Пять добрых дел

Двое сидели на перевернутом старом корыте и смотрели, как потерявший человеческий облик Кирюха черенком от лопаты остервенело колотил уже бесчувственное, мертвое тело Кешки. Несколько раз послышался даже и хруст костей.

— Не, ну ты глянь только, чо этот урод творит, а? И за что, главное, бутылка-то моя была, я принес, мне полюбэ больше положено было, а этот урод себе, значит, полную, а мне до половины… И на меня же драться лезет. Урод!

Странная это была пара: один – грязно-туманная сутулая фигура, на голове торчат во все стороны неопрятные вихры, сизая щетина — клубился, исходил мутным дымом, другой – весь белый, неподвижный и печальный – терпеливо держал его за руку.

— Ты вообще кто? Чей? Чо к нам приперся?

— Я не к вам, я — за тобой.

— Тормози, братан, спьяну не соображу. Ты мент, что ли? За мной? Чо так вырядился странно?

— Я твой ангел-хранитель, а так как ты умер, мне надлежит тебя сопроводить, куда следует. А Там, где следует, ты и будешь своего решения дожидаться. Ясно тебе?

— Ничо мне не ясно. Ты походу еще краше нас с Кирюхой налился. Я вот сейчас встану, ему люлей наваляю, а потом…

— Ты уже не встанешь. И никакого «потом» у тебя уже нет и никогда не будет. Он нанес тебе, как скажут завтра судмедэксперты, травмы, не совместимые с жизнью. Ты и жизнь больше не совместимы.

-Постой-постой, не гони! Это, значит, он МЕНЯ пинает и за ноги в огород тянет? Это он меня тем черенком до смерти угробил? Это он, урод, меня закопать здесь хочет?

-Да, все верно.

— Верно? Все верно? Ах ты… Ангел-херов-хранитель! Ты куда смотрел, хранитель, ты о чем думал, ты чо не слышал, когда я на помощь звал?

— А ты? – не выдержал нейтралитета и заорал Хранитель, топнув бесплотной ногой, — Ты о чем думал, когда в 12 лет у мамки деньги стащил и самогон с друзьями на них купил? Ты меня тогда слышал? А когда пыхать начал? Ты меня слушал? А когда у бабки-соседки деньги украл, пенсию ее жалкую, пока она на огороде ковырялась? А когда…

-Ладно, ладно. Остынь, как там тебя? Гавриил-Михаил?

— Кешка я. Мы ваши имена получаем. Чтоб не путаться.

— Ишь, хитрые какие – наши имена они получают! Ну вот скажи, зачем вы вообще нужны, если толку от вас никакого. Деньги я с малолетства таскал, пил, врал, воровал, то курил, то кололся, то нюхался. Ты как у себя там отчитываться будешь за работу со мной?

Кешка-ангел молчал, уставившись куда-то за спину Кешки-алкаша. Тот невольно обернулся. Возле покосившегося серого штакетника уже собралась целая толпа любопытных. Востроносая, маленькая и любопытная соседка Ирка восторженно щебетала за забором, смакуя в деталях кровавые подробности. За забором монотонно причитала Кешкина мать, а по эту сторону надрывалась от слез мать Кирюхи. Двое полицейских по знаку медиков притащили какую-то грязную тряпку-мешковину, перекатили на нее жалкое изуродованное кешкино тело и понесли в маленький грузовичок.

— Эй, ты смотри, что делают, гады. Надо же как-то по-человечески со мной. Ну, там в мешок такой пластиковый с застежками, что ли…

— Это ты сериалов бандитско-ментовских насмотрелся… Ну где тебе в нашей провинции да при сокращении финансирования мешки специальные возьмут и спецтранспорт. Так поедешь, тебе же уже все равно.

— Да почему все равно-то? Да чо ж я, не человек, что ли? Чо меня, как падаль, на помойку тащат?

Ангел Кешка опять тяжело вздохнул. Вот ведь везет же другим Хранителям. И пьют у них в меру, и в походы всякие ходят, песни у костра поют под гитару. Правда, приходится Хранителям следом за ними по горам лазить, в байдарках мокнуть, рядом по лыжне тащиться – страховать этих безбашенных. Но все лучше, чем рядом с алкашами и нариками страдать… Хоть бы следующий путевый кто попался…

— Ладно. Давай ты мне хоть пять своих добрых дел назовешь, и тогда снова можешь себя человеком считать, а я за тебя смогу, как ты говоришь, у нас отчитаться.

— Да легко! – сказал Кешка и надолго задумался. — А за всю жизнь считается или за последний год?

— Давай хоть за всю жизнь, чтоб пять…

Кешка-ангел ждал, терпеливо скрестив крылья и руки, пока Кешка-алкаш бормотал себе под нос, пытаясь вспомнить из своей забубенной жизни хоть что-то человеческое.

— Не, это я ей огород копал за бутылку – не пойдет, траву косил – тоже не за так… А это ваще никак… Это… вот кошку я с тополя снял, орала 4 дня чуть не на самой вершине – считается?

— Считается.

— А щенка у пацанов отобрал — убить хотели – кормлю вот, ходит за мной, Динкой назвал. Это как?

— Считается…

— Ах ты, мля…

— Ты хоть после смерти материться перестань!

— Да я вот подумал, кто ж ее, бедную, теперь кормить будет? Отощает или убьют!

— Считается…

— Чо считается?

— Что Динку пожалел – считается!

— О как! А больше и не вспомню…

— Думай, думай! Ты вон и посветлел уже чуть-чуть, так что вспоминай давай! Еще два добрых поступка …

Крики и шум в мире людей мешали сосредоточиться и отвлекали. Шатающегося Кирюху уводили двое полицейских, за ними шла его мать, размазывая по лицу слезы, голося во все горло, проклиная неудавшуюся жизнь, сына-алкаша и убийцу, водку проклятую и весь мир, виноватый в ее беде.

— Слышь, Кешка, а Кирюху-то теперь в тюрьму, да?

— За убийство по головке не гладят. Известно, в тюрьму.

— Вот же дурак, чо натворил! А у него ведь и язва, и этот вырезан — как его? — пузырь-то. Он ведь в тюрьме пропадет, жалко дурака… А мать его, тетка Натаха, совсем с горя изведется, с мужем-пьяницей мучилась, потом Кирюха с круга спился, а теперь еще и сядет…

Ангел Кешка поднялся и взял своего Кешку за руку.

— Все, пошли! Нас уже ждут.

— Куда пошли-то? Я ж так и не вспомнил своего доброго ничего…

— Ты убийцу своего пожалел и мать его… А Там уж решат, что с тобой делать.

Над шушукающейся толпой любопытных, над рыдающими матерями убитого и убийцы, над кузовом старого замызганного грузовика, где лежал завернутый в старую тряпку Кешка, неслышно пролетели, держась за руки, два облака. Одно – белое и прозрачное, другое – светлеющее на глазах. Улетели Туда, где каждому будет отмерено по делам е