огнем, а на впалых щеках даже заиграл румянец. Алла Георгиевна, услышав, как дед выстукивает мелодию пальцами по подлокотникам, обняла мужа и дрожащим голосом шепнула:

-Кажется, выходили.

Впрочем, курс интенсивной терапии съестным продолжился. Уже в первые дни стало понятно, что в деревне дед Егор не только лишал себя света и тепла, но и довольствовался практически одним хлебом. Перед каждым приемом пищи старик начинал дергаться и едва ли не стучать ложкой. При этом он всегда яростно пытался доказать, что еда его нисколько не волнует. На предложение Аллы Георгиевны попробовать то или иное блюдо дед обычно мямлил что-то вроде “нет, нет, спасибо, мне уже много”. Но как только домочадцы выходили из кухни, он сминал все подчистую. Наиболее пристальное внимание старик уделял разного рода выпечке и шоколаду. От пирогов он отказывался особенно бурно, но при этом гипнотизировал их взглядом на протяжении всего обеда, а сладкие блины предпочитал подворовывать парами за раз, очевидно полагая, что пропажу никто не заметит. То же самое происходило и с конфетами, поэтому Алла Георгиевна взяла за правило оставлять на столе блюдце с поломанной плиткой шоколада и финиками. В первое время оно опустошалось за час. Тогда Павел Егорович, опасаясь за сахар в крови старика, велел наполнять блюдце раз в день.

Антон практически не разговаривал с дедом, да и тот не проявлял особого желания коммуницировать. Каждое утро дед просыпался в десятом часу, но до полудня продолжал лежать с открытыми глазами, заложив руки за голову. Потом он вставал, убирал постельные принадлежности в диван и шел на кухню делать себе завтрак. Это был особый ритуал, который остальные члены семьи так и не смогли понять. Много раз Павел Егорович предлагал отцу яичницу, бутерброды или, на худой конец, кашу, но тот отказывался от всего. Каждый день он готовил себе одно и то же странное месиво, которое Павел Егорович в шутку прозвал сначала “раствором”, потом “субстанцией”, и в конце концов “астралом”. В глубокую миску дед Егор насыпал по столовой ложке кофе и сахара, заливал смесью из молока и воды, крошил туда полбатона хлеба, добавлял сливочного масла и оставлял на час остывать. Иногда старик находил на кухне забытые сырники или гренки, и тогда они тоже отправлялись в миску. Коктейль, который получался в результате, имел отталкивающие цвет и консистенцию, но старика это нисколько не волновало. Когда “астрал” доходил до готовности, дед Егор уничтожал его, ложился обратно на диван и приступал к основному своему занятию — наблюдению за жизнью родственников. Оставшись один, старик, как и в первые дни, часами глядел в потолок, но стоило кому-нибудь из членов семьи вернуться домой, он тут же попадал под неотрывный взгляд деда Егора. Павел Егорович, решив поначалу занять отца делом, купил ему новые очки для чтения. Но дед надел их лишь раз, сказал, что ничего в них не видит, и бросил на пол. Буквы на страницах газет, быть может, действительно давались ему с трудом, зато семейная жизнь сына увлекала настолько, что ее старик мог разглядеть во всех деталях. Еженедельная уборка, визиты друзей, перепалки с Аллой Георгиевной и Антоном — ничто не ускользало от любопытного взора деда Егора. 

— Я иногда чувствую себя, как в театре, Аллочка. — говорил Павел Егорович жене. — Только не в зрительном зале, а на сцене. Думаю, даже к Караченцову, когда он в “Юноне и Авось” рубаху на груди рвал, такого внимания не было. Хотя перед ним сидел тысячный зал, а у нас — одинокий зритель на галерке.

-Это так дешево и мерзко звучит, Паш, — отвечала Алла Георгиевна. — А оттого, что это правда, становится еще хуже.

Понемногу дед Егор освоился на новом месте и начал вспоминать привычки, оформившиеся во время жизни в деревне. Ночами он подолгу не мог заснуть, и на протяжении нескольких часов щелкал ногтями так, что заставлял бодрствовать весь дом. Свои вещи он почему-то отказывался держать в ящике, который отвел ему Павел Егорович, и предпочитал раскладывать их в изголовье дивана. Носки старик менял раз в две недели, перед сном прятал их под подушку, а с утра вытаскивал, расправлял на коленке и только после этого надевал. Покончив с утренним “астралом”, он отправлялся мыть грязную тарелку в ванную, зато отхаркиваться ходил только на кухню. Косточки от фиников дед прятал в кресло, а фантики от конфет закладывал в книги в шкафу. Вставную челюсть он мыл обязательно в то время, когда остальное семейство ужинало, а потом носил ее по комнате, портя всем аппетит. Старик имел несколько носовых платков, но сопли вытирал исключительно о подлокотники дивана. Проблема потребляемого зазря электричества не давала деду покоя, поэтому, стоило кому-то выйти из комнаты, он сразу выключал свет и телевизор и сидел в темноте. Деду Егору очень не нравилось, что родственники ложатся спать, когда им вздумается, и он демонстративно стал разбирать свой диван сначала в девять часов вечера, потом в восемь, а после этого и в семь. Устроившись на боку и закрывшись с головой одеялом, он громогласно сопел и вздыхал — старательно показывал, как ему мешают звуки дома. Когда Павел Егорович сделал старику замечание, что семья не привыкла ложиться спать сразу по прибытии с работы, дед Егор лишь меланхолично пробухтел:

-Ну да, вы же так много работаете.

-А что же мы, интересно, делаем? — шипела на кухне Алла Егоровна. — На какие шиши он, интересно, свой “астрал” разводит?

Павел Егорович только вздыхал и отмалчивался. Он решил провести со стариком ряд бесед. Сын терпеливо объяснял отцу, что от остатков еды умывальник в ванной непременно забьется, а в раковине на кухне лежит посуда, поэтому плевать туда — не самая лучшая идея. Он уверял деда, что никто не будет попрекать его лишним съеденным куском, а значит, есть втихомолку нелепо. Он спрашивал отца, не хочет ли тот чем-нибудь заняться, нужны ли ему книги, газеты, или, может, шахматы с нардами. Но дед Егор каждый раз смотрел на сына, не мигая, и молча отворачивался в сторону. А через час шел отхаркиваться на кухню.

Павел Егорович становился все раздражительнее. Одна из основных причин — это неуверенность в домашнем порядке. Возвращаясь с работы, Павел Егорович волновался за благополучное состояние квартиры. Поэтому, перешагивая через порог, он сразу же приступал к инспектированию помещения. А дед Егор всегда находил, чем удивить сына.

Самым безобидным, но и частым сюрпризом был обмоченный унитаз. Во время оправления дед не слишком заботился о том, чтобы попадать в цель, и частенько оставлял после себя лужи на полу. Кроме того, старик любил купаться в отсутствие домочадцев, но постоянно забывал, в какую сторону вертятся краны душа. Тогда он просто выкручивал их до хруста и уходил, оставляя воду литься. Вообще, применять силу, когда что-то не получалось, было для деда универсальным методом решения проблем. Так он сломал пульт от телевизора, нажимая на кнопки до тех пор, пока они не провалились внутрь. Так он сломал пульт от кондиционера, приняв его за пульт от телевизора. Так он испортил два электрических чайника, крышки которых не выдержали давления грубых рук. Павел Егорович постоянно повторял отцу:

-Если тебе что-то надо, скажи мне. Хочешь, я перед уходом наберу тебе чайник и вскипячу? Хочешь, оставлю телевизор включенным? Я все сделаю, только скажи мне, что тебе нужно.

-Мне ничего не надо, — отвечал дед, глядя в потолок.

-Но ты же хотел посмотреть телевизор. Ты же пытался пультом его включить. Или ты хочешь сказать, что не трогал его?

-Я не трогал, — бросал дед и отворачивался к стене.

Однажды по возвращении домой Павел Егорович застал отца воюющим с пластиковым окном. Малая створка была зафиксирована в режиме проветривания, о чем дед Егор не догадывался. Он задался целью закрыть окно во что бы то ни стало и принялся изо всех сил стучать по раме ладонями. Форточка уже практически сдалась, захрустела и зашаталась, но Павел Егорович успел спасти ее.

-Что ты делаешь? — недовольно закричал он. — Я же спрашивал тебя утром, не дует ли тебе! Что ты мне ответил? Мне нормально, делай, что хочешь. Так ты сказал? Ты же видишь, что оно не закрывается, зачем ты лупишь по нему? Ты понимаешь, что оно может сломаться, и тогда вообще закрываться не будет?

-Ничего, поставим новое, — ухмыльнувшись, ответил дед Егор.

-А мы — это, простите, кто? — взорвался Павел Егорович. — Ты будешь ставить? Нет, ставить буду я. Искать контору, отпрашиваться с работы, чтобы принять мастеров. А платить им кто будет? Я каждый день покупаю или сдаю в починку то, что ты курочишь. Ты думаешь, я где деньги достаю, в типографии?

Дед Егор упал в кресло и обиженно уставился перед собой.

-Папа, я же тебе сто раз говорил, — уже мягче продолжил Павел Егорович. — Если ты чего-то хочешь, ты должен об этом сказать. Я не могу угадывать твои желания. Ты просто пойми, я встаю в шесть утра, чтобы к восьми быть на работе, потом кручусь там до вечера, потом торчу в магазинных очередях, а после дом убираю до ночи. Еще мне надо с тобой на прогулку сходить, помочь тебе помыться, проследить, чтобы ты поел нормально. А у меня, если ты не заметил, есть еще жена и сын, которым я тоже должен внимание уделить. У меня просто нет времени на загадки. Мы постоянно говорим об одном и том же, постоянно возвращаемся к этому вопросу. Если тебе что-нибудь нужно, скажи, папа!

-Мне ничего не нужно, — злобно прошипел дед Егор.

-Да что ты будешь делать, — не выдержал Павел Егорович и вылетел из комнаты, громко чертыхаясь.

Подобные ссоры стали повторяться регулярно. Дед Егор заметил, что с каждым разом сын распаляется все больше, поэтому взял за обыкновение не просто огрызаться, но и подначивать Павла Егоровича к активным действиям. Стоило старику услышать какой-нибудь упрек в свой адрес, он тут же начинал мычать:

-Ну давай, давай, ударь меня! Ты же этого хочешь! Ударь отца!

Павел Егорович сдерживался, но после долгое время ходил бледный и осунувшийся. Алла Георгиевна пыталась внушить мужу, что ему следует держать себя в руках, ведь дед как пожилой человек просто не может избавиться от своих привычек, выработанных за годы одинокой жизни. Но после каждого скандала, глядя на равнодушное лицо старика, Алла Георгиевна против своей воли вскипала. Тогда она закрывалась в комнате и жаловалась Антону:

-Он все это специально делает. Он специально нашего отца доводит. Пашка ему как-то на зиму купил куртку. Даже не куртку — дубленку, хорошую, теплую, она огромных денег стоила. Отвез ее в деревню, дед пошел в этой куртке к соседям и вернулся в одном свитере. Паша его спрашивает: папа, а где дубленка? Отдал, говорит, товарищу, ему она нужнее. Понимаешь? Нужнее! А что это подарок сына, ему как бы все равно. Ну, Паша пошел и купил ему другую куртку, уже за три тысячи. И так всегда было.

-Конечно, ему никакие газеты не нужны, — в другой раз продолжала Алла Георгиевна. — У него развлечение поинтереснее каждый день — стравить нас всех и смотреть, что будет. Он же нас всех терпеть не может. Ну ладно я, я ему никто. Но ты ведь его внук, родная кровь, как он тебя может не любить? Когда мать умерла, Пашка ведь предлагал ему переехать к нам. Сразу, как с похорон вернулись, предложил. И знаешь, что он ответил? Как я, говорит, уеду, у меня здесь дочь и внучка. Пашка у него спрашивает, а у нас дома внуков нет? Антон не внук тебе? Так он обиделся тогда, и я его понимаю. Мы для деда всегда были людьми второго сорта, а Галка его ненаглядная, которая обрюхатилась и без мужика осталась, — первого сорта. И даже после того, как его родная дочь кинула и к нам вышвырнула, он все равно ее одну любит. А над сыном своим издевается. Нет, не понимаю я этого, и никогда понять не смогу.

Антон очень внимательно следил за развитием конфликта между Павлом Егоровичем и дедом Егором. Поначалу каждая мелкая стычка вводила Антона в ступор. Он не мог уяснить до конца, чью сторону должен принять. Отец был ближе, но старик в то же время казался таким беспомощным, что Антон начинал жалеть его против своей воли. Он разглядывал деда, пока тот спал, всматривался в глубокие морщины, пересчитывал немногие сохранившиеся волоски на голом черепе и недоумевал, зачем Павел Егорович кричит на старика и почему не находит с ним общего языка. Антон даже в какой-то мере осуждал отца за несдержанность. Он вспоминал, как в детстве Павел Егорович не раз повторял: “В споре мудрый человек должен проявлять свою мудрость”. Антону было непонятно, отчего отец забыл это высказывание. Но чем дальше развивались события, чем тяжелее становилась атмосфера в доме, тем меньше сочувствия доставалось деду от внука.

В семейном укладе многое поменялось. Пятничные посиделки стали проводиться все реже. Дед Егор отказывался принимать в них участие, предпочитая затаиться в соседней комнате и подслушивать разговоры, доносившиеся с кухни. Он очень злился от того, что сын не наливает ему водки, и в отместку старался испортить настроение Павлу Егоровичу. Поэтому по пятницам особенно часто можно было наткнуться на брошенный мимо помойного ведра пакет молока с вытекающим содержимым или на несмытые фекалии в туалете. Вслед за застольями исчезли и вечерние кинопросмотры. Дед Егор в середине фильма вставал со своего дивана и начинал его раскладывать на глазах у всех. Алла Георгиевна, скрестив руки на груди, уходила читать, Павел Егорович открывал ноутбук, а Антон, ошарашенный, шел в свою комнату. Канули в Лету многие мелкие, незаметные на первый взгляд обычаи, которые делают сожителей семьей и превращают бетонные пещеры в теплые гнезда. Зато участились случаи, когда Павел Егорович и Алла Георгиевна в сердцах заговаривали друг с другом на повышенных тонах — без особой причины, просто чтобы выпустить пар. И за этими внезапными вспышками агрессии всегда увлеченно следили глаза деда Егора. Антон осознал весь ужас происходящего, когда мать однажды воскресным днем грустно обронила:

-Хорошо, что завтра на работу. Мне в последнее время так не хочется возвращаться домой.

Антона словно кипятком ошпарило. Он полагал, что дом — это главное место в жизни человека. Главное не из-за числа квадратных метров или наличия широкоформатного телевизора, а главное, потому что только оно способно подарить чувство спокойствия и защищенности. Человек, лишенный настенной плазмы, может загрустить, потому что ему нечего смотреть; человек, лишенный дома, может умереть, потому что ему некуда идти. В случае поломки новую плазму придется ждать несколько месяцев, новый дом можно уже никогда не обрести. Антон был уверен, что его дом в безопасности, что его уютному уголку ничего не угрожает. Но после слов Аллы Георгиевны он взглянул на ситуацию по-другому. Родители в глазах Антона превратились в несчастных наивных троянцев, легкомысленно пустивших к себе за оберегающую стену предателя-коня. Внешне безобидный, он потихоньку уничтожает все, до чего в состоянии коснуться. Как только Антон осознал это, жалость к деду мгновенно пропала, а на смену ей пришли противоположные чувства.

Внук стал пристально следить за стариком и анализировать его выходки. Антон уже не сомневался в том, что дед сознательно провоцирует Павла Егоровича, что он нуждается в сыновней энергии и питается ею. Мало того, что он живет пустой и бессмысленной жизнью, он пытается сделать такой же пустой и бессмысленной жизнь Павла Егоровича. Он продолжает свою жизнь, отнимая ее у сына. Сделав такой вывод, Антон пришел в бешенство. Он возненавидел старика.

Ненависть — насыщенное и глубокое чувство, но его все же можно измерить по степени интенсивности. Бывает ненависть подковерная, крысиная, когда ты зыркаешь на предмет неприязни и попискиваешь о его никчемности в своей норе. А бывает ненависть, которая поглощает все твое существо, выжигая остальные чувства, и тогда ты теряешь способность его контролировать. Антон ненавидел деда именно такой ненавистью. День за днем она росла, пока не превратилась в оглушающую жажду смерти старика. Антон не сразу смог признаться себе в том, что желает видеть деда Егора мертвым. Сначала в голове лишь изредка появлялись мысли, от которых Антон как человек крещеный с содроганием отмахивался. Со временем он стал размышлять о смерти деда все чаще, но еще продолжал стыдиться своих фантазий. А в один прекрасный день он решил, что убежать из собственной головы у него нет никаких шансов, поэтому стоит набраться храбрости, посмотреть в зеркало и принять свое отражение таким, какое оно есть, даже если напротив будет корчить рожи сам черт. Антон буквально так и поступил. Встав перед зеркалом, он проговорил самому себе:

-Я хочу, чтобы мой родной дед сдох.

Этой фразой Антон закончил свой рассказ Наде. Он вопросительно посмотрел на нее, но она шла молча. Антон, подумав, заговорил снова:

-Ты, наверное, думаешь, что я мразь. Может быть, так и есть. Я мог бы сейчас показать себя с лучшей стороны, умолчать о своих мыслях, но тогда, мне кажется, я поступил бы гадко. Ты скажешь: гадко желать своему деду смерти, но я думаю, еще гаже делать вид, будто это ложь. Мне довелось испытать чувство, и я захотел поделиться им с тобой, чтобы указать на возможную причину старческого одиночества. Вот почему, увидев старпера с радио, я не стал его жалеть. Вот почему я разочаровался в книжных проповедях наших классиков о всепрощении, и теперь смотрю на мир, избавившись от розовых очков.Каждый из нас помнит затертую мантру о том, что все поступки, добрые и дурные, обязательно вернутся бумерангом. Когда ты молод, ты веришь в свои силы. Ты думаешь, что справишься с любой напастью, поэтому можешь относиться к окружающим людям, как к расходному материалу. Но будь готов, что ответочка прилетит в тот момент, когда силы уже покинут тебя. И тогда “Маяк” действительно окажется твоим единственным собеседником. Просто потому, что никто другой больше не захочет с тобой говорить.

-Я не буду упрекать тебя ни в чем и уж тем более обзывать мразью, но и ты позволь мне остаться при своем мнении, — деликатно заметила Надя.

-Я понимаю тебя. Детали быта, которые я вспомнил сейчас, так незначительны, но когда они из мелких минутных неприятностей превращаются в саму твою жизнь, это становится невыносимо. Я пробыл в этом состоянии несколько месяцев, и мне хватило. А родители живут так уже четвертый год. Ты просто не представляешь, каково это, видеть на протяжение стольких лет свой любовно обустраиваемый угол заплеванным и обмазанным соплями, каково это, вылизывать его и через час снова находить в грязи. Каково это, когда твой труд и проявления заботы изо дня в день подвергаются намеренному надругательству. Когда все, что ты хочешь, это вернуть себе прежнюю жизнь, и когда понимаешь, что она уже никогда не будет прежней. Когда ты страдаешь от рук человека, которому ты ничего не должен.

-А разве ты или твой отец ничего ему не должны? — вдруг спросила Надя. — Вы же все-таки родные люди.

  — Ты знаешь, я всегда верил в то, что слова менее ценны и значимы, чем поступки. Очень просто произносить “я тебя люблю” по сто раз на дню. И очень сложно доказывать это хотя бы в полночь и обеденный перерыв. То же самое относится и к родственным связям. Сами эти слова: брат-сват, кум-чум — для меня ничего не значат, пока я не поверю в любовь и искренность того или иного человека. Кто не держит камня за пазухой, кто не использует тебя для достижения собственных целей, кто не завидует твоим успехам, а, наоборот, радуется за тебя, тот и родной, по моему мнению. И таким людям я действительно должен. Должен платить тем же, причем с удвоенной силой. Я бы хотел иметь такие отношения со всеми, с кем у меня общая кровь. Но почему-то чаще так получается, что родными я называю людей, которые связаны кровью с другими семьями.

-Что ж, — Надя тряхнула головой, и выражение лица ее преобразилось, стало таким, каким было в начале прогулки. — У меня настолько серьезных историй нет, зато есть попроще. Как-то я с подругой, Юлей, ты ее не знаешь, летела в Грецию отдыхать. Перед тем, как сесть на экспресс в аэропорт, мы зашли в “Сабвей” подкрепиться. Там есть сэндвич дня, вот мы его и взяли, я — с сырным соусом, Юлька — с медово-горчичным. Официант, кассир, или кто он там, в общем, мастер по сабам, витал в облаках и готовил наш заказ на отвали. Естественно, он не пометил, где какой соус. Мы его спросили, он задумался на секунду, а потом просто ткнул пальцем в ближайший сэндвич. Когда я надкусила свой саб, у меня чуть язык не отсох от вкуса горчицы, я ее ненавижу люто. А Юлька жевала в этот момент мой сырный. С тех пор мы с ней вывели свое “правило Сабвея”: когда ты, как тот официант, выбираешь один из двух вариантов и надеешься, что он окажется верным. Согласно этому правилу один из нас точно не ошибается в своем мнении, что не может не радовать. А теперь давай сменим тему.

Антон с Надей не возвращались к воспоминаниям о старике до того дня, когда раздался телефонный звонок, и Павел Егорович сообщил сыну о смерти отца.

Это произошло практически сразу после Нового года. Дед в очередной раз пошел в душ, когда никого не было дома, забыл как следует обтереться и сел мокрым под раскрытым окном. Почти сразу заболела спина, поднялась температура, начался кашель. Алла Георгиевна, по обыкновению, засуетилась на кухне и хотела уже отправить мужа в аптеку, но дед Егор вдруг свирепо произнес свое привычное “мне ничего не надо”, откинул голову на подушку и закрыл глаза. Он отказался не только от лекарств, но и от еды, даже не стал заваривать свой любимый “астрал”. Оставленные без присмотра сладости не вызвали в старике никаких эмоций. Уже к вечеру следующего дня он ослаб до такой степени, что не смог самостоятельно дойти до туалета. На утро сил не хватило даже на то, чтобы встать с дивана. Павел Егорович поселился в кресле рядом с отцом, менял старику подгузники и уговаривал съесть что-нибудь. Алла Георгиевна на балконе тянула одну за другой сигареты. Дед Егор продолжал лежать, изредка открывая глаза, чтобы посмотреть на сына и снова провалиться в сон. Так прошло три дня. На четвертый дед Егор перестал дышать.

Павел Егорович позвонил сыну не только для того, чтобы сообщить трагическую новость. Он просил Антона появиться на похоронах.

-Если не хочешь, — говорил в трубку Павел Егорович, — можешь не ехать на кладбище. Я скажу, что тебя не отпускают с работы. Приезжай хотя бы в морг, там нам выдадут тело, мы вместе простимся с ним, и дальше я сам справлюсь. Пожалуйста, приезжай.

Когда Антон отложил телефон, Надя спросила:

-Что ты будешь делать?

Антон промолчал.

-Ты должен съездить, — мягко заметила Надя.

-Я знаю, — ответил Антон.

Утро выдалось особенно холодным. Антон надел самые теплые вещи и поспешил через весь город к родителям. Стоя на одной ноге в переполненном вагоне метро, он замкнулся в себе. Раньше он часто представлял этот день. Антон ожидал ощутить удовлетворение, опьяняющее облегчение, ядовитую радость, но ничего подобного не было и в помине. Единственное, что подарил Антону звонок Павла Егоровича, это утрата чувства ненависти, которое не давало ему покоя долгое время. Отвращение к деду рассосалось, но на смену ему ничего не пришло. И это сбивало с толку.

Больница и морг при ней находились всего в одной автобусной остановке от родительского дома. Во дворе толпились люди, несколько автобусов тарахтели на парковке заведенными моторами. Павел Егорович стоял возле одного из них. Он сказал Антону, что выдача задерживается, кто-то опоздал, и теперь нескольким семьям придется подождать. К ним постоянно подходили дальние родственники и люди, которых Антон вообще не знал. Они бубнили сочувственные речи, но Антон пропускал все мимо ушей. Возле отца вертелся какой-то скользкий тип, то и дело норовивший дать Павлу Егоровичу очередной бесполезный совет.

-Кто это? — спросил Антон.

-Саша. Ритуальный агент, организатор.

-Он мне не нравится.

-Да ладно тебе, вроде нормальный мужик. Бывший мент. Уволился пару лет назад, и теперь вот чем занимается.

-Сколько ты ему дал?

-Сто шестьдесят. Это с поминками, транспортом, в общем, все вместе. Мне объяснили, что доступные свободные места есть только в овраге. Весной, когда снег тает, их заливает. Место получше стоит в районе сотки. Я было ушел от них, но потом плюнул и вернулся. Какое это сейчас имеет значение?

— Тебе деньги нужны? 

- Нет, что ты. Здесь вот ребята скинулись. Сыновья его брата, ты их не видел никогда, да и мои старые друзья вот-вот приедут, так что нормально.

-Ты сам как?

-Не знаю, — вздохнул Павел Егорович. — Он как будто решил, что хватит. Он давно уже хотел этого. Говорил время от времени, что пора умирать. Я не понимал, почему он добровольно отказывался от жизни, ведь силы у него еще были. Но он предпочел лечь и ждать, когда все закончится. Он как будто решил освободить нас. Мне кажется, что он это сделал ради нас. Я верю, что он сделал это ради нас.

Антон не успел ничего ответить отцу, так как из-за спины Павла Егоровича вынырнул Саша и взял его под локоть.

-Все готово. Можем идти.

Павел Егорович развернулся и направился к двери морга. Антон замешкался, но через мгновение влился в процессию родственников и вместе с нею поднялся по небольшой лесенке в здание. По дороге он рассматривал чьи-то ботинки не в силах оторвать от них глаза, поэтому пропустил, как мужчины организованно разошлись по периметру небольшого помещения, в центре которого стоял гроб. Оказавшись прямо перед деревянным ящиком, Антон поднял голову и вопросительно посмотрел на отца. Тот кивнул, указывая Антону, что надо подойти и попрощаться с дедом. Антон сделал шаг вперед и впервые бросил взгляд на старика.

Дед Егор лежал, как полагается покойнику, сложив руки на животе, и выражение его лица было под стать положению тела — смиренным, а не привычно грозным. Морщины на лбу разгладились. Из приоткрытого рта, казалось, вот-вот послышится дыхание, но серо-зеленые пятна на впалых щеках разуверяли в возможности этого. Кончик носа загнулся и придал старику вид, с каким обычно в детских книжках изображают ведьм, правда, не злых, а находящихся уже на излете своего могущества. Таких, которые осознают ошибки своей ведьминой молодости и иногда заслуживают жалость к себе и даже отпущения грехов.

Увиденное потрясло Антона. Он поморщился и закрыл глаза. Антон решил, что присутствующие примут его реакцию за прощальную молитву, и, таким образом, у него будет несколько секунд, чтобы сконцентрироваться на своих чувствах. Антону показалось, что он погружается во мрак. Он посмотрел на себя вчерашнего и содрогнулся. Прежние темные мысли напомнили о себе, вереницей промелькнули в его голове. Но теперь Антон уже не гордился ими, а воспринимал как позорные проявления слабости и малодушия. Он отказывался верить в то, что жажда смерти другого человека когда-то приносила ему удовольствие. Колючий стыд и отчаянный страх закрутились в его душе, сплелись в тугую плеть, которая начала хлестать его сознание. Он буквально слышал хлопки внутри себя, и с каждым из них, как сжигаемая бичом кожа, умирала частица самоуважения. А затем настал момент просветления. Страх и стыд ушли, осталось только понимание того, насколько глупо было мечтать о смерти старика, насколько бессмысленно вообще мечтать о чьей-либо смерти. Антон раскрыл глаза и в последний раз взглянул на покойника. Он почувствовал, что простил деда Егора за все, и тут же сам прошептал: “Прости”.

Антон не поехал на кладбище. По дороге домой он купил в палатке одну розу и с ней вернулся к Наде. Девушка встретила Антона встревоженным взглядом, но, когда увидела одинокий цветок, слегка улыбнулась. Надя приняла розу, пропустила Антона в квартиру, дождалась, пока он разденется, а потом спросила:

-Как ты?

-Я тебе так скажу. Чувствовать себя официантом “Сабвея”, промахнувшимся мимо правильного сэндвича, паршиво. Но вообще я в норме.

-Я рада, — тихо сказала Надя. — Пойду поставлю цветок в вазу.

Антон тем временем залез в шкаф, достал оттуда пыльный бумбокс и вставил вилку в розетку. Колонки затрещали, но Антон поспешил нажать на пару кнопок, и неприятный шум исчез, а вместо него раздался заунывный голос диктора.

-Что это? — донеслось из кухни.

-“Маяк”, — крикнул Антон. — Пусть он лучше звучит у нас, чем у кого-нибудь еще.