Неуслышанные разговоры
Мы в молодости все себе прощаем,
Судя других безжалостным судом,
Свои ошибки вспомнив, обещаем,
Что все исправим как-нибудь потом.
А жизнь идет. Пути ее суровы,
А старость взыщет весь наш долг судьбе.
Мы будем все другим простить готовы
И ничего уж не простим себе!
Николай Рыленков
Елка была украшена 25 декабря и по небольшой комнате, напоминавшей каюту корабля, поплыл запах хвои и розмарина. Дерево было искусственным, новеньким, темно-зеленым, очень пушистым, но ненастоящим. И это было хорошо. Если бы оно было живым, то непременно потянулось всеми своими лапами и подумало:
— Что за глупость сбрызгивать меня дешевым освежителем воздуха с запахом хвои? Я и так чудесно благоухаю пластмассой и полиэтиленом. И что за старье на меня повесили? Какой хлам! Можно подумать, что нет новых современных игрушек! О том ли я мечтала, когда красовалась на ярмарке?
— Вполне разделяю Вашу точку зрения, почтеннейшая! – поддержал бы елку один из новых блестящих шаров ее убранства. – Это просто безобразие – выставлять нас в один ряд с какими-то кривыми и облезлыми игрушками. Вы только взгляните на этот, с позволения сказать, шарик! Почерневший с боку, потертый, срам, да и только!
Да, именно так бы и сказал один из ярких и нарядных шаров, и, кажется, даже еще бы раздулся от чванства. Надо признаться, ему было чем гордиться – красно- фиолетовый с тонкой золотой росписью,- загляденье, а не игрушка!
— Ваши слова мне настолько по сердцу, что я даже прощаю Вам «почтеннейшую», хотя мне это и обидно, — кокетливо протянула бы ель. – Да разве только этот уродец?! А как Вам тот стеклянный солдат в каске?! Или это пожарник? Ужас! С отломанной рукой, непонятно какого цвета, того и гляди разлетится на осколки. Нет, я решительно не понимаю наших хозяев! Как можно в соседстве с такими нарядными игрушками вывесить это старье?! Это позор всем нам!
— Верно, верно! – зашумели бы другие новые игрушки.
А почерневший с одного боку шарик и солдат в каске сиротливо ежились бы в уголке. И, уверяю вас, если бы мы подошли ближе, то услышали такой разговор шепотом:
— Конечно, они правы, дорогой сосед. Как мне неловко быть рядом с ними. Посмотрите какие они все нарядные, а мы… Честно говоря, я со стыда сгораю…
— И я тоже. Но мы же не виноваты, что нам больше 70-ти лет, и красоту нашу унесли годы.
— Это верно, но ведь и они правы. Каждому приятно полюбоваться на новое и красивое. Зачем только нас достали? Лежали и лежали бы себе тихонько в коробке. Вы какого года, сосед?
— 1938. Был отлит в Германии в форме кайзеровского солдата. На первой моей елке красовался на верхней ветке и весь лучился золотом. Потом мой хозяин ушел на войну и взял меня с собой на память как любимую игрушку своего сына. Я помню этого мальчика. Он был маленьким и бледным, часто болел, но очень любил играть в солдатиков. Больше мы с ним не встречались. Вы не поверите, сосед, но я прошел с хозяином всю войну и умудрился даже ни разу не поцарапаться. Хозяин берег меня. Только один раз я выпал у него из рук, когда он прочитал какую-то бумагу. У него задрожали руки, он уронил меня и моя левая рука откололась. А потом хозяин плакал, и бормотал, что я остался ему как единственная память о сыне.
— О, как это тяжело и как неприятно! Но падение не изуродовало Вас, а даже придало мужественности.
— Бросьте! Какая там мужественность… Увечье никого не красит, а старых никто не жалует – будь то люди, или игрушки. Да, так-то вот. Затем война кончилась и мой хозяин строил дома в одном южном городе. Выглядел он совсем иначе, чем когда уходил на войну. Тогда он был бравый, веселый и сиял не хуже меня. А потом он уже стал седым, худым и растерянным и во рту у него не было ни одного зуба.
— Что Вы говорите?! Боже, какой ужас!
— Да, так оно и было. На стройку часто прибегали местные мальчишки – все черноволосые, смуглые, и у каждого в руках был кусок черного хлеба с чесноком. Сам видел! А вот игрушек у них не было и они отдавали свой хлеб и чеснок хозяину и его товарищам, а они за это вырезали им из дерева игрушечные самолеты. А потом хозяин подарил меня самому смышленому мальчишке и я так и остался у него.
— Какая печальная история, сосед. Вы так и не увидели больше родины?
— Как и мой бывший хозяин. Но мы – солдаты, а если солдат идет с войны домой ему, пожалуй, просто повезло.
— Да, Вы философ, дорогой!
— Это не я. Какая-то песня. В новой семье часто слушали музыку. У меня было много времени. Я лежал в коробке на антресолях и слушал. И был так счастлив этому. Я многого не замечал, пока был на войне. Как много чудесного таилось в простых вещах! В запахе горячего абрикосового джема, в песнях из радиоприемника, в подсиненных крахмальных простынях, которые развешивала во дворе мать этого мальчика. Вот так и дожил до сих пор. Сейчас этот мальчик сам дед, а я так и перехожу в их семье из поколения в поколение. А что Вы расскажете о себе, сосед?
— Моя история очень проста, — начал бы раздумчиво шарик. Мы с Вами земляки. Правда, я много старше Вас. Появился на свет в 1913 году, долгожителем оказался. Никого из моих сверстников уже нет. Мы ведь были из очень тяжелого стекла, не каждая ветка нас выдерживала. Многие слетали, разбивались. Некоторые теряли свою красоту, а кому мы нужны некрасивые?.. Я чудом выжил. Видно из заговоренного стекла был сделан, сколько пожаров пережил и все ничего. Правда, побит, обожжен с одного боку, ну, да что там… Как я в этой семье оказался и сам не помню. Но тоже перехожу из поколения в поколение. Вроде бы и почет, и уважение, только мы с Вами, сосед, как простые солдаты на генеральском балу. Ничего постыдного не сделали, а неуютно с такими нарядными игрушками в одному ряду быть. Если бы я мог, то заплакал. Старости всегда неловко рядом с молодостью.
— И не говорите, сосед. Мое стеклянное сердце обливается слезами. Все надеюсь, что на следующий год нас запрячут куда-нибудь поглубже и не достанут.
Да, именно такой разговор мы бы услышали, подойдя поближе к новогодней елке. Мы стали бы свидетелями и возмущенного ропота нарядных игрушек и робкой беседы двух старичков, тонущей в этом ропоте. Но, мы, конечно, ничего не услышим. Люди вообще слышат немного, да и то, только то, что сами хотят услышать. И, может быть, они правы. В жизни так много настоящей борьбы и боли, где уж тут думать о невидимых миру слeзах… Да и нужно ли?..
Спасибо Вам! А эти игрушки и сейчас с нами.Самая ценная семейная реликвия. Храню в вате, чтобы не дай Бог, не побились. Шарик 1913 года, и немецкий солдат 1938 года. Его моему папе подарил немецкий военнопленный. После войны много немцев строили в Баку дома, и за кусок хлеба особенно с чесноком мастерили местным ребятишкам игрушки из дерева.А этого солдатик стеклянный папе достался, так и переходит в нашей семье из поколения в поколение.