Он, и те, кто вокруг.

Глава I

Был седьмой час утра. Солнце терпеливо ждало своего выхода за кулисами горизонта. Тьма, отголоском ночи, ещё по-декабрьски плотно кутала город, от чего у только что отвыкших от ранних рассветов людей создавался в голове невыносимый бардак. В одной из квартир панельного дома, невеликих размеров существо, ещё со времен Древнего Египта называемое — котом, настоятельно требовало утренней кормежки, но, от чего то, требовало ещё с полуночи. Требование это заключалось в череде протяжных криков, и пауз между ними, для набора воздуха, соответственно. 
По стечению обстоятельств, жил я не один, поэтому на кухне для расхаживающего из угла в угол четвероногого вымогателя уже готовился завтрак, включающий в себя вареную рыбу и… впрочем, всё. Аромат вышеупомянутого угощения я возненавидел всем существом своим, кажется, ещё при рождении, а может и вовсе раньше. Им я и был разбужен в седьмом часу холодного декабрьского утра.
Заставив себя встать с кровати, первым делом решил я поинтересоваться, устаивает ли кота степень  готовности рыбы,  не желает ли он к ней овощей, скажем, на пару, и бокал полусладкого Бордо урожая года так восьмидесятого. Кот был найден на кухне, не подавая  признаков жизни, но, к глубокому сожалению моему, всё ещё живой, лежащий возле своей миски. К еде симулянт не притронулся. В голове  промелькнула мысль, вынашиваемая моим отцом со дня появления у нас домашнего животного — запустить Мартина, того самого кота, с балкона седьмого этажа, с восторгом наблюдая за его полётом, и с ещё большим восторгом – за приземлением на грубую каменную мостовую. Постепенно осознавая всю жестокость отцовского плана, я позавтракал, не спеша оделся, и, кинув через всю квартиру пару прощальных фраз своему соседу, о котором речь пойдет позже, если вовсе пойдет, вышел за порог.

По грязной от растаявшего снега улице шла эра колоссального прогресса, который год в ходу  были невероятные ускорители частиц, сверхзвуковые поезда и полёты в космос. Город мой шел за эрой с опозданием, не считая небольшого фальстарта – построенной в 96 году атомной станции с   осовремененными энергоблоками, конструкции которых я не знаю, а если бы и знал, не сказал бы, ибо это есть строгая государственная тайна, а такими не разбрасываются. 
Несмотря на мои долгие сборы, солнце взойти не успело, так что на остановку пришлось идти по темноте. Впереди показалась магистраль. Фары ранних машин неслись, уткнувшись столбами света в дорогу, свет этот отражаясь  в лужах, летел впереди с небольшим опережением. Вели этот бесконечный поток транспорта блики, бежавшие по линиям электропередач, обгоняя и отраженный лужами свет, и сами машины. 
Каждое декабрьское, и не только, утро, ровно в семь тридцать, на остановку неподалеку от моего дома совершается паломничество. Несёт оно просветительский или религиозный характер, это мне, увы, не известно. Прямо говоря, любоваться тут, кроме магазина «Продукты» и покосившегося навеса, нечему, поклоняться тем более. Остается думать, что люди либо не желают моего спокойного проезда, либо получают колоссальное удовольствие от давки в транспорте. По этой причине захожу я не в первый, и даже не во второй, а в третий пришедший автобус. Прямо говоря, картины это не улучшает. Я, униженный тесным телесным контактом c незнакомцами, изогнув спину словно туго натянутый лук, найденный на очередных раскопках в местах кровавого средневекового побоища, выехав из пункта А, и не доезжая пункта Б, по вышеупомянутым причинам, покидаю автобус, вернее сказать, меня из него выталкивает неведомая сила.

Третий театральный звонок оглушил воображаемое пространство. Занавес поднят. Солнце выходит на сцену. Расцвет.
Тщательно продуманное и собранное воедино за пару минут расписание дня включал в себя, в первую очередь, встречу с сослуживцами для утреннего распития чая. Упрекать меня и моих коллег могли в чем угодно: в качестве выполняемой работы, в затяжных, бывало на пару часов, обедах, явку на рабочее место в не самом трезвом виде, или вовсе, в неглиже, но за информативность разговоров и количество выпитого чая не смел бы нас судить и самый строгий ревизор.
На стройке, близ веками устоявшегося место сбора, промышленный оркестр играл «Гибель Тибальда». Сегодня оркестр состоял из: группы озлобленных рабочих, вооруженных кувалдами и молотками, трех тракторов, включая басс-трактор и трактор сопрано, бетономешалки с партией соло, фальшивящей на верхах, и редчайшего экскаватора, чудом доставленного из ближайшего симфонического совхоза. Почетная партия литавр исполнена была заслуженным маэстро башенного крана Евгением Корневым, при помощи бетонного отвеса. Однако количество ударов, так тщательно проделанных крановщиком, самому Сергею Сергеевичу Прокофьеву показалось бы чрезмерным. На тридцать седьмом, казалось, уже кульминационном ударе, голова моя не выдержала, и я, оставив недопитый чай на ближайшем парапете, заторопился покинуть концерт. 

Я в коем-то веке, действительно, и вполне намеренно торопился на работу с одной лишь греющей меня мыслью – скорее и навсегда её покинуть. Где, по вашему скромному читательскому мнению, должен работать человек с высшим, я бы даже сказал — с наивысочайшим филологическим образованием? И Я вам отвечу. 
Мастерская по ремонту электрооборудования находилась на обочине уходящей вдаль автодороги. Была она не примечательна, мала по метражу своему, но вполне могла позволить себе окупить и аренду помещения, и недурное содержание нас, верных её работников. Сегодняшний день обещал быть особенным. Сегодняшний день, как часть грандиозного тунеядческого плана, спланирован был мной ещё много лет назад. Писать заявление об уходе по собственному желанию, как подобает трусу, я не был намерен, от того принудил заместителя начальника по цеху изгнать меня самолично, с последующим вышвыриванием моих вещей, а именно: импортного набора инструментов, стула, и любимой кружки с панорамой Лондона на улицу. Последняя была вдребезги разбита. Это не входило в мой план, и, честно признаться, огорчило меня. На такие радикальные меры заместителя начальника по цеху подвигло то, что я принял твердое решение: отныне, и до дня, пока меня не уволят, бойкотировать какой либо физический труд. За сегодняшний день мною не было починено ни одного сварочного аппарата, кухонного комбайна, газонокосилки и даже маленького компрессора на двести двадцать вольт. Закинув ноги на батарею, сидя на ещё не улетевшем за порог мягком стуле, я весь день напролет наслаждался свежесобранным, как люблю я себя убеждать, цейлонским чаем, и мыслями о грядущем великом безделье.

Контракт со мной был порван ровно тогда, когда куранты башенных часов близлежащего вокзала пробили шесть вечера. Я, шагнув на улицу и собрав свои пожитки, почувствовал, наконец, себя невероятно свободным. Долго стоял с закрытыми глазами, подняв голову. Поворошив осколки любимой кружки носком ботинка, неторопливо побрел домой, про общественный транспорт, как и про работу, я решил навсегда забыть. На улице снова было темно, ибо всё-то время, когда над городом пролетало солнце, я провел в душном помещении мастерской.
Срывался мелкий, но хлесткий и холодный дождь. Деревья, голые и жуткие, словно скелеты, подстрекаемые порывистым ветром, сражались ветвями. Леденящий душу образ навеян был ещё и тем, что звук удара ветки об ветку напоминал звук гремящих костей. Однако этот звук, как и другие звуки, плавно собирающегося ко сну города, был для меня лишь фоном к светлой моей радости. Уже на подходе к дому я окинул взглядом часто останавливающийся тут тягач. Кабина его была опущена, от того выглядел он смятенным металлическим увальнем, будто ищущим что то в грязи. Несмотря на дождь, я решил постоять с ним рядом. «Мы с тобой похожи, дружище», сказал я вслух, и, укрывшись под козырьком подъезда, начал замерзшими руками искать ключи.

Ужин был накрыт ещё, кажется, за час до моего прихода. За эту заботу,  педантично-трепетное отношение к домашнему уюту и комфорту обитателей дома, я, пару лет назад, и проникся дружеской любовью и глубочайшим уважением к моему, не побоюсь этого слова, замечательному соседу. Зовут его Виктор, что в переводе с латинского – победитель, однако побед в жизни Виктора было бессовестно мало. Является он, никем иным, как выпускником Парижской академии музыки. Как он там оказался, и как, зная его любовь к категорическому ничегонеделанию, дожил до дня выпуска, история умалчивает. Знаю только, что после получения диплома, увы, не красного, и даже не синего, и даже, каюсь, не диплома, а плешивого документа о количестве прослушанных лекций, по причине постоянных прогулов и пересдач, он долго бродил  по туманной столице Франции, уверенно войдя в образ молодого, каковым он и являлся, поэта-революционера, каковым он, к счастью, не являлся, или может, символиста. Говоря проще – попрошайничал близ Люксембургского сада.
Накопив скудный капитал на вышеупомянутом ремесле, он, наконец, вырвался из буржуазной страны круассанов и багетов, и чудом добрался до родины. Прибыв домой, он, в первую очередь заторопился этот самый дом и покинуть. Родители крайне скептически относились к музыкальным и поэтическим веяниям двадцать первого века, и не переносили до боли вольной души своего чада. Этот конфликт двух закоренелых консерваторов, и одного мечтательного романтика приводил к непониманиям, ссорам, и что того хуже, долгим чаепитиям и семейным просмотром документальных кинофильмов. 

Вещи были собраны в одно мгновенье. Ту самую квартиру в панельном доме он арендовал по цене нарочито завышенной, но других вариантов не оставалось, а терпеть нравоучительные тирады родителей и дальше он намерен не был. Один уплатить за скудное жилище ценой с апартаменты он не сумел бы и при всем желании, это и поспособствовало нашему скорому соседству. Вспомнив своего старого знакомого, если таковым можно называть после одной встречи на поэтических чтениях и последующего ночного пьянства, он информировал меня, человека, так же желающего независимости гения и творца, о наличии сносной жилплощади. В ней всё было точно, как он хотел: дверь, пол, как не странно, беленый потолок, обои с увядшими, по задумке художника, или от естественного течения времени, цветами, затертая постсоветская мебель и окна с видом на пестрящую красками реальность города. К уже проживающему в доме коту Виктор, в отличие от меня, отнесся с пониманием. Его хозяйка наотрез отказалась забирать с собой, притом, что электроплиту, кухонную утварь и другие, ценные для неё вещи, вывезла с легкостью штангиста, поднимающего штангу одной левой. 

Посветив первую неделю уборке, которую можно было бы провести и за полдня, мы крепко осели в новом логове. Мы оба нашли работу, которую оба через некоторое время бросили ради высшей цели. Мы оба жили в одной из квартир панельного дома и оба знали, что хотим не этого.
Поужинав, и ещё раз подробно обсудив план Великого дня, мы легли спать. Кровать в доме была одна, и вторую наше материальное положение покупать не советовало, от того один из нас, а именно проигравший в вечернюю партию бриджа, спал на полу.
Тягач под окнами вдруг загремел мотором, и куда-то плавно, вразвалочку поехал, унося с собой последние шумы  этого дня. Видимо он нашел, то, что искал, и задерживаться более смысла не было. Дождь успокоился. Ночь короновала себя над спящим вповалку городом.
 
Я уже говорил, что побед в жизни моего милейшего соседа было бессовестно мало, и победа в вечерний бридж их ряды, увы, не пополнила. От того проснулся я на простыне, укрытой неподдающимися стирке пятнами, аки полотно в меру бездарного художника авангардиста на дебютной выставке, проводимой, от чего то, в подвале булочной. Насчитав спиной, кажется, семь пружин, выбивающихся из матраса (количество это росло в арифметической прогрессии с каждой неделей), я нехитрым, но вальяжным движением сорвал с себя обветшалое пуховое одеяло, и, исполнив весьма недурной, по меркам плясуна дилетанта, гран  батман, воодушевленно взлетел с кровати, открылся миру, и наступил на Виктора.  
Бог сохранил тех, кто успел взбодриться, и отойти от сна, к тому  времени как оглушительный вопль послужил будильником всем квартирам панельного дома, близлежащим районам, живности, ютившейся на трубах теплотрассы, фонарным столбам, клумбам и мостовым. Но Бог, при всей доброте и милости своей не пощадил даже стриков и детей, ещё нежившихся в полудрёме.
Сказать, что Виктор был обескуражен, того более – приятно удивлен,  не сказать ничего. Напротив, лишь открыв ещё секунду назад сомкнутые знаменитой Пушкинской негой взоры, он уже успел высказать всё взглядом, лишенным морганий.  Мне стало страшно. Вслед за открытыми глазами, разомкнулись и уста лежавшего на полу. Речи, извергаемые им в это утро, цитировать я не буду, ибо это претит закону о цензуре. Несколько соседей, приняли «комплементы» адресованные сугубо мне на свой счет, и уже неслись, шлепая босыми ногами по пролету, к нашей двери, в предвкушении расправы. К счастью, она была надежно забаррикадирована, и охранялась бдительным котом. Вскоре конфликт был улажен, потерпевший, отойдя от состояния аффекта, пошел смывать с себя позор, а я принялся готовить извинительный завтрак.
После трапезы принялись за сбор нажитого вскладчину барахла. К несчастью, располагали мы всего двумя чемоданами. Один из них Виктор в приказном тоне настоял заполнить псевдонаучной фантастикой и бульварными детективами в мягком переплёте. Он, балансируя на носках доставал пыльные книги с антресолей, и передавал мне, я же, небрежно громоздил их в чемодан, через одну выкидывая под кровать. Дальше веером полетели рубахи, брюки, бельё, и еда на первое время вперемешку. Люди, не имеющие средств на вторую кровать, уж точно не располагают к покупке переноски для кота. Это я предугадал заранее, связав нехитрый поводок методом петли Линча. Сжимающая тонкую, ненавистную кошачью шею петля, не скрою, вызывала у меня детский восторг, Виктор же с опаской и недовольством наблюдал, как я сооружаю из табуретки импровизированный эшафот, и, имитируя барабанную дробь, томно веду к нему напуганного Мартина.
Натянув гангстерский плащ (если, конечно, гангстеры одевались в секонд-хендах), взяв в одну руку чемодан, а в другую – поводок, я последний раз окинул квартиру взглядом. Несмотря на все невзгоды, что-то роднило нас с ней. От взаимной нелюбви к долгим прощаниям, мы в последний раз отварили ржавую щеколду, и сделали первый шаг к новой жизни. Мертвую тишину, оставшуюся после нашего ухода, нарушал только еле слышный звон дверной цепочки. На трюмо у входа лежала записка, гласившая: «Заплатим, когда вернемся. P.S. Никогда».

И вновь вокзальные куранты, ещё недавно огласившие моё увольнение, били, исполняя хитрой системой колокольчиков, шестерней и пружин незамысловатую мелодию в стиле «Боже, царя храни». Мы с Виктором не могли оторвать глаз от некогда золоченого, массивного циферблата, наклоняя головы в такт неуклюжей секундной стрелке.  Белое, как свежевыпавший снег, местами серое, как выпавший накануне, здание железнодорожного вокзала находилось на транспортной развязке, практически в центре города, как бы предлагая отчаявшимся  воспользоваться своими услугами, и уехать, куда глаза глядят. Этим мы и воспользовались. Билеты были куплены заранее (точнее сказать план, включающий в себя покупку билетов, был составлен и трижды согласован заранее). По причине  чрезмерной пунктуальности Виктора, мы прибыли на перрон заблаговременно, а именно – за час до посадки. Мы нашли отдаленную от путей лавочку, и решили присесть, что бы выкурить по сигарете, тем самым скоротав пару минут. Медленно выпуская клубы дыма, я окидывал взглядом поезда, электровозы, с их причудливыми рогами, бесконечные линии проводов, уходящие параллельно рельсам далеко за горизонт, шпалы, скрупулезно отмеряющие ровными делениями эту самую бесконечность линий. Я смотрел на людей, которых было на вокзале подозрительно мало.
Возможно, этому способствовала дурная погода; со вчерашнего дня лил непрекращающийся дождь, от чего горожане стали забывать, какая форма у солнца. А возможно, проснувшись, взглянув на свой билет, они в последний миг вдруг испугались. Они задумались. Они разволновались, и расчувствовались, словно впечатлительные маленькие дети, не желающие покидать комнаты, с любимыми игрушками. Сердце их сжалось, застучав интенсивнее. Они остаются тут.

А мы с Виктором мерным шагом, стуча каблуками по плитке, направились в буфет, отпотчевать чего ни будь эдакого. Прилавок представлял собой хлипкий столик со скудным выбором яств: пирожками в ассортименте, свеже-сваренным киселем,  пакетированным чаем и бутербродами с тончайшим образом нарезанной докторской колбасой на черством белом хлебе. Мы позволили себе взять всего, и по немного. Заведя полемику о значимости великой социалистической революции, удлинителях, и поэтах символистах, мы простояли за стойкой вплоть до посадки. Из напичканных  по всей территории вокзала громкоговорителей, шипящим и невнятным голосов донеслось: «Уважаемые пассажиры поезда номер 073Б, движущегося по направлению…щщщщщщ…просьба занять места, согласно купленным билетам». Номер совпадал, мы рванули, и, кажется, опрокинули стол, выбегая – отчетливо уловили звук разбивающихся стаканов с киселем, ещё наполовину полных, или уже наполовину пустых. Бежали со всех ног, так как буфет находился от нужной нам платформы достаточно далеко. Пожалев Мартина, с криками волокущегося по полу, как консервные банки за хулиганским велосипедом, я нехотя взял его на руки, и продолжил спринт.  По левую руку от нас, пронесся джазовый квартет, постоянно играющий для приезжих, и зарабатывающий на этом не плохие деньги. Три гитариста, и один скрипач, с нарисованными обувным кремом усами, что бы походить на Итальянца, в черных костюмах, исполняли жанрово несвойственную им «Под небом Парижа», в лучших традициях старого доброго Рейнхарда. От внезапности услышанного, всеобъемлющей радости, или нахлынувших воспоминаний о лихих временах обучения в музыкальной академии, Виктор, не сбрасывая темпа, стал, задыхаясь, подпевать. Мартин, в унисон с громкоговорителем, не переставая, кричал, дополняя этот, уже, биг-бэнд. Проводница, набираясь сил, для взмаха сигнальным флажком машинисту, еле увернулась от летящих вглубь тамбура чемоданов, разъяренного кота, а потом и самих нас. Сигнал был подан, проводница, удаляясь в перспективу вагона, провожала нас косым взглядом. Сбив дыхание безумной погоней, мы долго приходили в себя, курили, и смеялись над абсурдностью всего происходящего.

+20
01:03
685
RSS
Весёленько написано. Могу ошибаться, но кажется в «Прибыв домой, он, в первую очередь заторопился этот самый дом и покинул» надо последний глагол плменять.
22:00
Вы правы, благодарю вас, не заметил)