Мартиролог
Она листала страницы альбома, всюду были портреты, один за другим. Это была тонкая графика, наброски пером, карандашные эскизы. Мужчины и женщины, пожилые, помоложе, но всех их объединяла безысходность, безнадёжность, потухшие глаза, низкие лбы, горькая складка у рта, морщинистые лица и особенно руки… Какое-то деградирующее племя перед лицом вечности. Ни на одном лице ни улыбки, ни хотя бы искорки в глазах. Почему-то ей вспомнились работы художника Глеба Богомолова, которые она видела на одной из частных квартир, хозяин которой устраивал выставки авангардистов: портреты дебилов, недочеловеков, нечто среднее между обезьяной и первобытным человеком, ни единой мысли в глазах. Нет, сходства, пожалуй. не было. Там – полная бездуховность, а эти портреты, – что-то было в них неуловимое – страдание, душевная опустошённость, неизбывная русская тоска. Казалось, что за плечами у каждого из этих людей большое горе, крушение надежды. Тут были и нищие, и портреты бомжей на фоне пивного ларька, и набросок базара с толстой продавщицей у прилавка и стоящей перед ней женщиной средних лет, державшей в руках авоську с пустыми бутылками. Портретов было много, больше ста. Были и бытовые сценки, но немного – преобладали портреты. Она медленно рассматривала их, и с каждой минутой настроение у неё падало, даже сердце защемило.
– Какая мрачная у вас муза, – сказала она художнику, который у мольберта угольком набрасывал эскиз её портрета. – Трудно представить, что ваши сказочные зверюшки и эта портретная галерея нарисованы одной рукой.
С Георгием, так звали художника, она познакомилась на выставке камней в Мухинском училище. На лестничной площадке перед входом стояли с картинами и этюдами художники и художницы разного возраста. Высокий худощавый мужчина лет сорока пяти – пятидесяти развешивал небольшие, аккуратно вставленные в рамки акварели или рисунки котят, щенков, невиданных птичек, бабочек, букашек. И были они настолько красочными, необыкновенно выразительными, каждый со своим характером, что она невольно остановилась, – посмотреть внимательнее.
Разговорились. Георгий, как оказалось, раньше работал художником в одном из издательств детской литературы. В начале девяностых издательство прекратило своё существование, и он лишился работы. А сейчас перебивался временными заработками и заказами. Для Нины же эта встреча была большой удачей. Она заканчивала книжку стихов и рассказов для самых маленьких детишек, и искала художника – оформителя. В издательстве ей дали несколько телефонов, она посмотрела работы, но как-то они ей показались малоинтересными. И тут вдруг такая удача! Ну, просто живые глазёнки смотрели на неё из каждой рамки, то весёлые и задорные, то грустные, то капризничающие…
Георгий охотно взялся за работу, принося всё новые и новые эскизы. Когда же рисунки были готовы и отданы в издательство, предложил написать её портрет. Она согласилась, и сегодня впервые пришла в его «мастерскую». Это была большая, метров двадцати пяти, комната в коммунальной квартире в центре города. Стол, стул, кресло-кровать, стенка – всё старое, потрёпанное, – большое окно с немытыми стёклами, выходящее во внутренний дворик, – и картины, картины, картины…
– Время было такое, Нина Дмитриевна. Середина девяностых, страшное время.
– Вы это мне говорите? – Усмехнулась она. – Вроде бы, мы современники, а по науке удар был нанесён одним из первых.
– Может быть, может быть, но если бы вы знали… – Он замолчал, сразу погрустнев, и после долгой паузы продолжил. – Понимаете, я был весьма успешным по жизни. Академия художеств, сразу художник в ленинградской редакции, заказы, заказы… Даже в Союз художников приняли, Ветрогонский дал рекомендацию. Женился, двое детей – мальчик и девочка, погодки. Жена – экскурсовод, тёща… Ну, вроде бы всё, что мог желать приезжий из небольшого городка под Вологдой. И вдруг – всё начало крушиться. Сначала жена ушла, – нашла себе где-то хозяина бензоколонки, забрала детей и уехала в Германию. Нет, по отношению ко мне она поступила даже благородно, разменяла квартиру, оставила мне вот эту комнату, хотя тёща протестовала – уж очень она меня не любила, ну, да бог с ней, давно её нет. Конечно, основания у неё были… Редакционная богема, пили всё время по поводу и без повода, я не отказывался. Да и жену я не осуждаю. Что было, то было…
Он снова замолчал…Она с изрядной долей сарказма произнесла.
– А эти портреты? Собутыльники?
– В общем-то так, но, знаете, Нина Дмитриевна, – это же мартиролог.
– Мартиролог? –Её брови в недоумении взлетели вверх. – Это что, жертвы блокады, войны?
– Нет, нет. Это долгая история.
Он отложил в сторону уголёк, посмотрев в окно. Уже смеркалось, но электричество ещё не включили, и только фары и поворотные огни машин, медленно тянувшиеся по обе стороны Садовой улицы, яркими огоньками разрезали полумрак. Георгий встал и включил люстру. Штор в комнате не было. Она молчала, чтобы не отвлечь его от воспоминаний.
– Да. После развода с женой покатился я вниз, подруги менялись чуть не каждый день, льстило им, что я художник, хотелось портрета или хотя бы рисунка… И погружался я в эту трясину всё глубже. Последняя подруга… Даже сейчас вспомнить страшно. Жила она у меня уже недели три, какие-то деньги вначале у нас были. Потом говорит: «Поедем к моему бывшему сожителю, вещи заберу». Приехали на Обводный, звоним, никто не открывает, она дверь чем-то вроде отмычки открыла, вошли… Квартира то ли на расселении, то ли ограблена, ну, ничего нет ни в одной комнате, одна металлическая кровать без сетки и матраса, а в кухне, около плиты на полу запёкшаяся кровь…Что там было? Быстренько выскочили, захлопнула она дверь – и ко мне. Приходим, соседка телеграмму протягивает – мама умерла! Подруга достаёт из сумки бутылку самогона, помянули мы маму, я, правда, немного выпил, а она почти всю бутылку. Потом закрыл её в комнате, чтобы не выходила, — соседям не мешала, и на вокзал – за билетами. Возвращаюсь, открываю дверь… Она лежит на диване, пена на губах, и уже похолодела.
Нина Дмитриевна вздрогнула, пристально посмотрела на него, но промолчала, подумав, что Георгию нужно поделиться, выплеснуть эти тяжёлые воспоминания, просто выговориться. А он продолжал.
– Что делать? Пошёл к участковому, показываю телеграмму, рассказал про подругу. Он спокойно так спрашивает: «Что пили?». Ну, сказал. Там около Апраксина двора самогоном в открытую торговали. Приехала милиция, следователь, всё осмотрели, вызвали спецтранспорт, забрали её тело в морг, а я поехал в Тотьму.
Похоронили маму, – её весь город знал, она ведь была начальником гороно, а до этого – учитель литертуры, директор школы. Ученики её пришли, коллеги… Каждый день я ходил на кладбище, возьму бутылку, сижу, поминаю... И до того одиноко, что слёзы льются сами. Порой даже засну на её могилке. А на седьмой или восьмой день на кладбище, поминаю… А к могилке напротив женщина подошла, ну, постарше меня лет на восемь – десять, миловидная такая…Муж у неё там был похоронен, утонул по пьянке несколько лет назад. С кладбища я и поехал к ней, да там и остался почти на десять лет. Звали её Верой.
Он замолчал, что-то быстро рисуя на загрунтованном картоне. Нина Дмитриевна пристально рассматривала один из листов альбома – акварель. На полянке, окружённой густыми тёмными елями, на пенёк присела женщина, задумчиво вглядывавшаяся в тёмную чащу леса. Рядом стояла пустая корзинка, а она пристально смотрела в тёмную, беспросветную чащу, как будто предвидя свою судьбу. И во взгляде была такая боль…
– Это она? – спросила Нина Дмитриевна? И что же случилось?
– Да, она. Что случилось? Случай, нелепый случай. Хотя, почему нелепый? Может быть, всё предопределено. Как и встреча с Верой. Я в тот момент был не то, что никакой, а просто в отчаянии. Не знал, ни что делать, ни как жить дальше, я просто не представлял себе, как буду жить без мамы. Полный вакуум в душе. Хотя я ведь с семнадцати лет с ней не жил, как уехал учиться в Ленинград, так и виделись только наездами. А вот тут… Вот тут-то и появилась Вера, ну, просто как надежда она мне была послана, не знаю кем, богом ли, дьяволом или просто его величеством – случаем. Мы прожили почти десять лет, пока она… Зимой было дело. Вера меня всегда понимала, никогда мне не противоречила, всё позволяла. Всегда соглашалась со мной, а в этот вечер… Кончилась у нас водка, а душа горит, нужно добавить. Я ей говорю, – сейчас схожу в магазин, – куплю. «Нет, я пойду с тобой». А я ждать не стал, ушёл. Выхожу из магазина, а она лежит на ступеньках. Гололёд был сильный, поскользнулась, упала и сломала себе шейку бедра. Вызвали скорую помощь, поехали в больницу… Ну, Вы представляете себе, что это такое. Сначала на вытяжке лежала недели три, потом операция, костыли…Вроде бы получше стало, ан нет. Не смогла она пережить эту травму, – инфаркт, скорая приехала, а её уже нет.
Он отложил уголёк и встал.
– Закончим на сегодня, что-то я устал. Хотите чаю? Только не отказывайтесь. Пожалуйста.
– Да, нет, не откажусь, с удовольствием выпью.
Она отложила папку с портретами на стол, походила по комнате, в задумчивости посмотрела в окно. Уже включили освещение, медленными крупными хлопьями падал снег, как бы пытаясь закрыть всю городскую грязь. Вошёл Георгий с чайником в руках, достал из стенки один бокал и одну фарфоровую чашку с блюдцем, поставил на стол коробку с эклерами.
– Вам покрепче? Я-то пью настоящий чай, чтобы был тёмно-коричневый, но только иногда, когда перед этим ничего не выпил покрепче.
– А что чифирь не заменяет то, что покрепче?
– Нет, не заменяет. Нельзя совмещать эти напитки.
– Неужели? А мы как-то были в Баку на конференции, пригласили нас в ресторан. Азербайджанцы заказывают коньяк и горячий крепкий чай. Так и пьют – тост с коньяком – и тут же горячий крепкий чай. И не пьянеют.
– А я если выпью одновременно, то могу и в обморок упасть.
Она с удивлением посмотрела на Георгия. Конечно, крепышом его назвать было нельзя, он скорее был астенического строения, особенно выделялись руки с тонкими длинными пальцами, аккуратно подстриженными ногтями, перепачканные кое-где гуашью и угольком. Но чтобы упасть в обморок от крепкого чая!
– Не удивляйтесь, Нина Дмитриевна. Вы здесь просто не представляете жизнь народа, а я окунулся туда с головой. Удивляюсь, что выплыл. Да, впрочем, и в городе…Только тут была богема, а там…Беспробудное пьянство. Страшное время было, особенно середина девяностых, – снова повторил он. – Как-то на новогодние праздники как начали пить, так и не могли остановиться, пропили мы с Верой всё: ни копейки нет, ни куска хлеба… И занять не у кого, ну, ни у кого денег нет. Мы три дня голодали, только воду пили. Правда, очистились, протрезвели. Есть хотелось, просто жуть. Надел ватник, вышел пройтись, думаю, вдруг кого-нибудь встречу, или бутылки попадутся – сдать. Но это не Питер. Бутылки нарасхват. Иду… Всего-то часов семь вечера. А на улице – ни души. Замёрз, дрожу, живот от голода сводит. Решил вернуться. И вдруг – вижу: на дороге лежит картофелина, одна, замёрзшая, да такая большая. Я схватил её, прижал к себе и бегом домой. Сварили мы её, а она мёрзлая, сладенькая… Разделили пополам и съели.
– На что же Вы жили? Вера тоже не работала?
– Нет, Вера работала на железной дороге, в контейнерной. Да ведь зарплату задерживали иногда месяцами, а мне шурин – брат жены – присылал деньги – я комнату свою сдал одному иногороднему студенту, а он их получал и мне присылал, правда, иногда не всю сумму. Тоже грешил порой. А картофелина нас спасла. Кто мне её послал, не знаю. Наверное. мамочка моя, – он усмехнулся, – но не манну небесную, а крахмал. А на следующий день почта заработала, и мне от жены пришёл перевод – у неё кто-то купил одну мою миниатюру. Так и выжили.
– Ну, это прямо-таки святочный рассказ, – прервала его Нина.
– Да, похоже. Но это же быль. Деньги пришли, а у нас новое горе – у Людмилы – Вериной дочки – муж скоропостижно скончался. Выпили они, легли спать, ночью вышел он на веранду - они в частном доме жили, – плохо ему что ли стало… Поближе к утру Людмила видит, что его нет, открывает дверь, а он уже не с нами. Вот тогда я и нарисовал первый портрет. А потом, как началось! Один за одним, одна за другой! Даже представить себе трудно. Каждый день что-то происходит. То девятый день, то сороковины, то годовщины, то новопреставленный раб божий… Ну, просто не просыхали. А ведь ещё и именины, дни рождения, праздники. Пьёшь, пьёшь… То за здравие, то за упокой.
По мере того, как он говорил, в душе у Нины боролись два чувства – жалость перемежалась с нарастающим раздражением, даже каким-то презрением к слабости этого безвольного мужчины: «Да он же просто алкоголик, – подумала она. – Хронический алкаш!».
– Зачем вы мне всё это рассказываете, Георгий?
Он вопросительно с недоумением взглянул на неё.
– Так вы же сами просили рассказать, про мартиролог. 114 портретов! Все из нашего окружения. Как кто умрёт, – портрет. А однажды я подсчитал, просто ужаснулся и говорю Вере: « Ты знаешь, а ведь уже 114 человек умерло. Это меньше, чем за десять лет!». Она даже руками всплеснула: «Неужели сто четырнадцать?». А потом так тихо – тихо и говорит: «Сто пятнадцатой я буду». И заплакала. Предчувствовала.
Он вздохнул, отвернулся к окну, и Нине показалось, что его плечи вздрагивают. Она встала, наигранно улыбнулась, сделав вид, что ничего не замечает:
– Засиделась я у вас тут. Пора домой.
Вышли в прихожую, он снял с вешалки шубу, подал ей.
– Я провожу Вас, прогуляюсь. Зайду в рюмочную, тут рядом. Что-то душу разбередили воспоминания.
– А как же чай, – спросила она, с плохо скрываемым раздражением и изрядным ехидством, – не боитесь упасть в обморок?
– Нет, Нина Дмитриевна, ничего не боюсь, чего только не было в жизни. Если вспомнить… Вот только вспоминать не хочется. Когда в следующий раз придёте позировать?
– Ещё не знаю, созвонимся.
Она была очень занята по работе, неделю пробыла в командировке в Москве, так прошло дней десять. В ближайшую пятницу, поразмыслив над делами, позвонила художнику, чтобы договориться о встрече, решив, что в субботу или воскресенье в первой половине дня сможет пару часиков посвятить портрету. Его дома не было. Часов около десяти, наконец, он подошёл к телефону, но, как ей показалось, говорил медленно, как бы подбирая слова, хотя произнёс, что очень рад её звонку. Договорились о встрече в воскресенье в полдень. Он открыл ей дверь, приветливо улыбаясь. Войдя в комнату и усевшись в кресло, она снова попросила посмотреть альбом с портретами.
– Вы действительно хотите? – спросил он, несколько колеблясь. – Мне показалось, что он произвёл на Вас тягостное впечатление.
– Не без этого, конечно. Да, пожалуй, не столько сами портреты, сколько Ваш рассказ. Эту святочную историю я вспоминала несколько раз, и знаете, как-то плохо верится, что человек с таким талантом…
– Это всё чистая правда, Нина Дмитриевна, чистая правда. Потом жизнь как-то наладилась. Когда же Вера ушла на пенсию – в молодости работала с проф. вредностью, мы поменяли её двухкомнатную квартиру на однокомнатную с доплатой и зажили совсем хорошо. Дачка у неё была небольшая, любила она в грядках покопаться.
– А Вы?
– Я? Я-то нет. Я больше за грибами, в лес. Да, впрочем, и в городе грибы собираю в Парке Победы – их море, да и на газонах много шампиньонов.
– И Вы их едите?! – воскликнула она с лёгким ужасом. – Они же все загрязнены тяжёлыми металлами, не говоря уже о собаках.
– Кто Вам это сказал? Я их столько съел! И до сих пор жив и здоров. Нет, Нина Дмитриевна, далеки Вы от народа, как декабристы, произнёс он, взяв кисть в руки и смешивая на палитре краски. – Очень далеки.
Он вспомнил похороны Веры, свою полную растерянность, опустошённость.
– Когда Вера умерла, я просто не знал, что делать. В полной прострации, я сидел и плакал. Пошёл в магазин, купил бутылку, предлагаю всем выпить — помянуть. Хорошо, что Людмила дочь приехала быстро. Они вдвоём с соседкой всё и организовали, и в церковь сходили, панихиду заказали. А я… как будто душу она мою забрала.
У него дрогнул голос, он замолчал, дрожащей рукой нанося мазки на холст. Минут через пять продолжил.
– Смутно помню эти дни. Пока были деньги, куплю бутылку, угощаю всех, прошу помянуть… Ну, а у нас, у русских, – как? Выпили – кто в раздумье, кто в веселье, а большинству же кулаками нужно помахать. Сколько раз меня били! Вера-то она приучила меня пить дома, а без неё – приду домой, и такая тоска… Снова к ларьку, к людям…А там, – и он безнадёжно махнул рукой.
Чтобы прервать этот поток воспоминаний, от которых уже не жалость, а ком тошноты подступал к горлу, она встала.
– Что-то я устала сидеть, похожу немного. А пейзажи у вас есть? Можно посмотреть?
– Есть немного. Мало я их писал. Этюды.
И он достал несколько работ, повернул их к свету. Пейзажи были мрачные, сумрачные, написанные в серо-коричневой гамме. И только на одной картине – голубые зимние сумерки опустились на видневшиеся вдали берёзки, а на переднем плане, над горизонтом яркой точкой светилась единственная звёздочка.
– Вот эта работа мне нравится. И как Вы её назвали?
Он опустил глаза.
– "Вера", конечно. Знаете, я однажды проснулся от голоса. Кто-то позвал меня, так отчётливо. Встал – никого. Один. Вышел во двор, часов одиннадцать было, — вокруг ни души. Небо голубое, матовое, снег серо-голубой, а на горизонте – единственная звезда. Вбежал домой, схватил мольберт и краски, и пишу… А утром как ни посмотрю на картину, смотрит на меня звезда, как будто просит: «Уезжай, уезжай». Свернул я холст, сложил портреты в папку, нашёл мешок, сумки почему-то ни одной не было, заглянул в кошелёк, а там рубля три всего… На вокзале подошёл к поезду, проводнице показываю членский билет Союза художников. Жалостливые у нас женщины, добрые. Пожалела, пустила, кормила меня всю дорогу. Я карандашом набросал её портрет – подарил. Пришли её товарки, обмыли… На метро денег дали. Вышел я на Сенной, посмотрел по сторонам, чувствую — дома, домой вернулся.
– Ну, и что же Вы делали дальше? – поинтересовалась она, не отрывая взгляда от вечернего пейзажа.
– Дальше? Как говорится, дальше – больше. Пришёл домой, говорю квартиранту, что нужно ему освободить комнату. Посмотрел на себя в зеркало… Под глазом фингал, на лбу ссадина, два зуба выбиты… Где? Когда? За что? Ничего не помню. Спрашиваю про деньги, квартирант говорит, что заплатил шурину за два месяца вперёд, и мне он ничего не должен. Звоню шурину, а он – в запое. Говорит, что денег нет, не работает, перебивается кое-как. Ждёт, что сестрица подкинет ему с оказий сотню — другую марок. А пока – собирает бутылки у Витебского вокзала. Думал – думал, взял папку с портретами пошёл в Союз художников, благо, что рядом. Так охранник меня туда даже пускать не хотел, долго рассматривал удостоверение. Председатель посмотрел на меня с изумлением: «Жив? А тут ходили слухи, что ты умер». Я ему протягиваю альбом, говорю, что хотел бы выставку устроить. А он мне в ответ: «Выставку? А спонсор есть? Слушай, Жора, давай о выставке в другой раз. Сейчас ко мне из мэрии должны прийти». Правда, сто рублей дал. Это было спасением. Представляете, Нина Дмитриевна, у меня даже паспорта не было в тот момент, вернее был, но просроченный. В своё время не обменял. Да опять женщина выручила, встретил в союзе Лору, в молодости натурщицей была в академии, теперь искусствовед, обрадовались друг другу, обнялись… Она вся в бриллиантах, шикарная женщина и я… Поняла всё сразу, протянула 500 рублей, сама, ни слова не говоря..
Ей осточертело уже слушать его стенания о «неправильно прожитых годах», и она прервала его монолог.
– Ну, и когда же мы сможем полюбоваться шедеврами графики Георгия Ветренного? Есть надежда?
– Есть, есть. Скоро должна быть. Лора написала статью к каталогу. Самому даже не верится. Вот только… – Он замялся. – У меня сейчас некоторые финансовые затруднения. Нина Дмитриевна, не могли бы Вы мне выдать небольшой аванс, так сказать, подкормить музу.
«Выпить захотелось алкашу», – с неприязнью подумала она, взяв со стола сумочку и, открыв кошелёк, молча протянула ему тысячерублёвую бумажку. Он жадно схватил её чуть дрожащей рукой, свернул и сунул в карман тёмно-серой рубашки в клетку. В эту минуту зазвучало «Адажио» Альбинони. «Как кстати», – подумала она, открывая мобильник.
– Извините, Георгий, мне пора.
Ей показалось, что и он вздохнул с облегчением.
– Кстати, а сколько Вы просите за «Веру»?
– Нет! – громко ответил он ей в ту же секунду. – Никогда «Веру» не продам, ни за какие деньги.
– Жаль, я бы не отказалась, – сказала она. – Ну, прощайте, раз «сеанс окончен».
И она вышла, зная, что здесь она больше не появится никогда.
Месяца четыре спустя, утром, собираясь на работу, она услышала по радио объявление, что в сегодня в выставочном зале Союза художников на Мойке состоится открытие посмертной выставки Портрета петербургского художника – графика Георгия Ветренного.
«Посмертной, – подумала она, – допился Георгий. Или что-нибудь случилось? Надо будет зайти взглянуть».
Экспозиция открывалась живописной работой – голубые сумерки – со странным названием «Вера». За ней следовали графически портреты из альбома «Мартиролог». Последняя картина… – да это был её портрет! На малахитово-зелёном с чёрными переливами муаровом фоне была изображена женщина с золотисто-каштановыми волосами с золотым перстнем с крупным изумрудом на руке в переливающемся золотисто – зелёном сказочном наряде. Холодный взгляд зелёновато-серых глаз строго смотрел на зрителя, казалось, проникая в душу.
«Просто хозяйка медной горы», – решила Нина Дмитриевна, внимательно рассматривая работу. Георгий назвал картину «НАДЕЖДА», все буквы были заглавными. «Надежда? – подумала Нина с сарказмом. – Ну, уж нет! Только “Несбыточная надежда”».
Санкт-Петербург
